Кажется, мы заблудились!

Битых два часа мотались по грунтовой дороге, узкой лентой петляющей меж пологих холмов и уходящей куда-то за горизонт, в неизвестность. Всему виной – первые весенние грибы «сморчки». Эти грибы, впитавшие в себя тепло проснувшийся от зимней спячки земли, талые холодные воды, звон подснежников и аромат прелой листвы, мы готовы были искать часами!

В корзинке подпрыгивала на ухабах вся наша добыча – штук двадцать сморчков. Коричневые упругие шляпки грибов плотно сидели на коротких, жёлто-молочных мясистых ножках. Ради каждого такого красавца пришлось покланяться земле-матушке не один десяток раз, цепляя сучковатой палкой каждую кочку, каждый подозрительный бугорок прошлогодней листвы.

Зелёные долы ещё не успели, как следует, обсохнуть от весенней щедрой влаги, а кое-где, в глубоких оврагах, прятались остатки пористого серого снега, недоступные для солнечных лучей. Небольшие перелески на нашем пути сменялись мрачными сосновыми лесами. Молодой осинник то вплотную подступал к самой дороге, то убегал в сторону, прижимаясь ближе к речушке, мелькавшей в буйных непроходимых зарослях уремы.

 

- Пора возвращаться, пока окончательно не заблудились, - хмурит брови Николай.

Мы осторожно, сбавив скорость, огибаем пологий, с обнажившейся известковой породой, холм. Справа, в упругих зарослях ивняка и набухшей для цветения черёмухи, вдруг промелькнуло ярко-алое пятно.

- Что это?

С любопытством и некоторой долей опаски выбираемся из машины. Жмурясь от яркого весеннего солнца, напрягаем зрение… Не может быть! Посреди дикой буйной растительности – изобретение цивилизации, обыкновенный новый таксофон! Я осторожно снимаю с рычага трубку и прикладываю к уху – раздаётся длинный гудок. Возникает соблазн кому-нибудь позвонить, но я возвращаю трубку на место. Шум воды становится слышнее – где-то поблизости запруда. Николай, едва на меня взглянув, решительно ступает на старый, с покосившимися сваями, мост. Мне ничего не остаётся, как последовать за ним…

По тропинке, поросшей ярко-изумрудной травой, словно по ковровой дорожке, мы движемся навстречу неясным звукам и шорохам. Спустя несколько минут, под перекличку встревоженных птах и деловитое жужжание пчёл, вышли на большую открытую поляну. Кусты расступились, и нашему взору вдруг предстала старая, с поехавшим шифером, пятистенная изба. Два окна, словно два ока подслеповатой старухи, глядели на нас мутными бельмоватыми стёклами. Серый дощатый забор, будто войско, проигравшее в битве со временем, частично пал, завалившись на бок. На частоколе, что выстоял, словно каски, нахлобучены старые глиняные горшки, стеклянные банки, полусгнившая ветошь. Живописную картину дополнял велосипед времён Советского Союза марки «Урал», судя по всему, только что выкрашенный голубой масляной краской.

 

Рядом в кустах вдруг послышался странный шорох, и ко мне под ноги, изрядно напугав, кинулся зверь. Я в страхе отшатнулась.

- Мяу! – дружелюбно сказал зверь.

Надо же, кот! Обыкновенный чёрный кот! Изогнув спину и потёршись о ноги, кот милостиво разрешил себя погладить, и, оставшись довольным, вновь отправился по кошачьим делам, сверкнув на прощание зелёными глазами.

В сенцах скрипнула дверь.

- Здрасьти, люди добрые!

Хозяин внимательно рассматривал нас, прислонясь к косяку. Он выглядел так, словно являл с домом единое целое: такой же немощный, угловатый, невзрачный, с серым лицом, в такой же серой выцветшей одежде… Лишь глаза его, как высокое весеннее небо над головой, лучились ярко-голубым. Определить возраст мужчины не представлялось возможным, ему можно было дать и сорок лет, и все семьдесят. Стойкий запах домашнего табака перебивал все прочие ароматы, витавшие вокруг – речной воды, молодой листвы, набравшей цвет черёмухи.

Мужчины обменялись рукопожатиями.

- Никак, заблудимшись?

- Да, за сморчками ездили, заплутали.

- Набрали чаво?

- Совсем мало.

- Вон в тот осинничек загляните, - хозяин махнул рукой в сторону леса, голубым пятном обозначившимся на горизонте. – Там завсегда сморчков много.

- А что, таксофон ваш исправен? – с улыбкой спросил Николай.

- А как же! – хозяин улыбнулся в ответ, обнажив жёлтые, изъеденные табаком, зубы. – Пользуюсь иногда, по надобности.

- Меня Николаем зовут, а вас?

- Володька я, а это – моя деревня Владимировка. Тут полсела «Володьками» когда-то величали.

- А в селе, кроме вас, кто-то ещё остался?

- Да где там! Все давно в райцентр съехали. Один я тут кукую.

- Тяжко, наверно, одному?

- Попривык уже, - Володька скрутил самокрутку, насыпал щепоть махорки, раскурил, и сизый дымок едко защекотал ноздри.

- А жена? Дети? – не унимался Николай.

- Жинка, царствие небесное, померла, восемь годов и три месяца тому назад. С Лукерьей-то повеселее жилось - где поругаемся, где помиримся.

- Болела жена?

- Не-ее, не болела, по пьяной лавочке замёрзла, - простодушно ответил Володька. – Пошла за поллитрой в соседнее село, да замёрзла.

- А сколько до соседнего села?

Володька задумчиво поскрёб заскорузлой пятернёй проплешину на голове:

- Коли напрямки, километров восемь, а коли в обход – поболе десяти.

- А дети?

- Сын в городе живёт.

- А что же он вас с собой не заберёт?

- А шо я не видал в том городе? – искренне удивился Володька. – Тут вон и лес рядом, и речка, и вся красота вокруг! Живи да радуйся.

- Но так ведь с ума можно сойти от одиночества, - пробурчал в задумчивости Николай, видимо, примерив на себя положение Владимира.

- Дык, разве я один?!

Володька выплюнул цигарку и заголосил:

- Цыпа! Цып-цып-цып!

Неожиданно, откуда-то из-за угла избы, показался с десяток рябых кур. Раскормленные на вольных хлебах, смешно переваливаясь с боку на бок и трепеща крыльями, бежали несушки на зов своего хозяина, благодетеля и кормильца в одном лице.

- Ко-ко-ко! - Куры, словно ручные, тёрлись у самых ног и косились на нас янтарными глазами. Дескать – «чего звали?»

- А можно нам деревню посмотреть?

- Отчего нельзя? Глядите, коли хотите. А я курёхам пока зёрнышек насыплю, а то обидятся, скажут – «зря Володька позвал!»

Володька вернулся в избу, а мы, влекомые еле приметной тропкой, свернули направо… Вот она, деревня Владимировка! Вернее, то, что от неё осталось. Два десятка домов, с одной-единственной улицей, тянущейся вдоль небольшой спокойной речушки. Заброшенный полусгнивший сруб колодца; палисадник, заросший кустами бузины; останки телеги с тяжёлыми железными колёсами; вросшие в землю дома… Жалкое зрелище! Как всё-таки тесно переплелись между собой живое и мёртвое, мимолётное и вечное, тленное и нетленное! Какими крепкими нерушимыми узами привязала к себе Володьку эта земля, эта река, этот лес, это село, которого и на карте вряд ли можно отыскать…

 

Мы вернулись обратно.

- Вот, гляньте, ишшо не высохла! – Володька показал нам пальцы, перепачканные краской. – Как только лисапед высохнет, поеду в райцентер, за продуктами.

- А может с нами, на машине? – Предложил Николай. – Так и быстрее будет, и сподручнее.

- Ох, дурень я, дурень! – Володька вдруг запричитал, затряс руками. – Можа, в избу зайдёте? Чаем угощу, с травками-муравками, с «матрёшкой» и «зверобоем», сам давеча собирал. А ишшо сухари есть, карамельки.

- Спасибо, в другой раз, - извинился Николай. – Ты вот скажи, Владимир, а если вдруг занеможешь? К тебе ведь ни одна «скорая» не пробьётся. Зачем тогда таксофон нужен?

- Тады только одно остаётся – помирать, - вздохнул Володька. – А таксофон, мил человек, для порядку нужен. Так-то я редко болею, да и с чего мне болеть? Тут рай, али сам не видишь? И воздух чистый, и вода родниковая, и земелюшка рОдит исправно. Тут благодать Божья! Тута я родился, тута и помирать буду. Домовину, мил человек, я уж загодя приготовил…

Володька говорил с нами о важном и сокровенном так, как говорят о самых обыденных вещах - просто и доверчиво. Но от этого слова его приобретали ещё большую значимость, ещё большую силу.

- Об одном тока душа болит: на кого сотоварищей оставлю, случись чего?

Володька закашлялся, горько всхлипнул, ещё больше потемнел лицом.

- Это вы о ком? – Николай удивлённо приподнял бровь.

- Курёхи мои, да кот Черныш, да кабан Ерёма, да гуси.

- Обожди-ка, я сейчас! – вдруг спохватился Николай и побежал к машине, но вскоре вернулся, да не с пустыми руками.

- Володь, тут номер телефона, ты звони, если что.

- Благодарствую! – Володька осторожно, словно важный документ, принял в руки бумажку, прищурился, вглядываясь в цифры.

- А это тебе подарок, в хозяйстве сгодится.

- Фонарик! – обрадовался Володька.

- А тут вот ещё аптечка, мало ли…

- Храни вас Бог! Уважили старика.

И такое невыносимо синее небо расплескалось в его глазах, что я зажмурилась…

 

Назад мы возвращались той же дорогой: мимо кряжистой ивы, по шаткому мостку, мимо таксофона… Теперь-то я понимаю, для чего нужны эти самые таксофоны! А нужны они для того, чтобы, в случае чего, такие, как Володька, из своего дальнего рая, могли дозвониться до любого из нас.

А если надо, и до самого Господа Бога.