ПОТУСТОРОННИЕ КОТЯТА

Детство свое я прожил в Старой Самаре, на улице Степана Разина. Улице этой уже века два с половиной. Ее старое имя - Вознесенская улица.

Старая Самара вознесена на нагорье и спускается к Волге как раз от Вознесенской улицы. От нее три квартала сходят уступами вниз по склону, а потом - Волга. Когда с той стороны дул ветер - у нас пахло большими водами, и по ночам я, засыпая, слышал гудки речного порта.

У Самары Волге тесно, и она подъедает свои берега. Весь прибрежный склон под тяжестью человеческого жилья сползает к реке - год за годом. В сторону реки понемногу перекашиваются окна, двери, клонятся в ветхих домах полы.

Наш дом - длинный, низкий - тянулся глубоко во двор. Было это строение старинное и странное, преисполненное таинствами - из трухлявого дерева и крошившегося кирпича. На кухне одна стена была вообще не стена, а - замурованная громадная печь. Из-под побелки еще выглядывали заслонки.

Где-то под домом, под нижними полуподвальными жилищами, в сырых глинистых глубинах таился подземный разлом. Из-за этого весь дом сверху донизу треснул. Во всю печь-стену шла черная трещина. Она сквозила до неба - через крышу и до земли - через подвалы. Из трещины выглядывали окаменелые тряпки и пергаментные газеты, которыми ее тщетно упихивали предшествующие поколения. Моя рука туда уходила свободно. Но совать ее было боязно: мало ли кто там сидит. Оттуда - из каменных недр - и в самую жару тянула подземная неживая стынь.

А над всем домом простирался наглухо заколоченный чердак. Там, над нашими потолками, бегали, стучали и шептались. Иногда гнусаво выли по ночам.

Там обосновалось какое-то бездомное кошачье племя. Пришел срок, и на чердаке народились котята. Это были уже не бездомные, а - безусловно - Дикие Котята. Их породили девственные и темные подкрышные пространства.

Один раз зимой пришел я из школы, смотрю: на кухонном столе сидит прехорошенький головастый котенок. Он мельком на меня глянул, но ему, в общем-то, было некогда. Он грыз сквозь полиэтилен замороженное сливочное масло.

Я двинулся к столу. Котенок на меня шкнул, увернулся из-под руки, и нырнул в трещину. Не знаю, как он двигался дальше в теснинах: судя по угрызению масла и остаткам яиц на полу, он увеличился раза в три.

Потом еще не раз Дикие Котята проникали сквозь стену. Бывало: наше семейство мирно ужинает. Вдруг из трещины в тарелки сыпется труха, пыль, - и смотрит на нас из темноты круглый глаз.

Бездомные коты и кошки по нашим старым дворам шмыгали повсюду. Они безропотно влачили свою полную лишений жизнь. Но все эти небезлишайные помоелазы при случае всегда старались пристроиться у дверей, на лестницах, хотя бы у крыльца - куда выносили им объедки старушки. Дикие Котята - другое дело. Если такой котенок появлялся на земле, сразу видно было - это тот самый.

Это были звери стремительные и мелькающие. При первой опасности Дикие Котята взмывали на деревья, и не топорщились обиженно там среди веток, а пропадали бесследно - на крыше. Бывало, изредка самого маленького какого-нибудь Дикого Котенка дети или собаки загоняли к стене, в угол. Тогда Дикий шипел так, что превращался весь в свирепую треугольную пасть, и резал коготком все, что к нему тянули - собачий нос или человеческую руку, - как ланцетом, тонко, но болезненно.

Взрослые жители двора, родители, котят этих, разумеется, ненавидели. Со взрослых высот все чужие коты прежде всего опасны и заразны. Дикие же Котята, наверно, таили в себе какую-то первобытно дикую заразу. Но мы так и тянулись к ним, - несмотря на их шипение. Чертовски обаятельные это были котята.

 

ПЕРВЫЙ ВСТРЕЧНЫЙ

Школа, в которой я учился, была от нашего дома не далеко - не близко: туда, спросонья, минут двадцать, оттуда, задумчиво, - сорок. Сложилось как-то так, что я всегда из школы домой брел один. И это было нехорошо: в переходном возрасте одинокие прогулки порождают суровую мечтательность нрава и своевольную отстраненность мысли. Что плохо отражается на успеваемости.

Когда мне было лет двенадцать, была у меня по пути из школы странная встреча.

На полдороге, на улице Ленинградской, была какая-то стройка или ремонт - заляпанный известью забор. Как-то раз, еще теплой осенью, вышел ко мне оттуда серый кот.

Погладить его я не решился: это был какой-то осанистый, большой, почтенный кот. Он посмотрел мне внимательно в глаза - снизу вверх, конечно, но как бы и сверху вниз. И пошел рядом со мной - неторопливо, будто так и надо. Кот проводил меня почти до дома, повернулся и исчез.

С тех пор мы с ним встречались через день-другой, и всегда у того забора. На последнем уроке я думал: встречу сегодня кота или нет.

Таинственно было то, что я его ни разу не прикармливал. Да он и не терся о штаны, не заглядывал в глаза. А ведь семейство кошачьих, при всех его изящных достоинствах, прежде всего неизменно и низменно прожорливо.

Кажется, уже вода в лужах подмерзала, когда кот перестал меня встречать.

Помню я вот что: мне тогда снилось по ночам что-то очень важное для меня и влекущее, и в самом средоточии снов был кот этот. Сейчас, через много лет, я стараюсь напрячь изо всех сил память того сна сквозь явь - бесполезно. И кот тот мне вспоминается сейчас как-то не по-кошачьи. Не кот, а некто; степенный, седоусый, доброжелательный. Скажем, Савелий Егорович.

 

МЕЛКОТИГРОВЫЙ ПРИЗРАК

У нас жила в свое время кошка Дуська. Кошка была серая, полосатая, - что называется, тигровая. Но к ней не как-то шло это слово. Дуська была совершенно не тигрица. Просто небольшая, скромная, домовитая кошка. Жила она у нас года три.

Детство мое было отчасти пионерское. Летом меня высылали в пионерский лагерь “Костер”. Это было своеобразное место. Часть лагеря принадлежала довольно престижной по тем временам организации “Куйбышевоблрембыттелерадиоэлектроаппаратура”. Там работала моя мама. Другая часть - детской комнате РОВД, кажется, Промышленного района. Эту половину заполняли дети из неблагополучных семей, направленные на летний отдых по льготным путевкам. Неблагополучно-льготные учили нас жизни. В этой жизни неблагополучия были сплошь, а льготы - только похабные и блатные.

Приехал я из “Костра” - а Дуськи нет. Родители сказали, что Дуська заболела, ушла и померла где-то за сараями. Только блюдечко ее мама почему-то забывала выбросить. Блюдце долго стояло на кухне, около плиты.

Однажды утром, когда я был один дома - на кухню в распахнутую дверь скользнула Дуська. Я сразу подумал, что, наверно, голодна кошка - встал, налил молока. Открыл холодильник, еще чего-нибудь поискать, и только тут вспомнил, что Дуська-то умерла. Обернулся - ее нет. А по молоку - круги, будто только что она тронула мордочкой.

Прошло много лет. Я веду ученые исследования, которые помимо прочего включают описание призраков и прочей нежити в сознании населения Среднего Поволжья. Описаний этих у меня скопилось - кипы бумаги, десятки кассет. Но лично мне устрашиться пока не удалось. Я нарочно мерз до рассвета в жигулевском овраге, где, по слухам, по ночам кто-то плачет, сидел в сумерках на заброшенном кладбище, заглядывал в полночь в окна избы, заколоченной из-за того, что там бродячий мертвец поселился. И хоть бы мне что зыкнуло издали или за спиной бы шерохнулось - ни разу, даже обидно. До сих пор я видел только один мелкий призрак - Дуську.

 

НЕКОШКА

Село Смолькино - на самом краю Самарской области, к западу, за Сызранью. Вокруг села по горам стоят тихие леса, в сумраке лесов - мшистые скалы, строгие, как руины замков. За лесами - болота, за болотами - луга над оврагами, а за лугами - снова леса, настоящие, волчьи. Смолькинские мужики часто сдают на мехопушную базу в Сызрань волчьи шкуры.

В Смолькино живет воинственный и таинственный народ Суваз. В древности переселившись из глубин Азии на Волгу, этот народ понемногу присмирел и стал зваться помягче: чуваши.

Мне случилось идти через это село осенью 1994 года. С утра я пытался разговориться со смолькинскими узкоглазыми старухами, подсаживался к ним на бревна, что-то выспрашивал - но шло плохо. Старухи говорили нехотя, а если и пытались что объяснять мне, чужеземцу, поневоле сбивались на свой, непроницаемый, увы, для меня, язык. Не стоит заговаривать в полдень, да еще на чужом дневном языке, о том, чем живет ночь. В обед я пошел было на гору, за село, где лагерем стояли мои спутники. Но на краю села вдруг услышал:

- Стой.

Я обернулся. На крыльце сидела на ступеньке веселая пожилая тетка а повыше, на перильцах, чрезвычайно серьезная юная барышня.

- Ты чего за человек такой ? - спросила тетка.

Я подошел и, как мог, объяснил, какой я человек.

- Куда пошел ? - сказала тетка. - Тута вот и живи.

Хозяйку звали тетя Женя, а девочку - Надя.

О ночных делах мы беседовали после ужина, под керосиновую лампу, и за окном в темноте стучал дождик. Разговор коснулся и оборотней. Смолькинские оборотни все оборачивались, как и везде, в свиней. Но около года назад шнырял вечерами по селу редкостный оборотень - кошка. Про нее вспомнила серьезная Надя. Затемно поздно вечером они с девчонками шли к клубу - и вдруг заметили: вдоль забора кошка крадется, и наблюдает за ними внимательно - человеческим взглядом. Девчонки не испугались, но на всякий случай всю дорогу шли по середине улицы, поближе к фонарям. Возвращаясь, Надя опять ту кошку заметила - у своей калитки. И юркнула в сени.

Ту кошку с нехорошими глазами не раз люди замечали и прикидывали - кто это шалил кошачьим образом. Вроде это была одна баба, из соседнего села, где живет другой древний народ - Мокша, по-нашему мордва. Потом та баба-кошка перестала на глаза попадаться.

Я Надю спросил: может, это все-таки просто была кошчонка приблудная ? Почему девчонки решили, что это оборотень?

Но в Смолькино своих кошек в лицо знают, мне Надя сказала.

Это только мы, городские, кошки от некошки отличить не можем.

 

ПАДОВСКИЕ РАДУЖНЫЕ КОТЫ

Падовка - обычное степное село, не большое не малое, дворов в полтораста, далеко к югу от Самары. Туда я заехал в 97ом году, в поисках староверов, которые обитали раньше там, по речке Большой Иргиз.

В Падовке только семь старух и один средних лет мужик еще кое-как держались старой веры. И недалеко от села, у дороги, - сохранилось особое староверческое кладбище: под высокой травой еще выступают краями из земли бурые обомшелые камни, а на них вырублены осмиконечные кресты. Раньше дерева в степи не хватало: староверы не кресты ставили над могилами, а клали камень.

Дни тогда были ветреные, серенькие - первые дни осени. Вокруг Падовки - во все стороны только черные поля и желтоватые холмы. Казалось, что все село такое - обыденное, полуденное, выгоревшее и выветренное.

Но на второй день для меня выявилось в Падовке некое ускользающее, побочное, но неожиданно бьющее в глаза явление: местные коты. Я всю жизнь присматриваюсь к кошачьим племенам. Таких я точно нигде не видел: особая кошачья раса.

Они были крупные, длинношерстные, пышнохвостые. И все - одной масти, черно-желтые, особого огнистого отлива, с белыми бликами, с дымчато-серыми вкраплениями - четырехцветные. Попадись один такой радужный кот - ладно. Но по всей Падовке на меня смотрели такие вот: с поленниц, с лавок, из-под заборов.

И взгляд у падовского кошачьего народа был особый: желтый, мерцающий, острый - египетский. Когда я со старухами беседовал, часто бывало, гляну нечаянно в сторону, - а со двора в окно смотрит он, прямо в глаза мне. Будто думает: сказать ему или нет ?

 

Кирилл Серебренитский.

1998

Уфа - Самара.