Дух Рождества – мастер перевоплощений. Он бывает мощным, как лавина, накрывающая мир теплом и милосердием. А бывает крошечным, словно ледяная крупинка, коснувшаяся чьей-то ладони и подарившая новизну и волшебство жизни. Он может притаиться и в ярких нитях домотканой шали, и в зычной перекличке поездов на полустанке, в мимолётном взгляде прохожего, в лепете младенца, в щемящей жалости к родным старикам, и даже в сопении кондуктора, уснувшего в полуночном трамвае. Он бывает стремительным и неспешным, мечтательно-летучим и житейски-приземлённым. И однажды настигает каждого. Даже если тот не наблюдателен, не носит шали, не ездит ни в поездах, ни в трамваях и не выходит из дома в непогоду, избегая атмосферных осадков.

 

* * *

В канун Рождества Дилберту исполнилось пятьдесят. На самом деле он давно чувствовал себя стариком, всячески сторонясь суеты и «безумств» внешнего мира. Стиль размеренной жизни выстраивался им долгие годы и не допускал никаких, даже мало-мальских, потрясений. Дилберт довольствовался одиночеством, музыкой, садоводством и общением со своим верным псом. Правда, с некоторых пор его стали навещать социальные работники – Мерисет, Меридит и Мерилин – милые женщины неопределённого возраста, одетые в похожие жилетки, юбки и шляпки. Пару раз в неделю одна из них забегала, чтобы сделать влажную уборку, сварить суп и немного поболтать о том о сём. Первое время Дилберт болезненно воспринимал их визиты, но вскоре смирился, а потом и привык. Только вот, в силу своего перманентного погружения в себя, он так и не научился различать их, путался в именах и, в конце концов, решил обращаться к каждой – Мери, дорогая.

 

Утром юбиляра порадовали цветущие кусты манго на подоконниках и неизменная чашка кофе с ванильными вафлями, а в полдень он уже откупорил виски. В мятой фланелевой пижаме и с бокалом в руке, он стоял у окна, раскачиваясь в такт «Аппассионате» доносящейся из его памяти – хмурился и сжимал губы, закрывал глаза и расплывался в улыбке, поводил плечами, тряс седым чубом, стонал и всхлипывал, роняя слёзы. За окном шуршал снегопад, мигал садовый фонарь, а старая вишня не подпускала к себе беспокойных синиц, неистово дирижируя на ветру. Дилберт считал её родственной музыкальной душой, а застывшие капли смолы на потрескавшейся коре отождествлял со слезами на своём измождённом лице.

 

Сколько он себя помнил, музыка была его спасительной аурой, противоядием от «укусов» судьбы. С раннего детства отец убеждал его в том, что он – маленький гений, будущий виртуоз.

- Не отвлекайся, - говорил он, уводя малыша от цирковых афиш и витрин с игрушками, - представь, что клавиши пианино¬ – ступеньки к вершине сказочной горы, а твои пальцы всё бегут и бегут по ним. Десять тысяч часов «восхождения» и ты – повелитель симфоний, ноктюрнов, полонезов! Поверь, этюды Черни важнее детских забав – они шлифуют мастерство! И чаще играй то, что тебе самому нравится, даже если учитель этого не задавал – так ты не заметишь течения времени.

 

И малыш Дилби не отвлекался и шлифовал, шлифовал, шлифовал – сначала по три часа в неделю, потом – по десять, потом – по тридцать… пока к двадцати пяти годам не осилил заветные десять тысяч, а с ними пришли – концерты, овации, признание, успех. Несколько лет он был на пике славы, а потом влюбился в официантку круизного лайнера, подписал контракт с судовладельцем и отправился ресторанным пианистом в кругосветное плаванье.

 

Как только в мозгу Дилберта затих последний аккорд, он энергично тряхнул головой, смахивая эхо минорных нот. Его взгляд привлекли узоры на окне – за их искрящимся снежным ворсом маячила какая-то тень. Подышав на стекло, он припал к талому кружку и тут же отпрянул – чей-то любопытный глаз смотрел прямо на него.

- Откройте, - послышался детский голосок и именинник, бросившись к входной двери, настежь отрыл её. К забору убегал мальчишка в высокой вязаной шапке, а на крыльце лежал пакет, перевязанный крест-накрест атласной тесьмой. Поскольку адресант был неизвестен, Дилберт предположил, что это – благотворительный жест от мэрии или от местной церкви. Но вскоре догадки сменились тревогой – внутри оказалась книга некого Бартоломео Бака под названием «Закольцованные тропы». На обложке был изображён укрытый снегом дом, в окнах которого вместо стёкол темнели фотопортреты. Но истинный холодок пробежал по спине Дилберта, когда на одном из снимков он увидел себя – в какой-то нелепой униформе с бесчисленными пуговицами и карманами, держащего за ошейник чёрного пса – вылитую копию своего добермана Бруно.

 

Бегло пройдясь по тексту, музыкант изумился ещё больше – книга была о нём! На её страницах оживали знакомые до дрожи картины – отец, дарящий на каждое Рождество нотные сборники, мама, украшающая ёлку шоколадными фигурками и шарами из папье-маше. Он прочёл про то, как сам переносил через пути покалеченную лису и как выхаживал её всю зиму. И про последнюю колыбельную, которую пели всей улицей, навсегда прощаясь с его годовалой сестрёнкой и про своё первое выступление на городской ярмарке, и про корабельный Рёниш, скользящий по паркету во время качки. А ещё – про несравненную, нежную, любимую Сью в белом крахмальном фартушке, сидящую у него на коленях.

Он вспомнил внезапный шквал, ураганный ливень и чудовищный крен лайнера. И теперь, спустя столько лет, вновь как наяву ощутил мощь хлеставшей отовсюду воды – ледяной, безжалостной, смертоносной. Дилберт зажмурился, вспоминая, как барахтался среди пенных воронок, в круговерти тьмы и лунных брызг, среди сотен гибнущих людей. Он кричал, звал Сьюзен и, каждый раз хватая кого-то под водой, надеялся, что нашёл её. Он ловил ртом воздух, погружался в бурлящую бездну, захлёбывался, вновь делал вдох… и вдруг увидел перед собой огромную пасть с рядами жутких зубов в рыхлых окровавленных дёснах. За долю секунды он отпрянул в сторону, попытался оттолкнуть монстра рукой, но жгучая нестерпимая боль пронзила, обездвижила его, а потом – бросила в бездонную тишину…

 

От прочитанного и вновь пережитого, в голову Дилберта с нарастающей мощью ворвалась «Трагическая увертюра» Брамса и он, мысленно стуча по клавиатуре старого отцовского рояля, не на шутку разволновался. Читать дальше не было сил, и он решил захлопнуть книгу, взглянув лишь на последнюю фразу. «В канун Рождества Дилберту исполнилось пятьдесят» - гласила она, за ней белела масса пустых пронумерованных страниц.

 

Пианист нахмурился – мысли путались, посоветоваться было не с кем. Он наполнил бокал и уселся на полу террасы. Бруно устроился рядом и, заглядывая в глаза, заскулил-задребезжал, терзаясь предчувствиями. Хозяин похлопал его по бокам, потрепал за уши и объяснил, что день выдался странным, но хочется верить – не последним, что скоро они возьмут пуллер и пойдут гулять во двор, а вечером придет Мери, накроет в гостиной, и они втроём будут слушать фортепианные концерты Дебюсси, Дворжака, и непременно – собачий вальс.

 

Неподвижный заснеженный силуэт из глубины сада пристально наблюдал за происходящим. Когда же завируха снизила видимость почти до нуля, он шевельнулся и, перемахнув через самшитовую изгородь, исчез. Пёс уловил это движение, зашёлся в хриплом лае, распахнул дверь и кинулся вдогонку. Дилберт бросился следом, но мысль о скорой и нелепой смерти задержала его. Он хотел гарантий того, что не пропадёт, не сгинет в подстроенной кем-то игре. Ему пришло в голову, что если реальность отображена в книге, то возможно и наоборот – заявленное авансом произойдёт потом. Он быстро, привычным движением, надел бионический протез правой руки, в левую взял ручку и, вообразив, что программирует своё будущее, торопливо дописал к последнему абзацу:

«Судьба приучила его не питать иллюзий, но события этого дня вселили надежду. Он представил, что среди тех, кто заждался рождественских чудес, он – в числе первых, что наконец-то настал его черёд. Дилберт внезапно осознал, что безумно устал от замкнутого пространства и что ему необходим новый шквал – впечатлений, потрясений, эмоций. «Импровизация ложится поверх нот» - подумал он, не догадываясь, что грядущие события избавят его от одиночества и наполнят жизнь новым смыслом аж до столетнего юбилея»

Намотав на шею тёплый шарф и, мысленно играя «Триумфальный марш» Верди, Дилберт нахмурился и решительно шагнул за порог.

 

* * *

 

Бруно, как опытный сыщик, старательно носился по запутанному следу. Его тропа напоминала оттиск гигантской верёвки, упавшей с неба в снег – с узлами-норами, которые он лихорадочно рыл лапами и с растрёпанными нитями-бороздочками, которые прокладывал носом, ни капельки не щадя его. Ближе к финишу, с обледенелым сугробом на носу, он оглянулся и застыл в ожидании хозяина. Тот, согнувшись под натиском встречного ветра, в заиндевелой пижаме и распушившемся шарфе, цыплячьими шагами всё же догонял его.

Уже смеркалось, когда они скатились с холма прямо к укрытому снегом дому. В его окнах вместо стёкол темнели фотопортреты, а у входа стоял слепленный из снега рояль.

Дверь беззвучно отворилась. Тёплая метла, вывалившись из-за печи, смахнула с гостей снежную опушку, а яркая домотканая шаль обняла обоих и направила в жаркую кухню. Там кипела работа – сами собой шинковались мудрёные салаты, слетали со сковородок дырчатые блины, вымешивалось тесто для праздничной выпечки. Вскоре блинная башня стала напоминать Пизанскую, салаты – цветущие альпийские горки, а кексы в духовке подрумянились и запахли хмельными цукатами.

В манящую щель приоткрытой форточки заглядывал снегопад – шумно вдыхал ароматы приправ, с присвистом выдыхал морозные клубы. С одним из них влетело облако то ли пара, то ли пудры, зависло над пламенем печи, окрасилось оранжево-красными сполохами и обернулось Рыжей Лисицей.

Бруно с лаем рванулся к ней, но как-то быстро передумал, улёгся напротив и, похоже – залюбовался.

- Перевоплощайтесь, импровизируйте, не удивляйтесь ничему! – сказала она и добавила: - Лисы добрые, что же это?! Новые годы летят!!! Кажется, только вчера малыш Дилби тащил меня вдоль полустанка, потом – бинтовал, поил, обнимал, пел…

 

Дилберт смутился, на миг опустил лицо, когда же поднял – её уже не было, а из соседней комнаты звучало размеренное стрекотание печатной машинки. Он заглянул туда – клавиши самостоятельно клацали вверх-вниз, звоночек тренькал, а каретка, каждый раз во время возврата, жужжала, как пойманный в банку жук. Из-под пишущего валика одна за другой выползали отпечатанные страницы, прессовались и сшивались суровой нитью. Рядом стояла ручная «белошвейка» Будто крошечный усталый пони, она склонила голову над пёстрым лоскутом. Ряд катушек на её спинке торчал, словно шёрстка, а свисающий портняжный метр напоминал уздечку. На широком столе громоздились выкройки, лекала, мелки и рулоны тканей. В стеклянном шкафу висели дивные наряды – со шлейфами из газетных объявлений, со спиралями сигаретного дыма, многорукий халат, безрукий смокинг, фыркающая шуба, исчезающее и вновь появляющееся вечернее платье, на одном костюме горбом топорщился денежный мешок, на другом – пестрели заплатки и жирные пятна. К каждому прилагалась именная би𬬬ка – для Ирмы, для миссис Ричи, для господина Фредерика…

Листок «для Дилберта» был приколот к чёрной робе с уймой пуговиц и карманов. В одном из них пёс унюхал ванильную вафлю и радостно подпрыгнув, стянул костюм на пол. Дилберт снял оттаявшую пижаму, облачился в робу, и в тот же миг стены стремительно стали разъезжаться в стороны, пол уходить из-под ног, а потолок улетать ввысь. Повсюду закружились серебристые блёстки, загорелись люстры, лампы, свечи и, низкая полутёмная комнатушка чудесным образом преобразилась в праздничную залу. Тонко и трепетно зазвучали невидимые скрипки и виолончели, им вторили альты и басы, а тянущийся органный звук поддержали детские голоса и порхающие канарейки. Со всех сторон стали сходиться престарелые гости в тех самых невероятных одеждах, юркий фотограф непрерывно ловил кого-то в кадр, в воздухе парили бокалы с напитками, а в зеркалах – то тут, то там проплывало призрачное отражение Рыжей Лисы.

 

Весь в чёрном, со стаканом виски на чёрной роботизированной ладони и в сопровождении чёрного добермана, Дилберт выгодно отличался на фоне откровенно немощных старичков и притягивал взгляды всех пожилых дам. Одна из них – в бархатном платье, с наброшенной на плечи горжеткой, направилась к нему. Её полное тело и платиновый парик колыхались от ходьбы, фарфоровая улыбка не сходила с лица.

- Дилберт? - вопросительно прочла она на его бирке. – Добро пожаловать! Видите открытое слуховое окно на потолке? Именно там мы увидим, когда взойдёт первая звезда! Вам комфортно в костюме?

- Миссис Ричи, – он поклонился. – Я привык ходить в пижамах и надуманные фасоны меня раздражают.

- Понятно, но это проекции ваших эмоциональных «зацепок» Тут все такие. Журналистку Ирму преследует шлейф её убийственных репортажей, умирающий от эмфиземы господин Фредерик окутан дымом, но не может расстаться с сигарой, Клод помешан на деньгах, и его не смущает уродливый денежный горб на спине, а Бэтти берется за сто дел одновременно, ни одно не доводя до конца. У вас же, полагаю, полные закрома обид и «кислородное голодание» на почве чрезмерной замкнутости. Загляните в любой карман, расстегните любую пуговицу.

 

Дилберт недоверчиво хмыкнул и с недоумением вынул из прорези на рукаве пожелтевшую мятую записку. Давным-давно он писал её отцу, но так и не решился отдать: «Дорогой папа, пожалуйста, подари мне на Рождество лыжи. На них я доберусь до вершины сказочной горы и стану повелителем снежных тропинок. Нот у меня и так много. Твой сын Дилби.» В другом кармане лежало разорванное им в клочья фото, где мама обнималась с учителем музыки. В третьем – зайка Сплюшка, спрятанная им от сестрёнки, да так и не найденная к её последней колыбельной.

Он расстегнул пуговицу на воротнике, и его накрыла волна восторга – под высоченной елью, на фоне снежно-розовых шаров танцевала крошечная Фея Драже. Это было театральное видение детства – мама, папа и он тогда сидели в ложе балкона, у каждого – золочёный бинокль, на сцене – музыка, сказка, магия! Дилберт горестно сложил брови, закрыл глаза, расплылся в улыбке, повёл плечами…

Миссис Ричи понимающе кивнула:

- Мой почивший муж был ювелиром. И знаете, глядя, как в его руках невзрачный минерал превращался в бриллиант, я подумала, что наша жизнь тоже, своего рода, – алмаз, требующий огранки. Каждый сам себе огранщик. И чем больше стремлений и усилий, тем многогранней жизнь, и тем ярче в ней преломляется живительный свет.

- А если скол? Как быть с дефектами и изъянами?

- Во-первых, они придают уникальность, во-вторых – стоит присмотреться к другим граням!

 

- Минуточку!!! – откуда ни возьмись, выскочил фотограф. – Замрите и улыбайтесь! Подтяните подбородки, приосаньтесь – снимаю! Прекрасно! Теперь обнимитесь, собака в центре! Чокнитесь бокалами, собака в прыжке! Держите равновесие! Держите собаку!!!

- Р-рр, воф-воф! Во-ооу! У-ууу! – Бруно вырывался из хозяйских объятий, лаял, завывал и вертелся, всматриваясь в вышину.

Там, обрамлённая рамой слухового окна, в разрывах облаков просыпалась и набирала силу первая звезда.

 

Её слабое свечение заструилось прямо в центр залы, рассеивая сигаретный дым, стирая буквы на газетных полосах, расплющивая мешковатый горб и помогая Бетти в конце концов полностью зашнуровать свои высокие ботинки. Дилберт у себя заметил пропажу нескольких карманов и пуговиц, у Бруно – интереса к порхающим канарейкам, а у миссис Ричи – её меховой накидки. Та просто напросто соскользнула с плеч, моргнула бриллиантовыми глазками и запрыгала по ёлке. Своей остроносой мордочкой этот оживший неведомый зверёк бойко расталкивал ёлочные игрушки и сбрасывал их на пол, словно переспелые фрукты.

- Моя горжетка!!! – закричала миссис Ричи, качнувшись и теряя равновесие.

Мистер Фредерик кряхтя, поддержал её, потом закашлялся с такой силой, что сам упал со стула. Ирма бросилась на помощь, но от тлеющей сигары вмиг вспыхнули бумажные шлейфы на её причудливом платье. Охваченная огнём и паникой, она заверещала, стала кататься по полу, а Клод всё ловил её и невпопад накрывал своим горбатым пиджаком. Бруно лаял, Бетти поливала «пожар» лимонадом, а фотограф восторженно приседал и бегал вокруг, без устали щёлкая камерой.

Дилберт же, со спокойствием киборга-спасателя, сунул руку-протез в открытое пламя и попросту общипал все горящие хвосты. Он нажал кнопку на лицевой стороне ладони, выбрал одну из двадцати конфигураций захвата и словно телескопической клешнёй ухватил беглую «горжетку» за шкирку. Та попыталась кусаться и царапаться, но смогла лишь сбросить с ветки ему в лицо стеклянную игрушку – акулёнка. Дилберт на миг зажмурился… и вдруг увидел перед собой огромную пасть с рядами жутких зубов в рыхлых окровавленных дёснах. За долю секунды он отпрянул в сторону, попытался оттолкнуть монстра рукой, но жгучая нестерпимая боль пронзила, обездвижила его, а потом – бросила в бездонную тишину…

 

Акульи челюсти непрерывно двигались, напоминая ворота-жернова в неведомый мир. Внутренний голос подсказывал Дилберту, что преодолеть это препятствие «во-плоти» не поможет никакая физическая сила, что оно может быть разрушено лишь «в духе», в воображении. «Пришло время перевоплощаться, импровизировать и не удивляться ничему» - решил он, сбрасывая с себя одежду и мысленно отрываясь от мгновенной реальности. А потом, абсолютно голым нырнул в хищную пасть.

На гребне солёной волны ему удалось мгновенно проскочить сквозь слизкий зловонный грот и очутиться на берегу лучистого океана. На белом пляже извивалась череда островерхих песчаных замков. В кукольном вигваме на салфетке лежали подтаявшие шоколадные фигурки, шары из папье-маше и зайка Сплюшка. Уже не в голове Дилберта, а отовсюду звучала симфония природы – размеренное дыхание океана, всплески волн о борта деревянной пироги, шлепки о воду крыльев альбатроса, шелест пальмовой листвы, птичий гам и звук приближающихся шагов. Он повернулся – ему навстречу спешила несравненная, нежная, любимая Сью, держа на руках его маленькую белокурую сестрёнку. Следом шли мама и учитель музыки, говоря о том, что их сыну сегодня исполняется пятьдесят, и что они посылают ему в подарок певчего попугая.

- Дилби – смышлёный мальчик, - уверяла мама. – Верю, что отныне в его жизни всё ярче и ярче будет преломляться живительный свет.

- Я желаю этого всем сердцем! – улыбнулась Сьюзен, пристально посмотрела ему в глаза и прошла сквозь него.

 

* * *

 

Дилберт проснулся от холода – он лежал абсолютно голым на полу террасы в обнимку с доберманом. Того тоже била дрожь – входная дверь была нараспашку, и снегопад не просто остудил весь дом, но и намёл на пороге приличный сугроб. В памяти Дилберта зазвучала «Зима» Вивальди и он под яркую и воздушную мелодию, имитирующую стужу и порывы северного ветра, бодро добежал до порога, на верхних нотах – расчистил снег, а под стремительный пассаж всего оркестра с грохотом захлопнул дверь.

Не откладывая, он позвонил отцу, признался, что скучает и впервые за много лет предложил встретиться. Он собрался надеть самую тёплую из своих пижам, но передумал. Из глубины шкафа выудил белую рубашку, брюки, пуловер, и взялся всё это утюжить. Дилберт застелил стол скатертью, принёс приборы, виски, шампанское и ванильные вафли, а с краю поставил старинный патефон.

- Бруно, купаться! – скомандовал он и вместе с доберманом отправился в душ.

Под шум воды они довольно долго сообща пели, гавкали, фыркали и сушились феном. А когда вышли, стол уже был накрыт, ёлка сверкала огоньками, а милая женщина неопределённого возраста, одетая в жилетку, юбку и шляпку, тщательно протирала пыль на патефоне.

- С Рождеством! – сказала она. – И с юбилеем!

- Мери, дорогая! Что за угощение вы принесли?

- Ничего особенного – несколько салатов, блины и праздничные кексы, - она улыбнулась и сняла шляпу.

Дилберт смотрел и недоумевал, почему раньше не замечал её роскошных оранжево-красных волос, собранных в длинный хвост. И её взгляд – он особенный, не такой, как всегда.

- Я сегодня побуду у вас чуть подольше, ведь вы – именинник. Потом ещё нужно проведать мистера Фредерика – он наконец-то бросил курить и, возможно, пойдёт на поправку. И утешить миссис Ричи – от неё сбежал мальчик из приюта, которого она опекает. Еле нашли. Малыш жалуется, что она грозится выучить его на ювелира, а он мечтает стать пожарником. Ему шесть лет.

- Неужели коллеги не смогут вас заменить? Мы с Бруно планировали послушать с вами фортепианные концерты.

- В этом районе я работаю одна.

- Разве? А как же Мерисет, Меридит, Мерилин?

- Моё имя – Мериэнн. Всегда подозревала, что вы слушаете в пол-уха.

- Простите, больше не буду. Знаете, со мной сегодня такое приключилось! Просто нет слов, нужно собраться с мыслями… сон, мираж, видение… не представляю, что это было…

- Это был Дух Рождества! – весело ответила Мери. – А давайте завтра покатаемся на лыжах! Рядом с моим домом есть прекрасный заснеженный холм.

- О, об этом можно было только мечтать! – воскликнул Дилберт и добавил шёпотом: - Скажу по секрету – я решил написать книгу. О себе, о тех, кого любил и люблю, о закольцованных жизненных тропах и о попутчиках, без которых так легко сбиться с пути. Уже и псевдоним придумал – Бартоломео Бак. Что скажете?

- Прекрасно! Я бы тоже такой выбрала… так что мы будем слушать?

Дилберт собрался было перечислять, но его взгляд привлекли узоры на окне – за их искрящимся снежным ворсом маячила какая-то тень. Подышав на стекло, он припал к талому кружку и тут же отпрянул – чей-то любопытный глаз смотрел прямо на него.

- Откройте, - послышался детский голосок и именинник, бросившись к входной двери, настежь отрыл её. На крыльце стоял мальчишка в высокой вязаной шапке.

- Опять убежал?! – воскликнула Мери, трогая его нос, щёки и ладошки: - Да ты же замёрз! Давай-ка быстро в дом. Дилберт, нужна горячая ванна и тёплая одежда.

- Фланелевая пижама подойдёт?

 

* * *

 

Они сели за праздничный стол, зажгли свечи, наполнили бокалы и поставили долгоиграющую пластинку. Бруно вскоре переместился на диван и, слушая в полудрёме музыку, то хмурился и сжимал губы, то закрывал глаза и расплывался в улыбке… что сказать – такой же, как Дилберт, только собака. Мальчик спал рядом. Ему снились рождественские звезды, ёлки, гости и пожар, который он отважно тушил вместе с киборгом-спасателем.

В манящую щель приоткрытой форточки заглядывал снегопад – шумно вдыхал ароматы приправ, с присвистом выдыхал морозные клубы. С одним из них влетело облачко то ли пара, то ли пудры, зависло над пламенем свечи, окрасилось жёлтыми сполохами и обернулось желтокрылым певчим попугаем.

Никто этому не удивился, просто повесили для него качельку в дверном проёме, и позволили подпевать сколько душе угодно.

 

* * *