Александру Аникину

 

Александру Аникину

 

НЕ ВИНА ОТДЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА - СУЩЕСТВОВАНИЕ ПРОБЛЕМЫ. ПРОБЛЕМА ПОРОЖДАЕТ МЕРЗКИХ ФАНАТИКОВ И ПОСЛЕДОВАТЕЛЕЙ, НО ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ПОСТУПИТЬ ТАК БЫЛ ВЫНУЖДЕН, ТО ОН ЗАСЛУЖИВАЕТ СНИСХОЖДЕНИЯ. НО ОТДЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ДЛЯ СТРАНЫ ТОЛЬКО БЛАГА, А ПОЛУЧИЛОСЬ ЗЛО.

ПАМЯТИ ПАВШИХ В ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ ПОСВЯЩАЕТСЯ...

 

На Дону заалел рассвет.

 

Борис не спал всю ночь, было чертовски холодно. Снег в этом году выпал рано, в ноябре. Как будто бы небо плакало крупными хлопьями, жалея убитых - уже было много убитых - людей. Бесчинство. Разброд. Сходки за веру и правду у большевиков. Бессмысленное схождение с ума - всё это сейчас наводило на мысли о том, что жизнь катилась под откос. Мокрый снег сменился тяжёлым, ноябрьским дождём. Развезло грязь. Стоять было тяжеловато - и то тут, то там вспыхивали попеременно мелкие бои. Красные то нападали, то уходили. Зарницы на Дону вспыхивали с разной силой.

 

Крупный снег падал большими хлопьями, и ложился на деревья, дома и поля. Что он сделал не так? Конечно, его прошлое вряд ли бы ему могло обеспечить высокий пост в правительстве - любой бы человек возмутился тем, что человек, занимавшийся подобными делами ранее, как он - мог бы претендовать на что-то в правительстве.

 

Он чертовски устал. Холод сковывал скулы, но пришлось одеться и выйти посмотреть, что стряслось. Опять кого-то повесили. Где теперь его друзья? Он просто помог Ольге и Бельскому сесть в поезд, и отправил их вместе с Марией Фёдоровной заграницу, в Париж. Там, надеялся, что таких потрясений не будет. Рассвет быстро переходил в яркие краски зимнего дня, и уже засеребрилось небо - видимо снега навалит ещё. Борис хмыкнул. Но, несмотря ни на что, он любил Россию и стремился к ей помочь. Ему приходилось скрывать даже то, что он как Евно Азеф помогал полиции - и что он пытался спасти и Плеве и Сергея, но во всём, как часто бывает, виновата людская глупость - и Плеве и Сергей были настолько увлечены собой, что не заметили подкравшейся к ним опасности в лице террористов, лишивших их жизни.

 

Глупо. Но Похвалу глупости писал ещё Эразм Роттердамский. И что писать? Что описывать? За книгу "Конь бледный" и "То, чего не было" Савинков получил отповедь 22 видных эсера, и был исключён из партии. После Корниловского мятежа - навсегда.

Жизнь шла по наклонной. И что ему было делать? Он не был уверен, что большевики, если он перейдёт к ним сразу, его не повесят. За дворянский титул. Ах, мама, мама! Сколько ты пострадала за бунтарства и мытарства сына. Софья Александровна, наверное, смотрела на всё это с укоризной. И как ему хотелось сейчас вернуть время молодости, когда он жил без террора.

 

Но пришло время, и ему пришлось представиться Гоцу.

- Почему Вы хотите в террор? - Надменно спрашивал Гоц, и хотя Савинков хотел объяснить ему истинную причину - заставили в полиции - он не смог.

 

Борис Савинков выпил чаю, застывшего на холоде, и сглотнул. Воспоминания - и раскаяние, которого он не ждал, заполнили его душу. Неужели это был конец? Ему пришлось выйти во двор, чтобы проверить как у них обстоят дела. Опять кого-то повесили. Ну и чёрт с этим. Вот так вешали и большевики. В конце концов, он должен был защитить от них мать, а там - будь что будет. Мать не должны не расстрелять, ни коснуться её своими противными пальцами. Мать и оставшиеся сёстры должны были остаться в живых. В 1917 году большевики расстреляли сестру Савинкова Татьяну. Что ему оставалось делать сейчас, когда он боялся за мать? Он должен был по меньшей мере, спасти своих друзей - Ольгу и Александра, которые уже, вероятней всего, доехали до Парижа - так оно и было - и распаковывали свои вещи.

 

Александру Аникину

 

- "Господин полковник" ! (цит. по: Борис Савинков, конь вороной) - окликнул его кто-то из товарищей, и Борис пошёл по зову. В отряде был художник. Немного странный, чудаковатый простак, который зарисовывал всё, что происходило. Но рисовал талантливо. Борис, проходя мимо него, как-то заметил у него рисунки. Был нарисован он.

 

- Талантливо рисуешь, приятель, - окликнул Борис художника, который был то ли пьян, то ли озабочен рисунком, и сонно поймал взгляд.

 

- Врёте, господин полковник! - Сказал художник. - Вы все, господа, врёте. В Париже мои рисунки не оценили.

 

Борис Савинков ухмыльнулся, и вспомнил про Ольгу и Бельского, которые сейчас обустраивались в Париже, и были далеки до его проблем.

 

- А ты что был в Париже? - Усмехнулся Савинков в свою очередь, подумав "ничего себе простак". - Интересно, на какие же средства? Батраки вроде не ездют по Парижам.

 

- А мы живём в России, и здесь возможно всё, господин полковник. Ну как? - Андрей показал Борису весь его портрет в полный рост. Потом Андрес станет прототипом Феди в "Коне вороном".

 

- Красиво! - Попытался изобразить что ему понравилось Савинков. - Прям вылитый я.

 

- Врёшь! - Савинков заметил в зелёных глазах Феди какую-то зависть. Мужчина стал пятиться назад, почуяв недоброе. Флегонт, набросившись на Бориса потащил его к генералу Алексееву.

 

- Ты что с ним общаешься, дурак что ли? Он тебя ножом пырнёт, не побрезгует, а ты уши развесил. Пошли отсюда. Этот Андрес странный тип. Мы его проверяли на сочувствие большевикам - не проверяется. Но мозги у него заплывшие. Неизвестно что на уме. Нашёл кому сочувствовать. Его каракули всех раздражают. Пошли.

 

Борис, оглянувшись на Андреса, пошёл к генералу Алексееву, который его ждал, махнув рукой на художника. Смотря на уходящего прочь Бориса, художник метался и плакал, метался и плакал.

 

- Все вы, господа, полковники врёте! Никому мои рисунки не нужны! И никогда не будут нужны! - Жалость давила Андреса со всех сторон, и ему стало ужасно жаль себя.

 

Александру Аникину

 

Генерал Алексеев посмотрел на невыспавшегося Бориса, и, улыбнувшись спросил:

 

- Ты чего с лунатиком разговаривал?

 

- С Лунатиком? - Не понял Борис.

 

- Ну его все зовут лунатиком, или юродивым. Он помешан на своих рисунках, а ещё ходит за Глашей - нашей помощницей, говорит, что она из бар, но ему жутко нравится. Я сочувствую Глаше.

 

Савинков тоже посочувствовал. Уходя от Алексеева, он видел, что Андрес любуется своим искусством. Но к Борису больше не подходил, хотя, вероятней всего, хотелось. Глаша подойти осмелилась - по делу было нужно.

 

- Борис Викторович, - отчеканила медсестра, - разрешите отправить раненным воду.

 

- Разрешаю. - Сказал Борис, зорко посмотрев на Глашу. Как там Ольга? Ольгу он не любил, ему просто было жаль своих друзей и он охранял их от большевиков. Александр Христофорович ему жутко нравился, да и он не посмел бы его обидеть. Бориса Викторовича волновал другой вопрос - как там Зинаида Николаевна Гиппиус, которую он любил, и которую хотел видеть хоть сейчас. Но приходилось видеть Глашу. Конечно, Зинаида Николаевна всегда была в блестящем окружении мужчин - супруг Дмитрий Сергеевич, Дима Философов и пара тройка депутатов, которые за ней увивались то ли потому, что она писательница, то ли потому что баба. Савинков думал, что по второму вопросу. Ай, да Солоха!

 

Солоха сейчас, вероятней всего, принимала кого-то из мелких депутатиков, и Савинкову оставалось надеется, что она не перекрасилась в красный.

 

Александру Аникину

 

Повешенный болтался из стороны в сторону, и Савинков сплюнул. Надоело. Но вешать приходилось - к красным им нельзя, боялись что повесят, вот и сознавались сами. А результат какой? И белые их вешали. Настроение Корнилова Савинкову не нравилось. Корнилов явно дрожал.

 

Он не знал куда повернуть полки и в этом смятении и в тоске генерала Корнилова по Индии и рушились планы белых. Борис Савинков сплюнул. Наверное, Индия многих погубила. Зачем жить такими туманами, когда есть реальные планы и реальные мечты? А реальная мечта у него была сейчас спасти хоть ценою жизни, жизни своих друзей - Ольги и Александра, спасти мать и спасти оставшихся сестёр.

 

Он помнил, как расстреливали Татьяну. Изнасиловали, потом расстреляли. Но нельзя было допустить убить мать. Он хотел к красным, но гарантий не имел, что над ним не поиздеваются там. И ему пришлось усмирить все свои желания, и наблюдать как Андрес рисует портреты. Наконец, Андрес осмелился к нему подойти снова, поругав себя за психоз.

 

Александру Аникину

 

Глаша дрожала всем телом - художник был повешен. Но Савинков настоял на этом, поскольку Андрес слишком явно занёс над ним кинжал.

 

- Я была поводом! - Рыдала Глаша на плече у Бориса. Тот сплюнул.

 

- Прекрати, дура. Я так не считаю. - Холодно сказал Борис. - Я точно знать не могу. Позавчера на меня тоже покушались. Я его отпустил к своим, тот задрапал к большевикам восвояси. Художник оказался шпионом.

 

...Глашу схватили. Долго издеваясь, расстреляли в одном из подвалов ВЧК, а Савинкова кони апокалипсиса уже мчали в Москву. Они проходили через оледеневшую Усманку, речку под Воронежем, и Борису невольно вспомнилась прошлая работа Андреса - "Переход Наполеона через Березину". Он ухмыльнулся, вспомнив либреттиста Деренталя, который сейчас шлялся неизвестно где. Вот о том, что Деренталь мог продаться большевикам, Борис меньше всего заботился. Негодяй, вероятней всего, отбивал в эти дни свою красотку жену Любашу от разного рода командиров и ротмистров. Савинков, представив Сашу дико засмеялся, посмотрев на оледеневшую речку.

 

Борису было жаль Андреса всё равно. Он хранил в памяти его главную картину. Но что-то вспомнилось про оперетту. Сейчас бы дуэт Бонни и Ферри послушать! И кто-то, будто угадав его мысли запел лихую песенку Бонни быстрым, метущимся баритоном.

 

Александру Аникину

 

Любовь Деренталь вошла в промёрзшую квартиру. Она очень промёрзла. Женщина сняла манто, подаренное мужем, и села на стул. Хорошо что их не трогали. Москва встречала их весьма приветливо - даже перестрелки на улице были не так заметны. Москва и Москва. Томно вздохнув, Любаша посмотрела в окно. Ей ничего не хотелось делать. Абсолютно ничего. Какая-то леность и ломота в костях охватили всё тело. Любаша подумала, что это перед наступлением "женских дней", и порадовалась тому, что они сейчас в Москве, а не скитаются где-то как некоторые. Люба невольно вспомнила Бориса. Где он сейчас?

 

И, представив его тёмно-карие глаза, расплылась в мечтательной улыбке. Сейчас бы к нему! Саша куда-то ушёл, видимо, добывать провиант. Ах, Саша, Саша! Он её безумно любил... но она любила ли? Или пользовалась благами жизни заштатного литератора, которого и красавцем назвать было нельзя. Большие очки, глаза, большой нос. Саша действительно бегал по магазинам, и с трудом раздобыл ей, Любе своей пирожное, которое ей хотелось сейчас больше всего. Накинувшись на пирожное, женщина не могла оторваться. Правда хорошо бы это пирожное ей сейчас принёс не Саша, а Боря. И где сейчас Боря бегал и с какой бабой спал?

 

Александру Аникину

 

Борис поцеловал Глашу. Поцелуй был обычным. Сонным и скучным. Борису хотелось чего-то изысканного, аромата духов Ольги или всё-таки выворотов Зинаиды в ванной. Он прекрасно помнил её питерские приёмы, которые Зина устраивала для своих гостей. При этом, депутатики это тоже проходили - ей было всё равно Врангель или Врунгель. Гиппиус принимала пришедшего к ней человека, будь он высшим масоном или простолюдином, возлежа абсолютно нагой в ванной.

 

И тут простой секс на сеновале. Борис поморщился, но поддался мужской слабости обнимая и тиская Глашу. В Париже Александр сейчас раздевал и ласкал Ольгу. Савинкову с чего-то вспомнилось про Париж. Но, глубоко вздохнув, мужчина поцеловал Глашу ещё раз.

 

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.