Из будущей книги "Записка душеведа"

Из части "Возвращенцы" - о людях, перенесших клиническую смерть.

 

Атамана привезли ко мне, как испорченный овощ на свалку. Сгрузили и умыли руки. Громадный мужик после двух инсультов, с ограниченной подвижностью, частично восстановленной речью, списанный докторами с диагнозом «постинсультная деменция» (приобретенное слабоумие, маразм).

Когда начал внятно говорить и самостоятельно двигаться, мы с ним запели. Как стал материться на тренажерах и в репертуар вошли удалые казачьи песни, реабилитация двинулась полным ходом. Тогда и рассказал.

- Я ж помер, та ожил.

- Клиническая смерть была?

- Ото ж. Эх, мама, ты знаешь, я никого не праздную, тебе одной скажу. Что я там пережил, за всю жизнь такого страху не було.

Сразу тёмно стало, должно, инсульт самый, сознание потерял, а после летел на свет, как через трубу какую. А куда прилетел, там серое все, мабуть сумерки, та противные такие, шо на душе кошки скребуть. А кругом, сколь видать – ничого, только небо низко-низко и серый тот свет, противный. Ну, что ж, я пошел. Куда идтить не знаю, чую только, шо надоть. А под ногами земля мягкая, як замазка, и тож серая, ноги проваливаются. Присмотрелся, мама, ото ж мясо, плоть человечья. И ни бочком, никуда ни стать. Везде она самая. Пошел, куда деваться. А на душе такая боль и тяжесть, хуже того свинцового неба. И тут я понял, что буду так идтить вечно, не то шо долго, всегда. И эта невыносимая тоска, ну, просто нечеловечья, она всегда со мной будеть, вечно. Понимаешь ты, всегда и без конца! Ну, вот всегда и всё. Я уж думал, что мне хуже и быть не может, но, как такое понял, совсем невмоготу стало, такая тоска взяла, хоть снова помирай, а чую, больше разу помереть не получится. Хотел кричать, выть – голосу нема, плакать, та и слез немае. И как скрутило меня у жгут, та и снова через трубу полетел.

Очнулся в палате, дочка коло меня сидить. Увидала, шо я глаза открыл, заплакала. И я ж заплакал, должно, первый раз после полвеку. Силюсь ей сказать: «Доча», - а не могу, язык не слушается. Я ж её дочей с пеленок не называл, всё Ирка, да Ирка. А сынок помер, тож слова ласкового от меня не слыхал. Как же, все думал, дурак, детей в строгости держать надо. Жинка от одного взгляда моего тряслась, усохла вся со страху, все болееть. А какая красуля была молодкой, ой, мама! То ж всё я их застращал, замучил. Все гаркал, та и поколачивал, учил время от время, сатана. Баба она свое место должна знать. От же дурень! А теперь шо? Сколько времени щё господь отпустил. Хто знаеть? Я, как на том свете тоску смертную почуял, понял усё.

- Что понял?

- Усё! Как жить надо было и что жизнь про…л к такой матери.

- А ты зачем вернулся?

- Ты ж знаешь, умна девка. Ясно зачем – любить.

Он уехал и через десять дней вернулся на повторный курс уже сам за рулем машины.

Похохатывал басом, зыркал на бабенок черным игривым глазом, рассказывал, как соседи и родня ходят на него смотреть, как на воскресшего Лазаря.

- Ото ж и есть - воскрес. Думали, кутью есть, а я им вина домашнего налил. Чего, толкую, на наследство рты раззявили, та и не обломилось. Мама, ты бы на их морды подивилась, точно ожившего покойника увидали.

Потом один на один рассказывал:

- Я усе жене та и дочке отписал, внучек домой привез. А то ж дом большой, та и пустой. Веришь, мама, первый раз в жизни, девчушек по голове погладил - слеза пошла. А хорошо на душе стало, тёпло.

И уже громко, уверенно, командным голосом продолжил:

- Я тут под домом магазин затеял. Та-а-ак. Еще повоюю. Я ж атаман походный.

- Ты же инвалид, маразматик, - пошутила я.

- Хто инвалид, я инвалид?! Не дождётесь. Я еще, може, сына рожу! - загремел он.

И тихонько добавил:

- Щё ручки – ножки ему нацелую, за всю нецеловальную жизнь свою, нацелую. Ото ж.