В отчаянии и глубокой тоске Марина вышла из медицинского центра. Неужели это не сон? И почему это случилось именно с ней? Как она говорила эта толстуха: "...раковые клетки... Вот, если бы вы раньше..."? "Если бы, если бы..." – передразнила Марина врача. Раковые клетки... Яркий июньский свет явился вдруг чужим, лишним. Ее начало мутить, дыхание стало тяжелым. Казалось, что прохожие поглядывают на нее с жалостью, и она почувствовала себя еще слабее. В Торонто стояла жара. На автобусной остановке Марина встала в тени, под навесом, прислонилась к стене и тупо уставилась на большую красную клумбу. Она ни о чем не думала, но как-то физически чувствовала, весь ее организм чувствовал, что не хочет ничего менять в этой минуте своей жизни, страшась всех следующих минут, следующих жизненных шагов... Когда Марина сидела в автобусе, прижавшись к окну, перед глазами еще стояла красная клумба. Яркий цвет как будто звал куда-то. И Марина пошла на тот зов, как в убежище. Клумба теперь показалась ей островом. Серые камни превратились в дворцы. Она видела там сады и фонтаны. А тысячи цветов были дети – хозяева острова. Сколько радости жизни на их лицах и в голосах! И как быстро и весело они движутся! Торопятся во взрослую жизнь? Взрослая жизнь... Вот тебе и взрослая жизнь. Марина вернулась к себе. Вот ей тридцать семь лет, почти сорок, и, значит, скоро старость. Так она привыкла думать, а теперь казалась себе одиноким ребенком, робко ждущим чьей-нибудь защиты. Как будто и не было прошлой жизни. И тут Марина вспомнила лица близких. Как же не было прошлого? У нее семья – муж и сын четырнадцати лет. Нет, она не будет спешить с сообщением горестной вести. Уж сегодня точно нет. Марина намеренно проехала свою остановку, вышла у парка и пошла по безлюдной аллее. В глубине парка спустилась к ручью и села на камень у самой воды. В уединении и прохладе зарослей можно было сосредоточиться и подумать. Но шум ручья ей путал мысли и незаметно уводил в другие времена. Она увидела себя, восемнадцатилетнюю, стройную, с длинными светлыми косами, на крылечке деревенского домика (их, студентов, прислали в колхоз на картошку). Был поздний сентябрьский вечер. Печально и таинственно смотрели звезды. Вокруг хутора не было ничего, кроме высоких сосен. В темноте они казались зловещими. А на душе было радостно и светло. Просто оттого, что, вопреки зловещей тьме, далеко в домах мирно жили простые люди. И оттого, что рядом, в теплой избе, были ее подруги. В тот вечер они, как обычно, сидели на лавках за длинным столом и вели свои разговоры. С ними была педагог. Когда Марина вошла, она с улыбкой сказала: - Марина выйдет замуж первая, – и, пристально посмотрев на нее, добавила: –Задумчивая она какая-то. Марина смутилась. Не было у нее никакого друга. И вообще она еще ни о чем таком не думала. Вспоминая это, Марина испытывала сейчас чувства противоречивые: страх и тоска смешивались с какой-то горькой радостью. И вдруг ее поразила простая мысль. Ведь все это было на самом деле. Ведь все это есть еще и сейчас. И будет всегда. И тот домик с крылечком. Те же сосны вокруг. Все так же по ночам там светят звезды. И дует свежий ветер в сентябре. И там есть часть ее самой. И ничто не в силах отнять у нее ту волшебную ночь, ибо она уже состоялась. Марина закрыла глаза ладонью, пытаясь вспомнить и уловить забытый, ни с чем не сравнимый, родной воздух... Наконец она встала и поднялась на тропу. Но, оказавшись на просторе, снова почувствовала себя растерянной и слабой. По дороге домой Марина с удивлением думала, что вот идет по привычным местам, где прожила почти десять лет, а сейчас они ей казались совсем новыми, случайными, и своя собственная жизнь казалась ей тоже чужой и случайной. Вечером собирались в гости, к знакомым. Муж Марины Генри собирался с энтузиазмом. Он любил вечеринки. Во время сборов Марина вспомнила: – Звонила миссис Грин. Два раза. Генри вышел из ванной, промокая полотенцем лицо. -– Кто? А-а! Опять эта старуха. Что ей надо? – Ты же знаешь. Она ждет, когда ей установят жалюзи. – За это надо платить. – Но ведь установка входит в стоимость изделия. Так вы договаривались при оформлении заказа. – Не помню. Когда это еще было! Она долго не забирала заказ. – Болела. Ты это знаешь. Позвони, она ждет, нервничает. – Ничего, перебьется. Подождет. Марина смотрела на его располневшее, но еще красивое лицо. Недовольство делало его сейчас каким-то мелким, незначительным. Когда он говорил и вытирался, глаза его смотрели в пол. Как непохож он теперь на уверенного в себе красавчика Генку, того молодого инженера, перед которым она когда-то так трепетала. Здесь, в эмиграции, он открыл бизнес по изготовлению и продаже жалюзи и неплохо преуспел. Она, Марина, помогала ему в работе. Часто видела, как он, показывая клиентам образцы изделий, суетливо, сгорбившись, бегал по салону и смотрел в глаза клиентов со сладкой улыбкой, которой больше нигде не пользовался. А иногда, при обсуждении особо выгодной сделки, он принимал подчеркнуто доверительный вид. От внутреннего волнения (только бы не сорвалось) терял контроль над своим лицом. Оно сразу расплывалось и опускалось, взгляд становился мутно-пустым. В эти минуты супруг казался ей простым мужиком-торгашом. – Так позвони же ей. Или я никуда не пойду. – Ладно, ладно, не расстраивайся. Все сделаю. Ради тебя. Ужин в доме знакомых был многолюдный, пестрый. К чаю позвали гостей на веранду. "Потом пили чай на веранде..." Эта фраза, вычитанная где-то еще в школьные годы, казалась Марине когда-то магической. И такие слова, как "В гостиной уже зажигали огни..." тоже обладали какой-то магией. Они вызывали восторг, будили воображение. В коммунальной квартире с окнами во двор-колодец, где в ящиках с мусором копошились бездомные кошки, Марина прочла много хороших книг. Она смотрела в сырой, унылый двор, а мыслями переносилась в пленительный, разнообразный и заманчивый мир. Она любила представлять себя в длинном платье, на белой веранде, в обществе утонченных людей. Свежая скатерть. Веселый блеск чайной посуды в нежных утренних лучах. Рядом, в саду, благоухающий жасмин... Эти простые картины внушали ей почему-то веру в себя. И в жизнь, полную достоинства и смысла. И вот сейчас она вышла из богатой гостиной, где скоро зажгут огни, на белую веранду. Она в длинном светлом платье. В большой компании знакомых и незнакомых людей. Стало вдруг острым давно притупившееся чувство, что нет чего-то настоящего, живого. Ненастоящим казалось ей все вокруг: и эти старинные стулья, и экзотические фрукты на столе, и трава на лужайке. И даже эти старушки в красных и розовых брюках, с полудетскими лицами казались игрушечными. Мысль о том, что она как будто упустила, не совершила что-то важное, возникала и раньше. Но в суете дней и лет, на фоне материального достатка, она всегда куда-то исчезала и забывалась. Теперь это мысль вызывала тревогу. И тревога нарастала: не успела, и уже не успеет... Вечер подошел к концу. Гости расходились. По дороге домой Генри говорил о предстоящей поездке в город L. На два дня по делам. И ее вдруг осенило: – Могу я поехать вместо тебя? – она надеялась успокоиться за делами, что-то понять. – Ты действительно хочешь? – супруг внимательно посмотрел на нее, – Да. – Я не возражаю. И утром она поехала в город L. А через два дня под другим именем написала следующее письмо в Россию: «Здравствуйте, Валерий Петрович. Вы получите это письмо и, может быть, удивитесь. Зачем оно? От кого? Вы не знаете меня. Вернее, мы знакомы давно, но так мало, что это можно и не считать. Но я Вас знаю лучше, так как читала Ваши статьи в газетах. Помню что-то сатирическое. И что-то еще очень детское, праздничное. Ну вот, взялась за письмо и даже не знаю, что сказать. Мысль написать вам пришла мне в гостинице, в чужом городе. Скучно не было, я люблю гостиницы и чужие города. Но все же представьте. Поздний вечер. Я у открытого окна на высоком этаже. Совсем одна. За окном огни, чья-то жизнь. А у меня в комнате такая странная тишина. И вот в такой обстановке я нахожу в тумбочке старую русскую газету. Бог знает, как она туда попала, кто там был до меня. И в этой газете Ваша статья. Это было так неожиданно и радостно увидеть Ваше имя здесь, в таком далеке от России. Я ведь здесь уже давно. Я читала статью долго. Не то, чтобы меня сильно взволновала судьба мальчика, о котором Вы писали (хотя мне его очень жаль, конечно), но я больше вникала в Ваш стиль. И, как бы это Вам сказать, есть в нем что-то, что делает Вас особенно живым и понимаемым. О печальной участи того ребенка я тоже думала и не во всем с Вами согласна. А впрочем, нет, нет. Вы знаете все это лучше. И я пишу Вам совсем не для того, чтобы выразить какое-то мнение или пообсуждать что- то. Тогда Вы можете спросить, а для чего же. Ну понимаете, в тот момент, в пустоте и тишине гостиничной комнаты я как бы услышала знакомый голос, так живо вспомнила Вас и представила, что Вы говорите именно со мной. И мне тоже захотелось поговорить с Вами. Напишите мне что-нибудь, если хотите. Я посылаю письмо на адрес редакции. С уважением Лариса, Ваша читательница. P.S. Cейчас только подумала, что мне ведь ничего неизвестно о Вашей жизни. Может быть, у Вас там жена. Как она на это посмотрит? Я ведь не знаю, что она за человек. И я уже начинаю сомневаться, отправлять ли мне письмо. Будет ли это прилично? Но почему-то мне кажется, что я должна это сделать". А когда письмо уже было отправлено, Марине стало не по себе. Несколько дней она упрекала себя то в легкомыслии, то в излишней открытости. Но, может быть, письмо не дойдет? Ведь адрес неточный, газета старая. Решив, наконец, что скорее всего не дойдет, затеряется, она успокоилась. И потянулись дни. В унынии и страхе перед беспощадным и неизбежным... Прошло чуть меньше трех недель. Марина получила ответ на свое письмо. Нельзя сказать, что она совсем уж не ждала. Нет-нет, да и вспоминала о своем поступке и, может быть, надеялась... что ее не осудят. Она смотрела на конверт с любопытством и удивлением. Распечатала и пробежала глазами конец и начало прямо в прихожей. Потом прошла в комнату, села в кресло, медленно прочитала все письмо. И задумалась, поглядывая на отдельные строки: " Я ответил Вам не из вежливости. Из интереса. И с удовольствием. ...нет, за приключениями я не гонюсь, а вот постигать что-то непонятное, далекое и загадочное... Я Вас совсем не знаю и даже не хочу представлять. И не хочу выдумывать. Просто однажды Вы мне явитесь - вот и все. И не обязательно наяву. Еще несколько писем, и я начну Вас узнавать. Ваш тип. И тип Вашего лица, Ваших рук и голоса... Я благодарен Вам за эту встречу... и ревновать меня некому..." Марина была озадачена. Она испытывала новое, непривычное чувство неловкости: " Разве это я имела в виду?" Подошла к окну и устремила взгляд вдаль, за деревья, и одновременно внутрь, в прошлое, вспоминая все, что знала об этом человеке. Невысокого роста, умное мужественное лицо. Они учились в одной школе. В параллельных классах. Валерий был примерным мальчиком, школьным активистом. Говорили, что она, Марина, нравилась ему, но ее это не волновало. Одна ее шустрая подружка постарше как-то уже после окончания школы сказала о нем: " Нет, это не то. Слишком уж он правильный". Потом университет. Однажды на студенческом балу, пройдя через весь зал, он подошел к ней и пригласил на танец, но по какой-то уважительной причине она отказалась. Он больше не подходил к ней. И про себя Марина решила, что обязательно пригласит его на белый вальс. Но в тот вечер белый вальс не объявили, и больше случай не представился. А потом появился красавчик Генка, и все закружилось-завертелось. На протяжении лет она виделась с Валерием лишь случайно, то тут, то там. При встрече тот всегда ей ласково и весело улыбался, но никогда не заговаривал. Марина часто видела его имя в печати, но читала редко... "Как странно ", – думала она сейчас, продолжая смотреть вдаль. Марина написала Валерию короткое письмо, в котором вежливо благодарила за ответ и не скрывала своего смущения. Письмо получилось несколько отчужденным и не выражало готовности к продолжению разговора. Но с тех пор не проходило и дня, чтобы она не перечитывала уже известные наизусть строчки. И все примеряла к ним давнюю ласковую улыбку своего старого знакомого. И ловила себя на том, что ждет еще письма. А в тот день, когда по ее расчетам оно могло прийти (если бы ответили моментально), Марина уже не находила себе места и не могла думать ни о чем другом. И именно в тот день пришло письмо. Сердце ее забилось от радости. Все вокруг посветлело. "...Вы поступили правильно. Ваша интуиция более гибкая и верная, чем все "за" и "против"... жаль, что Вы не хотите рассекретиться и хоть что- нибудь рассказать о себе. Ну, да ладно, все равно пишите, и я буду отвечать". Их переписка стала частой. Она стала ее второй жизнью, той, в которой был смысл. Его копание в ее душе, в душе незнакомки, сначала смущало Марину, теперь притягивало: "У меня такое впечатление, что Вы хотите в чем-то от себя убежать, а в чем-то и обмануть себя. Вам грустно? Одиноко? Страшно?.. Не знаю почему, но когда я начинаю говорить с Вами, мне всегда хочется на что-то решиться, что-то взять и совершить". Его окрыленность льстила Марине и заражала ее. Часто, с тревогой глядя в зеркало, она испытывала безумное желание быть лучше, красивее, стала тщательно следить за своей внешностью. Продолжая сохранять анонимность, Марина понимала, что долго это продолжаться не может. Но как выйти из положения, что делать, она не знала. Послать фотографию? Открыла альбом и сравнила себя, восемнадцатилетнюю, с современной. Вторая еще не слишком сильно проигрывала у первой, в чем-то, может быть, и выигрывала, но это была уже другая женщина. И рассчитывать на его прежнее расположение она бы, конечно, не осмелилась. Ни за что и никогда. Выхода их тупика Марина не видела и с грустью думала о предстоящей рано или поздно разлуке. И, когда она думала об этом, реальность, та реальность, которую она с презрением отшвырнула, снова открыто и нагло посмотрела ей в лицо. Марина хотела сказать что-нибудь вроде: "Я не боюсь тебя больше. Ты ничего мне не сделаешь. Все равно я счастлива". Она хотела так сказать, но чувствовала, что это чужие, фальшивые слова и что у нее самой нет для этого ни физических, ни душевных сил. Потеряв покой, Марина металась из одной реальности в другую. Но все решилось просто. "Дорогая Марина, я уже почти вычислил тебя еще до того, как ты нечаянно подписалась своим именем. Твой почерк, время отъезда, другие признаки... Да неважно все это. Ты боялась, думала, что разочаруешь меня, но ведь в глубине души ты верила... Так вот: твоя вера тебя не обманула. Спасибо всем твоим силам, которые помогли нам встретиться..." Был конец августа. Марина все откладывала посещение врача. Наконец пошла. Пациентов было много, и никто надолго в кабинете не задерживался. Врач просмотрела результаты ее обследования, сказала, что все в норме, торопливо улыбнулась Марине и стала писать в ее карточке. Значит, диагноз не подтвердился. "А ведь он и не был еще поставлен!" – осенило ее уже в коридоре. Вспомнила свой визит в начале июня. "Не теряете ли вес? Почему раньше не приходили?" Эти и другие подозрительные вопросы, чересчур внимательный взгляд, какие-то рассуждения о раковых клетках, во что она уже не вникала... Мгновенно вспомнились знакомые печальные случаи и – сама себе поставила диагноз. "А может быть... кто знает, может, было и прошло, заболела и выздоровела", - мысленно рассуждала она в автобусе. Марина верила, что от радостных мыслей и чувств это вполне могло произойти. И чем больше она вдумывалась в это, тем сильнее верила, что разгадала большую тайну, что это так же просто и возможно, как свежесть утра или приход весны. В автобусе не сиделось. Марина вышла и пошла пешком. Она смотрела вверх, на чистое голубое сияние и удивлялась его бесконечности. И новая жизнь, преподнесенная ей только что, была такой же, как и небо, чистой и большой. Только бы не расплескать, не растратить попусту. Она шла и думала о своей жизни, о Валерии. О том, что именно он должен был стать ее мужем. Только с ним можно быть самой собой. Он ждет ее ответа, ее решения. Что написать? Она не может отвергнуть его. И, конечно, уедет к нему в Россию, возьмет сына и уедет. Она объяснится с Генри. Он все поймет и - смирится. Реакция Генри была агрессивной. Несколько дней на Марину сыпались оскорбления и угрозы. К счастью, сын был в лагере и ничего не слышал. Потом Генри стих, и в доме воцарилось молчание. Семейная жизнь была свернута. Однажды он пришел поздно. Потоптался на кухне, в гостиной, потом позвонил и заказал пиццу. Привезли пиццу. Он сел за стол, готовясь ее разрезать, но остановился и, устало опустив лицо на ладони, несколько минут просидел в глубокой задумчивости. Затем очнулся и окликнул Марину, предлагая ей выйти к столу, на пиццу. Марина еще не спала. Услышав его, машинально привстала и снова легла. И притворно усталым, но мирным тоном сказала, что ей не здоровится и хочется спать. Как-то вечером, открыв дверь в комнату сына, Марина резко остановилась у входа. У окна, на фоне яркого заката, стояли две высокие мужские фигуры: Генри и его отец. Старик держал руку на плече сына. Оба молча смотрели на закат. Марина тихо вышла, прикрыв дверь. Так же тихо, с чувством внутреннего дискомфорта, села на диване в гостиной. "Утешает", – думала она, все еще видя два неподвижных мужских силуэта. Это зрелище ошеломило ее. Особенно старик. Она называла его так для краткости, хотя слово "старик" никак не шло ему. Физически крепкий, преуспевающий бизнесмен, все умеющий, ни в чем не знающий преград, требовательный ко всем, он стоял сейчас прямой и твердый, как всегда. Но было что-то жалкое именно в этом прямом, молчаливом стоянии. Каких больших усилий, должно быть, стоили ему и эта твердость, и спокойствие. "Ведь все равно ты старый, слабый", – мысленно говорила она ему. Ей было жаль старика. Глядя на прощальную зарю, он говорил сейчас, наверное, что в жизни еще много прекрасных вещей. Но сам-то знал, что слова эти пустые, что самая большая ценность для сына – это семья, а все остальное уже потом. Старик любил сына как-то особенно трепетно, потому что вырос сын без матери. Мачеха – не злая и не слишком добрая – не дала ему тепла. И потому семейный очаг сына согревал немного и его, отца. Но отношения его с Мариной были натянутыми. Когда и как возникла их взаимная неприязнь, она не помнила. Думать об этом было неприятно. "И ни к чему сейчас", – строго сказала она себе. "Да, ни к чему..." – повторила, думая сразу о многом. Но это скорбное зрелище там, у окна... Сердце стучало сильней и сильней. И не успели ее мысли оформиться, как она быстро встала, распахнула ту дверь, и ее голос прозвучал беззаботно и весело: – Ну, чего вы там приуныли?! Идемте чай пить... Я жду вас на веранде. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
