С какого-то времени ко мне всё реже и реже приходят сказочные и фантастические грёзы, растворяющиеся бесследно при пробуждении, оставляя после себя, лишь недолгое чувство невиданного восторга неизвестно чем или жуткое ощущение панического страха неведомо от чего. Я уже не веселюсь и не горю от любви в недостижимом для яви раю и не просыпаюсь в холодном поту, убегая от того, от чего невозможно убежать. Конечно же, я больше всего обожаю сны добрые и приятные, мифические и лёгкие. Фантазии мне не занимать. Жаль, что они прерываются внезапно, никогда не имея завершённого эпилога. Из таких снов вываливаешься неожиданно и долго лежишь, не открывая глаз, в тщетной надежде вернуться обратно и дожить видения до конца.

Вот всё это, неизменно сопровождавшее меня на протяжении жизни, вдруг стало медленно, незаметно во времени куда-то уходить, всё больше удаляясь и удаляясь от меня неизвестно почему, растворяясь в туманном небытии. И из этого тумана на смену сказке постепенно начала проступать быль прожитых событий и знакомых лиц. Возраст? Возможно. Намёк на то, что пора подводить итоги? Зачем? Не нужны мне никакие итоги! Но повлиять на что-то уже не в моей воле. Там – за границей сознания свои правила и своё время, над которым ты не властен. Что тебе по возрасту положено, то к тебе и придёт в ближайшую ночь.

Интересно то, каким образом это происходит. Сознание оказывается в какой-то серой мгле, наполненной тенями и звуками. Расплывчатые фигуры плавно перемещаются поодаль, то становясь более ясными в очертаниях, то растворяясь среди других фигур. Неясный гул голосов из неразличимых для слуха слов сопровождает это движение. Это длится не очень долго. В конце концов, какая-то из фигур выходит из пелены тумана, становится видимой, узнаваемой и начинается действие совсем не фантастическое, а, напротив, вызывающее чувство полной натуральности продолжения того, что и в самом деле происходило когда-то. А чего-то и не происходило. Например, начинаешь совершенно непринуждённо беседовать с теми, с кем никогда не только не разговаривал, но подчас даже и вживую не встречался.

Мне снятся родные.

Бабушка Даша толстая и добрая, всегда хлопочущая на кухне. Мне, как самому младшему всегда достаётся от неё самый первый пирожок, когда она печёт их к какому-нибудь празднику или просто потому, что удалось добыть яйца и дрожжи, что в послевоенном Ленинграде не так-то просто.

Мама Оля всегда в двух лицах. Сначала я её вижу, как на изумительном, довоенном, фотографическом портрете, который есть в нашем семейном альбоме, но это лицо быстро растворяется, и вот я, вызванный ночью её соседкой, сижу около кровати, машинально подобрав свесившуюся с постели её ещё теплую старческую руку. Заострившееся, изрезанное морщинами лицо в обрамлении вороха седых волос светло и по-домашнему спокойно. Даже не верится, что это уже не сон, и ты больше не улыбнешься мне своей доброй улыбкой почти девяностолетнего мудреца. Все выглядит обыденно, как всегда. Словно твоя живая душа ещё здесь и ждет меня, чтобы что-то сказать или спросить. Меня это не удивляет. Ведь не можешь же ты уйти навсегда просто так, не поговорив, не попрощавшись именно со мной.

– Как же так, мама?

– У каждого свой век, сын. Вот и мой уже прошёл. Не расстраивайся и девочкам так передай. Жаль, что мне оставить вам нечего.

Я вижу в мыслях, оглядываю крошечную, узкую комнатушку похожую на поставленный боком кирпич. Простенькая мебель, которую мы с тобой покупали когда-то давно на мои первые рабочие получки, убогая утварь на столе и в буфете, детские рисунки внуков и внучек на стенах. Вот и все, что досталось тебе от щедрот родины за свою долгую и трудную жизнь. Это да издевательские ветеранские подачки в виде копеечных льгот и столь же унизительных копеечных подарков к некоторым редким праздникам. Более или менее терпимая пенсия и та с реформами девяностых годов превратилась ни в что.

Была ли ты счастлива? Ты никогда об этом не говорила. Похоже, что все же была. Нужно просто вспомнить твое лицо, когда ты нас всех наряжала на первомайскую демонстрацию или хлопотала вокруг девочек перед их выпускным балом. И как мы всей семьей наряжали новогоднюю елку, а затем, изныв от предновогодней суеты, устроившись за столом с праздничными яствами, хором считали удары кремлевских курантов. Конечно же, была, несмотря ни на что.

В колдовской тиши моего забытьи со спящей улицы донёсся хлопок автомобильной дверцы. Наверное, это приехали за тобой и чужие люди с носилками уже поднимаются по лестнице. Они прервут нашу последнюю беседу и бесстрастно унесут тебя неведомо куда и неведомо зачем. Твое тело, конечно же, не заслужило посмертного прозекторского надругательства, но я не могу ничем воспрепятствовать – закон уж у нас такой. Прости, Мама Оля.

Наташа – одна из моих трёх старших сестёр. Обычно тихая и задумчивая. Даже когда вокруг царило веселье праздника или встречи подруг. На неё всегда можно положиться, и получить отказ в помощи было бы просто немыслимо.

– Ты как, Сергей? Скучаю я без вас.

– Да не очень, Ната, всё болею последнее время.

– Это плохо. Вот я вас всех подвела со своим никудышным сердцем. А ведь у нас в семье никто раньше восьмидесяти пяти не умирал. Леночка и Лёлечка не в счёт. Это война их убила.

Я родился после войны и поэтому погибших Леночку и Лёлечку видеть не мог. Наташа медленно отдаляется и это означает, что я вот-вот проснусь с ощущением безысходной, щемящей тоски по утраченным близким людям.

Мне снится детский сад с безликой гурьбой шумной малышни вокруг. Вспоминается в основном одно – ожесточённые обеденные споры с возмущёнными криками и горючими слезами по поводу того, чья очередь получить горбушку хлеба. Последствие голода блокады и послевоенного недоедания. По сравнению с мякишем в горбушке больше хлеба при одном и том же весе. Трудно сказать, почему в свежем хлебе мне больше нравится именно горбушка. Она и в самом деле вкуснее или это неизгладимый отпечаток голодного времени, въевшийся в подсознание? Однако вру. Не только хлеб вспоминается. Неизгладим в памяти ещё и шприц детсадовской медсестры. Ребятня безропотно ложилась под эту пытку лишь, когда перед страшной процедурой прививки каждый получал конфету или пару печеньиц и сквозь слёзы давился ими, лёжа попой вверх.

Мне снится школа и дневник безмерно набитый двойками и колами за невыученные уроки. Постоянная мамина головная боль и удивление сестёр. Но никто ничего не мог поделать. Я вместо уроков читал книги в немыслимом для моего возраста количестве. Учительница русского языка дивилась, как это мне удаётся правильно писать при полном отсутствии каких-либо представлений о правилах правописания. Капитан Врунгель, капитан Немо, капитан Сорви-Голова, О. Генри и Джером К. Джером совместно с Александром Дюма оставили меня на второй год, а на следующий с такими же результатами меня вообще выперли из школы и намного ближе горизонта возник первый в моей жизни завод.

Из школьных приятелей ко мне в ночные сны иногда приходит лишь Толя Голубев. Безобидный и добрый, разговорчивый парнишка из дома тринадцать на нашей улице Петра Лаврова. Приходит таким, каким я его видел в последний раз, случайно встретив на улице нашего детства где-то в середине девяностых годов. Заросшее какой-то клочковатой щетиной лицо, неопрятный, в нелепом, испачканном чем-то длинном пальто с чужого плеча и мятой, местами драной рубахе. Озираясь по сторонам, распили на аллее бутылку портвейна.

– Толя, ты из наших кого-нибудь видишь?

– Из школьных?

– Да.

– Пожалуй, никого здесь уже и не осталось. Великое расселение. Место-то завидное для скоробогатеев. Иногда встречал тут Галю Зинину. Так она работала медсестрой в поликлинике, а живёт-то теперь где-то на окраине. Однако и её давно не видно.

Как он сам живёт я так и не спросил. Когда встретился с ним глазами, то понял, что спрашивать об этом не следует. В его взгляде виноватость, растерянность, тоскливая мука и не высказанная просьба эту тему не трогать.

Мне снится наш двор, сплошь заставленный поленницами дров. С укромными уголками между ними, где из досок и ржавых листов железа можно соорудить почти всамделишный военный штаб для разработки планов приключений на крышах, чердаках и в подвалах близлежащих домов.

Мне снятся друзья детства и юности.

Женька Богданов из соседнего дома. Светлая голова и хороший товарищ. Силой обстоятельств ещё в СССР попал на временное выселение, а когда вернулся в Ленинград, то остался без жилья. В конце концов, выбил себе комнату в общежитии на окраине и почти совсем исчез из вида. Как-то мы с его младшим братом договорились встретиться и доехать до него. Добрались. В его комнате чужие люди. Заявили, что прежний обитатель умер год назад и, где его могила, вещи никто не знает. Участковый заявил, что и ему ничего не ведомо. Почему о смерти не сообщили родственникам, тоже не ответил. Странная картина. Поиск места захоронения через прокуратуру ничего не принёс. Так и не знаем ни что случилось, ни где его последнее пристанище. Но ночью он часто приходит ко мне, таким, каким я его почему-то помню в двадцать лет. Сидим и вспоминаем наши проказы в шестидесятые-семидесятые годы. Потом он вдруг обрывает разговор, встаёт со вздохом и уходит, почему-то напевая: "Ёжик резиновый шёл и насвистывал дырочкой в правом боку…".

Мишка Боровков – шустрый и весёлый парень из соседней квартиры. Всегда был заводилой. Когда я пошёл работать, то вскоре купил в кредит магнитофон. По тем временам аппарат далеко не всем доступный. Мишка собирал ребят, и мы скопом наслаждались слушанием Битлов. Сменил Мишка несколько мест жительства, всё более и более удаляясь от центра, и растворился где-то в пригородах, вместе с пристрастью к выпивке. Звонить перестал, а год назад начал приходить по ночам.

– Миша, ты где?

Молчит и лишь расплывается своей озорной улыбкой пятидесятилетней давности.

Юрка – лучший друг и сосед по дому приходит вместе с воспоминаниями о наших приключениях. Хулиган и любитель удивительных историй. Его отец - пожарный из части на улице Чайковского. Поэтому когда он дежурит, мы ходим в часть и, дождавшись тревоги, успеваем, как заправские пожарные съехать раз-другой по трубе из клуба на втором этаже в гараж. Пока люк не закроют.

Уединяемся с Юркой в своем "штабе" среди поленниц дров с крышей из дырявых листов железа. Здесь, в сыром полумраке с грибным и смолистым запахом леса планировались великие дела и отважные подвиги. Можно обследовать ещё не облазанный нами подвал в тридцать первом доме. Можно устроить приключения за забором разбомбленного и снесенного дома. Там такие заросли травы, полыни и акации, что любо-дорого для человека знающего толк в приключениях. Можно попытаться проникнуть в кинотеатр "Спартак" через окно мужского туалета, но эта идея сегодня совсем не заманчива. Идет "Свадьба с приданным". Неинтересно. Можно еще и…

– Хочется простора и моря, – заявляет мой приятель.

– Тогда давай на двенадцатый дом. На втором слишком крыша крутая.

Вылезаем из слухового окна. Скат крыши и на нашем доме довольно крутой и без ограждения. С опаской заглядываем вниз. Какой-то человек вошел во двор. По замысловатому пути передвижения опознаём вечно пьяного водопроводчика Василь Карпыча. На соседнем доме один из множества окрестных заядлых голубятников размахивает длинным шестом с тряпкой и время от времени пронзительно свистит, гоняя свою стайку сизарей.

Преодолеваем брандмауэр соседнего, более высокого дома и устраиваем наблюдательный пост на гребне по-летнему горячей крыши. Большой Дом вот он тут, совсем рядом с путаницей антенн наверху. Он совсем не страшный в лучах солнца. Там ловят шпионов, но взрослые неохотно говорят о нем и при этом какие-то странные и непонятные вещи, иногда обрываясь на полуслове. У нас с Юркой свои отношения с этим зданием. Иногда устраиваем набег на него и выковыриваем свинец из стыков облицовочных гранитных плит. Вот тогда немножко страшновато, но свинец настолько ценный металл для биток, что идём на риск, как партизаны.

Здесь, наверху совсем другой воздух и ветер не похожий на порывистый, пахнущий асфальтом, легкомысленный и, вместе с тем, тяжеловатый ветер улиц, дующий сразу с нескольких сторон. Над крышами ветер какой-то мягкий и надежный. Он обволакивает и ласкает. Им хочется затянуться как ароматом духов пахнущих водорослями и морем, дальними странами и парусными кораблями. Достаю из кармана две линзы. Одна большая, увеличительная, а другая маленькая, уменьшительная. Это я сам придумал, что через них можно рассматривать окружающий мир не хуже бинокля. А возникающий радужный ореол вокруг картинки даже интереснее. Даёт какую-то размытую таинственную глубину.

Через эти стекла долго по очереди рассматриваем голубые дали. Вот ажур Смольного собора и крыша самого Смольного. Если покопаться на газонах Смольного, то часто можно оказаться обладателем медных, а если повезет, то и серебряных монет с царскими двуглавыми орлами. Водонапорная башня, Кресты, Ленин на броневике, Литейный мост, трубы Авроры, а за ними столбы минаретов мусульманской мечети. Во время войны там была радиостанция или что-то такое же интересное. Отец Женьки Богданова – военный и к этой радиостанции имеет какое-то отношение. Я и Женька ходили к нему на работу и лазали на минарет. Кругом кучи отработавших, огромных и пузатых генераторных ламп. Ни с чем несравнимое наслаждение пустить такую лампу с минарета и с восхищением наблюдать как она там внизу бух и трах.

Марсово поле не видно за Летним садом, но зато Петропавловка, как на ладони. Спас на крови, Исаакий, на который уже давно никого не пускают, Ростральные колонны…

Их вид и даль Финского залива вызывают немедленную потребность излить переполняющие душу чувства и мы начинаем наперебой фантазировать. Сбиваясь и завираясь, рассказываем друг другу немыслимые приключенческие истории о дальних странах якобы вычитанные или услышанные где-то, но на самом деле больше чем наполовину придуманные прямо сейчас. Это длилось бы бесконечно, но у нас в животах начинает дружно урчать и как отклик на это из гулкой глубины нашего двора доносится бабушкин зов: "Андрю-юша!", а через полминуты то же самое наперебой повторяют мои сёстры. Нужно идти. Без меня не сядут за стол.

Последний раз я видел Юрку много лет спустя на Малой Охте, где их семья получила квартиру. Юрка спился и опустился. Полез куда-то в диван, достал пару пузырьков с мутным, коричневым содержимым и предложил мне побаловаться мебельной политурой.

– Юра, может, завяжешь?

– Уже не могу.

– А я-то ведь смог. Это проще, чем бросить курить.

– Пробовал не раз и не получилось. Ты как хочешь, а я себе пойло приготовлю.

Так и разошлись, и оказалось, что насовсем. Нет уже ни самого Юрки, которого судьба толкнула под машину, ни его младшего брата, выпавшего в окно шестого этажа. В их семье умерли все. По иронии судьбы последним умер отец - дядя Коля, пережив жену и своих детей. В последнюю встречу, он меня даже не узнал и все повторял, что Юра куда-то уехал и не сказал когда вернется, а Женечка вот-вот должен бы прийти домой, но его до сих пор нет и нет.

Мне снятся киноартисты нашего детства и юности. Они приходят небрежно, как боги и смотрят на меня внимательно и с сочувствием, но без пренебрежения.

Василий Меркурьев важно несёт себя по улице Чайковского на Моховую в Институт театра, музыки и кинематографии, где преподаёт. Движется словно барин, сознающий своё значение и вес.

– Василий Васильевич, а вам не скучно возиться со студентами.

– Что ты, Сергей, ты и не представляешь, как приятно, когда эти студиозы смотрят тебе в рот и внимают каждому слову, как откровению оракула, – смеётся то ли академик из фильма "Верные друзья", то ли Мальволио из "Двенадцатой ночи".

Павел Кадочников – это кумир детства. Его со смаком произнесённая фраза "Вы болван, Штюбинг!" стала в своё время крылатым выражением и даже в чём-то нарицательным не только у ребятни – восторженных поклонников "Подвига разведчика", но и среди взрослых. Её употребляли в широком смысле, чтобы ткнуть кого-то носом в ошибки. Обидно.

Евгений Леонов и Олег Янковский появляются как король и волшебник из фильма "Обыкновенное чудо" вместе с чудесными мелодиями оттуда. Владимир Высоцкий присоединяется к ним со своими песнями-сказками.

Да и Джин Келли приходит вместе с незабываемой музыкой из фильма "Поющие под дождём". Но он непонятно почему единственный из зарубежных артистов. Что он во мне нашёл? Например, ни Жан Марэ, ни Ален Делон не заглядывают. Наверное, не Джин Келли приходит с музыкой, а музыка ведёт его за собой. Мы с ним не разговариваем – я не знаю английского.

"Вечная бабушка" Татьяна Пельцер иногда заглянет, словно для того, чтобы убедиться, что во сне всё в порядке и сразу уходит.

Часто заглядывает Юрий Никулин с серьёзным и обеспокоенным лицом, но это розыгрыш. Ни он долго не способен быть серьёзным по натуре, ни я, глядя на него. Долго сидим за столом и, цедя по капельке сладкое вино, травим друг другу байки и анекдоты. Тут я ему не конкурент.

– Юрий Владимирович, за что мне такое наказание Божие? Почему мы не встретились в жизни?

– Суета, Серёжа, суета проклятая. Ты слышал в школе по физике про беспорядочное движение и столкновение частиц? Конечно, слышал. Вот и люди такие же частицы. Не всегда сталкиваются именно с теми, с кем хотелось бы. А у тебя со мной и возможности столкнуться не было.

Чудесная, обворожительная девушка-студентка ГИТИСа с обложки журнала "Смена", смеясь, выглядывает из тумана, но, убедившись, что она ошиблась временем, спешит назад, чтобы снова появиться позже, но уже как объект первой, платонической, юношеской любви.

Почему именно эти артисты? Они те, кто шёл рядом с нами в течение всей жизни. Мы их любили и ими восторгались. О встрече с ними мы мечтали и одновременно опасались в чём-то разочароваться. Время без них невозможно. Они часть нашей личной жизни.

Мне снится мой первый завод и люди в нём. Снится в двух ипостасях – живого организма и промышленного трупа. Сначала поражающие воображение огромные грохочущие машины, страшные зёвы огнедышащих печей, чуть ли не бесконечный строй по-разному шумящих станков, запах перегревшегося машинного масла и множество людей, безбоязненно снующих среди этого невиданного, железного светопреставления. И там – в этой ожившей по чьей-то воле металлической массе, выстроенной рядами, что-то крутится, вертится, бегает и ползает туда-сюда, гудит, шипит, скрипит и визжит, раздражая слух и пугая воображение. Фантастическая картина, особенно когда пройдёшь её вдоль до конца и уже в относительной тишине и чистоте сборки увидишь сверкающий краской новенький фрезерный станок, двигатель для автокара или стройные ряды совершенно невинно выглядящих, голубоватых артиллерийских снарядов.

Несколько лет назад я увидел, что стало с этим некогда живым организмом. Корпуса с выломанными или вывалившимися из сгнивших петель воротами, перебитыми стёклами окон, пустыми, если не считать мусора внутренними пространствами. На стенах второго этажа внутри снарядного цеха сохранились инструкции и приказы главного механика и главного инженера со знакомыми мне подписями. Как были они главными с полсотни лет назад, так и остались ими почти навечно, пока не истлеет бумага или не рухнут стены. Тут же я встретил и бывшего начальника огромного снарядного цеха. Прирабатывает на старости лет мастером в какой-то маленькой частной конторке, пристроившейся в уголке этого когда-то главного цеха завода.

Разорённая компрессорная, являвшаяся в своё время гордостью завода. Литейный цех, словно после бомбёжки. Изломанные мостовые проездов и проржавевшие конструкции эстакады для приёма железнодорожных вагонов. Заросшие травой пути и лежащий на боку скелет парового железнодорожного крана, который когда-то весело сновал по всему заводу и пугал зазевавшихся на путях своим гудком.

Вокруг тишина разрухи и запустения, но я прекрасно помню и звуки завода и голоса населявших его по рабочим сменам людей. Правда, голоса не очень внятные, но я всё равно помню, кому они принадлежат. Внушительный рокот компрессорной, стук по рельсам колёс подъёмного крана и товарных вагонов, гул плавильных печей литейки, рёв автокаров, носящихся по проездам, пение сразу множества токарных станков, звон ложек и вилок в столовой, бряканье инструментов и гомон переговаривающихся голосов в нашей слесарной мастерской. В ней даже есть кое-какие станки для слесарных работ немецкого происхождения, доставленные из Германии по репарации после войны.

Мой первый наставник – Альберт Павлович. Хотя какой он к чёрту Павлович! Просто Олег, а даже не Альберт. Тридцатилетний мужчина очень не любящий своё паспортное имя. Талантливый слесарь и большой любитель матерных частушек.

– Мы с товарищем катались на воздушном пупыре-е… Мы обеи опрокинулись к едрёной матере-е…, – напевает он во всеуслышание, вычерчивая что-то на листе железа.

– Олег, а что это за штука такая – воздушный пупырь?

– Ероплан.

На заводе довольно много рабочих-евреев и нет никакого предубеждения к ним. Если кто-нибудь и обзовёт кого-нибудь жидовской мордой, то оба вместе и хохочут в понимании этого, как уместной в контексте спора безобидной шутки.

Праздничные вечера в заводском клубе – это особое действо, характерное для эпохи живых предприятий. Доклад о достижениях и награждение передовиков, концерт, буфет с пивом и портвейном, танцы и неизбежные потасовки среди подвыпившей молодёжи. Интересно, что праздничная конфликтность одинаково характерна, как для заводских парней, так и для молодых инженеров НИИ, где мне привелось долго и интересно работать. Правда, в НИИ драки более рафинированные и не такие жестокие, как на заводских вечеринках. Да и происходят не стенка на стенку, цех на цех прямо в заводском дворе при стечении сочувствующих зрителей, а один на один где-нибудь в институтском туалете.

Мне почему-то обязательно снятся паровозы. Вероятно, здесь сливаются детские восторги почти стотонными монстрами с красными колёсами выше твоей мальчишеской головы и интерес технаря к мощным и сложным машинам. Ведь и в самом деле, стоя на откосе железнодорожной насыпи, невозможно не проникнуться почтением к созданию человеческих рук, исходящему дымом и паром. Где-то под брюхом гиганта видно зарево от горящего в топке угля и запах паровозной гари, которую ни с чем не спутаешь, неистребимо откладывается в памяти. Восторг и трепет охватывает тебя, когда этакая махина, дымя и натужно пыхтя, с грохотом проносится мимо, таща за собой длинную вереницу вагонов, постукивающих колёсами на стыках рельсов.

Мне снится наш большой гастроном на углу Литейного проспекта в начале роскошной зелёной аллеи со шпалерами молодых лип, посаженных и моими сёстрами во время послевоенных школьных субботников. Два ряда густого боярышника по краям аллеи, клумбы цветущего, ароматного душистого табака во всю длину улицы и некошеные, заросшие по пояс травой газоны тянутся до самого Таврического сада. Теперь этого великолепия уже нет, как нет и столетних тополей вдоль тротуара чётной стороны домов. Планировка отделов гастронома пятидесятых годов так и не забылась, а продавец тётя Маша, жившая в пятом доме, почти не потускнела и лицом. Огромные очереди на улице, когда завозили куриные яйца или мандарины к Новому году. Винный отдел для нашей юношеской, а потом уже и не юношеской компании был местом частого паломничества, а самым популярным и желанным для нас напитком в нём неизменно оказывался тридцать третий портвейн. Теперь магазин лишён индивидуального своеобразия, изуродован массовой стереотипностью и я даже избегаю в него заглядывать, когда оказываюсь рядом. Жутко, жалко и обидно.

Особое и неизбежное место во снах занимает первая любовь. Она у меня была двойная. Любовь, возникшая в воображении к лицу на картинке и немного позже уже к живой, осязаемой девушке. Их нельзя делить на две любви. Слишком они несравнимы по объекту влечения. Они обе первые.

Сначала мне снится юная прелестница с обложки журнала "Смена". Она смеётся, дразнит меня своей недостижимостью и манит восторгом от её приключений в фильме. Это было какое-то сумасшествие. Я просмотрел фильм несчётное число раз при том, что красиво видеть его можно было только в кинотеатре. Мелкие экраны черно-белых телевизоров были просто оскорблением кумира. Поэтому, когда фильм начал сходить с экрана мне приходилось метаться по всему городу в поисках, где бы мне ещё разок лицезреть моё несчастливое счастье. Почему она приходит ко мне в ночных грёзах для меня загадка. Ведь она ещё жива. Наверное, потому что первая любовь, хотя и двойственна, но неделима и её вторая половина тоже здесь.

Валя терпеливо ждёт своей очереди где-то там, за завесой тумана сновидений, но я ощущаю её присутствие с очень неловким чувством своей вины. Наверное, эта вина и побуждает меня оттягивать встречу с ней насколько это возможно. Валя приходит такой, какой была в свои семнадцать лет. Тихой, спокойной и доброй с очаровательным лицом сказочной Золушки, которая никогда не станет блистающей принцессой. Долго молча стоит, глядя на меня с лёгкой укоризной своими внимательными, карими глазами.

– Почему ты меня так обидел, Серёжа? Ведь всё было хорошо и вдруг...

А мне и ответить нечего. С высоты прожитых лет сослаться на неизбежный юношеский максимализм и безжалостность со стороны того, кого ещё самого ни разу вот так и легко и просто не отвергали в любви? Ерунда! Как раз с высоты лет я понимаю, что поступил недопустимо грубо и безжалостно. Сказать, что я такого больше никогда себе не позволял, поняв вскоре, что нежные чувства людей совсем не игрушка, которую можно просто так отбросить, потеряв интерес к ней? Никчёмное оправдание.

– Виноват, – бормочу я, стыдливо отводя глаза. – Прости, пожалуйста.

– Я уже давно не сержусь на тебя, но тогда я даже сразу и не поняла, ты пошутил или за что-то мог на меня ненадолго огорчиться.

Её глаза стали влажными и, вместе с тем, удивительно знакомо ласковыми и близкими. Валя подняла руку, словно пытаясь коснуться меня, но тут же опустила, будто поняв, что это невозможно, и стала, как бы нехотя растворяться в туманном небытии.

Я опять и опять просыпаюсь с тяжёлым и щемящим чувством неизбывной печали по безвозвратно утраченному и никак не восстановимому. В горле комок, который долго не рассасывается. Лежу и стараюсь понять происходящее во сне. Мои любимые ночные гости все что-то не договаривают. Что именно и почему не договаривают? И тут вдруг до меня всё доходит, как озарение. Они ведь ждут меня, а я совершенно бессознательно уже почти готов к ним уйти! А молчат мои гости, потому что хорошо знают, что теряет ушедший в мир иной и поэтому не торопят близких им людей, не подсказывают им, что пора воссоединиться в мире, где нет ни времени, ни беды, ни жизненных препятствий и ограничений.

Может быть, в самом деле, пора? Я опять окажусь с вами – мои друзья и любимые юности. Мы сможем быть вместе в любое время, в любом возрасте и будем делать, что захотим. Но только теперь нужно будет совершить всё правильно и хорошо. Я не знаю, мои дорогие, есть ли вашем притягательном, туманном, но одновременно и пугающем мире возможность что-то отыграть назад, исправить, создать совсем другие события или это возможно лишь один раз при уходе к вам. А вдруг нет? Тогда нельзя совершить ошибки, отправляясь на встречу с вами. Ведь никакого третьего мира для исправления очередных грехов, судя по всему, нет, а ждать вам меня вряд ли долго придётся.

 

Ежик резиновый шёл и насвистывал

Дырочкой в правом боку…