У Ивана Петровича открылся третий глаз. Только как-то странно открылся. Не наружу, а внутрь. Первая странность — видел он, в отличие от описанных случаев, не то, что внутри у других делается, а что внутри у самого себя. Вторая — обычные два глаза в момент внутривидения слепли, ничего вокруг не видели. Была и третья, не то что бы странность, но некоторое неудобство. Изнутри виделись вещи, не новые, но неприятные, самим Иван Петровичем от себя тщательно скрываемые и отгоняемые. Иногда стыдные, а иногда и жутковатые.

 

А началось все самым обычным вечером, в пятницу. Иван Петрович с супругой, ждавшие назавтра гостей, готовили птицу по их семейному, знаменитому рецепту. Дружно возились на кухне.

 

— Ваня, достань пока противень, только на плиту не ставь, стукнешь еще нечаянно по керамике, — «домашним» голосом попросила супруга.

 

Иван повернулся к духовке, не глядя достал противень и со всего маха опустил жене на голову. Раздался звук раскрывшегося гигантского грецкого ореха. По толстым щекам, припухшим, поросячьим глазкам Маруси потекли алые струйки. Но сквозь раскрывшиеся трещины в её черепушке, как ни странно, была видна противоположная стена, с крючочками для полотенец и кухонных прихваток.

 

— Я ж говорил — башка пустая, удовлетворённо хмыкнул Петрович.

 

— Вань, ты что застыл? Чернослив давай.

 

Иван Петрович вспомнил, что чернослив он купить забыл. И с удовольствием еще раз треснул по и без того плоскому лицу:

 

— Вот тебе чернослив!

 

Носик жены из выпуклой пуговки превратился в гладенькую, все лицо обрело негроидные черты, а визгливый голосок с удивлением заметил:

 

— Где — вот?

 

— Живучая, сволочь, — хмыкнул Петрович, и, вздрогнув, открыл «наружные» глаза.

 

— Что ты сегодня все хмыкаешь? Простудился? — поинтересовалась Маруся. — И где чернослив? А то мне уже зашивать надо.

 

— Я забыл купить, — хрипло сказал Иван Петрович.

 

— Жалко, Ваня, — спокойно отреагировала жена, — вечно ты, старый мудак, все забудешь. Чикну сейчас твою лысую головенку и зашью вместо чернослива.

 

Маруся щелкнула специальными ножницами для разделки птицы, и плешивая голова Петровича покатилась по линолеуму. Женщина слегка подвинула её ногой и заметила:

 

— Точно пустая, как гнилой орех. Что ж делать? Положу яблоки, да зашью.

 

Когда супруга в очередной раз носком домашней тапки двинула его голову в сторону мойки, поближе к мусорному ведру, Иван Петрович, охнув, тяжело опустился на стул. При этом он изо всех сил старался держать «обычные» газа открытыми.

 

— Ой, Ванюша, ты чего, плохо тебе? — засуетилась жена. — Я ж говорю, заболел. Погоди, я сейчас капли принесу. — И поспешила на своих коротеньких, толстых, тромбофлебитных ножках в комнату.

 

Голова её была совершенно целой, только кое-где просвечивала розовая кожа, особенно заметная на крашеных прорехах причёски. Петрович облегченно вздохнул и прикрыл глаза.

 

— Сдохнешь еще под выходной, да в морозяку такую, — проворчала Маруся, входя на кухню. — Всем людям выходной — мне нервотрепка. Вот выпей, — протянула она вытаращившемуся на неё мужу хрустальную рюмку с остро пахнущей, мутноватой жидкостью.

 

Иван Петрович решительно отодвинул мясистую, подрагивающую руку, достал из шкафчика бутылку коньяку, щедро плеснул в чайную чашку, выпил залпом, взял рюмку с лекарством у оторопевшей супруги и вылил на её лысоватое темечко.

 

— Сама прими, а то разволновалась. Мне доктор сказал, лучше коньку, — ровным тоном произнес Петрович и поднял глаза на жену.

 

Она, налила себе кипяченой воды из графина, хлебнула, и собралась было что-то сказать, но тут зазвонил домашний телефон.

 

— Точно, Богдановна, дура старая, вечно не вовремя, болеет-болеет, жалуется, а все не сдохнет никак, — проворчала Маруся, а в трубку пропела, — А я думаю, чего это Богдановна не звонит. Не заболела ли часом.

 

Петрович понял, что дело плохо, что он действительно заболел, и болезнь его была куда хуже привычной стенокардии. Бесконечно таращить воспалённые глаза было трудно, лоб пульсировал и нестерпимо чесался, но как только он, в надежде на облегчение, прикрывал «наружные» глаза, проклятый «внутренний» показывал и озвучивал такие ужасы, что впору в психушку сдаваться.

 

Иван Петрович «обычными» глазами редко смотрел на себя в зеркало. А если и случалось, то заранее делал «специальное лицо», которое надеялся там увидеть — пожилого, серьезного, импозантного мужчину. Если лицо «не получалось», все же делал вид, что именно его там и видит. Да и что там смотреть? Старый, толстый, лысый му… жик, одутловатый, с обвисшими щеками, с торчащей из носа и ушей седой щетиной.

 

Но ЭТОТ — злобно ухмыляющийся, толстячок, показываемый третьим глазом, был куда жутче зеркального. А Маруся? Всегда спокойная, внимательная, заботливая? Она просто не могла быть ТАКОЙ…

 

— Ну, вот, и порозовел. Правда, коньяк на пользу пошел, — услышал он «сдобный» голос жены.

 

Иван Петрович обрадовался, что наваждение сгинуло, и ответил также «ванилиново»:

 

— Да, Мусечка, все в порядке. Разволновал я тебя.

 

— Вот и славно, вот и хорошо, — напевно ответила жена, направляясь к кухонному столу. — Ты пойди, приляг, а я тут все доделаю.

 

Петрович благодарно кивнул и пошел, было, в комнату, но на пороге обернулся и на всякий случай прикрыл глаза, чтобы убедиться — почудилось. Третий глаз немедленно открылся. Но Машенька молча возилась с бледной тушкой птицы.

 

— Померещилось, — радостно вздрогнуло беспокойное сердце.

 

Иван пристроился в продавленные по форме особенно тяжелых и выпирающих частей тела диванные подушки, пошарил привычной рукой пульт от телевизора и замер на полуобороте:

 

— Полежи-полежи, козел старый. А хоть бы ты и издох, в самом деле. Как осточертел! Гусь бы в пользу — на поминки пошел.

 

— Маруся! — прохрипел Иван Петрович, пуча выцветшие, когда-то васильковые газа. Вдохнул последний раз, но выдохнуть уже не смог.