СЛОМАННЫЕ ЧАСЫ.

 

Я знаю тебя давно. Очень давно, только ты не знаешь этого. Ты бы, наверное, очень удивился, если бы узнал, как часто и подолгу я смотрела на тебя, прилетая на Землю из мира, в который вы, люди, не слишком-то верите. Когда я тебя встретила, тебе было девятнадцать, а у меня не было возраста. Там, где я живу, вообще нет такого понятия, как возраст. Мы (как бы это точнее выразиться?) – духи, бесплотные тени. Души тех, кто еще не родился у вас на Земле. Мы живём над облаками. Именно там, где, по мнению древних людей, должны жить ангелы. Теперь у вас «атомный век» и никто не верит в подобную «чушь», кроме, разве, какой-нибудь набожной старушки. И всё-таки мы живём над облаками…

Примерно раз в год нам разрешено слететь на Землю. Два дня свободы! Я всегда жду этого с нетерпением. Вниз, вниз! Только осторожнее: с тех пор, как у вас появились самолёты, это стало опасно. Нет, сильно еще никто не пострадал, но ощущение от встречи – бррр… - очень неприятное. После уже не полетаешь – силы восстанавливаются только через два-три дня. И ежегодный «отпуск» - насмарку!

Да, у нас всё по-другому. Ты бы, конечно, очень удивился, если бы узнал, как мы живём. Но ты никогда не узнаешь. Я могу видеть тебя, слышать, могу даже прильнуть к твоей щеке, но ты… Ты не заметишь этого. Боже, как грустно! Тебе девятнадцать, у тебя даже нет еще девушки. Ты запрокидываешь голову, когда смеешься. Когда ты бежишь в институт на утреннюю лекцию, ты размахиваешь руками. Я люблю тебя.

В первый раз я увидела тебя спящим. Ты спал и улыбался. Это было весной, в воскресенье. Тебе, наверное, снилось что-то очень хорошее. Я подумала: «Надо же… Спит и улыбается…» И осталась у тебя на подоконнике. День был солнечный, и у тебя на лице танцевали в лучах пылинки. Ты чихнул и проснулся. Я засмеялась, и отчего-то мне стало вдруг очень грустно, что ты не слышишь моего смеха.

Я не летала к берегам Индийского океана и не любовалась оперением розовых фламинго – весь этот день я провела рядом с тобой. Ночью, слушая твоё ровное дыхание, я вспоминала, как ты наклонился к робкому цветку в городском парке, задумался на мгновение и… не сорвал его. А утро началось с дождя… Весь день ты просидел с какой-то книгой в руках. Мне стало любопытно, я наклонилась над страницами – это были стихи… Вечером, когда ты подошел к окну, чтобы задернуть шторы, я вспомнила, что мне пора возвращаться назад.

Потом я постоянно думала о тебе. Ты был не такой, как другие «земные». Мне казалось, что чем-то ты даже похож на нас. Как мне хотелось увидеть тебя снова! Однажды я всё-таки спустилась тайком вниз, чтобы взглянуть на тебя. Я прекрасно знала, на что иду: непокорные души навсегда лишаются права рождения на Земле. Но увидеть тебя! Увидеть, сидящим на лекции и сосредоточенно грызущим кончик карандаша, - это было счастьем! Ты был таким серьезным, задумчивым и… родным. Я почти не обратила внимания на девушку, сидящую рядом с тобой.

Никто не узнал о моем проступке и осенью, когда мне было это разрешено, я снова попала на Землю. Прямёхонько на твою свадьбу. Рядом с тобой была та самая девушка. Ты… Ты был таким же, как все! Я с горечью видела, как ты целуешь невесту под пьяные крики «горько!», сдвигая с её головы пошлый венок из искусственных цветов. Я не осталась на второй день…

... Наступило рождество – время подарков. Нам, «ангелам», не дарят игрушек и нарядов, конфет или милых сувениров, - у нас есть возможность исполнить одно (самое заветное!) желание. И я загадала… «Старшие» удивленно переспросили: « ты уверена, в том, что действительно хочешь этого? Это, конечно, не принято… Ну что ж… Пусть это будет самым необычным подарком, сделанным нами…»

ЭПИЛОГ

Через год мне разрешили родиться на Земле. Я живу в счастливой семье, у меня замечательные родители. Сейчас мне уже двенадцать, тебе – тридцать четыре. Я родилась в том же городе, где живешь ты. У тебя растет дочь – почти моя ровесница. Я видела её издалека – она совсем не похожа на тебя. Странно… Мы с ней почти одного возраста, но я намного старше её… Знакомые моих родителей уверяют, что у меня не по годам взрослый взгляд. Что ж… Они правы. А для тебя я всего лишь девчонка. Ты подрабатываешь в часовой мастерской, и я регулярно приношу тебе сломанные часы. Мне кажется, ты уже стал меня узнавать: всякий раз ты поднимаешь на меня глаза и улыбаешься. Ты очень хорошо чинишь часы, но через несколько дней они снова остановятся – я знаю.

И так будет всегда.

 

ДВОЕ В ШКАФУ

 

…Вот уже восемь лет, как осталась позади бесшабашная пора студенческой жизни. Иногда я встречаю своих бывших однокурсников - некоторые стали интересными художниками, имеют собственные мастерские. Я тоже не отстаю от жизни: жена растит дочку, а я готовлю очередную выставку своей графики. Многое изменилось с тех пор… Но когда заходит разговор об общих знакомых, мы всегда вспоминаем маленького Милушкина. Он исчез из института так внезапно, оставив после себя целый ворох домыслов и кривотолков, что разговоры о нем и его «роковой» любви не утихают до сих пор. Милушкин учился со мной в одной группе, так что я был прямым свидетелем этой мелодрамы. Тогда еще никто не сомневался, что Костя Милушкин и Маша Оленина станут просто «Милушкиными».

Они были очень похожи: оба маленькие, почти детского роста, голубоглазые и круглолицые. Эти двое были такой неразлучной парочкой, что никто даже не упоминал об одном из них, не вспомнив другого. Костю мы звали «одуванчиком» и даже не потому, что его золотистая макушка так напоминала этот цветок, просто виной тому была отдельная история: Милушкин постоянно рисовал цветы. Ромашки, незабудки, лютики… Но лучше всего ему удавались одуванчики. Летели наискосок по холсту круглые инфантильные помпоны, сотканные из голубоватых зонтиков, чудом державшихся на тонких капризных стеблях… Маше нравилось, что Костя рисует цветы.

Сама она особым дарованием не отличалась, но зато была необыкновенно мила: нежный ангельский профиль, льняные локоны и огромные прозрачные глаза. Таких глаз я больше никогда не встречал. Светлые–светлые, просвечивающие насквозь, как капли росы или стеклянные бусины. Было как-то неловко и даже неприятно смотреть в эти глаза — казалось, они смотрят сквозь тебя, на то, что находится за твоей спиной.

Была еще у нее манера бесшумно подходить сзади и наблюдать за работой. Мне всегда было неуютно, когда она внезапно оказывалась за спиной. Благо, подолгу она не стояла — Милушкин тихо и ненавязчиво ревновал.

В нашей шумной студенческой компании эти двое — Милушкин и Оленина — были ненормально молчаливы. Даже друг с другом.

— Мы должны им завидовать… — вздыхала Танюша Миркина. — Телепатия — наука будущего, а Костя с Машей умеют это уже сейчас.

И хотя мы посмеивались над влюбленными, но такой чистой и преданной любви, как у Милушкина, не нужны были слова.

Бедный маленький Милушкин не сводил глаз со своей прозрачноглазой Джульетты. У Маши не было прекрасных душевных качеств — Милушкин придумал их сам. Его божество было молчаливым — следовательно скромным, задумчивым — а значит, умным и добрым, умело рисовать и, несомненно, не успело еще раскрыть свой большой талант. В стеклянных Машиных глазах Милушкин видел и благородство, и чуткость, и поэтическую грусть. А среди его домашних рисунков стало больше портретов любимой, чем привычных цветов.

Цветы были живыми и просились в руки, а от портретов Маши веяло холодом.

Рука и глаз художника с беспощадной правдивостью изображали пустой взгляд равнодушных глаз, кукольную улыбку, наигранную кокетливость позы…

Вот только сердце Милушкина не хотело верить чутью художника. И Костя искренне думал, что его неопытная кисть просто бессильна передать внутреннюю красоту Маши.

…Портреты смотрели сквозь Милушкина прозрачными глазами и, казалось, жили какой то своей, отдельной жизнью. Цветы были забыты.

Впереди было еще два года учебы, но любовь Милушкина вытеснила из него все другое: он вдруг пропадал с занятий, появлялся взъерошенный и растерянный, смотрел как-то неуверенно и в сторону, словно сам боялся этого нахлынувшего на него чувства, больше похожего на сумасшествие, чем на любовь. Он хотел спрятать ее от посторонних глаз, с маниакальным упорством скупого рыцаря.

Мы все чувствовали себя неловко, особенно в одном экстравагантном случае — со шкафом.

У нас в аудитории стоял большой шкаф для наглядных пособий. С заменой мебели пособия перекочевали в новый, а этот темный и угловатый шкафище почему-то остался. Выносить его не торопились, Когда однажды в шкафу зашуршало, Танюша Миркина взвизгнула:

— Мыши!..

А в распахнутом шкафу оказались смущенные Маша и Костя.

Костя смотрел на Машу во все глаза и сжимал ее руку онемевшими от волнения пальцами.

Если бы на месте Милушкина был кто-нибудь другой, не обошлось бы без намеков и шуточек. Но эта смешная, чистая, слишком детская любовь! Нужна ли была она Маше? Женщины с прозрачными глазами не умеют любить… Теперь я это знаю.

***

 

После окончания курса Маша Оленина вышла замуж. Мужа, двухметрового спортсмена откровенно забавляла миниатюрная фигурка Маши. Их бурный роман длился не многим более четырех месяцев, когда Маша спешно засобиралась в ЗАГС. И хотя женитьба не входила в планы красавца–соблазнителя, родители Маши настояли. Белое платье и так уже было слишком свободного покроя…

Тогда Милушкин совсем исчез из нашего круга. Он перестал ходить на занятия. Кто-то видел его одного в сквере, кто-то хотел окликнуть — но он избегал общения. Ему никто не был нужен.

Приближался день свадьбы. И когда Маша в пышном свадебном уборе вышла из квартиры, ее ждали ЦВЕТЫ. Таня Миркина была там, на свадьбе. Она сама видела это: все стены подъезда были в одуванчиках. Это были самые красивые одуванчики, самые красивые из тех, что когда-нибудь рисовал Милушкин.

Жаль, что пастель так легко осыпается со стен… На следующий день случилось сразу два события: из нашей аудитории вынесли, наконец, старый шкаф, а Милушкин забрал документы из института. Последнему происшествию никто не удивился.

Больше на нашем курсе не было никаких необыкновенных, романтических историй. Оставшиеся до окончания института годы прошли серьезно и спокойно.

А недавно я встретил своего бывшего однокурсника. Настроение у меня с утра было неважнецкое, и эта встреча меня даже как-то обрадовала. И хотя сплетня — женское «хобби», за недолгие десять минут мы успели перемыть косточки почти всем нашим общим знакомым. Пока мы с ним говорили, мимо нас, прошел, робко поздоровавшись, потрепанного вид-; мужичок с мутными слезящимися глазами. Я почему-то вспомнил любовную историю Кости.

— Слушай, ты Милушкина помнишь? Одуванчика? Что с ним не знаешь?

— Милушкин? Спился. Постой, он проходил мимо нас, здоровался. Да ты не узнал его, что ли?

Мы одновременно оглянулись вслед сгорбленной фигурке уходящего Милушкина.

Больше я его не встречал…