Часть 1.

Галина

 

1. Подросли чужие дети

 

На первом этаже восточного крыла нашего дома (красиво как звучит!!!) жили две семьи.

Николаевы – единственная у нас бездетная семья: Егор маленький, щуплый мужичок лет сорока пяти с вечно заросшим щетиной лицом, со впалыми щеками и редкими светлыми волосенками на макушке и дородная бабища – Клавка - выше мужа на голову, с бесформенными, колыхающимися при ходьбе телесами, огромными кулачищами и сердито сдвинутыми густыми бровями, из-под которых зыркали на всех злющие, маленькие глазенки.

Егор работал сменным кочегаром в «Северной Ривьере», а Клавка в магазине на проспекте Ленина.

Сменная работа для мужа была очень удобна, можно было, вернувшись со смены, успеть напиться до возвращения домой супруги. За это он частенько и жестоко бывал бит. Однако, продолжал жить по принципу: битым быть в любом случае, а выпивши переносятся побои легче и не так обидно.

Николаевы занимали две северные комнаты первого этажа напротив кухни с окнами на часть вишневого сада, принадлежавшую Федотовых, жившим над ними.

Вторая семья, занимавшая третью комнату первого этажа, смотрящую во двор, и веранду, была женская команда Гончаровых. Старшая – Екатерина Ивановна – тихая сухонькая старушка, поднявшая дочь в одиночку в силу ранней кончины ее мужа - школьного учителя.

Также без мужской поддержки воспитывала ее дочь и свою дочку, имя отца которой никто не знал.

Дочь Екатерины Ивановны, Машка (Мария Александровна), пошла фигурой в маму: невысокая, хрупкая, кроткого вида женщина, с бледным лицом, даже в жаркое лето, тихая, мало с кем разговаривавшая, смотревшая обычно себе под ноги, а не в лицо встречным. С таким же невинным и кротким видом принесла она из роддома неизвестно как обретенную дочь – Гальку (являющуюся уже представителем моего поколения). И вот именно Галька сломала традицию женщин Гончаровых быть миниатюрными и тихими, росла она не по дням, а по часам, главенствовала во всех наших забавах, оставляя позади самых задиристых и хулиганистых пацанов, не боялась никого: ни родных, ни учителей, ни соседей.

Мария Александровна, работавшая проводницей на поездах дальнего следования, бывала дома редко, и все Галькины художества отражались в большей степени на здоровье и покое бабушки, которая, если и решалась как-то повлиять на внучку, то делала это тихим голосом, смущенно опустив голову. Но, как ни странно, на Гальку внушения бабки действовали больше и глубже, чем крики учителей в школе или слезы и длительные и надрывные увещевания матери, которая в редкие дни присутствия дома, поднимала глаза на дочь и тихим надломленным голосом начинала читать ей лекции о достойном девочки поведении.

Так и жили эти семьи рядом, деля одну кухню, почти не скандаля, но и в гости друг к другу не ходя, да и практически не общаясь. Но отголоски семейной жизни Клавки и Егора частенько доносились в комнату Гончаровых громкой бранью, а иногда и звуками падающих стульев, и сдавленными стонами Егора.

Годам к тринадцати Галина неожиданно для окружающих обрела вид вполне сформировавшейся девицы – высокая, статная, с внушительной и гордо носимой грудью, копной непослушных рыжих волос, длинными, но излишне полными ногами. И эта перемена, вдруг, обнаружилась весной, когда Галина сменила тяжелое еще детское пальто, со ставшими короткими рукавами, на легкую кофточку, короткую юбку и скинула, наконец, дурацкую шапку с длинными ушами и завязками, хлопавшими ее при ходьбе по щекам.

И, на удивление всем, от этого явления молодого сильного тела поехала крыша у зашуганного спившегося Егора.

Как-то тихим весенним вечером заслышала Клавка неясные звуки борьбы, раздававшиеся из кухни, выплыла из комнаты и, встав на пороге, в первый момент даже потеряла дар речи. Возле плиты ее Егорка, одной рукой обхватив Галку вокруг спины, мял ее грудь, а второй пытался задрать ей юбку. Девица пыхтела и старалась отбиться, но это затруднялось тем, что нападавший находился почти за спиной.

- Ах, ты б…ун старый! Козлина, проклятущий! – сиреной взвыла, пришедшая в себя Клавка и, схватив первое, что попало под руку, а это был металлический ковш, плававший в ведре с водой на лавке у входной двери, запустила им в голову мужа. Тот увернулся, и ковш, выбив стекло, вылетел на улицу.

Воспользовавшись заминкой, Егор проворно проскользнул под рукой жены, выбежал в коридор и, хлопнув дверью, скатился с крыльца в надвигающиеся сумерки.

- Ах ты, стерва задастая, чего тут свое вымя выставила!? – набросилась Клавка на Галину, но номер не прошел.

- Помолчи, корова! – был лаконичный ответ школьницы, которая, одернув юбку и задрав нос, прошла в коридор мимо опешившей соседки. - На себя посмотри, с такой квашней даже этот синяк оголодает!

Дверь в комнату Гончаровых захлопнулась.

Егор где-то прятался от гнева жены всю ночь, а на утро, не заходя домой, ушел на суточную смену.

Но со своего пути он уже не свернул.

Через день, выпив, пошел за сараи и, спрятавшись за поленницей, стал поджидать вечерком Галку, здраво рассудив, что туалета ей все одно не миновать. Расчет был верен, но только не учел боевого характера предполагаемой жертвы.

Всего на секунду опешила Галина, увидев ринувшегося на нее из сумрака Егора, но тут же схватила верхнее полено из поленницы и, размахнувшись, со всей своей силой молодецкой влепила ему поленом в лоб.

- У-у-у-у, су-у-ка! – взвыл, падая спиной на стену сарая, охотник до девичьей красоты.

Кровь пеленой залила ему глаза.

Галка сбежала, а шрам на рассеченной брови остался Егору на всю жизнь, зарос неровно, свесившись, как капелька на кране, над левым глазом.

Но засады свои он не оставил, и, как только удавалось напиться, шел за сараи.

Да обхитрила его Галка, перестала пользоваться туалетом. Пока была весна, лето и ранняя еще не холодная осень, бегала по нужде через улицу в овраг на краю питомника. А с приходом холодов приспособила себе ведро в комнате для решения неизбежного естественного вопроса.

Потом, когда мать, ночуя между поездками с ней в одной комнате (бабка жила на веранде даже зимой, благо муж до смерти успел смастерить съемные вторые рамы для огромных окон и, перебрав перегородку, вывел один край печи на веранду), спросила о таком пренебрежении к дворовым удобствам, Галка выставила ведро из комнаты. А, услышав во дворе пьяный говорок Егора, взяла в кухне топор, вышла на улицу, подошла к соседу, о чем-то беседовавшему с двумя мужиками, поднесла топор к глазам обидчика да так неожиданно, что тот даже присел от страха:

- Еще раз подойдешь, зарублю, - сказала она спокойным голосом, отвернулась и пошла к туалету, легко помахивая топором.

 

2. Летели годы, ломая судьбы

 

Продолжая ходить с топором по двору, Галина за его пределами вела вольную, разгульную жизнь. И вот к шестнадцати годам, учась на последнем курсе сестрорецкого училища и осваивая профессию поварихи, она «залетела». Кто был виновником, естественно, было неизвестно.

Сколько раз я видел, как уходила она с «танцевального вечера» в «Ленинградце» в обнимку с каким-нибудь новым кавалером. Куда? Понятно куда, через шоссе в рощицу слева от «Северной Ривьеры». Немало наших земляков было зачато в этой рощице и не только наших, но и городских, потому как удавалось уводить в эту рощицу и некоторых из наиболее доступных молоденьких отдыхающих. А напористость и неопытность легко боролись с низкой рождаемостью. Иногда туда уводили не мы, а нас, когда объявлялась среди приезжих какая-нибудь дама постарше, охочая до молоденьких мальчишек. Что ж шли набираться опыта: «Ты не суетись, расслабься и внимай».

Явным «залет» стал к весне, шепотком прокатился по кухням нашего дома, перекинулся и в соседние, породив насмешливые ухмылки у Гальки за спиной – яблочко от яблоньки…

Когда известие долетело до Егора, он молча вышел из кухни на крыльцо, постоял с минуту, что-то бормоча себе под нос, потом бегом спустился во двор, встал на крыло и спикировал в долгий, тяжелый десятидневный запой.

Появился он во дворе, встреченный Клавкой, которая за эти дни успела обзвонить все больницы и морги, у края тропинки, в узком проходе между соседскими заборами. Вид у него был почти неузнаваемый – борода, чернота лица, плохо открывающиеся глаза, набрякший, посиневший шрам от Галкиного полена, свежий синяк на щеке, одежда изодрана, один ботинок потерян.

Он попытался молча протиснуться мимо жены, но она ухватила его за ворот и с силой шваркнула тщедушным мужниным телом об забор. Он упал, медленно встал и, не поднимая взора, попытался опять с медвежьим упорством протиснуться во двор. Снова удар об забор и снова молчаливая угрюмая попытка прорваться.

После третьего броска и последующего удара кулаком в глаз, Егор поднял голову, размахнулся и саданул, первый раз в жизни, Клавку в выпяченный над ним подбородок. Не ожидая удара, она отступила, поскользнулась на мокрой траве и плюхнулась на штабель, сложенных вдоль забора досок.

Гробовое молчание, в котором продолжался поединок, прибавлял жути к развернувшейся картине.

Егор молча прошел через двор и скрылся в доме.

Родила Галина в срок и без проблем, здорового крупного мальчика – Павла.

Большая часть забот о нем свалилась на безотказную Екатерину Ивановну, Галька не собиралась отказываться от удовольствий молодой жизни, а скоро еще и на работу устроилась – на кухню в «Ленинградец», благо, ходить туда было не более пяти минут. Машка продолжала рассекать просторы родины, появляясь между рейсами, сюсюкала с малышом, но особых усилий на уход за ним на себя не взваливала.

К Новому Году померла Клавка, отмучилась, бедолага. Сгорела она быстро, врачи только сокрушенно качали головой – поздно, уже поздно, с таким диагнозом шансов нет. Худела она на глазах, пальто висело на ней, как на вешалке, руки дрожали, когда снимала кастрюлю с плиты, потом уже и за водой ходила еле-еле, приносила по трети ведра, не то, что раньше – два полных, да еще чуть ни бегом. А к зиме отвез ее Егор в больницу, где потом, как верный пес дежурил, когда не был на смене или пьян.

Свезли ее со двора на кладбище на заказанном ПАЗИКе почти пустом, мало кто пришел проводить – день был будний, вьюжный и холодный.

Подрастающий Пашка, наконец, убедил своим голоском и неуверенным топаньем по гулким доскам пола Машку, что стала она бабкой. Но выводы она из этого сделала не те, которые ждали от нее. Она, вдруг, осознала, что улетучивается из нее молодость, как пена из неаккуратно открытой бутылки шампанского, расплескиваясь и не оставляя в бокале ни капли надежды. Стала она пропадать, придет из рейса, приоденется и убежит на электричку и в город, то до поздней ночи, а то и до утра, в вагоне-то, где она работала, каждый раз оказывался какой-нибудь перспективный пассажир.

А к двум годочкам внука она исчезла окончательно. Одно письмо прислала Галине, что, мол, встретила хорошего человека где-то там, в далекой неведомой Уфе, что, как устроится, вызовет семью к себе. Письмо было короткое и единственное, больше никто никогда о Машке не слыхал. Галина повертела письмо в руках, оглянулась на свою бабку, подумал о чем-то и выкинула листок в ведро, не дав его почитать бабе Кате, лишь процедила:

- Мать, не вернется, нашла себе кого-то.

- Как же это? – тихо удивилась Екатерина Ивановна. - Мы же как?

- Обойдемся, - Галина подхватила на руки сына и вышла с веранды в комнату.

Сколько раз не стучал Егор в Галинину дверь или окно, с надеждой и молением заглядывая ей в глаза, всякий раз видел через приоткрытую дверь или сквозь оконное стекло все то же старый топор и слышал всегда одно и то же:

- И не надейся, кобель, сунешься, прибью!

И только раз позволила Галина ему пройти с ней рядом. Случайно столкнулись они на песчаном холме, она тащила с работы тяжелую сумку с продуктами, а он под легким хмельком возвращался домой из кафе-мороженое, где всегда можно было заглотнуть стаканчик дешевого вермута.

- Давай помогу, - предложил он, на всякий случай отступив на шаг.

- Тащи, - согласилась она.

Так они вместе и пришли во двор и в дом, у дверей своей комнаты Галина отняла у него сумку:

- Все, давай, - и скрылась за дверью.

Было Пашке годика четыре-пять, когда у Галины явно кто-то появился. Стала задерживаться по вечерам, а потом и вообще перестала периодически приходить ночевать.

Скрипел Егор зубами, сжимал кулаки, мечась по ночам по своей пустой комнате. И как-то раз в такую ночь услыхал детский плач из соседней комнаты, остановился, прислушался, так и есть, Пашка плачет. Бабка-то Катя уж давно стала слаба слухом и не слышала с веранды детских призывов.

Тихо прокрался Егор в комнату Галины и в потемках приблизился к детской кровати:

- Тихо, малой, тихо. Все хорошо, спи, давай, не кричи, - бормотал он, склоняясь над ребенком и дыша на него тяжелым перегаром.

Мальчик открыл глаза и с ужасом сквозь темноту рассматривал чужое лицо, но потом признал соседа.

- Ты чего, раскричался-то? – спросил шепотом Егор.

- Сон страшный! – прохныкал малыш.

- Не боись, спи, я тут и посижу. Давай, давай, глазенки закрывай, и как там… Баю-баю, не помню, как…

Мальчик успокоился и скоро уснул.

Так постепенно вошло в традицию, если Егор был дома, когда уходила на ночь Галина, он прокрадывался к ней в комнату и сидел у кроватки до рассвета, а потом на цыпочках уходил к себе. Он никогда не заходил, пока Пашка не уснет, не дай Бог, матери расскажет…

Я уже говорил, что питомник являлся основным пристанищем подрастающего поколения. Сначала там играли в «вышибалы», «американку», потом в «войну», гоняясь с выпиленными из досок автоматами и пистолетами по кустам и оврагам, потом шла по кругу папироса, а со временем и стакан.

Дорос через несколько лет Пашка до возраста играть в «войну». И пришлось ему заняться вырезанием себе оружия. Примостился он на штабеле бревен во дворе, вооружился кухонным ножом и принялся строгать неподдающуюся доску.

За этим занятием и застал его бредущий с тропинки к крыльцу Егор. Остановился, пригляделся:

- Ну ты, осторожнее. Руки порежешь. Идем со мной.

И провел он парнишку к себе в сарай, где стоял большой верстак, висело по стенам видимо – невидимо инструментов, пол завален досками и ящиками. Взял у Пашки из рук доску, посмотрел на нарисованный на ней автомат, покрутил в руках, приладил на верстак, скинул пиджак, не глядя, повесил его на гвоздь у двери и взялся за рубанок.

Пашка присел на чурку посреди сарая и оглядевшись увидел полки с диковинными фигурками, сделанными из сучков, корней и поленьев: всякие чудища, черти, птицы страшенные, а среди этого всего удивительно живо выглядевшая точеная девичья головка с длинными распущенными волосами.

Проследив за взглядом ребенка, Егор ухмыльнулся, вспомнив, как много лет назад, увлекаясь изготовлением этих фигурок, приволок несколько в дом. Как тогда кричала Клавка, выкидывая его фигурки в помойное ведро:

- Охренел, дурень, свою нечистую силу в дом волочь! Спалю твой сарай проклятущий!

Так постепенно и забросил Егор свое увлечение, забыл, да вот руки-то, видать, не забыли, привычными движениями полировал он ложе приклада уже почти готового автомата. Оторвавшись от работы, посмотрел опять на Пашку, тот сидел, казалось, боясь вздохнуть, открыв рот, и широко распахнутыми глазами любовался чудом родившееся произведение в руках соседского алкаша, как называла Егора мама.

И потянул Пашка к Егору всех соседских приятелей, целая очередь образовалась, не успевал вернуться Егор со смены, а уже кто-нибудь поджидал с доской и вырванной из учебника истории страницей с картинкой вожделенного оружия. Егор мастерил, а Пашка приходил посидеть, понаблюдать, фигурки потрогать, погладить их, беря аккуратно и нежно.

Стал Егор Пашку в лес водить и показывать, как искать подходящие сучки, как, глядя на грязный ободранный корень, увидеть в нем будущую фигурку, если был в какой раз Егор в подпитье, так еще и придумывал какую-нибудь историю чудную про фигурки свои, усиленно следя за собой, чтобы без матерщинки обойтись.

Как-то раз, зайдя на кухню, Егор столкнулся с растерянно стоявшей там бабой Катей:

- Собралась суп Пашке варить, картошки нет.

- Давай схожу, - предложил Егор.

- Еще чего, итак денег нет, а то тебе дай, пропьешь, проклятый.

Егор развернулся, вышел, вернулся минут через пятнадцать с сеткой картошки, протянул Екатерине Ивановне чек:

- На, Фома-неверующая!

И стал Егор помогать все больше слабеющей соседке и с магазином, и с провожанием и встречей Пашки из школы, пока тот не подрос и не начал уже сам ездить на уроки.

Но вот учитель физкультуры заметил в парне что-то и порекомендовал поступить в горнолыжную школу на Пухтоловой горе, сказано - сделано, пришлось Егору и туда с мальчишкой ездить.

Слегла окончательно баба Катя, как перешел Пашка в восьмой класс. Перестала узнавать уже даже своих, начала заговариваться, оглохла окончательно и к осени умерла. Тут опять всех Егор удивил. Организовал и похороны, и поминки и был абсолютно трезвый весь этот скорбный день. Ну а на следующей день сорвался в запой, да и то недлинный дня на три-четыре.

Через месяц после похорон разладилась у Галины любовь где-то там, где была, перестала она пропадать, злющая ходила, цапалась со всеми. Егора шпыняла, первое время не позволяла даже с Пашкой куда-нибудь ездить, да потом, постепенно, оттаяла, забыла, небось, обиду на ушедшую любовь.

Так незаметно за пьянством да заботами и подкатило время выходить Егору на пенсию.

 

3. Развязка

 

Суббота начиналась недостаточно удачно. Егор обнаружил, что от пенсии осталась какие-то крохи, а до следующей еще больше полутора недель. Послонялся по двору, зашел в дом, в его половине никого не было: Галина несмотря на выходной на работе – сезон, сверхурочные зарабатывает, Пашка побежал к своей подружке, ишь, обзавелся, да уж пора – шестнадцать лет, самое время, да и Светка – девка хорошая.

В последние пару-тройку лет стал мальчишка совсем самостоятельный. Егор теперь редко его видел, школа, какие-то кружки, да и на Пухтоловой бесконечные тренировки, надежды подает, на разряд уже давно сдал.

 

…Тогда они вместе приехали на зачет, Пашка откатал и подбежал к Егору:

- Пошли, дядя Егор, туда в здание, сейчас будут грамоты вручать.

- Да ты беги, я здесь подожду, - Егор с сомнением осмотрел свой грязный засаленный ватник, теплый, но больно старый.

- Как здесь? – удивился Павел. - А я что один? Там все с родителями будут. Что я, сирота, какой, что ли?

Егор сглотнул неожиданный комок в горле, откашлялся и поплелся за парнем к зданию администрации секции…

 

Побродив еще по двору, обошел дом и поднялся на соседское крыльцо, навстречу вышла Иришка, сестра моя, с сумкой и списком на бумажке в руках, за ней топал ее муж - Сергей.

- Привет, Егор, к нам?

- Нет, не то, чтобы… Слушайте, выручите до пенсии?

- Не, не, Егорушка. У самих нет, видишь, сегодня у Сережки день рождения, ели набрали на стол. Заходи вечерком.

Они убежали, а Егор вышел на улицу, с сомнениям оглядываясь, снизу от шоссе поднимались двое мужчин: один незнакомый в штатском, второй, местный участковый Петр Васильевич Масленников в мешковатой форме.

Решив от греха переждать во дворе, Егор уже повернул назад, когда его окликнули, пришлось подойти.

- Привет, Егор, - сказал Масленников.

- Привет, чего тебе.

- Не рад?

- Чего радоваться, дай в долг, порадуюсь.

- На бутылку собираешь?

- А тебе что?

- Вы где были вчера вечером, около десяти? – прервал их штатский.

- Дома.

- Никуда не выходили?

- В магазин выходил, потом домой. Чего надо-то?

- Какой дорогой в магазин ходили?

- У нас тут одна дорога.

- Здесь через ворота?

- Нет, по тропе, - Егор мотнул головой в сторону предприятия инвалидов. - Что стряслось-то, Петр? - повернулся он к участковому.

- Убийство у нас. Вчера вечером. Здесь в овраге, напротив ваших ворот.

- Да … твою мать! – выругался Егор. - Кого?

- Светку Примакову, с Бассейной. Знаешь?

Егор побледнел, выпучил глаза, как рыба, открывая рот и не издавая не звука.

- Что такое? – удивился штатский. - Родственница?

- Нет, - ответил за Егора участковый. - Чего Егор?

- Как? – выдавил он из себя.

- Изнасиловали и неудачно толкнули, перелом шейных…,

Егор дальше не слушал и на непослушных ногах, покачиваясь, ушел во двор, прошел его насквозь и по тропинке спустился на улицу, повернул в сторону магазина, остановился, потоптался на месте, потом через мосток заспешил в «Ленинградец».

Галину по его сбивчивой просьбе вызвали в зал столовой.

- Беда! – выпалил Егор, придерживаясь рукой за косяк двери и сглатывая вязкую слюну.

- Чего тебе? – огрызнулась Галина. - Опять нажрался?

- Беда, Галька, беда! Светку убили вчера, вчера убили, а он к ней побежал, он же не знает, иди, иди, ищи его!

Не задавая вопросов, Галина стянула косынку с головы, бросила на пол и, как была в белом халате, бросилась бегом мимо Егора к выходу.

Он поплелся к магазину, выгреб из кармана мятые бумажки, взял бутылку портвейна, ушел за старый пункт приема посуды, сел на пустой ящик и начал пить. Больше всего он сейчас боялся встретиться с Пашкой, поэтому так малодушно отправил за ним мать, понимая, что не знает, что сказать парню, что сделать? Бессилие душило его изнутри, тут подошел кто-то из приятелей, добавили, но хмель не брал Егора, внутри все дрожало и трепыхалось, еще никогда в жизни он не испытывал такой раны душевной, про которую в фильмах слыхал, да не знал, что это такое. Ладно бы с ним, ему все пофиг, но Пашка…!

С сумерками он вернулся домой, приоткрыл дверь в комнату Галины и увидел ее, сидевшую на кровати и прижимавшую к груди, привалившегося к ней, сына. Тихо вошел, Галина отстранилась от Павла:

- Посиди с ним, я в аптеку сбегаю, что-нибудь успокаивающего возьму, - будничным блеклым тоном сказала она Егору, встала, накинула куртку и вышла.

Егор присел на табурет напротив Павла.

Сидели молча.

Глаза Павла были сухи и пусты, он упер взгляд в ножку стола и не моргал.

Егор встал, подошел и положил свою маленькую ладошку на плечо парня, тот встрепенулся, поднял голову, встретил взгляд Егора и неожиданно по-детски, сотрясаясь всем телом, расплакался, упершись лицом в живот соседа. Егор начал гладить его затылок по-прежнему молча. Вскоре Паша успокоился, Егор уложил его на кровать и присел в ногах.

Галина пришла нескоро, Павел лежал с закрытыми глазами, и она поманила Егора пальцем в коридор. Прикрыла за ним дверь, ее слегка трясло, как в ознобе:

- В магазине говорят, что это Лобановские, - она сглотнула. - Я назад шла, двое у речки из кустов ко мне, темно, не узнала, вот в руку сунули и убежали, - она протянула Егору смятый листок.

Развернул: «Лучше забудь, что вчера видела, иначе сына прибьем».

- Кто они? Что ты видела?

- Ничего, я же вчера в вечернюю была, вечером шла мимо оврага, может они меня видели и решили, что и я их тоже. Кроме Лобановских некому.

Дмитрий Лобанов и его компания в те годы были грозой всего Зеленогорска, кто-то уже сидел, кто-то уже вышел, так и менялись участники компании, но боялись их все. Драки, взломанные киоски, битые стекла машин, насилие – полный букет.

Павел лежал с открытыми глазами в темноте и слушал приглушенный разговор в коридоре, который иногда заглушали взрывы смеха и выкрики с соседней половины дома, где праздник уже набирал обороты.

- Я пойду, заварю ему тут. Купила кое-чего, - Галина ушла на кухню, а Егор, почувствовав непреодолимое желание выпить, тихо, трусливо оглядываясь на кухню, вышел на улицу.

Павел встал, взял топор, многие годы привычно стоявший под вешалкой у двери, накинул куртку, спрятал топор под нее и, тоже тихо ступая под шум закипающего на кухне чайника, покинул дом.

На счастье, встретив знакомого, Егор перехватил денег до пенсии, и теперь шел к дому, нежно прижимая к груди бутылку водки. Уже подходя к тропинке, увидел в тени деревьев у мостка через речку, группу фигур, что-то бурно обсуждающих. От страха неприятно заныло в животе, но все же он, прячась в тени кустов, пошел ближе.

У мостка началась возня.

Егор выглянул, и увидел, как трое парней обступили Пашку, один из них заломил Павлу руку за спину и пытался вырвать крепко сжатый топор, а второй размеренно бил склонившегося Пашку по лицу и что-то приговаривал.

Как обезумевший Егор с визгливым криком бросился к дерущимся, на бегу перехватив бутылку за горлышко, и с налета ударил ей по голове парня бившего Пашу в лицо. Бутылка разлетелась, парень закричал и схватился за голову, отступив от жертвы, и в этот момент, второй завладевший топором, с силой опустил обух на затылок Егора. Третий только ринулся на помощь, но, вдруг, в стороне магазина взвыла милицейская сирена, все замерли на секунду, а потом трое нападавших, перепрыгнув через речку, бросились вверх по песчаному склону холма.

Егор еще несколько секунд стоял и даже видел убегающих, потом в глазах поплыли белые круги, потом исчезли и они. Егор начал медленно заваливаться набок и упал бы, если бы его не подхватил Пашка. Он поднял Егора на руки, поразившись легкости усохшего маленького тельца, и понес к дому.

Галина металась по комнате, не находя себе места, выскакивала на крыльцо, бегала к воротам, никого.

Но вот дверь распахнулась, на порог вошел Павел с Егором на руках. Галина кинулась к сыну, взяла на руки его ношу, уложила на кровать, легла рядом и, нежно гладя Егора по груди, тихо без всхлипов заплакала, первый раз за долгие годы. Прошлый раз она плакала, когда у нее, у крохи, отнял долгожданную конфету какой-то парень, проходивший через двор.

Павел, вжавшись в стену, с ужасом взирал на эту сцену.

Егор еще пару раз приходил ненадолго в сознание, даже пытался открыть глаза, а потом отошел.

Галина подняла голову, посмотрела в худое старческое лицо, и вдруг из нее вырвался душераздирающий звериный вой, она долго и безнадежно выла, зажмурившись и подняв лицо к потолку.

За стеной сквозь шум застолья разлился зычный голос:

«Я люблю тебя жизнь,

И надеюсь, что это взаимно!»