Moof - часть пятая...

 

Варвара Андреевна Свояковская, учительствовавшая в крошечной школе Нижних Утят, при рождении получила совсем другое имя. Очень похожее, но другое. Это было огромной тайной до самой её смерти так и неведомой никому и никем не узнаной. Уж очень неразговорчивой была эта красивая женщина, да и слишком близких друзей и подруг никогда у неё не водилось, чтобы было ей с кем пооткровенничать. Очень далеко и очень давно, в одной толстой приходской книге совершения католического обряда крещения, именем великого и всемогущего господа нашего Иисуса Христа, каллиграфическим почерком готического шрифта на белейшей пергаментной бумаге она была вписана в список творений божьих как Барбара Святковская. Прекрасный ребёнок женского пола, молодых родителей Анджея и Катаржины Святковских, высокородных шляхтичей владеющих хорошо ухоженным сельским старинным поместьем в Краковском воеводстве. Её детская фотография, снятая в ту пору в знаменитом варшавском фотоателье Симеона Монцара, на долгие годы стала эталоном для всех начинающих фотографов, снимавших детей. Больше чем уверен, что процентов восемьдесят жителей Европы, так или иначе, видели этот прекрасный образец бытовой фотоживописи самого начала века. На снимке стоит четырёхлетняя девочка. С ямочками на щеках, с большими глазами в обрамлении густых ресниц и со светлыми волнистыми волосами. Её умиляющие душу кружевные панталончики, выглядывают из-под широкого белоснежного платьица расшитого большими шёлковыми розами. Она небрежно держит в руках прекрасную фарфоровую куклу, словно уменьшенную свою копию. А слева от неё стоит огромный мраморный дог в широком кожаном ошейнике с тремя круглыми тяжёлыми серебряными медалями, удивлёнными глазами смотрящий куда-то поверх объектива гигантского стационарного фотоаппарата. Кажется, что он больше всех ждёт, когда из-под снятой бронзовой крышки выпорхнет птичка. Фотографу не нужно было долго думать и выстраивать такую органичную композицию, потому что все персонажи этого фото были великолепны и фотогеничны сами по себе как гранёные бриллианты, каждый в отдельности. А уж в совокупности они тем более были шедевральны…! Девочка была олицетворением ангела спустившегося на землю.

 

Проведя безоблачное детство под надзором доброй няни, изрядно попортив нервы учителю музыки и учителю танцев, и потом закончив женскую гимназию с отличием, она в начале семнадцатого года на свою беду, вопреки желанию родителей отправилась в своё первое самостоятельное путешествие из благоденствующей и тёплой Речи Посполитой в дождливый и далёкий туманный город Санкт-Петербург находящийся где-то на окраине мира. К своему сосватанному ещё на её шестнадцатилетие жениху, Гжегошу Павловскому-Сапеге, временно занимавшему там незначительный пост в министерстве таможенных и налоговых сборов. Нарушив семейную традицию военного служения, этот высокий, красивый и как сказали бы в то время, честолюбивый молодой человек, решил делать карьеру на гражданском поприще. Не очень престижном для польского дворянина, но очень в отдалённом будущем прибыльном. После октябрьского переворота, который впоследствии был назван Великой Октябрьской революцией, ей пришлось долго скитаться по всей России, безрезультатно отыскивая жениха, который после короткой встречи бесследно сгинул в пучине потрясений, изгнаний и перемещений.

 

Возможно, его расстреляли из-за его сильного акцента, приняв за немецкого шпиона. Может быть, он был убит в жестокой схватке со злобными и голодными тифозными солдатами, возвращающимися с немецкого фронта. Может быть, просто был высажен из переполненного вагона при попытке сбежать из пылающей пожарами и умирающей от тифа страны, и расстрелян пьяными матросами, которым понравились его отлично сшитые мягкие юфтевые сапоги или наоборот не понравился надменный барский взгляд? Да кто же его теперь знает? В этих огромных занесённых снегами и покрытых льдами просторах человек даже и не иголка в стоге сена! Нет, ту всё же можно отыскать неимоверными усилиями, ну например, подпалив стог и пройдясь по пожарищу магнитом. А тут он по значимости, даже меньше самой мелкой песчинки в тысячевёрстных просторах бескрайней африканской пустыни Сахары.

В конечном итоге после многих пережитых горестей ей совершенно случайно удалось присоединяться к эшелону отступавшей в Сибирь армии адмирала Колчака. Человека с тихим голосом и колючим гипнотическим взглядом недвижимых зрачков. Таким образом, она и добралась в такую даль, какую ещё год назад и представить себе не могла. В Иркутске её неожиданно подкосила тяжелая болезнь, вначале врач подозревал сыпной тиф, но, слава богу, его подозрения не оправдались, это была просто глубокая и вялотекущая пневмония и через полгода Барбара пошла на поправку. К тому времени остатки армии омского правителя были уже окончательно рассеяны по зябким болотистым землям Сибири. Сам Колчак был расстрелян, а тело его было опущено под ледяной покров замёрзшей реки. И призрачная надежда пани Барбары добраться через Маньчжурию до теперь невыносимо далёкого китайского города Шанхай, где сосредоточились остатки офицерского корпуса и российской интеллигенции успевшей в последний момент перейти границу, бесследно испарились. Она попыталась вернуться в красный от крови и кумача, вырезанный и выпотрошенный от её знакомых Питер.

 

Но застряла на крошечной и глухой сибирской станции, возле грязного городишки Канска, где безраздельно хозяйничали революционные банды красного командира Щетинкина. Это было сборище случайных людей с авантюрным складом характера склонных к пьянству, воровству и убийствам. И если в обычной жизни за это полагался суд и суровое наказание, то под знаменем борьбы за справедливость, это можно было творить безнаказанно, и даже гордиться этим. Они совершенно не ценили чужую жизнь, так же как и свою. Они понимали, что их жизнь будет неправедной и короткой, но им было всё равно, так как в любом ином случае им предстояла смерть от пьянства и непосильного каторжного крестьянского и пролетарского труда. За время всей этой «партизанщины» большая часть вояк погибла не в боях, а умерла, обпившись самогоном, замёрзнув в глубоком сугробе под хмельными парами или постреляв и порезав друг друга в драках и ссорах между собой. Быть командиром этого воинства мог только человек беспринципный, коварный и совершенно не придерживающийся никаких правил принятых в нормальном обществе.

Щетинкин был маленького росточка, он носил для придания себе значимости высокую и лохматую папаху и сапоги с почти восьмисантиметровыми каблуками, из-за чего его соратник грузин Сургуладзе называл его «нечёсаной барышней». И хоть на самом деле партизанами руководил бывший полковник Кравченко, но он был из «благородных». И даже однажды застрелил перед строем двух особо зарвавшихся мародёров, чем вызвал тихое и злобное недовольство масс, и чтобы не обострять ситуацию дипломатичный бывший полковник ударился в теоретическую штабную работу, отдав неграмотному Щетинкину всю формальную власть. Крикливый и злопамятный, тот просто физически не выносил вида лиц в очках и шляпах или с написанным в глазах интеллектом. Тех, кто имел такую печать на своём облике, просто отводили в ближайший лес, раздевали догола и расстреливали, а порой и просто рубили казацкими саблями или закалывали штыками без суда и следствия. Женщин при этом могла ожидать ещё более горькая судьба и более долгая и мучительная смерть. Женская обнажённая сладкая плоть, считалась законной мужской добычей и регулярно приносилась в жертву на алтаре революционной борьбы.

 

Нужно сказать, что за время этого насыщенного страшными приключениями путешествия, Барбара научилась смирять порывы своего вспыльчивого характера и проявлять благоразумие там, где раньше проявлялась только её дворянская гордыня. Недаром она была прекрасной ученицей во всех дисциплинах. Чтобы избежать печальной участи расстрелянных в лесу и овраге гимназисток и купчих Барбаре пришлось, не раздумывая о цене, нанять грязную, разбитую мужицкую телегу с подростком возницей, и как можно быстрее одев простой крестьянский платок и старую поддёву уехать в далёкую деревню. Куда не могла дотянуться мозолистая рука пролетарского мщения и схватить дочку дворянки из древнего рода за нежное горло, привыкшее только к топлёным сливкам и воздушным Безе. И как только доходили слухи о скором прибытии большевиков, она снова по грязным просёлкам и осенней распутице уезжала всё дальше и дальше. Так, после нескольких временных бивуаков в смрадных мужицких избах она оказалась в Утятах.

Она уже была страшно уставшей, измученной страхами и не хотела дальнейших испытаний, да уже и заканчивались скудные оставшиеся средства, выданные ей ещё в теперь казавшимся раем Кракове, радеющими о ней родителями. И собственной рукой крепко зажав ученическую ручку, на справке выданной ей врачом уездной больницы, где её лечили от предполагаемого тифа, она исправила благородную Барбару Святковскую на сермяжно-посконную Варвару Свояковскую! Благо справка от частых предъявлений была настолько ветхой и затёртой на сгибах, что сделать это было достаточно просто. Так в глухой Сибири, одночастно умерла высокородная дворянка. И из ниоткуда, словно Афродита из критской пены морской, родилась просто высокая крестьянка. Предательство собственной фамилии тогда показалось ей страшным кощунством, но другого способа сохранить свою жизнь в ту пору у неё просто не существовало.

 

Дом, в котором она теперь жила достался ей почти задаром. Да и домом это строение было назвать сложно, скорее всего, это была небольшая избушка. Потому что хозяйке, у которой она снимала угол, надоела непонятная и привередливая квартирантка, постоянно наводившая чистоту, и она упросила своего брата, под надзором которого была небольшая избёнка, доставшаяся от умершей сестры матери старухи, отдать её «барыне». Тому эта избушка, с заросшим трёхметровой коноплёй огородом была в обузу, потому что продать её было невозможно из-за ветхости, и он согласился за дёшево уступить её, но с условием, что барыня научит его малолетних двойняшек – сына и дочку грамоте. Сделка быстро состоялась и Варвара занялась огородом и принялась обучать детей чтению и счету. Иногда за неимением бабок-повитух ходила помогать роженицам, за деньги и яйца писала письма тем, кто сам не умел писать, а через полгода с удивлением увидела во дворе своей избы крестьянскую делегацию из трёх лохматых и небритых мужиков, попросивших взять на обучение и их детишек.

- Тебя барышня, как по батюшке-то величать? – спросил самый высокий и худой из них, подтягивая за широкие голенища грязные дырявые сапоги с выглядывающими из дыр серыми портянками. Двое других были босоногими и поэтому только смотрели с любопытством на «барыню».

- Меня зовут Варвара Андреевна, - настороженно вглядываясь в их неприветливые и небритые лица, ответила она.

- Стало быть, ты теперь учителшей будешь? – с неопределённой интонацией констатировал мужик, - старый-то дьяк, который допереж тебя грамоте учил, так тот больше за волосья мальцов таскал, да псалтырь читал. Так ничему и не выучил, чёртов сын, только яйца да сало зазря ему перевели. Так что просим вроде как-бы….

- Что просите? – удивилась Варвара Андреевна.

- Ну, так и наших детей значит бери, учи грамоте, чем наши-то других хуже? А мы тебе благодарение и одарение за учение и пригляд, как на то и полагается по закону и чину твоему учительскому.

- Пусть приходят, - ответила она, и ушла не попрощавшись, чем вызвала у мужиков не досаду, а только больше законное уважение к её статусу и значимости.

Таким образом, учеников в избу на следующий день стало приходить ровно в четыре раза больше. Для добавления ума, а больше просто чтобы не бегали неделями по улице без дела, потому как осенью и зимой им заняться совсем нечем. Так она сама того не ожидая превратилась в школьную учительницу….

 

Первую оплату за свой преподавательский труд она получила от седобородого матершинника старика Полынова, когда через неделю после начала обучения своего мало обучаемого внука тот зашёл к ней в избу и поставил на пол большое колодезное деревянное ведро больше чем на половину наполненное мелкими пескарями и ельцами. Он сел без всякого разрешения на лавочку у печи и медленно закурив козью ножку с крепчайшим самосадом напутственно произнёс:

- Красивая ты баба Варвара Андреевна, ети его мать, но шибко добрая! Тебе обчество поручило своих дитёв не для того чтобы ты их по голове кажный день гладила, а для того чтобы в настоящем разуме и понятии держала! Слово поперёк сказал – на горох у стены ставь. Почтения не проявил – сымай варнак портки! Драть их надо, чтобы полова из них сыпалась, как блудливую корову или собаку например! Только тогда из них путние человеки станутся! Вон зареченские своих в школу не пускают, им всё их учение, конским кизяком друг в дружке в спину кидаться, да до самой смерти за плугом ходить. Я тебе завтра десяток хороших прутьев из тальника и берёзы занесу, так ты смотри не жалостивись, а чтобы жопы у этих стервецов к окончанию наук, как шкурка на старой сосне дублёные были. Токо так их азбука с цифирью продирает до самой головы. Вот значит…. Рыбку-то ты на погребец вечером снеси, а бадейку я потом заберу у тебя….

 

Чтобы её польский акцент был не так заметен, фразы она научилась выстраивать короткие и ёмкие. При этом тщательно проговаривая свистящие и звенящие звуки. От этого речь её стала мелодичной и напевной. Что крестьянами было воспринято как признак постижения высших форм женской образованности и удивительного для бабы ума!

 

Проверяющий из какой-то там ревизионной комиссии от наркомата образования, приехавший в двадцать седьмом году по поводу постановки здания школы на учёт в комиссариате, был и росточком и внешностью очень похож на революционного героя товарища Щетинкина. Правда был он без маузера и шашки, даже для солидности имел при себе жёлтую папку с тщательно затертым двуглавым орлом, но глаза его очень зримо напоминали ей посеревшие от долгого употребления отверстия винтовочных стволов. Поэтому Варвара Андреевна хоть в душе и испугалась, но плохо контролируя себя, посуровела лицом и вызывающе выпрямила спину, возвышаясь над инспектором чуть ли не на две головы! Глядя на неё снизу вверх, представитель комиссариата, имеющий за плечами полтора класса образования, попытался устроить ей маленький экзамен на предмет знания биографии величайшего человека всех времён и народов Карла Маркса! Услышав витиеватый ответ из которого он только уловил, что дорогой товарищ Маркс был немцем еврейского происхождения, он закашлялся, и понизив голос попросил:

- Ты это. Ты хоть и умная, но это…, не говори об этом больше никому. А то мало ли кто несознательный попадётся, евреи понимаешь, немцы понимаешь, благородное происхождение опять же, всё такое. Так и до беляков договориться недалеко, контрреволюцией всё это попахивает.

Бегло оглядев небольшую школьную библиотечку, стоявшую на самодельной хромой этажерке, состоящую в основном из дореволюционных книг, математики Киселёва, энциклопедии Брокгауза и Эфрона и других учебников из прошлой эпохи, он посетовал:

- Вчёные, мать их, только народные деньги зря проедают, до сих пор не написали учебник настоящего советского языка! Такого, чтобы изучил его, прочитал от корки до корки и мог понимать любого человека в нашем великом социалистическом отечестве! Да что там в отечестве? Во всём пролетарском мире! Так как угнетённые капиталистами рабочие Германии и негры Америки всей душой хотят слиться в братском единстве с народами Советского Союза. Дело товарищ учитель, осталось за малым, и ждать совсем недолго.

Учительница нахмурилась. Эти книги и учебники Варвара Андреевна с огромным трудом добыла в Минусинске на книжном развале. Прозаически обменяв их за полтора мешка собственной семенной картошки.

Проверяющий, имени которого она так и не захотела запоминать, ещё раз прищурив глаз посмотрел на педагога, с огорчением понял, что водкой и самогонкой тут его угощать не собираются и вздохнув - детским шатающимся почерком выписал ей химическим карандашом «настоящий» мандат, удостоверяющий её личность, рабоче-крестьянское происхождение и право занимать учительскую должность с окладом и пайком. Который, иногда выдавался правлением колхоза имени революционного героя французской революции Робеспьера, совсем недавно созданного в деревне. Паёк мог быть выделен сеном, овсом, а иногда керосином и дровами. В общем, тем, чем мог разжиться колхоз в это время. Под новую школу выделили самую просторную, но очень древнюю избу, которая уже пару недель пустовала. Раньше в ней жил одинокий бобыль Гурьян Сыроедов, но за ним приехали двое вооруженных людей в кожаных фуражках, посадили неизвестно за что в извозчичью пролётку, связали руки ремнём от подпруги и больше его никто не видел.

 

Так она и прижилась окончательно в деревне. Старой девой, она конечно не осталась, был у неё продолжительный роман со статным и молодым парнем который продлился более пяти лет. Но парень был слишком простым для неё. Добрым, покладистым и простым. И был больше для тела, но никак не для души. Пожалуй, в то время он был единственным кроме неё грамотным человеком в деревне, читавшим книги. Потому что даже уезжал в город, чтобы выучиться на помощника машиниста паровоза. Грубо говоря, на кочегара. Но к его огромной трагедии, его тётка, у которой он поселился на время учёбы, оказалась поповской вдовой и поэтому его безжалостно выгнали из мазутного депо, как классово чуждого элемента. И ему пришлось вернуться в деревню, пройдя пешком почти две сотни вёрст. И когда она в очередной раз отказала ему в его наивной просьбе выйти за него замуж, то он, напившись овсяного самогона, проболтался об их отношениях деревенским мужикам. Но вместо ожидаемого им презрения и насмешек над красивой учительницей, мужики посмеялись над самим незадачливым болтуном:

- Это Варвара Андреевна-то? – язвительно ухмыляясь беззубыми ртами и смоля большие дымные цигарки, спрашивали они, - да она такому олуху как ты и понюхать, свою умную лохматку не даст. Она у неё соображает больше чем твоя голова! Поди, и моет её гладкую кажный день с мылом духмяным, да ещё и пударами пудрит. Ну, такие, знаешь пудары, как мел, для барынь раньше купец с городу возил. Где она воспитывалась, а хто ты такой есть? А то вынюхаешь весь бабский «бакалон» с под ейной юбки. Вот трепло-то дурное неразумное, - качали головами они. Примерно через неделю после всех этих разговоров, несостоявшийся жених взял у соседа поохотится единственное в деревне ружьё и ушёл через гору по направлению к соседней деревушке Верхние Утяты. С тех пор больше его никто и никогда не видел. Никто о нем не горевал и не плакал. Исчезновение приняли обыденно. Просто как невозвратно свершившийся факт. Был человек и его не стало. Рано или поздно так будет со всеми….

 

Были у неё потом и другие мимолётные романы, которыми она услаждала свою живую плоть, уж слишком привлекательной она была как женщина. Было в ней такое, из за чего мужики неосознанно искали с ней общения. Не была она особенно хрупкой, но очень много в ней было настоящей женщины. Все округлости и впадины под тугим платьем были на своём положенном месте, и её необычная по меркам такой глухомани одежда всегда хорошо подчёркивала все её достоинства. Теплый голос и доброжелательный взгляд предполагали покладистый характер, но тут обычно все ошибались. Выбирала всегда она и только она. Взгляд её мог измениться мгновенно и из доброго, стать надменным и высокомерным. Встречалась она с землемером, бывшим в своё время студентом-юристом императорского университета в Петербурге, Гектором Ризигичем, сыном бывшего владельца известкового завода и пару лет частенько заезжавшим в деревню, но в основном это случалось, когда она выезжала в город. Этот временный фаворит луны покорил её тем, что специально приехал в гости и привёз с собой квадратную жестяную шкатулку, наполненную благоухающими зёрнами настоящего кофе и большую пузатую бутылку настоящего красного грузинского вина, оплетённую виноградной лозой. Такое вино продавалось теперь только в елисеевском магазине в Москве, а кофе доставляли из нефтяной восточной столицы Баку. Туда этот кофе попадал неведомыми путями из Турции и Ирана по опасным морским путям и тайными горными тропами.

 

Для Варвары баночка этого волшебного кофе значила не меньше чем звезда, снятая с ночных небес. Иногда, в особо значимые дни она вынимала из заветной жестянки ровно дюжину крупных кофейных зёрен. Тщательно размалывала их тяжелым пестиком в чугунной ступке и при свете мерцающей керосиновой лампы крошечными глотками пила божественный напиток, уносящий её за тысячи километров от далёкой сибирской деревни. Туда, где в саду, у её родителей цвели розовым цветом черешни и фиолетовым цветом сливы. Над ними легко порхали жёлтые бабочки и жужжали трудолюбивые пчёлы. Где ярко светило солнце, где отец целовал её в тёплые щёчки и называл «Kwiat Barbaryska», где в белой беседке стоял стол, накрытый накрахмаленной скатертью, и в обед служанка подавала чудесные маленькие булочки с ванилью, покрытые розовой глазурью и разносился запах горячего шоколада и крепкого кофе. И где ей больше никогда не бывать. Потому что если кто-то узнает о том, что она подделала документы, и о её происхождении, то путь её пройдёт совсем в другом направлении и будет длинным и дальним. Из просто далёкой Сибири в Сибирь невозможно далёкую.

 

Как-то будучи в Красноярске, она всё-же совершила один необдуманный поступок. Написала три письма в Краков и отправила их по почте с разных почтовых ящиков. Письма были написаны на польском языке на три разных адреса бывших знакомых и содержали просто сообщения о том, что она жива и здорова. На них не был указан адресат и обратный адрес. Но судя по тому, что творилось с бывшими из дворян и оставшейся интеллигенции, даже этот поступок мог стать для неё смертельно опасным. Никогда она так и не узнала, дошли ли эти письма до адресатов или осели в архивах НКВД, и больше никогда на такие шаги она не осмеливалась.

 

Замуж она так и не вышла, всё её свободное время отныне было посвящено появившемуся приёмному ребёнку. Нет, не была пани Барбара святой. Совсем не святой она была! Казалось, что так безжалостно расставаясь с привязавшимися к ней мужчинами, она мстила всем, кто носил штаны. Нет, не были её временные кавалеры худшими представителями мужского племени, но она уже ничего с собой поделать не могла. Мстила за свою неудавшуюся жизнь и за тот безумный страх, который испытала когда-то увидев в кустах у железнодорожной станции изнасилованных и потом безжалостно зарубленных совсем молоденьких студенток. Простых человеческих грехов много было в ней, как и во всякой живой и мятущейся женщине. Но до самого конца своей очень долгой жизни хранила она на самом дне кожаного старого дорожного сундучка под потайной прокладкой, старинную польскую библию испещрённую мелким готическим шрифтом. И совсем небольшой платиновый нательный католический крест с маленьким рубином в центре, горевшим как капелька крови, вытекшая их ран Христовых, и четырьмя крошечными бриллиантами по краям, похожими на её собственные слёзы….

 

Поначалу её очень угнетало серое ежедневное однообразие деревенской жизни. Ей привыкшей с детства к хорошей кухне, к покупным и выпеченным домашним сладостям этого очень не хватало. Ей постоянно вспоминался вкус мармеладных конфет посыпанных какао порошком, которые превосходно готовила её бабушка и пастилок, которые покупал в лавке отец. Вкус лимонного печенья и цукатов, которые готовила к празднику их полненькая веселушка повариха, приходившая из близлежащего хутора на праздники помогать её матери на кухне. И если убожество деревенских улиц и убожество во внешнем убранстве и интерьерах деревенских изб, компенсировалось красотой окружающих деревню пейзажей, то недостаток хорошего питания никаким самовнушением и разглядыванием картинок заменить было нельзя. Удивляло её то, что на огородах у крестьян ничего не выращивалось кроме картошки и капусты. Хорошими огородницами считались уже те бабы, которые рискнули и смогли дополнить этот неброский натюрморт репой и огурцами. Но таких, можно было сосчитать на пальцах одной руки. Ей привыкшей к разнообразию домашних цветов и фруктов очень не хватало обилия красок для глаз и обилия вкусов для языка. Она долго привыкала к совершенно пресному хлебу, так как соль для готовки здесь почти не использовали. Хлеб обычно пёкся на всю неделю и в печь сразу загружалось несколько караваев, поэтому они никогда хорошо не пропекались. Обычным делом были хлеба немного подгорелые снаружи и немного сырые внутри. Казалось, что пища здесь готовиться не для наслаждения вкусом, ароматом и приятного препровождения времени, а для простого физического насыщения, не очень важно чем. и не очень важно как. Из сладких огородных изысков здесь изредка водились только морковка и горох. Единственный человек, державший пасеку, едва набирал меда для собственных нужд, почти весь сладкий урожай, собранный из десяти колод, которые он вместо ульев сам изготавливал из стволов деревьев и на лето вывешивал в лесу, он пускал на медовуху. Потому как тратить его на всё остальное считал пустым баловством. Ей удавалось несколько раз покупать по небольшому туеску мёда, но приготовить что-либо вкусное при полном отсутствии выбора приправ и нужных ингредиентов было затруднительно.

 

И тогда она решила попробовать вырастить домашнюю клубнику. На косогоре за рекой к концу лета обычно вызревали несколько кустиков душистой и сладкой дикой клубники. Она мгновенно обрывалась и съедались деревенской детворой в ещё не полностью дозревшем состоянии, и поэтому изготовить из неё что нибудь, ну положим варенье или пирог, совсем не представлялось возможным. Но за пять медных копеек два её ученика выкопали лопатой пару дюжин кустиков и принесли учительнице, полагая видимо, что это ей нужно для гербария, который уже висел на бревенчатой стене школьного класса. Тем осенним утром, когда её жизнь поменялась, она решила выйти рассадить эту ягоду в самом начале огорода, чтобы она ушла под снег уже укоренившейся. Утро было туманным и выбрано потому, что так меньше кто мог её увидеть, все свои эксперименты, не вкладывающиеся в логику обычных деревенских жителей, она старалась проводить, не привлекая к себе излишнего внимания….

 

По мокрым логам и оврагам стоял густой туман. Русло реки было похоже на сплошную стену бледно-серого марева. Он медленно стекал с косогоров в низины и каплями холодной росы оседал на продрогших листьях болотной осоки и крошечным жемчугом застывал на узорчатых и разлапистых листьях тёмного таёжного папоротника. Туман был таким густым, что уже в двух метрах от себя невозможно было что-либо разглядеть. Даже звуки в нем увязали и гасли, как пуля на излёте упавшая в бездонную трясину. Это время, когда всё живое с нетерпением, но кажется, совсем напрасно ждёт наступления тепла. Но вот эту вязкую тишину пробил чавкающий звук ступившего в холодную грязь лошадиного копыта. Капли росы дрогнули и упали на землю. Следом за ним раздался второй шлепок, потом третий и четвёртый.

Пока самих лошадей не видно, они только угадываются где-то выше. Пока только ноги четырёх лошадей медленно и устало месят жидкую грязь тропы идущей вдоль берега. И только когда они выходят на крутой обрыв берега на крупах лошадей начинают различаться человеческие фигуры. Первым, на понуром и низеньком вороном жеребце едет сгорбленный старик, одетый в старый отороченный мехом рыжей лисицы монгольский халат, который сами монголы называют – дели. На голове его глубокая шапка малгай из меха тарбагана, с ушами, опущенными на его поникшие плечи. Во рту он держит крошечную глиняную трубку, дым от которой заставляет его прижмуривать и так узкие как щёлочки глаза, почти не видные на плоском и загорелом под степным солнцем лице. Кожа его темна и морщиниста. Следом за ним, на пятнистой кобыле, склонившись почти к самой гриве лошади, колыхается в седле пожилая женщина в почти такой же шапке и в таком же видавшим виды халате, но ещё более старом и изношенном. У старика халат синий и шёлковый, а у женщины зелёный и атласный. Лицо её в отличии от лица старика бледнеет восковой желтизной. Третей идёт белая лошадь с сидящем на ней высоким и болезненно худым подростком. Вместо шапки на нём небольшой войлочный лоовуз расползающийся по швам и одетый на голое тело дырявый бараний тулуп подпоясанный синим платком. И последней выплывает из тумана лошадка неопределённой масти, вместо седла на которой закреплена плоская деревянная седёлка для перевозки грузов. С одной стороны, которой, закреплены кожаные мешки с поклажей, а с другой короб из бычьей кожи, в котором привязан ребёнок. Из короба виднеется только его чёрная взлохмаченная головка и чумазое лицо, словно тронутое болезненным горячечным румянцем. Похоже, что ребёнок спит или впал в забытье. Настолько его красное скуластое личико контрастирует с опухшими глазами и пухлыми губами шелушащимися чешуйками бледной кожи.

Из тумана медленно выплывает часть покосившейся изгороди и ещё не видимый, но уже угадывающийся в этом плотном мареве дом. Больше похожий, на неопрятный непричёсанный стог сена.

- Энд зогсооё, - тихо говорит старый всадник, так что становится понятно, что он приказывает сделать привал. По измученным лошадям видно, что они долго не отдыхали и проголодались.

 

Худой подросток тяжело почти свалился с лошади на землю и разминает плохо слушающиеся от долгого сидения на лошади ноги, и тут же начинает рассёдлывать коней, чтобы дать им возможность отдохнуть и попастись на время привала. Старик садится на снятое со своего коня седло и снова раскуривает свою трубку, а женщина занимается костром, собирая сыроватый валежник. Всадникам нужно отдохнуть и набраться сил для дальней дороги. И здесь рядом с человеческим жильём они чувствуют себя не такими одинокими. Старик протягивает ей кожаный мешочек, из которого она неторопливо достаёт трут, кремень и кресало. Трут из сушёного берёзового гриба она кладёт рядом с тоненькими сухими веточками, в левой руке держит квадратный кусочек кремния с острыми, как лезвия ножей гранями и ударяет по нему кресалом. Этот процесс ей так привычен и знаком, что искры, вылетающие коротким снопом от каждого удара, мгновенно поджигают ткань трута похожую на мелкий мох. Осторожно раздув огонь, она поднимается с колен. Кресало в её руке смотрится необычно и больше похоже на диковинную пряжку, или большую накладку для конской упряжи или на украшение одежды, но никак не на такой обыденный предмет для костра и кухни. Оно сделано в виде бронзового коня с сидящим на нём всадником. Под копытами коня расстилается трава на которую прикреплена полоска стали, которой и ударяют по камню. Но полоска настолько стерлась посредине от ударов, и настолько сгладились бронзовые извилины и завитушки на фигуре всадника, что становится понятно, это огниво видало ещё походы племён Хунну за великую китайскую стену. И прослужило не одному поколению кочевников пасущих свои табуны там, где великая Азия перестаёт быть окраиной мира и становится его центром. В тумане разгорающийся костёр бликует красными пятнами и дым не поднимается вверх, а стелется по земле, заставляя женщину покашливать, махая ладошкой у лица пока она пристраивает медный чайник к огню.

Женщина подходит к ребёнку всё ещё находящемуся в коробе, трогает его головку и недовольно цокает языком. Ребёнок болен, а путь ещё долгий и она не знает, как его лечить и что предпринять.

- Скоро умрёт, - говорит она старику, и гортанные звуки незнакомого языка глохнут в облаке тумана.

- Значит, никто его не спасёт, так предначертано ему, - обречённо отвечает старик и затягивается трубкой.

- Нужно купить араку, и сделать настойку от жара, тут есть якта-корень, пойду в деревню, там, у дома мне кажется, женщина ходит, - настаивает она, - возьму малыша с собой, к женщине с ребёнком люди добрее.

Старик кивает головой. Удивляясь про себя, как она могла увидеть ходящую где-то далеко у дома женщину, когда в семи шагах не видно коня. Впрочем, у реки туман гуще, выползая из берегов на ровное место, он растворяется в пространстве, поэтому видно немного дальше.

 

Женщина вынимает из тюка большой платок, кладёт в него молчаливого младенца и завязывает его концы у себя на груди, так что малыш остаётся за её спиной. Так по преданиям воины Чингис-Хана привязывали своих первенцев сыновей к себе за спину, Чтобы во время боя не струсить и не поворачиваться спиной к врагу.

 

В это время Варвара Андреевна просто стояла некоторое время на огороде, наслаждаясь тишиной и вдыхая густой и влажный воздух, потуже, по деревенски, обвязывая платок вокруг головы. И уже нагнулась за лопатой и корзиной с клубничной рассадой, когда из начинающегося медленно рассеиваться тумана показалась невысокая женская фигура, в наряде, очень редко встречающемся в этих местах. Женщина мирно подняла левую руку, то ли приветствуя её, то ли успокаивая. И негромко произнесла:

- Здорово! Добрый утро.

По её выговору и бледному лицу было понятно, что она не местная, а вот кто она, тувинка или хакаска Варвара определить не смогла и никогда этого делать не умела, но, тем не менее, тоже наклоном головы осторожно поприветствовала гостью.

Женщина осмотрелась по сторонам и присела на трухлявое бревно, лежащее у бани. За спиной на большой перевязи затянутой узлом на груди, и больше похожей на большой платок или старую скатерть у неё находился ребенок, у которого виднелась только голова. Заведя одну руку за спину, она передвинула ребёнка к себе на грудь и потом, развязав узел, оказавшийся теперь на левом плече, прямо в платке положила к себе на колени.

- Самогонка надо, - сказала она без предисловий, глядя учительнице прямо в глаза.

- Нет у меня самогонки, - несколько удивившись, отвечала Варвара Андреевна.

- У всех русских есть самогонка, - спокойно, как будто всем известный факт, произнесла женщина.

- А зачем вам? – сама не зная почему, спросила учительница.

- Ребёнок больной, лечить надо. Ехать ещё далеко, а ребёнок совсем плохой, не доедет, наверное. Самогонка грудь протирать, маленько вот столько, - она большим пальцем правой руки отметила на мизинце самую маленькую фалангу, - пить давать надо. Чтобы спать мог хорошо. Конь трясёт, - речь её была почти правильной, с легким акцентом, но говорила она медленно словно вспоминая нужные слова. Варвара Андреевна сама ежедневно боровшаяся с польским произношением невольно отметила, что женщина тоже говорит тщательно выговаривая каждую букву, только едва заметно и непроизвольно заменяет звонкие согласные, на глухие. Звук «б» звучит у неё, как «п», а звук «д», как «т». Но многие деревенские говорили ещё хуже.

- А зачем же вы с больным ребёнком поехали так далеко?

- Когда уезжали, он ещё совсем мало болел. Бегал быстро. В дороге совсем плохой стал. Но ехать надо. Очень надо. На Алтай едем. Брат отца там, остался последним мужиком в роду, у нас так нельзя. Бандиты скот угоняли, лошадей угоняли, коров угоняли, постреляли всех мужиков. Один он совсем. Вот, племянника везём, чтобы было кому род оставить. Табунам хозяин нужен.

- Такого больного вы можете и не довезти.

- Нет, это не он племянник, это внук сестры, мамка его умерла год назад, конь её придавил. Упал с берега и придавил. Нельзя бабе на жеребце быстро скакать. Не чувствует силы. Племянник другой, он там, со стариком остался. А этот лечить надо. Я тебе за самогонку платок дам, - свободной рукой она полезна за пазуху и вытащила большой синий шёлковый платок расшитый лотосами и драконами.

- Чем же он болеет? Может его в больницу нужно показать? – задумчиво глядя на бледное личико ребёнка говорила учительница.

- Где больница? Шаман лечил, не вылечил, в дацан ходили, в Белоцарске опять в высокий дом дед ходил, молил и свечку богу Николе ставил, не вылечил. А какая его болезнь никто не знает. Ни шаман, ни доктор, ни поп. Духи говорят - малын арьсыг морь унагаадаг. Это если по вашему сказать – конь в коровьей шкуре. Обязательно помрёт, потому что духи не хотят, чтобы он жил. Скоро из земли появился, скоро в землю пойдёт. Пока живой лечить надо. Нельзя мучать того, кто мучаться не хочет, очень больная она, - грустно сказала женщина и погладила ребёнка по волосам короткой шершавой ладонью….

 

Варвара Андреевна ещё раз внимательно посмотрела в лицо ребёнка. Его кожа была бледна как гладкая мелованная бумага, веки восточных глаз, обрамлённые чёрными густыми ресницами, были переплетены микроскопическими артериями и венками и слегка подрагивали, словно он спал и видел сон, который тревожил и пугал его. Сухие губки были обветрены внутренним жаром, исходившим от маленького тельца отчаянно бьющегося с неведомой болезнью, тлеющим костром горящей у него внутри. Ручки были скрещены на груди и крошечные пальчики были сжаты в безвольные кулачки. Она вдруг внезапно вспомнила то самое ощущение безнадёжности и беспомощности, которое сама испытала в больнице, когда лежала при смерти сваленная пневмонией, и ощутила до боли сжимающее грудь родство с этим малышом. Он был так-же почти никому не нужен и обречён, как и она в ту пору. За ним уже ухаживали как за обречённым, чтобы просто выполнить свой родственный и человеческий долг, уже не надеясь на выздоровление. Ещё живой, он уже был похоронен в сознании его спутников. Они не надеются на его выздоровление, они просто хотят облегчить его страдания. Внезапно, словно поддавшись мимолётному порыву и прыгая с обрыва в пропасть, и удивляясь собственному безрассудству, она сказала:

- А вы оставьте его у меня. Ведь если он умрёт, то какая вам разница? А я за ним посмотрю, поухаживаю, если умрёт, то похороню. А если станется живым, то на обратном пути заберёте с собой. Если он захочет. Скоро выпадет снег, а путь у вас ещё длинный, ну куда вам с таким малышом?

Женщина задумчиво покачала головой.

- Зачем тебе чужая кровь? Не любят оросы чужаков, если умрёт - будешь ты мучатся, а если выживет - будет она мучатся. А ты ещё молодая, своих детей родишь, и будет тебе утешенье от небес. А ребёнок будет обязательно мучатся. Такой его хувь заяа - судьба. Давай самогонку, а я пойду, спрошу старика, оставить тебе ребёнка или не оставить.

 

Быстро Варвара сбегала к жившему недалеко старику Полынову, немало удивившемуся такой просьбе, но без расспросов ополовинившему бутылку жидкости стоящей у него под лавкой. И принесла полную глиняную кружку крепкого первача, которую женщина бережно перелила в принесённую с собой кожаную флягу. И потом стоя у бани долго смотрела, как она удалилась по огороду, тяжело переваливаясь по чёрной земле заваленной стеблями от выкопанной картошки. Честно сказать не надеялась, что она вернётся. И хоть надежды было мало, но она ждала. И через два часа они вернулись. Женщина пришла не одна, а вместе со стариком. Они молча передали ей всё еще находящегося в забытье ребёнка, и старик поставил на порог короб из кожи, в котором его везли. На край короба женщина положила обещанный синий шёлковый платок, и произнесла – «Хиндаг танд чин сэтгэлээсээ хандаж чин сэтгэлээсээ мэдрэх, сайн сайхныг авчрах».

А старик протянул и почти насильно вложил в руки учительнице маленький слиток серебра, напоминающий по форме копыто жеребёнка. Говорят, слитками серебра такой формы монголы, буряты и тувинцы рассчитываются при покупке и продаже животных. Он пришёл без шапки, молгая, у него высоко бритый лоб, через плечо почти до самого пояса спускается туго плетёная жиденькая и седая косичка, закреплённая на конце зажимом в виде острия стрелы. Когда он наклоняется, то она как отвес всегда показывает своим тяжёлым остриём направление к центру земли. Старик долго держал младенца за руку и читал какую-то молитву. А может и не молитву, может так он просто прощался. Его голос был тихим, вибрирующим, но чистым. Он не говорил и не понимал русского языка. Потом оба они развернулись и побрели к реке, где паслись их лощади.

- Стойте, - вдруг, словно очнувшись, крикнула Варвара в открытые двери в спину женщины, - а зовут-то ребёнка как? Какое у него имя?

- Зачем тебе его старое имя? Будет у него новая жизнь, сама дай ему имя. Назови его, как все русские называют. Солёная слеза в большой реке тоже станет водой.

- Нет, так нельзя! У человека должно быть собственная фамилия и имя, перед богом произнесённое, что-то же должно в этом мире оставаться настоящим?

- Далхаа его зовут, - негромко ответила женщина.

- Подождите, сейчас бумажку найду, нужно записать всё, чтобы не забыть, - учительница быстро схватила первый попавшийся карандаш и на обложке какой-то книги записала, повторив имя вслух – Далхаа, - а фамилия и отчество как?

- Ну, пиши, раз так хочешь…, наш род Маады, а отца у него звали Падма, больше ничего не скажу, не знаю сама ничего больше. Жалко его оставлять, но старик говорит – «где верблюд может пройти, там овечка сломает ноги», может у тебя он и будет живой, - покачала головой женщина, и пошла догонять старика.

 

Через час от небольшого костра, осталась только влажная зола, и всадники неторопливо и бесследно растворились между сопок, оставив Варвару Андреевну в задумчивости и размышлениях. Нет, она не жалела о своём внезапном решении, но её удивило такое быстрое согласие отдать ребёнка. Она думала, что их придётся долго уговаривать и убеждать и даже настроилась на это, а тут оказалось, что этого совсем не потребовалось. Видно они действительно не видели другого выхода или не верили в то, что он может выжить. Они исчезли и теперь вряд-ли когда вернуться. Растворились в пространстве, словно и не останавливались здесь никогда. То, что для кочевника является всего лишь несколькими днями пути, для русского человека может быть, не преодолённым за всю жизнь. Мало кто из жителей деревни мог рассказать, что находиться за теми горами, которые находятся всего лишь в десяти верстах на юг и на восток. Стронутся с места, их может заставить только голод, холод, и страх. И поэтому можно представить, сколько его было, этого страха и этого голода, если люди через каждые сто лет бежали всё дальше и дальше в надежде укрыться от смерти, пока не добрались до этих мест. От хорошего, никогда не уходят в неизвестность. В неизвестность уходят от отчаяния. И так и бредут, по извилистому и тяжёлому пути освещая свою обречённость слабой свечой надежды.

 

Первым делом Варвара Андреевна раздела малыша и положила на кровать, укутав одеялом, потом поставила на печку чугунок, чтобы согреть воды, заодно вспоминая те немногие медицинские знания, которыми она обладала. Прикоснувшись губами ко лбу младенца, она хорошо почувствовала внутренний жар, исходящий от измученного жаждой тельца. Теперь она досадовала, что в спешке забыла спросить возраст малыша и дату рождения. Но на вид ему было примерно года три, не больше. Медицинский опыт у неё был, ещё в Кракове она недолго посещала католические курсы при костёле для гимназисток христианок по оказанию быстрой помощи, а так же наложению шин при переломах, и пресечению эпидемий, но он, этот опыт мог пригодиться только при родовспоможении и имел уклон хирургический. Тут же требовалась общемедицинская терапевтическая помощь. Из всего того что она помнила о том как нужно бороться с высокой температурой, она знала только что больному нужно больше пить жидкостей. Помнила об обтираниях слабым раствором уксуса и таких же компрессах и лечением отварами череды и зверобоя. Были у неё небольшие запасы лекарств, выданные доктором ещё в иркутской больнице, но иные уже закончились, а другие пришли в негодность от времени. Оставался только небольшой фарфоровый флакончик с морфием и склянка с порошком хинина, который тоже был жаропонижающим. Но как заставить ребенка выпить этот порошок, было непонятно. Даже взрослому человеку чтобы употребить его внутрь, приходилось заворачивать в папиросную бумагу. Он обладал непереносимой горечью, долгое время не дававшей чувствовать другие запахи и вкусы.

Будь рядом больница, она не сомневаясь обратилась бы к докторам, но ближайшая больница была очень далеко, почти за шестьдесят вёрст. Да и везти ребёнка по такой дороге на телеге было очень опасно. Единственным способом было обратиться к знахаркам. Да-да! И никак иначе. Раньше она и представить себе не могла, что когда нибудь в жизни придётся пользоваться услугами людей этой странной касты почти исчезнувшей на просвещённом Западе и так оказывается распространённой на Востоке. Ведь если трезво рассудить, то, что такого могла знать неграмотная старуха, чего не знала бы женщина, закончившая с отличием одну из самых лучших в Европе гимназий…? Но женщины таковы, что зачастую мистическое главенствует над материальным, и разумным. Особенно когда жизнь не оставляет другого выхода. Ни щёлочки, ни лазейки. Безысходность заставляла полагать, что любой человек занимающийся в течении почти всей жизни каким либо ремеслом, за долгое время непроизвольно нарабатывает сумму знаний и навыков, которая в итоге позволяет ему в большинстве случаев принимать правильные решения. И это относится необязательно к костоправам и знахарям. Этот постулат применим к людям любой профессии. От самого последнего плотника до самого величайшего врачевателя. Так канатоходец с большим опытом, идя по канату никогда не руководствуется строгим математическим расчётам и не помнит о законах геометрии и земного притяжения. Инстинкт неподвластный разуму, и вестибулярный аппарат устройство которого ему наверняка совершенно неведомо, позволяют ему всегда находить нужную точку равновесия и определять правильную длину шага для достижения конечного результата. Возможно, именно такими навыками и обладает большинство знахарей?

 

Единственным человеком в деревне с сомнительной репутацией знахарки, была круглая и тихая старушка Выродова жившая за рекой, где отдельно от деревни стояли два небольших двора и куда вёл шаткий мостик через бывшую мельничную запруду. Кого она меньше всего ожидала в тот час увидеть, так это бражистую и заученную по её мнению учительницу «барыню». И видимо от этого, выслушав краткий монолог Варвары Андреевны, она быстро собралась и через полчаса уже колдовала в доме у Варвары, раскладывая свои травки и чеплашки с порошками на лавке у стены.

Первым делом она набрала в деревянный совок для золы, который назывался заступицей, углей из всё ещё топящейся печи и несколько раз обвела им вокруг лежащего младенца. То же самое она совершила и с пучком горькой полыни подпаленной на углях и дымящей плотным сизым дымом. Она подносила его близко к лицу младенца, чтобы он мог вдохнуть эту смесь воздуха и дыма, так что учительница начала беспокоиться, как бы ребёнок не задохнулся. Когда угли почти догорели, она высыпала их в чашку с водой, спросила имя «дитяти» и макая в неё кисточку из недогоревшей полыни, через мучное сито стала опрыскивать лицо и волосы все ещё лежащего в полузабытье малыша. Варвара Андреевна прислушалась к тому, что нашёптывала старуха-знахарка. Голос её то ускорялся, то замедлялся, варьируя громкость и напоминая странную песню.

- Встану я рано поутре, на зоре росистай на земли чистай раб божий Далхаа, благословясь-помолясь, тихонько пойду в путь трижды перекрестясь из дверей в двери, из ворот в вороты, путем дорогой к синему морю окияну морю, у этого окияна моря стоит дерево карколист. Одно дерево как лес высотой до небес. На этом дереве карколист, Косьма и Демьян, Лука и Павел, великие твои помощники благословенны. Прибегаю к вам, раб божий Далхаа, прошу, великие помощники Козьма и Демьян, Лука и Павел, сказать мне. Для чего де выходят из моря окияна женщины простоволосыя, для чего они по миру босы и голы ходят, отбывают ото сна, от еды, от воздуха и свету, сосут кровь, тянут жилы как кровь, точут черную печень, пилами пилят желтыя кости и суставы рвут? Здесь вам не житье, жилище не прохладище. Ступайте вы в болота, в глубокия озера, за быстрыя реки и темны боры. Там для вас кровати поставлены тесовыя, перины пуховыя, подушки пресныя. Там яства сахарныя, напитки медовые. Там будет вам житье, жилище, прохладище – по сей час, по сей день. Слово мое, раба божьего Далхаа крепко, крепко, крепко, - последние слова она произнесла почти неслышно.

 

- Не знаю я, моя ты родимая, допоможет ли ему мой заговор, инородцы они в другого бога веруют, на камень да на пенёк говорят молятся, тут только на милосердие божие надёжа, - говорила старуха Выродова вытирая фартуком пот с лица.

- Даже в Библии было написано, что мы все потомки Адама и Евы! Ну а если верить Чарльзу Дарвину, что мы все произошли от обезьяны, то мы тем более все родственники друг другу и между нами нет никаких различий, вроде так нам теперь говорят наши пролетарские вожди, - усмехнувшись ответила ей Варвара.

Знахарка было открыла рот для ответа, но увидев что учительница отвернулась к ней спиной и уже занимается другими делами, только махнула рукой. Тем более она почти ничего не поняла из сказанного. Ни о каком Дарвине она никогда не слышала. Единственным человеком с похожей фамилией, был муж её сестры горький пропойца Дашкин. Но он ничего об обезьянах сказать не смог бы.

 

На печи в медном ковшике уже варились маковые головки в козьем молоке и настаивался на припечке раствор череды и зверобоя приобретая густой коричневый цвет и запах его, перебивал все остальные запахи витающие в воздухе небольшой деревенской избы. Когда он остыл, им совместными усилиями удалось влить в рот младенцу по паре глотков обеих настоек, и он крепко уснул до утра, сразу задышав ровно и спокойно. Получив за свои труды две смятые бумажные купюры и полное сито куриных яиц, бабка Выродова удалилась, так как поняла, что к длинным разговорам учительница нынче не предрасположена.

 

И так сложилась жизнь, что самое первое, что ярко и очень зримо запомнилось ребёнку из самого раннего детства, это огонь и вода. Нет, не те угли, которые высыпала в воду знахарка, и не та вода которой окропляли его через сито. А совсем другая вода и другие огни. Они не очень яркие и поэтому играют полутонами. Они до сих пор часто пылают и текут в его глазах, стоит их прикрыть хотя бы на минуту. Тысячи километров расстояния и немногие годы жизни стремительно отлетают к нулевой отметке, и он снова маленький и голенький он стоит посредине юрты на утрамбованном до каменной прочности земляном полу. Сгорбленная морщинистая старушка в выцветшем платке из китайского шёлка и старой овчинной засаленной безрукавке с торчащими там и сям клоками вылезшей шерсти ломает об коленку тонкие сухие ветки колючего кустарника и по одной подбрасывает их в очаг сверкающий кровавыми углями посредине огромной юрты. Такой она ему казалась в ту пору. Рядом с очагом пол ещё тёплый, но стоит отойти на метр, и босые ступни начинают ощущать промерзлую стынь земли. Поэтому ему жарко от огня пытающегося лизнуть его своими длинными языками и в то-же время холодно от пола. Оранжевый огонь мгновенно обвивает тонкие ветки брошенные на угли, и яркие искры зигзагами поднимаются к отверстию в крыше юрты. Когда дым под крышей немного рассеивается, то в отверстие видны редкие звёзды, колышущиеся в мареве исходящем от жара раскалённых камней неровным кругом ограждающих очаг. Сама юрта не войлочная, а сложена в восьмигранник из нетолстых жердей и тонких брёвен и очень плотно обмазана снаружи красноватой глиной для того, чтобы не терять драгоценное тепло. Крыша её покрыта пожелтевшим дерном, свешивающим вниз длинные волокнистые стебли пожухлой соломы и похожа на старую меховую шапку которую время от времени общипывают тощие лошади.

Старуха зачерпывает тёплую воду из почерневшего от копоти жестяного котелка и тонкой струйкой льёт ему на макушку из старой керамической посудины с оббитыми краями и сколотой ручкой. Её мозолистые и костлявые руки больно прикасаются к его нежному тельцу, и пар, поднимаясь от холодного пола, делает её фигуру расплывчатой, оставляя реальными только твердые руки, немилосердно трущие по рёбрам и животу. Она что-то говорит, но что-то не очень понятное, как будто бы речь идёт о жеребёнке и козочке. Потом прямо мокрого заворачивает его в овчинную шкуру и укладывает спать поближе к очагу. А сама еще долго ходит, наводя порядок в юрте, посыпает золой мокрое пятно от воды, расставляет по углам котелок и чашку, из которой мыла его и выходит на улицу, чтобы занести новую порцию топлива для поддержания огня. У самого входа, лежат почти незаметные в сером мраке собаки. Старый худой кобель и совсем молодая сука, которая скоро должна ощениться, и поэтому старуха иногда милосердно запускает её в юрту. Обе собаки очень худые до такой степени, что их позвоночник напоминает острый горный хребет, расположенный вдали за непроглядной тьмой, которая стоит за порогом юрты. Они обе безмолвны, потому что боятся хоть чем-то потревожить хозяйку и потом из-за этого снова оказаться на улице, под ледяным и сырым ветром. Только их глаза иногда сверкают отраженным светом угасающего очага. Он тихо лежит, ощущая всем обнажённым телом, мягкие прикосновения овечьей шерсти и смотрит на мерцающие угли. Пока сон медленно не забирается к нему под толстую овечью шкуру. Это он почему-то помнил очень хорошо, всё остальное было как в утреннем тумане. Тогда он ещё ощущал себя маленьким мальчиком.

 

Ещё он запомнил часы с кукушкой, но это было, когда он после долгой болезни очнулся уже в деревне. В доме у Варвары Андреевны.

 

Часы одиноко висели на стене. Справа от входной двери. Если на других стенах висели картины в рамках или ножницы на гвоздике, игольница в виде полумесяца с воткнутыми в неё иголками, небольшое зеркало с почерневшей от времени амальгамой, то на этой стене кроме часов совсем ничего не было. Они висели очень высоко, так чтобы детям невозможно было к ним дотянуться. Жестяной циферблат с теснёнными цифрами был выкрашен в голубой цвет такого небесного оттенка, которого больше никогда в жизни встречать не приходилось. Несмотря на то, что он был потёрт и поцарапан, этот цвет создавал впечатление какой-то нереальной глубины. На нём семечками лежали, будто приклеенные цифры и по углам были нарисованы небольшие розовые цветы. Это сочетание цветов – розового и голубого было таким примитивно вульгарным, что при взгляде на часы во рту сразу же возникал сладковато-приторный вкус. Да-да, эта цветовая гамма влияла на вкусовые рецепторы. Из часов всегда торчала гирька, подцепленная кольцом на некрупную цепочку с круглыми проволочными кольцами. Гирька была сделана из чугуна и представляла из себя цилиндр, в верхней части своей слегка сходящий на конус. Но почему-то веса одной гирьки всегда не хватало, возможно, из-за изношенности механизма. А возможно из-за отсутствия периодической смазки, поэтому к гирьке ещё был привязан старый амбарный ключ.

Ключ тоже запомнился очень хорошо. Он был сантиметров пятнадцать в длину и больше сантиметра в толщину. Матово-серый, отполированный сотнями и тысячами прикосновений и тканью кармана, он слегка поблёскивал в предрассветной полутьме, и даже издалека чувствовалась его солидная амбарная тяжесть. Кованное овальное кольцо его вызывало чувство надёжности, а гребёнка была похожа на зубчатые стены старинной башни. Однородность цвета нарушалась только в месте крепления гребёнки и стержня. Там ещё хорошо просматривался золотисто бронзовый припой с мелкими вкраплениями буры используемой при кузнечной пайке таких деталей. Ровно в двенадцать часов дня, часы издавали астматический вздох, с натужным скрипом вверху предполагаемой крыши открывалась небольшая дверца и оттуда наполовину высовывалось обтрёпанное и явно давно не кормленное тело мелкой кукушки. Голосом, больше на вдохе, чем на выдохе она произносила вымученное ку-ку и снова утаскивалась механизмом в так редко открываемый скворечник. Кукушку было искренне жаль. Всегда хотелось отковырнуть дверцу и выпустить несчастную птицу полетать на воле. Но было сомнительно, что она там сможет отыскать хоть какое либо пропитание. Если не обращать внимания, то тиканья часов не было слышно, настолько уши адаптировались к этим бесконечно звучащим звукам. Единственное время, когда они были хорошо слышны, это время когда не можешь уснуть. Вот тогда этот метроном и начинал настойчиво звучать в ушах, и просто физически чувствовалось, как этот безжалостный механизм своим маятником разгоняет влево и вправо секунды и минуты, тик – в одну сторону, так – в другую и они беззвучно отлетают в пространство вселенной.

 

Два эти видения сливались в одно и очень трудно было найти тонкую границу, где кончалось одно и начиналось другое.