Марки из Бурунди.

 

…Сам не знаю, как это произошло. Нет. Сейчас, почему так произошло, я знаю наверняка. А тогда, я знал, что не знал, как это произошло…

 

Было мне тогда лет восемь, девять. Точнее вспомнить не могу. Странно, моя память мне всегда казалась цепкой, надежной. Я старался запоминать всякие мелочи, настолько незначительные, что даже родители удивлялись, и даже возмущались, мол, ерундой занимаешься. Не все ли равно, сколько веток у старой вишни, что через дорогу, или сколько ступенек на парадной лестнице в школе? Действительно, ерунда. Однако, вопреки странному свойству моей памяти, сами годы не фиксировались в ней, как, скажем, столбы в дачном заборе. Все, что было когда-то накоплено в моей голове, было прикреплено, пришпилено, пригвождено к конкретным событиям, произошедшим со мной, но никак, ни ко времени. Годы, наверное, так происходит с каждым из нас, в памяти сливаются в сплошную, длинную ленту, где даты, в виде арабских символов, римских, не важно, отличались лишь новогодними утренниками, днями рождений, запомнившимися подарками, яркими поездками и приключениями. Мне кажется, что это общее свойство человеческой памяти. Повторяю, кажется. Попробуйте, скажем, вспомнить четвертый урок, в четверг, четвертой недели ноября, в четвертом классе. Наверняка, не вспомните. А ведь это без малого час времени, скажем, контрольная по арифметике, по которой ты схлопотал трояк! Так, безделица. Ну что, вспомнил? Нет…

То-то же, вот тебе и память. А она вся там, на прозрачной, подобной магнитной пленке несчетных лет ленте, намотанной на круглую тугую катушку, которая и разматываться никак не желает…

Поэтому, лет восемь, девять.

 

Окраина города «N». Так себе городишко, если бы не море. А раз море, значит и моряки есть. Мой папа был моряком, и не просто моряком, а военным моряком. Мне тоже хотелось стать военным моряком, потом, в будущем, уже в прошлом. Правда, папа этого не хотел (видишь, папа, вышло по-твоему).

Окраина называлась Новостройки, нет, Новоселки. А раз новостройки, то и школы есть. Да, вот она, новая школа. Новая школа, новые классы, новые ученики. Новые ученики жили в новых домах, играли в новых дворах, однако игры были старыми, а для нас новыми, и мы играли в новых дворах в старые игры, казавшиеся нам новыми. И нам невдомек были правила других игр, в которые будут играть потом. Ну и ладно. А ведь тогда, нам, вернее, мне, казалось, что этот новый двор, школа, поселок, родившийся вместе со мной, и есть весь мир, от зари до зари прибывающий во мне, в моих ощущениях, в моих радостях и огорчениях. И все справедливое и несправедливое, замечательное и постыдное происходило со всеми нами так же, как и со мной. И я радовался за себя и за всех и стыдился за себя и за всех, радуясь своим и общим победам и успехам, и стыдился за нелепости и промахи как собственные, так и чужие. Самое главное, что в ускользающих приметах моего тогдашнего мира уже рождалось утверждение будущности самого мира и меня в том числе... И так, было!

 

Лёнька

 

…Как это было здорово переселяться в новые, только что выстроенные дома… Пятиэтажки!

 

Во дворы, сверкающие росой на молодой траве, пахнущие лилиями и маттиолами, свежеструганными досками и дурманящей олифой, вымытые и праздничные въезжали машины, груженые домашней утварью с утра. Новоселье! Новоселы! В нарядных одеждах, главы всех торжеств – старушки, наконец понявшие, что их жизнь и есть причина этого события, без суеты, зная точно свою траекторию пребывания и верно выстраивая речь и каждую интонацию, как умелые докеры, командовали разгрузкой и переноской вещей и внуков. Не теряли, при этом, ни того ни другого и даже надежды, выглядеть грациозно – милые хозяюшки нашего детства…

…Белобрысый мальчуган, худой, невысокий, с рыжим чемоданом в одной руке, и крышкой от радиолы, в другой, я, по имени Сашка приближался к парадному входу, накрытому бетонным козырьком, который держался на четырех металлических столбах, окрашенных яркой желтой краской. Интересно, о чем я думал? О чем? Припомнить бы. Время. Кажется, в десять утра. Солнце, июньское, еще не слишком жгучее, уже стояло высоко. Мимо меня пробегали матросы в застиранных серо-синих, робах, черных ботинках со сверкающими подковами на каблуках, широких штанах фланелевой ткани, штанины которых развивались, словно паруса цвета индиго, с гюйсами и в бескозырках в белоснежных чехлах. Бескозырки…Ничего мне так не хотелось тогда, как иметь вот такую бескозырку…

Это сейчас мне кажется, что тот день был абсолютно счастливым. Но так ли это на самом деле? И есть ли в этом обобщении настоящая правда? Не помню, вернее не знаю. тогда это казалось обыденным, даже скучным…

… Бабушка, папа, мама, сестра… не помню, сестра, рядом с бабушкой, что ли?

- Это наши окна, Володя? – бабушкин голос срывается…Господи, Иисусе, как в эвакуацию…Женщина, с остатками былой красоты снимает с головы косынку, утирает ею лицо…

- Спаси, Иисусе, сына моего, Володю, семью его…

Мама, Вам плохо? Нет, сыночек, просто…

Сыночек… Капитан лейтенант…

Бабушка…

Я иду по лестнице, первый пролет, шесть ступенек. Интересно, смогу ли перепрыгнуть за один раз? Проверил. Не смог. С трудом за два.

Квартира…

Прихожая. Поставил чемодан.

– А ну, малец, посторонись…

Матросы. Шум воды. Справа туалет и ванна, белая, еще со следами краски и штукатурки. Включил воду. Холодная. Теплая? Нет! Горячая… волшебство, бабушка!

Двери распахнуты настежь. По коридору, топот десятка ног. Всюду люди, большие и маленькие, взрослые и дети, мужчины и женщины, старики и старухи, мальчики и девочки, собаки и кошки…Тащат, тащат, тащат, вверх, вверх, вверх…

У меня кружится голова.

- Посиди, внучек. Плохо? Тошнит? Кажется, я машу головой. Тошнит…

Подъезжает новая машина. Из кабины выскакивает высокий мужчина. На нем белая рубашка, серые брюки, поверх рубашки надета темная безрукавка, жилетка, сзади ткань серая, блестящая. Мужчина носит очки. Стекла в красивой роговой оправе, непривычно круглые, как на картинке в энциклопедии. Профессор. Так я его назвал. Жена у него красивая, с черными волосами, уложенными в тугой пучок на затылке. Пробежала собака, Веста. Почему знаю что Веста? Вон, ее зовут, - Веста, на место!

…Мальчик из приехавшей машины выглядит очень странно, очкарик, с рыжеватыми, вьющимися волосами был в самых настоящих доспехах, только не железных, а матерчатых. Доспехи были круглыми и твердыми, они закрывали почти весь корпус, упираясь жестким воротничком в подбородок, отчего казалось, что мальчик, толст и задирист. Его худенькие руки, выглядывающие из проемов в доспехах, жили, казалось сами по себе. Они проворно что-то хватали и перекладывали это что-то на другое место, тело перемещалось, руки порхали над доспехами, и этой их жизни вполне хватало всем, мальчишке, мне, его родителям. Это обстоятельство рассмешило меня и, кажется, я рассмеялся

- Нельзя смеяться, - прошипел у меня над ухом голос,

- мальчику больной, он горбун…

Горбун? Вот новость то…

- Леня, - голос женщины позвучал неожиданно красиво, даже слишком.

Нежен.

- Лёнечка, сядь рядом с мальчиком, не стой на дороге.

- Мама, я не хочу…

- Леонид…Голос мужчины был не груб, но строг, - сядь, когда понадобишься, я позову…

- Марик, а помягче нельзя?

Рядом со мной присел тот самый мальчик, которого назвали Леонидом.

- Вот тебе и пара, инвалид, - сестра пробегала мимо, успела показать язык, поправить косу и сотворить обиду, - ну, ты у меня еще…

- Это моя сестра, не обращай внимания,

- А я и не обращаю,

- Правильно делаешь. Меня зовут Сашей, Александром,

- Меня – Леней, Леонидом. Вы в какую квартиру вселяетесь?

- В четвертую,

- А мы в десятую. Значит Вы, в трехкомнатную?

- Да,

- Повезло. А мы, в двухкомнатную.

Леонид повернулся ко мне всем корпусом и протянул руку.

Мы разговорились, и выяснилось, что мы с Леней одногодки, будем учиться в одной школе, только вот классы разные, я в «А», а он в «В».

- Все равно, пока я в школу ходить не смогу, - Леня перевернул несколько страниц странного черного альбома, захлопнул его, вызвав тем самым мой живой интерес,

- Мне врачи не разрешают, травма позвоночника, поэтому и корсет ношу. Наверное, полгода буду учиться на дому,

- Как это? К тебе что, учителя на дом приходить будут?

- Да, два раза в неделю. А в остальное время, со мной будет мама заниматься. Ей разрешили. Она преподает историю литературы в университете, а папа мой аспирант, он математик,

Аспирант. Кто такой аспирант? Математик, ладно, в общем, понятно. А, аспирант? Я догадывался, что это как то связано с миром науки, но как? И потом, мне не хотелось падать в грязь лицом перед этим больным мальчиком. Виду, конечно, я не подал.

- А! - заключил я, давая понять, что дело для меня вполне привычное, сидеть рядом с сыном аспиранта.

- А кто твои родители?

- Мои?

- Не отвечай вопросом на вопрос, это неприлично, - Леня поправил очки, взглянул на меня и заулыбался,

- Ничего это я, и не вопросом, на вопрос…

Папа, офицер морского флота, капитан лейтенант, мама, инженер радио-конструктор.

- Это он? – кивнул Леня в сторону моего папы, который стоял возле машины и разговаривал со своим товарищем.

- Да, это мой папа,

- Понятно, что не мой, - тихо съязвил Леня,

Мне не понравилось, как он это сказал. В этот момент нас позвали, причем обоих сразу и мы покинули скамеечку. Переезд продолжался…

 

1.

 

…Хорошо, что Земля вращается вокруг Солнца, и не просто вращается, а по одному и тому же маршруту, поэтому возвращается к нам лето и осень, зима и весна. Становятся на свое привычное место звезды, и созвездия, поэтому мы без труда можем вновь и вновь наблюдать за ними и считать наши месяцы и годы. А если бы мы летели просто вперед, куда глаза глядят, скажем, на этаком блюдце, передвигаясь вдоль Млечного пути, навсегда теряя Солнце, Светила, в надежде встретить новые Галактики? И тогда, наверняка не могло быть лет, потому, что все было бы неповторимым. Может и нас самих тогда не могло быть, и уж точно, никому бы и в голову не пришло спросить, который час, или, а сколько Вам лет? Летишь себе, только знай, расстояние от первой отметки отмеряй, если она была. Тогда время и длина были бы одинаковыми.

- Как далеко Вы улетели?

- Тысяча парсеков!

- О, далековато…

 

Это был обычный альбом для марок. Тряпичный переплет грязно алого цвета, из недорогой ткани, на который типографским способом нанесены несколько надписей – Марки, Почта СССР.

- Ну, вот теперь не будешь никому завидовать, и у тебя есть марки. Отец, сняв китель, подошел к столу и пролистал альбом.

- Ты хотел спорт? Пожалуйста. А вот и космонавтика. Здесь все марки, выпущенные в нашей стране за этот год. Пользуйся…

Я листал кляссер, а именно так называли альбом для марок (теперь и я филателист), рассматривал бумажные миниатюры с зубчиками на краях, и меня охватывало двойное чувство. Во-первых, я обладатель целого альбома марок, о котором многие и не мечтают, во-вторых, я эти марки не собирал, как пытался делать до этого, сдирая их с почтовых конвертов и открыток. Конечно, собранные мною марки никакой ценности не имели, да и выглядели ужасно, изодранные, в царапинах и ссадинах, причем все гашеные, с печатями, то есть. Но это были мои марки. Причем они все разных лет, что обозначалось цифрами на каждой из них. Некоторые - даже старше меня.

Я помнил каждую из них, а эти…

Я понюхал альбомную страницу с новыми марками, от нее исходил запах типографской краски и новой бумаги, старая пахнет иначе. Среди этих ароматов, был еще один запах. выбивающийся из общей гаммы, тонкий, чуть уловимый. Я закрыл глаза и вдруг вспомнил. Универмаг. Отдел парфюмерии. Это был запах одеколона…

Быть может, пахни эти марки по-другому, я бы признал их своими, а так…

Марки выглядели очень нарядно. Разложенные в определенном порядке, о нашей стране, об СССР, а уж потом, всякие там, космос, искусство, спорт, животные, они даже не спорили друг с другом, кому и где стоять. А жаль…

Марки мне не нравились. Одногодки. Большинство из марок повторялись по сюжету. Вернее, они могли отличаться только цветом и ценой. По мне, все это не имело никакого значения. И я стал меняться…

С Ленчиком мы почти не виделись. Прошла осень, зима, наступила весна. Скажу честно, я почти забыл о его существовании. Мне даже стыдно не было, что я не навестил его за все это время, я не считал его своим другом. Но все идет так, как идет. Мы встретились в апреле месяце в школьном дворе. Леня пришел в школу. Был последний урок, физра (физкультура). Классы объединяли для открытого урока. А и В, Б и Г. Я сидел на матах, ждал звонка. Меня кто-то тронул за плечо. Я обернулся,

- Привет, Саша, не узнаешь?

Передо мной стоял Ленька. Он действительно был чуточку горбат. Даже не так, он действительно был горбат. Теперь на нем отсутствовал корсет. Его тонкое, почти просвечивающееся тело выглядело нелепо, странно. Казалось, что вся его масса сосредоточена в плечах, над которыми, на длинной тонкой шее размещалась рыжая копна волос. Черты лица Леньки - мелкие и незаметные, только глаза за стеклами очков блестели очень весело. Да, да, именно весело. Если в них всмотреться, то могло показаться, что именно так улыбается, скажем, летучая мышь, прежде чем вонзить свои мелкие зубки в очередную жертву. Я не выдержал его взгляда и опустил глаза,

- Ленька, почему, узнал. А ты чего тут делаешь? Ты же, наверное, освобожден от физры?

- Да, конечно освобожден. Но я так давно не ходил в школу, что мне не хочется идти домой. Посижу, посмотрю…

Урок прошел незаметно. Домой возвращались вместе. Ленька шел медленно, переваливаясь с ноги на ногу. Когда он шел, его горб был виден сильнее.

- Что, никогда не видел таких, как я? Этот вопрос застал меня врасплох. Сказать, видел – неправда, действительно, не видел. Сказать, не видел, значило бы, что это он Ленька один такой бедолага, все здоровые, а он…

- Ты хорошо мячи бросал, когда мы в баскетбол играли. Еще немного и попал бы.

- А я и попадал, раньше. Точка, с которой я Вам мячи подавал, находится под слишком острым углом к щиту, практически, мертвая точка, в кольцо можно попасть только перекинув мяч через щит. Но у меня сегодня такой возможности не было.

- Как тебе первый день в школе? Как ребята?

- Ничего, слава богу, не дразнили. Мне было бы неприятно. Зато по арифметике получил пятерку, и по природоведению.

- Молодец. Я вот, по арифметике тройку схлопотал. Дома влетит.

Пришли. Ладно, пока, до завтра. Леня уже поднялся на несколько ступеней выше и, пока я копался около двери, неожиданно произнес, - а может, зайдешь, у меня новые марки, покажу.

Я посмотрел на Леньку, - Хорошо, если бабушка разрешит…

 

В квартире у Леньки все, конечно, не так, как у нас. Совсем не так. Вместо краски на стенах красовались обои, светлые с нежными розовыми цветами. По-прошествии лет трудно себе представить, что в магазине нет обоев. Конечно, сейчас я вспоминаю эти обои в первую очередь, потому что они мне запомнились сразу. Я даже сосчитал количество цветков на рапорте (симметричный отрезок). Кроме этого, запомнилась радиола на тонких, расставленных в стороны деревянных ножках (наша стояла на старой прикроватной тумбочке), на крышке которой находилась стопка книг. Я даже запомнил автора одной из них, М. Стуруа, "Время по Гринвичу и по существу". Я не имел и малейшего понятия, что такое Гринвич и кто такой М. Стуруа. Я посмотрел на Леньку, а он на меня. Он знал, что такое Гринвич и кто такой М. Стуруа. Это существенное отличие.

Наверное, и все остальное тоже отличалось, но именно эти обои и Стуруа так хорошо гармонировали с Ленькой, Ленькиной мамой, нежной, красивой, с умными карими глазами. Говорила она тихо и очень мягко. Она называла Леньку, Лёнечкой. И я представил, как она его порит узеньким, кожаным ремешком от фотоаппарата, нежно приговаривая при этом,

- Ох, и шалун же ты у меня, Ленечка, вот тебе еще разок… Смешно…

Да, это были другие люди, я не знал таких людей. Говорили они на том же языке, что и я, русском, но я не понимал их, вернее значения множества слов, которые слышал. С каждой минутой я терял уверенность и самость, я терял себя. И мне казалось, и наверняка так и было, что они догадываются о том, что я мало читаю и многого не знаю, и чем больше я делаю вид, что не такой, тем более смешным и ничтожным становился. Мне хотелось уйти…

Теперь я понимаю, что все дело было в книгах. Толстые и тонкие, они занимали несколько полок и стояли в стопках в углу одной из комнат. Две стены в большой комнате были заставлены этажерками с книгами. Я с удивлением и некоторой завистью пробегал взглядам по их корешкам…Книги…

Мы с Ленькой уселись на полу и разложили наши марки. Елизавета Наумовна, так звали Ленькину маму, принесла и поставила перед нами поднос, с только что испеченным печеньем.

- кушайте, мальчики, - произнесла Елизавета Наумовна своим ангельским голоском и вышла на кухню.

Балконная дверь открыта, сквознячок шевелил легкие занавеси, доносился шум со двора. Мы сидели, жевали печенье и рассматривали марки. Сквозь шум донеслось,

- Как там наш юный гость, читает? - в сдержанном, несколько глуховатом голосе мужчины, доносящемся из кухни, звучали нотки сдержанной иронии.

- Зачем же так, Яша, ребята дружат, что в этом плохого. Им все равно, сколько веков твои предки скитались по миру. У них другая жизнь. Не надо валить все в одну кучу.

Голос Елизаветы Наумовны чуть вздрагивал от напряжения, и шепот переходил в свист,

- Я не хочу, чтобы в этот день мы ссорились из-за пустяков.

- Пустяков?

- Тише,

- Пустяков…Пейсах, ты называешь пустяком? Пятнадцатый день месяца нисана…Дожили, мне и сказать нельзя.

- Тогда молчи, ты нас доведешь до…

- До чего? Ну, не стесняйся,

- Сейчас же перестань, ты слышишь меня?

- Конечно, я слышу тебя, но ты меня не слышишь. Я ведь прошу очень немного. В этот вечер остаться с семьей дома, без всяких там гостей, - мужчина перешел на шепот

-Тише, сумасшедший. Во-первых, это просто мальчик из соседней квартиры, а потом, почему наш сын должен знать о всякой ерунде, тебя так волнующей. Мы что, живем в Иудее?

- В том все и дело, что мы не живем в Иудее. А надо там жить!

- Все, мне это надоело, мы уходим втроем. Празднуй свой песах. Делай что хочешь. Только без меня и Лени…

- Прости, останься, а мальчики пусть идут гулять. С Леней я потом сам поговорю…

 

Из этого разговора, невольно мною услышанного я впервые узнал, что люди, подобные мне не празднуют какой-то песах. Что это за праздник, я узнал намного позже.

Ну, да ладно…

В этот день мы ничего больше не рассматривали.

Через неделю я пришел в гости снова. Мы разложили на полу альбомы,

- У тебя неплохие марки, - Леня перелистывал страницы, аккуратно перекладывая каждую папиросной бумагой, разглаживая ладонью шелковистую бумагу,

- Только это не коллекция. Надо много лет собирать, покупать, выменивать. Лучше выбрать одну, две серии. Так легче и дешевле. Например, папа собирает только английские и уэльские марки, причем эпохи королевы Виктории и короля Эдуарда седьмого. Остальные, меняет. У него хорошая коллекция. Только эти марки папа дома не держит, поэтому я не могу тебе их показать.

Давай я тебе свои покажу.

Ленька неуклюже встал с пола, как-то по-утиному, переминаясь с ноги на ногу, подошел к угловому шкафу, открыл стеклянную дверь и извлек стопку черных альбомов. Он аккуратно разложил их на полу и присел рядом,

- Вот, смотри…

Ленька перелистывал страницу за страницей, а я смотрел и поражался, вернее, заражался. Это был мир, которого я не знал. Нет, конечно, как ученик, знал по географии и ботанику учил, по телевизору видел, клуб кино-путешественников. Но вот так, близко, воочию, не знал.

Ленька открыл огромный атлас мира и, рассказывая о той или иной серии, он, сперва, отыскивал это место на карте, затем мы рассматривали, скажем, животных, о которых он знал удивительно много…

- Мальчики, пора. Ты, Саша, приходи к нам, не стесняйся…

…Я шел по лестнице и понимал, что со мной произошло что-то очень важное, хорошее, плохое, я не понимал. Но что-то уже подсказывало, наиважнейшее, теперь и всегда ты уже никогда не будешь тем Сашкой, которым был еще два часа назад…

 

2.

 

Весной и летом мы с Ленькой виделись почти каждый день во дворе, но в гости друг к другу больше не ходили. Прошла весна, лето, наступил новый учебный год. Мой отец уехал в командировку, далеко, в Африку. Мама говорила, что на два года. Сколько это, два года, представить невозможно. Без папы было очень скучно. В декабре нам сказали, что к Новому году он приедет в краткосрочный отпуск, на неделю. Мы ждали папу…

Дни сменялись ночами, ночи, днями. Пять дней до встречи, три, один…

Мы с сестрой стояли у окна и высматривали машины, проезжающие мимо сквозь рыжий свет и пургу, по заснеженной, заметенной сугробами дороге. Сегодня. Это слово тогда имело и имя, и мы знали, как оно выглядит. Сегодня, это папа. Здорово, стоять у окна, в полутемной комнате, упершись носом в холодное стекло. От дыхания стекло запотевало, мы терли его ладонями и смотрели, смотрели, смотрели…Отец приехал ночью. Мы уже спали. Как все происходило, можно было только догадаться, ведь спросонья я видел лишь черную шинель, на которой таяли снежинки, превращаясь в дрожащие капельки воды, мы обнимали холодное, мокрое сукно, утыкались в него лицами, и теперь никто не мог разобрать слезы ли это, или струйки растаявшего снега. Суетились. Какой-то мужчина, военный, только в тужурке, помогал вносить вещи – чемоданы, свертки. Запахло апельсинами. Папа, приехал! На завтра был Новый Год!

В углу, украшенная елка. Работает телевизор.

За столом тесно. Столько людей в нашей квартире не собиралось никогда. Толком посчитать нельзя. Сидели по сменам, сперва, одни, уходили курить, затем другие. Угощались, пили, пели, ходили к соседям и обратно.

- Как там, Володя, постреливают?

- Говорить в лоб не могу, секреты государственные, ведь мы там не воюем, а оказываем братскому египетскому народу консультативную помощь. Понимаешь, консультативную.

А впрочем.

Отец расстегнул белую, импортную рубашку. На груди светился бурый круглый рубец. Все замолчали. Бабушка ойкнула и завыла, - рана то какая, рана то какая…

 

Под утро разошлись. Дело шло к подаркам. Я полез под елку и нашел внушительного размера сверток. С волнением развернул. Замечательная ГДРовская машина, пожарная. Все открывается, поворачивается, выдвигается. Даже вода закачивается в ёмкость и гасить огонь можно. Здорово. Там же лежало несколько книг, альбомов в черных, бархатных переплетах. Марки страны Бурунди. Это были настоящие марки!

Дело такое, маленькое счастье. Как его пережить? Его хочется дольше и дольше, но чем дольше, тем его менее. Странно. Что же оно такое? Ну, ты его получил, с ним ведь делать что-то надо, но что и как? Не понятно. Сперва, просто радуешься, настроение замечательное, а потом? Ведь его, того чему радовался меньше не становится, если это конечно не конфеты и пирожное. Говорят, привыкаешь. Наверное. Привыкаешь, к чему? К подаренному желанному предмету? Почему? Узнал. А если бы не узнал? Тогда, пусть его нет, но будет потом, по пути. А если есть, но вернуться. Вернуться. Значит, поворотить к самому себе, но прежнему. Говорит, я вернулся. Нет, не правда. А в правду, если ты счастлив, как тогда…

Марки Бурунди! Они размещались ровными рядами в карманах, умело выполненных

на шероховатом, розоватом картоне, закрытые, как вуалью, прозрачной, провощенной бумагой и пахли январским снегом и горячим песком пустыни. Это запах мне нравился.

Я подошел к книжной полке и взял в руки прошлогодний кляссер. Он, конечно, был уже старым и, конечно, унылым. И мне его стало даже жалко. Я взял его в руки, раскрыл и погладил листы.

- Прости, ты ни в чем не виноват, просто ты такой…и тут я вставил услышанное у Леньки слово, другой…

Папа уехал, как и обещал, через неделю. Понять этого нельзя, только ощущения. Ведь еще вчера он ходил по комнатам, разговаривал, смеялся, или сердился, курил, оставляя после себя едкий запах папиросного дыма, я втягивал ноздрями воздух, его запах, и мне казалось, сейчас папа войдет. А сегодня? Завтра, послезавтра? Прошла неделя, вторая, месяц…

Весенние каникулы. Последние мартовские дни выдались по-летнему теплыми, даже жаркими. Наполненность их разными событиями и делами была чрезвычайная. Домой забегали разве что воды напиться, да краюху хлеба с солью и чесноком захватить с собой и айда.

Однажды, играя с пацанами в «пекаря», я увидел сидящего на балконе третьего этажа

Леньку. Он сидел как-то вполоборота, кособочась. Расположив голову на лежащих на перилах ладонях, Ленька с тоской следил за игрой. Одет он был в темные штаны и белую рубашку. Я и заметил его только по этой рубашке,

- привет, Ленчик, чего не выходишь?

- А, отмахнулся тот, у меня через полчаса массаж. Давай ко мне, через час, все закончится. Я тебе новые марки покажу.

- Не знаю, я пожал плечами, мне еще уроки делать надо,

- Заходи, Сашка, дома только мама, папа будет не скоро…

…Откуда он догадался, что именно из-за его отца я так не хотел к Леньке заходить? После того раза, мне было не по себе, при мысли, что я буду сидеть в комнате с красивыми обоями…

Не знаю почему, но я сказал,

- Хорошо, через час я к тебе зайду.

Моя бита уже кружилась в воздухе, перемещалась в сторону расставленных жестяных банок и через секунду они уже разлетались в разные стороны…

 

…Все случилось как во сне, как под гипнозом. Холодок пробегал внутри меня. Я снова на полу в комнате с красивыми обоями!

На этот раз Ленькина мама угощала нас корзиночками, выпеченными из песочного теста, наполненными нежным ванильным кремом. Как и в прошлый раз, мы разложили на полу, перед собой наше марочное богатство. Из соседней комнаты доносилась приятная мелодия.

У Леньки оказалось уже шесть альбомов, у меня четыре. Правда, среди книг, на книжной полке я заметил еще с десяток, но Ленька, словно угадав мои мысли спокойно заметил,

- это папины, мне не разрешают их брать в руки,

- Ну и, гм, не надо брать, у тебя и так вон сколько марок.

- Да, это, конечно, - ответил Лёнька, не отрывая взгляда от моих марок. Он внимательно вчитывался в мельчайшие тексты на них, долго и внимательно, сквозь увеличительное стекло разглядывал забавные миниатюры. Я листал его альбомы и в очередном кляссере, набрел на спортивную Олимпийскую серию. Конечно, тогда, да и потом, я не был и не стал филателистом, но как мне нравились те марки. Художник со вкусом подобрал их цвета, изображение спортсменов с мировыми именами были так замечательно выполнены, что я не мог ими налюбоваться. Тогда, в Ленькиной комнате, среди этих красивых обоев, корзиночек и книжных полок, мне казалось, что эти марки и есть моя мечта...

- Давай меняться, - вывел меня из оцепенения тихий Ленькин голос.

- На что? – прохрипел я в ответ,

- Я тебе дам олимпийскую серию «Инсбрук 1964», а ты мне серию «Бабочки»,

- Меня охватил страх. Я взял в руки свой альбом, лежащий перед Ленькой, и внимательно вгляделся в порхающих на миниатюрах бабочек. Они - прекрасны. У меня засосало под ложечкой. Хотя, я до сих пор не понимаю что это и где, но засосало так сильно, что заболел живот.

- Я не знаю, но Инсбрук? Эти марки никак меня не впечатляли. Они казались блеклыми и бледными, по сравнению с великолепными бабочками.

Кроме эмблемы олимпийских игр и надписи марки СССР, на них нельзя разглядеть ничего.

- Папе за эту серию, предлагали велосипед, - таинственно прошептал мне в ухо Ленька,- можешь у мамы спросить.

Признаться, я никак не мог представить, что за десяток невзрачных бумажных прямоугольников можно получить целый велосипед с блестящими спицами и скрипящим, кожаным сиденьем, но Ленька…

Он нависал надо мной своей кучерявой головой, и мне казалось, что это не рыжие вьющиеся пряди, а ящерицы, с черными бусинками глаз, старающиеся меня укусить. В эту секунду я боялся Лёньку!

- Ладно, возьми еще эти четыре марки, «Сталинградский тракторный завод», они старые, очень ценные, вот видишь, сорок седьмого года.

Самообладание окончательно покинуло меня, я сам не помню, как согласился, и самые красивые марки, из моего альбома перекочевали в Ленькин…

…Я уже не помню, как пришел домой, что-то сжимало мою грудь, ноги не слушались, я не мог дышать, и мне казалось, что я умру. Только к вечеру сознание вернулось ко мне.

- Что я наделал, как мог поддаться уговорам этого больного, скрюченного мальчика, как?

Что я скажу отцу? Я смотрел на десяток ничтожных марок, которые, даже, по моему мнению, ровно ничего не стоили. Я ругал себя последними словами.

- Назад, надо отменить наш договор, надо вернуть марки. Я выбежал на лестничную площадку, поднялся на два пролета и остановился.

- А что я скажу? Отдай мои марки? А, Ленька не отдаст. Ведь был уговор. Но, он обманул меня, ведь это очевидно. Сделав несколько шагов, присел на ступени,

- Я глупый, я дурак, если я расскажу, хоть кому-то эту историю, меня засмеют. Да, я стану посмешищем. Закрыв глаза, я живо представил, как веселятся ребята во дворе, покручивают пальцем у виска в классе, веселится и забавляется моим простодушием и наивностью бывший товарищ, хитрый Ленька…

Домой я пришел поздно…

 

…Через два месяца вернулся папа. На его погонах сверкала большая звезда, расположенная между двумя продольными чёрными полосами. Я знал – капитан третьего ранга. Стало еще гаже. Мы, конечно, ждали папу, и я очень обрадовался его приезду. Но такого настроения, которое было при прошлом папином приезде, полгода назад, у меня уже не было. Мысли о моей с Ленькой афере не давали мне покоя. И когда мы встретились с папой глазами, мне показалось, он все понял. Стыд не покидал меня ни на минуту. Только спортивные тренировки, да подготовка к школьным экзаменам как-то отвлекали меня от тягостных мыслей о предстоящем разговоре с отцом. Я был уверен, отец не поймет меня, да, собственно говоря, и понимать то тут нечего. Сын – растяпа. Но как я не пытался оттянуть срок разговора, он состоялся. Самое обидное, что произошел этот разговор в разгар веселья. Отец шутил, смешно рассказывал про то, как Каирские макаки выклянчивают у проходящих и проезжающих, что - либо съестное. И вдруг папа неожиданно спросил,

- Как там поживают твои марки, если не возражаешь, я взгляну на них…

Сперва, отец напряженно молчал, играл желваками, переворачивал страницы альбома, затем, с треском захлопнул альбом,

- Ну что, рассказывай, с кем поменялся, когда?

Я рассказал, как все было. Затем молчал, уставившись в пол.

- Хорошее дело. Ты хоть знаешь, сколько стоит страница с бабочками?

- Нет? Мне захотелось зареветь, как в детстве, от страха и обиды.

- На эти деньги можно было купить…

Тут я напрягся, - неужели скажет, велосипед?

- …Маме новые туфли.

Он помолчал, достал папиросу и принялся вертеть ее в пальцах. Табак, внутри папиросной гильзы противно скрипел.

- Да, даже не в деньгах дело. Дело совершенно в другом. Дело в твоей глупейшей беспечности и, я бы даже сказал, в преступной глупости.

У меня по спине пробежали мурашки. Я помнил руку отца, она была тяжела.

Но он продолжал натянуто и монотонно,

- Всему надо здорово учиться. Всему. На каком основании ты мог подумать, что имеешь права распоряжаться хоть чем-то, прежде не усвоив, что да как? Подчеркиваю, не распорядиться, а подумать.

Он прошел по комнате из угла в угол. Былое веселье улетучилось, словно и не было его. Домочадцы притихли.

- Мало того, что ты проявил элементарное невежество и тупость, ты бросил тень на меня и маму. Да ладно, проиграл бы старшим, или отняли, ведь нет, сам отдал. Непостижимо!

Да кому? Этому маленькому уродцу? Слово уродец несколько раз отразилось от бетонных панелей стен, иглой застряло у меня в ухе,

- а ведь и вправду, кому?

Мне стало так горько и стыдно. Я был ни жив, ни мертв. Свет плавал у меня перед глазами, да и меня самого уже не существовало. Я, вернее то, что от меня осталось, превратилось в нечто эфемерное, раскачивающееся в воздухе, словно фантом. Сквозь туман я пролепетал,

- Я заберу марки, папа,

- Нет, ты их не заберешь, и я не заберу, потому что мне, советскому офицеру будет стыдно смотреть в глаза его отцу, тем более просить у него о чем-то.

Эти марки, - отец положил передо мной старый альбом с нелюбимыми марками и выменянными мною - его я оставлю тебе, а остальные…

остальные ты не заслуживаешь!

Потому, что ты, сперва, марки просрал, а затем, в чем я уже не сомневаюсь, дай тебе волю, просрешь и Родину!

 

Так оно, папа и получилось!!!

 

Эпилог.

 

Прошло с тех пор почти пятьдесят лет. Нет отца, матери, нет страны, в которой мы жили. Марками я больше никогда не занимался.

Я не знаю, что произошло с Ленькой, мы с ним с тех пор не виделись.

Только вот недавно, совершенно случайно, прибывая в Испании, на этюдах, я, сидя на террасе летнего кафе, наткнулся на лежавший рядом журнал. Скорее от нечего делать, так из праздного любопытства я стал перелистывать глянцевые страницы. Испанского языка я почти не знал, но и без его знания было понятно, что журнал посвящен коллекционерам. Прекрасные фото. Антикварное, старинное оружие, посуда, книги, лошади и всякая всячина. И вдруг перед моими глазами замелькали марки.

И каково было мое удивление, когда на одной из страниц я увидел те самые марки, которыми мы с Ленькой тогда обменялись. Меня удивило то, что я узнал их сразу, мгновенно, словно я опять был на полу в комнате с красивыми обоями…

Почта СССР «Инсбрук 64» - 6000 евро,

Почта СССР «Сталинградский тракторный завод» - 10 000 евро…

«Бабочки» Бурунди, 1967 год – 57 евро…

 

05.04.2013 г.