1.

– Гуд Найт! Пижаму не забыл? Чего тебе прислать на новый год, чупа-чупс, порно журнальчик? Там как, не шмонают после отбоя?

«Суки. Вот до чего же суки».

– Найн гуд, злыдни! Погодите, сквитаемся, как вахту оттрублю. Считайте до девяти, кто не спрятался, я не виноват!

Похлопались по спинам и плечам, и новый охранник отбыл на Девятку, космический алькатрас, тюрьму первого класса Гуд Найт.

Стратон Хераклитус Ворон-Грай был признателен своей чудесной, образованной, увлекавшейся древней Грецией матери за всё от первого до вчерашнего дня, а отцу – за фамилию. Представлялся он – Грай и записывался, как Ворон Грай, сокращая имя до инициалов, расшифровывая так: «С. Х.ера ли оно вам понадобилось?» Да, взрывные черты характера присутствовали, как и тяга расслабиться с помощью психоактивных веществ, но до такого дошло впервые. Из десантников – в тюремщики, это надо постараться.

 

Миновали, однако, те славные времена, когда застенки блуждающего алькатраса овевала пугающая, тёмная слава... Являвшаяся всецело заслугой пары, тройки умученных казёнными щами террористов, чьи вспученные животы молва превратила во впалые, а нытьё кляузников – в речи несгибаемых борцов за компот и против капусты. Не, ну, всякое случалось, не бывало пыток там, где не было людей, и крематорий Девятки распылил среди звёзд немало достойного праха. Увы, с памятью вместе. Такие жалоб не пишут и мемуаров не оставляют.

Тюрьма строго режима, легендарная Девятка, переиначенная из Гуд Найн – девяти отличных зон в пожелание доброй ночи, была широко известна двумя вещами.

Прежде всего, этой самой ночью, не предполагавшей утра: зона пожизненного заключения. Во-вторых, интересен технический момент её локализации, так называемой, полуночной, нулевой. Как известно, генератор случайных чисел долгое время представлял собой неразрешимую проблему в смысле автоматизации их нахождения. Будучи создан, своё первое применение он нашёл как часть автопилота громадной тюрьмы. Когда загрузили космическую лоцманскую карту, Девятка стала прокладывать свой путь абсолютно непредсказуемо, причём, и траекторию, и ускорения. Прямо уж решающего значения в обеспечении безопасности это не имело, но фишка удалась, на Девятку без приглашения не попадёшь.

 

Железным бубном Гуд Найт выплывал навстречу Граю из Туманности Лисицы, лучась идеальной геометрией несчётных иллюминаторов. Каждый из них – куб со стороной метр из стекла, устойчивого к направленному взрыву. Вместо решёток – системы внутреннего линзирования «контр-лазер». Молчащий бубен в спиральной огненной короне, мальстрем для тысяч голосов, леденел отражённой космической синевой, пылал рыжим завихрением покинутой галактики.

«Впрямь, как лиса калачиком. Зрелищно. Панарамно... Я факинг турист».

Сама Девятка, аэродром в центре бубна, гостевая зона встретили Грая запахом ванили, кофе, выпечки, апельсинов. Зимний сад за стеклом, оранжерея с кактусами.

«Курорт».

Технические, наблюдательные помещения – вокруг, казармы – ниже этажом, администрация – выше. Обод – девять секторов тюремных камер.

Грай поступил в расположение, вошёл в курс, принял пост, высидел за стеной из мониторов положенные двенадцать часов и привезённым с собой в хлам, до отключки надрался.

 

Дальнейшее прохождение службы шло по намеченному фарватеру: законные выходные, выторгованные отгулы и самоволки Грая чудесным образом попадали на моменты сближения Девятки с космическими объектами, одушевленными доступностью химии и бухла. Ему годился любой химический самопал, которым дано ширнуться, если анатомические особенности позволяют, не рептилоид если, чтоб непременно в хвост или под вилку языка.

Натур-продукт Гай презирал с детства, он вырос в районе злостных торчков, пользовавших растительную наркоту всех градаций тяжести. Жалкие существа. Безвольные, бесхарактерные, тьфу. То ли дело – настоящая химия.

Выносливый, по молодости лет не приобретший устойчивости организм гневно извергал всё это наружу до поры, до времени без ощутимых последствий. А мозг – именно то, что требовалось отбить.

Службой Грай не дорожил, ждал, когда турнут, напрашивался.

По ночам, как и до реабилитации, и во время неё, Грая подбрасывало в кровати, пружиной сгибало, и он сидел филином, без мыслей, во мраке. В ушах «тра-та-та...»

Это начинается во сне, будто птицы, стая злых птиц вьётся над головой, орёт, пикирует. И он в ответ «тра-та-та...» Но закрадывается сомнение: что если это не птицы?.. Грай смотрит в бинокль, хотя стая – вплотную, и это совсем не птицы. Они кричат трескучими голосами на чужом языке, они взлетают, подбрасываемые каждым «тра-та-та...», и падают прямо на него, мягкие, мокрые.

Летать и десантироваться, носить шикарную амуницию и крутые пушки оказалось тесно, неотвратимо связано с убивать. Сюрприз, кто бы мог подумать. Чем только нельзя ширяться, как выяснилось.

 

Как и все злоупотребляющие... – « Я есть алконавт, а не какой-то жалкий торчок! Я есть растаман, а не какой-то убогий алкаш!» – Грай категорически отделял себя от собратьев по несчастью, очерчивая свой наивный предел. Здесь у каждого есть любимые погремушки, хоть выбор и не велик. Один не пьёт с утра, другой без повода, ха-ха три раза, ещё кто-то в одиночестве, и т. д. Грай, например, говорил, что живёт по последнему слову химии, а до кумар-кумара не докатится никогда! «Отродясь не пробовал! Чё ржёте? Ей-ей, отвечаю, не пробовал».

На кумар-кумаре плотно сидели его дворовые приятели. Дёшево и сердито. Как есть – овощи. Слюна течёт, пару слов связать не могут, но пытаются сутки напролёт. Где в трущобах заслышишь такое, будто стоглавый змейгорыныч кашу жуёт и бормочет, к гадалке не ходи – притон кумарый. У них свой гонор: земля сотворила это для нас, мы – дети природы. А всякую химию – да ни в жизнь!

Единственные здравые слова на этот счёт, мельком от фельдшера слышанные, Граю в одно ухо влетели, в другое вылетели. «Не важно, что, важно – ради чего. Любое орудие – оружие, доза делает яд». Он был полностью согласен, именно поэтому ничерта и не понял.

Из всей побывавшей в его крови заразы Граю по-прежнему реально нравилось лишь ракетное топливо на ватку и под язык. Стеснялся: детская забава, опьянение слабое, язык болит. Но душисто, душевно. Заброшенным космодромом пахнет, тогда ещё незапятнанной, светлой мечтой. По изменившейся дикции маленьких торчков на раз вычисляли в школе. А он не торчок! Разве такого взяли бы в десант?

«Душная Девятка! Выпить не с кем, перетереть, все ходят, как замороженные».

 

А вот и оно, последнее предупреждение.

Вчера всё закончилось, как обычно. Грая выловили в кислородном спасательном круге, размеренно шлёпающимся о входной шлюз. Чего такого? Смена его ещё не началась, ширнётся детоксом и оклемается за полтора часа. Было дополнительное распоряжение от коменданта: записи с внешних камер наблюдения, прогнать через архиватор, отдельно сохранив неслучайные алгоритмы пересечения курса Гуд Найт с другими кораблями. Попросту, не отслеживал ли Девятку кто? Не следовал за ней, не перехватывал ли сигналы? Машинная работа, но раз через десять она дублируется людьми.

Комендант сделал ему одолжение этим приказом: Грай увидел себя... Показалось, что и услышал своё храпящее бульканье. После такого зрелища он слегка, но проникся, признал за комендантом некоторую правоту.

Головой в спасательный круг, как в унитаз... Кислород в силовом поле ласково трепал пряди заблёванных волос, на Девятке не обязательно стричься под единицу. Грай перед Граем трепетал обессиленной птичкой в силках, жалостно бил вывернутыми, затёкшими крыльями. Невозможно смотреть.

– Я перепел... – сообщил он углу кабинета.

– Ты пи-ри-пил! – возразил комендант, добавив, что вот от этих вот уколов, эти вот следы на руках могут сослужить и на гражданке не самую лучшую службу. А впрочем, это Грая личное дело, что же до текущих дел... – Ещё раз и при самом благоприятном раскладе, улетаешь безвозвратно с чёрным билетом и занесением во все реестры. В худшем же... На Девятке свободных камер не нет. Понял? Завязывай, как знаешь. Детокса в тебя уже канул годовой запас, так что на физику нечего гнать, а мозги мы вручную, к сожалению, не вправляем четверть столетия как. Увы и ах, инструментарий в музей сдан... Жаль, служил верой и правдой!

Грай хмыкнул.

Комендант укоризненно покачал головой и то ли в шутку, то ли всерьёз добавил:

– Запишись вон, как Джош, к Панголину на приём. У него два дня в неделю посещения разрешены. Джо Кэп ходил и завязал.

 

Грай навострил уши. Известное имя.

К президентскому креслу капитан Джо Шали летел, как серфер на волне отчётливой антивоенной риторики. Грай на него большие надежды возлагал, мечтая, чтобы текущая вялотекущая война за колонии как-то сама закончилась.

«Джош бывший военный? Бывший лоцман Девятки, а не дальнобойный капитан, как все думали?»

Нередко бывает, что капитаны за срок человеческой жизни успевают сделать всего пару рейсов, благодаря чему немного таинственны, повсюду чужаки.

Джо Шали подал в отставку, форму без знаков отличия оставил себе, да так в белом кителе в большую политику и поплыл.

– Неплохо рассекает? – риторически спросил комендант. – Уж чего ему там панголин наплёл, не знаю, а только если Джош станет президентом федерации, я не удивлюсь.

 

Грай молодой совсем. У человека старшего поколения не от имени политика глаза бы на лоб полезли, а при слове «панголин». Он счёл за погоняло.

Война с их феноменальным племенем закончилась, когда его мать ещё девочкой была. Для Гая панголины – рисунок из книжки. Они уже сделались элементом армейского фольклора в рыбацком стиле. Когда хотят подколоть хвастуна, говорят: «Я вот такого панголина голыми руками...» Как эпитет «панголин» – железный силач. Атаковали первыми, уходили стремительно. Именно Девятка стала конечным пунктом для нескольких тяжело раненных бойцов.

«Один всё ещё тут?! Сколько же ему лет?! Сколько они живут вообще?!»

Выслушав краткий экскурс, заинтригованный Грай принял совет коменданта.

 

2.

Грай заглянул в смотровую щель камеры, помявшись на пороге. Не комильфо, как в замочную скважину, стыдновато.

Лишение свободы даже на один день казалось ему непропорциональным по тяжести наказанием для любого проступка. Всякие архаические, отрубленные за воровство руки, мало того, что логичней, гуманней. Рукой украл, её и рубите. Ноги при чём?

Заявляться к отбывающим пожизненное, как в кунсткамеру идти, где экспонаты живые в бутылках.

Камера просторная. Ламповые панели выключены, куб окна в противоположной стене пропускал довольно света. К горизонту тёпло-голубого, притягательного для глаз квадрата снизу примыкала крона деревца высоковатого для бонсай. Визуально примыкала нижней стороной горизонта. Крона подобна бокалу для мартини, ветви переплетены так, что рукотворный момент не скрыт, но и природный не утрачен.

«Хобби, значит, у него такое: бонсай. Подходящее, что тут скажешь».

Спиной к Граю, к дереву лицом сидел заключённый и встал, развернувшись, – «твою ж мать, как сюрикен, как пневматическое лассо!..» – за время щелчка крестового стража, отправившего четыре магнитных швеллера обратно в бронированные пазы.

Раньше, чем удивиться оранжевому дну в зрачках, неполному панцирю доспехов, на диво породистым чертам, Грай улыбнулся третьему совпадению. Жёсткая, как моржовые усы, борода Панголина была коротко острижена прямой линией, попав иллюминатору и кроне бонсай в финальную перекличку.

 

Панголинами их прозвали люди за латы, которые невозможно снять. Дохлого панголина и то не сразу выковыряешь. Конкретно этого, живого, миновали подобные эксперименты. Крупные стальные пластины закруглённых ромбов, накладываясь, закрывали спину полностью. Закрывали переднюю часть ног, руки до запястий, шею – стойкой поднятого воротника. Ноги и руки панголина волосаты, грудь в вырезе стального фрака безволосая.

Следующим удивлением стал цвет кожи, пятнистость для них норма. Домино: левая половина лица смуглая, нос и правая – светлы как у людей. Под жёсткими усами и бородой – наоборот. Правильные черты делали бы панголина совсем человеком, но его глаза были круглыми глазами ящерицы, с тонкой, как золотая нить, обводкой радужки, ни век, ни бровей.

Заключительным удивлением стал голос, далёкий от старческого дребезжания и какого бы то ни было акцента. Манера речи строгая, фрачная, не казуал. Впрочем, и от родных пенат сохранилось кое-что: её построение. Не обозначая завершение мысли интонацией, панголины ставят точку вдруг, как будто внезапно приняли такое решение: хватит болтать, всё сказано. Точкой служит повтор последнего слога, слова или целой фразы.

Есть исключение, от которого у знающих людей мурашки по коже. Боевой клич панголинов в переводе бесхитростен: «Вперёд, за победой!» Построение его, как законченной фразы, тоже повторяет слог, но не последний, а первый: «Йии!.. Хай-йии!..» Больше, чем угроза, пророчество. Не «иду на вы», а «пришёл на вы». Предсказание, которое сбывалось до ужаса часто.

 

Довольно изучив Грая, его проблему комендант изложил Панголину заранее. Впрочем, беседа обещала стать кратче последнего выговора.

Панголин обвёл взглядом гостя, как принюхиваются, а не смотрят, и произнёс негромко, но очень резко в тишине:

– Ничего не выйдет. Категорически, и...

Развёл руками. Сел, скрестив ноги: хочешь, присаживайся, хочешь, уходи.

Ни то, ни другое. Грай хмыкнул, выставляя ногу вперёд, как мальчишка, отвергнутый на смотринах, и переспросил:

– И почему же? Потому что я не хочу? Вчерашним воняет?

– Не важно, хочешь или не хочешь. Послезавтрашним не пахнет. Сегодня хочешь или не хочешь, завтра будешь хотеть или не хотеть. Ответь, ведь...

Панголин разжал руку, в которой оказалась фишка морского боя, чёрная. Он положил её на пол и спросил:

– Вот факт. Как забыть? Быть.

– Убери.

– Как? Произошло. Случилось. Кайф можно наливать прямо в мозг. Ты уже знаешь, всегда будешь знать об этом. Ом.

Возникла пауза. На экзамен похоже. Панголин явно ждёт какой-то ответ, философский, с подвывертом. От похмельного Грая.

 

Возможно. Между тем, Панголин достал из-под пола морской бой, нажал кнопку хаотичного распределения кораблей и кивком предложил Граю изменить их позиции со своей стороны, если тот пожелает.

Грай переставил один.

Сенсорное табло реагировало на промахи насмешливым фырканьем, на попадания – ненастоящим, раскатистым взрывом. В детстве у Грая был почти такой! Волны синие бегут-бегут... Он не понял, откуда появился чай, не заметил, как выпил.

Время от времени Панголин дотягивался, обрывал листок размером с ноготь и рассеяно жевал его.

Свели вничью, у хозяина был последний выстрел, иначе бы Грай победил.

– Ты хотел сейчас выпить или уколоться? А? - спросил Панголин совершенно для Грая неожиданно.

– Нет.

Панголин закрыл фишку рукой, лежавшую, где была, она оказалась лишней.

Грай криво усмехнулся:

– Понял намёк: нельзя убрать, можно перекрыть, не надо зацикливаться на проблеме. Мне следует больше гулять, заняться спортом и найти себе какое-нибудь банзай! – оговорился, вместо «хобби».

Панголин улыбнулся так, что ласковое «дебил...» капслоком проступило под жёсткими усами.

– Бонсай... – поправил он. – Но в остальном ты прав, именно так, желаю успеха. Ха.

А почему головой мотает из стороны в сторону, насколько позволяют латы?

– В чём подвох?! Ох! – не сдержался Грай, чтоб не передразнить. – Нет, правда?

– Нет подвоха. Всё верно. Но.

Грай ругнулся, Панголин нахмурился. Сирена обозначила время окончания визита.

 

– Тупой садизм – держать кого-либо годами вот так, в тюрьме и в латах.

Комендант только руками развёл:

– Мда... Джош тоже чудил, помнится. Наверно, тупой, наверно, садизм, я не знаю. Ты не по адресу, у меня инструкция, да панголины от доспехов не страдают, насколько мне известно. Они в своём лагере спали в латах, почитай архивы. Почитай про них, это интересно. Умные. Мда...

Умные, это верно. Панголин, разумеется, не был зачислен на Девятку штатным психологом, но и не помирал от скуки. Он занимался проблемами кластеров данных в локусах искусственного интеллекта, надо чем-то занять себя.

 

«Нам прививки сделаны от слез и грез дешёвых, от дурных болезней и от бешеных зверей!..»

Как же Грай любил эту песню! В детстве. Теперь у него реально были прививки от болезней и зверей, а от слёз и грёз не было. Но он видел тех, кому были сделаны и эти тоже. Грай посмотрел им в глаза. Налюбовался. Вот чего он боялся, не самой таблетки: момента истины, своего характера.

Однажды, в том возрасте, когда Грай читал уже не мифы и легенды древней Греции, а мальчиковые журналы, ему попалась статья про баллистические ракеты. В самом начале статьи заряд был назван «полезной нагрузкой». Длинный, подробный текст, как взлетают ракеты, как целятся... Про системы наведения, компенсацию помех... Мысль автора шла и шла себе логичным путём, а он всё ждал, где смеяться. «Полезная нагрузка» ведь это для шутки так написали? Мораль ждал. Не дождался. Ракета совершила и закончила свой бумажный, умозрительный полёт...

Напиваясь, он брал отсрочку за отсрочкой. Всему строю раздавали ориентировки и одинаковые шарики таблеток: в ладонь и за щеку. Грай оказывался непригоден, Грай слушал выговор... Он боялся, что выбьет таблетку из протянутой руки и выдаст такой концерт про смысл жизни... что выставит себя полным дураком, слюнтяем, конченой шизой! Грай давно признал себя конченой шизой. Как свежайшие, прекраснейшие из девушек не сознают своей красоты, так он не видел огромной силы, поистине силы панголина, заключённой в твердокаменном решении: дерьмовая таблетка не скорей окажется у него за щекой, чем какой-нибудь вонючий член. Или дуло пушки в нёбо. Нет. Вот чего он боялся, не таблетки, себя.

Понятно, что даже при выдающихся физических кондициях, человек подобного склада имел немного шансов задержаться в армии. Вопрос лишь в том, когда и с какого колена пинком под зад.

 

3.

Девять секторов, восемнадцать наблюдателей, пара на сутки, шестеро дополнительных на подмену. Карусель – всякий раз дежурство в мониторной следующего сектора, чтоб глаз меньше замыливался. Пятнадцать дисплеев по вертикали, двадцать по горизонтали. Ничего не происходит нигде.

Когда пролетали сверкающий призывными вывесками Молл-Джой, где запрещённой и разрешённой наркоты – унюхайся и залейся, Граю выпал официальный выходной. Отказался. «К следующим, – сказал, – приплюсуйте, я остаюсь дежурить». Почему? На этот самый день выпал и сектор Панголина. Коготок увяз, интересно стало.

Перед Граем лежал планшет с документалистикой про воинственную расу. На третьем сверху пятом справа мониторе – камера Панголина: квадрат окна, абрис деревца, стальной клубок под ним. Комендант правду сказал, в отрывках фильма панголины тоже спали в латах на голом полу.

Грай уткнулся в документальную подборку.

«Походу, они реваншисты». В том поясе астероидов, на который пришлось большинство атак, обнаружены следы пребывания их предков. Крепости, примитивные пушки. Радары нацеленные в небо, опасность шла оттуда. Утвердившись на крупных астероидах, люди сохранили за ними функцию охранного пояса для внутреннего круга обитаемых планет. Панголины отвоёвывали обратно. «Круговорот укрепсооружений в природе...»

 

Грай утоп в одном ролике. Такое кого хочешь заворожит. Это был обучающий ролик, с тренировками на базе панголинов, с показательными выступлениями.

«Не по-македонски, даже не знаешь, как назвать...»

Скорострельность оружия панголинов, Грай в курсе, выше всяческих похвал, за пределом оказалась скорострельность воинов. Первая мысль: не, ну это такой специальный дробовик, результат – следствие кучности выстрела. А вот и нет, это прицельная стрельба!

Открыв рот, Грай смотрел на представление...

Круг панголинов. В центр круга кидают бомбочку, разлетающуюся мелкими пузырями разных цветов. Газ не даёт им ни осесть, ни улететь в небо. Как в невесомости, разноцветное облако расширяется за счёт первоначального импульса. Панголин прыгает в сферу и палит. В прыжке стреляет, на триста шестьдесят во всех направлениях. Изображение мутно, туман, взвесь. Стрелок приземляется и выходит. Сфера тает, и становится видна земля в кругу панголинов – точные сектора пяти цветов, сходящиеся к двум следам. В этом хаосе панголин отстрелял секунды за три по конкретным направлениям одинаковые цвета и только их!

 

Старейшее, но до сих пор не архивированное личное дело: ПаНГ-112-ММ.

«Где взяли? На чём попалился? Тэкс, развлекательный комплекс Молл Милитари... Знаем, видели. Архитектор, конечно, молодца, ручки ему поотрывать».

Эти моллы, как правило, независимые спутники планет и астероидов, сконструированы наподобие гамбургера – булочки сверху и снизу создают искусственную гравитацию, между – этажи начинки. Милитари был стилизован под военную базу: горбушки стальные с заклёпками вместо кунжута, с бойницами и лазерами слежения. Стоянка для летательных аппаратов, так называемый, «упавший стакан», реализована совсем по-военному: ангар с закруглёнными сводами. На входе, как выкатившийся попкорн, голографическая имитация ежей, которые должны убираться по закодированному сигналу. Так хорошо получилось, так похоже, до неотличимости!

Гай живо представил себе, как превосходная боевая машина «панголин» десантируется, потратив на декоративный фасад бронебойные мины, кувыркается прямиком в рамку металлоискателя и медленно поднимается во весь рост... Справа зал игровых автоматов, слева кафе мороженое. «Тра-ля-ля» аниматора несётся из колонок. Детишки, ухватившись за бочка, невинным паровозиком обхаживают плюшевую панду... Рамка пищит от ужаса. Занервничав кадыком, тонкая шея молодого охранника вытягивается бледной спаржей из пиджака, а черепаховая шея старшего втягивается по самые лацканы. Играет «воздушная кукуруза». В попкорн упала дробинка. Замерло всё вообще.

Прибыв через минуту, федеральный спецотряд тоже аккуратно, стараясь не тряхнуть, окружил Милитари, заглянул в стакан... и отделил от взорванной кукурузы – не взорвавшуюся дробинку, позволившую себя взять.

 

Таким образом, день разрешённых посещений Грай пропустил. Перед следующим закомплексовал, нужен предлог. Вопрос какой-то? Не выдумал вопроса. Окружной коридор длинный, шагал и думал: успею, сочиню. Крестовой засов собрался и открыл вход в камеру пустую, как его голова. Не без царя, если продолжать аналогию, с одним лишь царём.

Ненапряжный. Панголин кивнул Граю, как старому другу, и предложил разделить с ним утренний чай. Хорошо жить без предлогов, без предисловий.

Грай медитировал на чайник, на струю кипятка и вдруг... «Куда нужно было смотреть, чтобы их не заметить?! Хорошо, что я в секьюрити не пошёл. При мне генералу на лоб подслушивающий микрофон прикрути, я через полгода засомневаюсь: было так или не было?»

Наручники, ручные кандалы громоздились поверх лат панголина, как два безобразных жёрнова. Они позволяли ходить только по силовым линиям. Квадраты пола, это не просто плитки. Возле порога кандалы ставили панголина на четвереньки. То есть, за едой к дверям он подходил, как медведь в зоопарке.

«Мерзость какая. Нет уж, тюремщиком я не останусь и дня сверх контракта».

Сложно линзированное окно лучилось через крону деревца и перекрывало квадрат сервировочной салфетки ромбом из солнечных зайчиков. Чёрная фишка лежала на прежнем месте. Два светлых пятна внахлёст касались фишки, словно бабочка галактики опустилась на чёрную дыру и замерла, сложив крылья, на пределе времени и пространства.

Наручники затмевали всё, рубили чайную церемонию на корню, но сеанс покаяния за человеческую пенитенциарную систему не случился. Только Грай намеревался сказать что-то про сожаление, инструкции и апелляции, как Девятка взбрыкнула, совершила резкое ускорение назад и вверх... Грай полетел рылом на конфорку очага и был пойман одной левой. Мимоходом. Не глядя. Как тот же мотылёк.

«Понятно... Не снимут с него кандалы, это факт».

 

Собравшись с мыслями, всё-таки трезвость благоприятна голове, Грай показал себя цицероном, ранним цицероном:

– Как бы... Я подумал... Ммм... Ээ... Было, что приходилось забывать. Давно. В детстве. Казалось, до смерти не забуду. Но забыл. В смысле, параллельно стало. Без метода, понимаешь? Ничего, что я на ты? – поднял глаза навстречу невозмутимому согласию панголина. – Ммм... Так вот... Как говорится, время лечит. Просто время прошло, да и всё. Ты прав, оно перекрыло. Нет метода. Само.

– Правильно. Но раз у метода нет специфики, то и у проблемы её нет. Нет?

– Не понял.

– Против любой беды сгодится. Годится?

– Вообще-то, да. У нас считается, что да.

Грай подумал...

– Нет, – возразил сам себе. – Хмарь, скажем так, или выпивка, они быстрей времени. Обгоняют его.

– Они или ты? Его или тебя, ебя?

– Ха, да уж! Игра слов. Давай, втопи за трезвый образ жизни, я послушаю.

Панголин фыркнул:

– Легко. Образ от образа ничем не отличается. Ты затем же пьёшь, зачем пробуешь завязать. Ты пытаешься добежать до туда, где нет либо хмари, либо ничего, кроме хмари. Но такого места не существует, его нет. Втопил? Пил?

– Не пил! – засмеялся Грай.

Удивительно. Бонсай вот, а полутень вокруг, как будто они сидят под деревом... Чириканье, стрёкот...

«Девятка сопла глушит, старая она уже, как этот панголин».

 

Не найдясь с ответом, Грай бормотал, что на ум пришло, соглашаясь, впрочем: пустота есть форма, форма есть пустота...

Панголин возразил:

– Это после. Для начала: единица ошибки не пуста. Но её содержание – не важно. Последующие единицы жизни не пусты. Но их содержание – не важно. Важно их отличие. Я понятно выражаюсь? Любые, но другие. Пока ты стремишься выйти, ты не сдвинешься ни на шаг. Ты – внутри проблемы. Желание выйти – единица, не будет второй. А их надо миллион для фазового скачка. Чка.

– Про то и речь! Кому-то судьба оттолкнуться ото дна и выплыть, кому-то сторчаться.

– Идиот...

– ...что?

– Иди от начала шкалы не по ней, а внутри первого деления. Натуральная единица сама по себе не имеет размера. Ты вдохнул и выдохнул, вот тебе раз. Не собирай куски, режь на куски, и...

– ...и как установить дискретность?

– Никак! – выдохнул панголин. – Всё равно, как! Ты не сам решаешь, какого размера кусками жить? Жуть.

– Что?

– Подход, говорю, к жизни удобный, ничево, во! – и панголин показал ему большой палец.

Сирена прогнала визитёра.

 

Проявив ребячество, импульсивный Грай зачем-то высказал коменданту всё, что думает о панголиновых коанах. И панголинах. Выгоняйте меня прям сразу, очень надо, и цвет билета не поимеет значения там, где я его видал. А за что выгонять-то? Пока, вроде, и не за что.

– Вор-р-рон Гр-рай! – комендант заглянул в документы. – Стратон Хераклитус! Чего ты ерепенишься передо мной? Я тоже не в кладовке с вениками родился! Я, может быть, из разведки сюда попал. Пятёрку принять некому было. Её на передовую занесло в, мягко говоря, не самое подходящее время. Уверен был, что на недельку, починить и отогнать подальше, а вот как сложилось. Мне панголин тогда совет дал, не в бровь, а в глаз. Он сказал: не торопись. Не начинай с дальних грядок, ближние затопчешь. Не лезь на верхушку, всю ягоду обтрясёшь. Ты, сказал, один, командир, но сад – не одно дерево. По шагу себя дели. Без выбора. Девятка тогда летела, трассирующими пробитая и подожжённая. Работы было… На всех, выше крыши. Умел, не умел, а научишься. С утра я, комендант, чиню канализацию, и ты знаешь, вечером доволен, когда в первом блоке сортиры журчат! Молодец, возьми с полки пирожок. Назавтра во втором. Тупая жизнь, тупой совет? Но с тех пор всё стало как-то налаживаться. Цель, мне кажется, вообще не то, что можно выбрать. Что перед носом, то и цель. А не грёзы под химией, Ворон Грай! Первая задача – оптику протереть. На трезвую протереть и увидеть, Стратон Хераклитус, где ты есть и что ты есть! И про дыхание он тебе тоже не зря сказал. Вдохни, чтобы выдохнуть, а выдохни ради вдоха, – комендант переставил аэратор на «морской бриз» и мечтательно закатил глаза. – А уж вдох ради вдоха и выдох ради выдоха – высший пилотаж!

Грая учили медитации на дыхание, как и всех. Это выматывало хуже, чем кросс. Это было тоскливей гауптвахты! Грай возненавидел это сразу и навсегда.

В ответ на его пылкое, нецензурное фе комендант засмеялся:

– О, тут помогу! Если ты не стукач. Тебе надо побывать в шкуре панголина.

– Как я сам не догадался! Сейчас включу воображение: одиночка, беспросветность, тоска...

– Да что ж ты резкий такой? Примерить. Шкуру. Услышал? У нас есть.

Суховатое лицо коменданта стало вдруг по-лисьи хитрым, а глаза наоборот, честными-честными. Вот так субординация и рушится: сейчас «я начальник, ты дурак», а сейчас вы уже два заговорщика!

Грай наклонил голову, как совушка, и гугукнул:

– Ух, ты! Амуниция панголина?! Круто! И про что я настучу? Она браконьерская?

– Нет, это квалифицируется, как пытки!

Таким образом, совместив злорадное с полезным, комендант ему слегка отомстил… Зато Грай познал сладость вдоха и блаженство выдоха. Шкура панголина оказалась ему впору, но так тяжела... Когда снял, Грай пил воздух с упоением человека, избежавшего смерти.

 

4.

«А чего он?! Он первый начал!»

Наркоз отошёл. Поставленный на место нос и половина башки заставляли сожалеть о естественных пределах трансплантологии. Когда комендант поинтересовался, что именно Грай, пытавшийся хоть как-то отвлечься, ищет в каталоге бионических и кибер-механических имплантов, тот пробурчал:

– Голову! Хочу себе голову донорскую пересадить.

– А эту куда?

– Девятке завещаю. В карцере на дверь приколотите, алкоголикам и буянам в назидание.

Таким, целым снаружи, перекошенным внутри, Грай отправился в камеру сто двенадцать, сектор три.

 

Панголин тряхнул его руку, прищурился... и хлопнул в ладоши. Оглушительный громовой удар расколол мироздание, оставив только Грая, смотрящего на беззвучное движение жёстких усов и губ.

Вопрос был повторён:

– Сейчас конкретно есть проблема? Лемма?

– Смеёшься? Нету. Оп, опять болит.

– Ждёшь, что снова хлопну? Не стану. Сам посмотри за челюсть, оп? Ну, заглянул? Как она выглядит? Боль – боль?..

Грай честно на «оп» заглянул, ничего там не было.

Возразил:

– Через три секунды обратно заболит.

– Не понял, ня?

– Что я должен был понять из этого?

Фишка лежала на месте. Панголин щёлкнул фонариком и обрисовал её каким-то иероглифом, в конце заставив исчезнуть: адово яркий луч превращал всё, на что направлен, в белое пятно:

– Есть внимание – нет объекта, есть объект – нет внимания. И я...

– ...советую не отвлекаться от реальности, а прицельно бить? В пустоту? Реальность – аберрация бокового зрения?

– Ещё проще. Оно и так, и так прекратится. Смотришь в упор, оно исчезает, отворачиваешься – исчезает. Ты всё пытаешься сосчитать до двух? Смешно. Перестань. Это и будет «два». Два.

– Два – ноль пока что, в твою пользу.

Нос ныл, голова пульсировала, это не мешало Граю.

 

О родине Грай спрашивал, а Панголин рассказывал объяснимо выборочно, притом охотно.

В жилых постройках панголины не нуждаются, возводят лишь технические: печи для обжига, домны для плавки металлов, заводы в шахтах для синтеза минералов. Сами обитают, верней, спят в норах. Производства, не связанные с войной, строго личные, родовые. В том числе сады, разбиваемые для пропитания, а главное – ради статуса.

– Какие они бывают?

– Одинаковые, йе...

– То есть?

– Дерево к дереву. За шик считается число. А если имеется отличие, то это уже другая категория и в ней начинается свой счёт, чёт...

– У нас похоже обстоит с валютами. А бедных много?

– Обделённых нет, земля богатая. Придурочных?.. Этих много. Сложные очень у нас переплетения всякого гонора – ора.

– Например?

– Например... Было исходно у семьи одно чем-то примечательное дерево, редкой породы, мутант, гигант или карлик. Его обособленно и культивируют. Вот тебе престиж на другой лад. Благодарные потомки, конечно, дерут когти от такого счастья при первой возможности! Смысла-то в этом престиже – шиш! Вокруг сады ягодные, кустарники ароматические, кора для благовоний, шелковичные сады на отмелях, полно всякого. А с одного дерева, много ли возьмёшь? Обычно это высоченный хвойник. Даже поговорки все про них: «С верхушки толку – орехи щёлкать. Гнездится сивый, как клёст спесивый!» Имеется в виду, поседеешь, а прибытка как не было, так и нет. Урожай на месте съешь, ни к чему и спускаться. Здесь намёк ещё на то, что хозяин не в норе спит, а гнездо свил, это... Жаль ты не можешь оценить юмор, крайне оскорбительный пассаж! Как бы объяснить... Кто нору охраняет, головой из неё торчит, а у сидящего в гнезде снизу другое видно... Обедневшие, старинные роды как дразнят: «Дед за шишкой полез, внуку шиш светит!» Но есть и такие, и я их где-то понимаю, что вдруг плюнут, отделятся от рода, заберут один саженец да и уйдут с ним. Посадят как можно дальше от родных мест, где земля ничейная, и больше ни к саженцу, ни домой не возвращаются. Это символический жест. Отшельники, по-вашему. Среди учёных больше всего. Умом кормятся, не желают свой род основывать. А без единого саженца уйти, это немыслимо... Якорь в землю, утверждение бытия, иначе панголина как бы и нет, серьёзно-серьёзно.

 

Ещё момент жизни чужого социума. Право голоса в делах, связанных с насилием и риском, имели только старики панголины, а в дополнение к ним – отшельники. Даже откровенно на голову дурные.

Грай высказал сомнение. Незаинтересованные люди, конечно, более трезво видят ситуацию, но взвешивают хуже, раз им терять нечего. Панголин согласился, есть такой момент, однако решающий мотив Граю просто не известен. А именно...

Про компромиссные решения панголины говорят: «В саду обмозговал». То есть, с оглядкой и в пределах уже известных факторов. Про смелые поступки: «Ушёл в сад за мыслью». Как будто теми же словами, но нет.

Панголин взглянул Граю в заскучавшие глаза и наглядней представил:

– Неземной сад имеется в виду. Есть старое поверье: одинокий саженец ждёт хозяина, тянется к нему, не уронит ни одной крылатки рядом с подножием. Его семена уносит ветром. Далеко. Совсем далеко. За пределы атмосферы, галактики, вселенной. Где ветер надежды затихает, семена падают и прорастают, корнями упрочивают берег существования, защищают мир от ветров небытия. Иначе внешняя тьма уже затопила бы ойкумену. Там стык бытия и небытия. Отмели, косогоры, обрывы... Темно, в воздухе – вкус молока. Чёрные волны стоят неподвижно, но ил прибывает вдоль кромки. Чёрный ил всеобщего распада. Горький. Бесконечно плодородный. Вот, в какой сад отшельник ходит за мыслью. Иными словами, думает не о личном саде, а общем благе. Отшельник верит, что умрёт одновременно с земным саженцем и оба проснутся в тот, пограничный сад. Ад.

– Почему ад? Лирика.

– Это я так. Так.

– Не отмазывайся, не-не, ты серьёзно!

– Да не умиляет меня всё это. Злит. Накушались молочного ветра в побасенках, две трети земель потеряли в дальнем космосе! Ещё та лирика: делегирование полномочий воображаемому дубу. Бу.

 

Пошёл день, два дня отгулов за сменщика, да ещё день.

Уходя со смены, Грай бросил последний взгляд на монитор третий сверху, пятый справа.

Панголин самостоятельно убирался в камере, заметая сор облетевших крылатых семян в щель у наружной стены. Плинтус, вращаясь на сто восемьдесят градусов, развеет их в аэротрубу, она же – в открытый космос. Распрямившись, Панголин отложил веник и немного постоял возле кубического иллюминатора, глядя на покатые и обрывистые, фиолетово-жёлтые, нежно-голубые туманности, эфемерные перед глухой чернотой, напоминающие земли, земли, земли...

 

5.

Грай:

– А насколько они могут быть короткими, единицы бытия?

Панголин:

– Сам как думаешь? Ешь...

Подвинул блюдо. На нём лежали и пахли безумно вкусные, из песни слов не выкинешь, тюремные сухари: горбушки с корицей и сахаром. Грай потянулся за дальним, самым румяным...

– И что же? – спросил панголин, пару минут спустя. – Ты всё ещё командуешь себе: так считай, а так не считай? Дай.

Забрал чашку и наполнил снова.

Грай покачал головой:

– Нет, не потому что разобрался, а окончательно запутался! Если любым манером считаю, как бы мне дальше повеселей жить, единицы та-а-ак велики… А потом я сам шарахаюсь о приблизительность этого маркера. Как жирный титаник об айсберг. Где титаник, где айсберг? Это ещё карьерный эверест или уже марианская жопа? Нахрена мне это упало? С чего вдруг? А вот если перестать считать... О! Тут я пока теоретик, врать не буду, но тогда единицы, нет, они гораздо короче вдоха-выдоха, они становятся, вроде капель в море. Но в море нет капель, там – плавность... На такой волне получается абсолютный телекинез! Как Гуд Найт, стартанул и – фьюить!.. – в дальние дали!

– Теоретик, говоришь? Что ж, экспериментируй, благословляю. Вернёшься, привези магнитик на холодильник, – Панголин стукнул по щитку промежности, – вот сюда, да!

Расхохотались.

– Ошибки нет. Если тебе всё равно, где быть, то и миру всё равно, где ты есть. Есть.

Сильное заявление. Перелёт в патетике. Настроение Грая откатилось, как вагонетка на крутом подъёме.

– Знаешь, всё это хорошо и складно звучит, но… докажи. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Если ты понимаешь, о чём я. Мне жаль, что тебя держат тут, как в зоопарке, правда, жаль. Стану министром обороны, клянусь, первым указом освобожу! Но втирать про внутреннюю свободу с кандалами на руках, знаешь, это разговоры в пользу бедных. Докажи, и я пойду за тобой. Любой недостаток – недостаток понимания, твои слова? Значит и недостаток силы. Докажи. Ты-то волей неволей сидишь, а мне как-то глупо прилипнуть задом к тощей подушке и трезвым, о да, до старости лет сопеть в две дырочки... Ну, и чего я в итоге получу? Статус гуру и полторы экзальтированных поклонницы? Не обижайся, чего на меня обижаться: десантник, пониженный до сторожевого пса, буйный алк, химический нарик. Фальшивить не люблю. Наверное, потому что даже это у меня толком не получается!

Панголин фыркнул в усы. Рассмеялся утробным смехом. Листок пожевал и согласно, вопросительно так:

– Быть – казаться. Доказать – отбыть.

 

Серена! Тревога! «Эу-эу-эу!.. Эу-эу-эу!.. Вьйиии-вьйиии!»

Грай дрых не в своей каюте, и не в общем зале перед теликом и даже не перебрав законного пивка в столовой, а как есть в кладовке уборщиков. Среди пылесосов, штабелей дезинфекции и прочих санитарных приблуд, на груде чистой ветоши рядом с моторным отсеком. Детский сад, да. Он не нарочно. Там теплая батарея и простые иллюминаторы в днище Девятки позволяли смотреть в неискажённый надир вселенной. Круто лететь и засыпать над звёздными скоплениями. Слушать, опять-таки не птичий щебет в динамиках сквозь шум синтетических водопадов, а натуральные двигатели с их честным, проникновенным ворчанием. В кладовке сирены тревоги не предусмотрены, зачем они там?

Гуд Найт летел над скоплениями звёздной пыли, обгонял длиннохвостые кометы, его встряхивала турбулентность сливавшихся чёрных дыр, раскачивали затухающие гравитационные волны, а на самом дне этой абсурдной тюремной колыбели, носом в прозрачное дно храпел двухметровый разжалованный десантник, и снилась ему всякая чушь.

Дубы под сокрушительным ветром. Луговое разнотравье у подножия дубов, где не шелохнётся даже былинка. Обрывы, уходящие в чёрное ничто, немое и пристальное. Старики, беспечно разлёгшиеся спиной к обрыву на цветастых коврах, кипятящие чай, спорящие о чём-то. Беззубый смех, театрально широкие жесты. Не все они люди, но все старики, это видно. И он, Грай, который очень хочет, но не может подойти. Не понимает, где он. Откуда смотрит, со стороны бездны? Старики знают, что он рядом, однако, ещё не время. Вдруг один из них в халате, подпоясанном вместо кушака портупеей, оборачивается на самом краю и машет ему: иди к нам, чего встал, как не родной. Но теперь сам Грай качает головой. Нет, ему пока рано.

 

Когда Грай проснулся, не только комендант, но и федеральные инспекторы успели осмотреть от и до камеру панголина, наораться, наохаться, уйти.

В коридорах сирена продолжала выть на все лады, отрываясь за годы молчания. В светлой камере – благодать тишины даже при открытом шлюзе.

Сквозняк.

Латы, сохраняя форму тела, лежали на боку. Панголина внутри не было.

 

Чем-то неуловимым эти доспехи отличались от тех, примеряя которые Грай чуть концы не отдал, которые требовали всех его сил, чтобы согнуть руку в локте.

Грай потянулся к запястной накладке с некоторым колебанием, будто рука хозяина лат была ещё там, но ветер опередил его. Девятка заложила очередной вираж, тряхнув живой и неживой начинкой, вентиляция отреагировала порывом ионизированного, увлажнённого бриза, и латы перевернулись на спину, невесомые, как фольга.

 

Быстрорастущее деревце успело распустить по верху лужок липкой, свежей зелени. Неопределённый смолистый аромат зримо стекал, нарушая монолит оконного света, подобием миража на шоссе. Кондиционер в стороне напылил камедью, подошвы липли. Что-то страшно знакомое.

«С последнего рейда. Контрабандные плантации. Но где плантации, а где тюрьма? Странно это всё».

Безотчётно копируя Панголина, Грай сорвал верхний листок, сунул в рот и остановил взгляд на нижних ветках. Зубчатый, подсыхающий край листвы выделялся светлой пилкой.

«Как можно было не заметить?! Ну как, как?! Этикетки, стикеры, феньки, чёрт с ними! С каким принтом футболка сейчас на тебе, что за растеньице?!»

Тончайшая природная марка легла на язык, обожгла и растворилась в нём. Оглушительный вкус «верхнего» кумар-кумара, ударив по мозгам, растёкся второй кровеносной системой до кончиков пальцев. Грай рухнул на пол, стукнулся лбом в кадку и до слёз, конём взоржал, угорая от гнева, ярости, разочарования, восхищения и гнева.