БАНЯ.

 

Величайшее изобретение русского народа, – баня. Это не турецкие и римские термы, где изнеженные и пресыщенные жизнью людишки, млели от ничего неделания на мраморных лежаках. Да и финская сауна намного уступает ей. Даже сами финны признают это. Суховата она, супротив нашей. Только на Руси, в холодном суровом климате, где всю свою жизнь, люди жили в тяжелых условиях, могло появиться это изобретение, позволяющее снять с души и тела накопившуюся усталость и напряжение. Вот такой отдушиной стала русская банька. Как правило, в деревнях банным днем была суббота. Летом, в жару, обычно затапливали к вечеру. Пяток полешек кинешь в печку, и готово. Парься…В зимнее время, топить начинали с утра. Ну а я больше всего любил париться осенью, в бабье лето. В полях и садах все убрано, нет ни комаров, ни мошкары, и даже мухи все куда-то пропали. Зима не страшна. Погреба и амбарушки ломятся от запасов. В воздухе прохлада…Красота осени настраивает на лирический лад. Поневоле становишься философом. В субботу с утра, бабуля объявляла во всеуслышание:

-Нынче к вечеру, баня.

Ура! С утра дядья натаскивали воды с колодца и затапливали… В деревне топили по черному, У нас затапливали по белому, то есть котел с водой и каменку грели в самой парилке, а дым выходил из трубы. Сруб бани еще дядя Шура сделал из липы. Потому и легкость в ней была необыкновенная. А срубил на совесть, вот что значит руки золотые… Сверху накрыл досками, и землей засыпал. Чем больше слой земли, тем дольше банька тепло держит. Не дай Бог, положить хоть одно бревно или доску из сосны или лиственницы. Намучаешься потом. При нагреве смола будет выделяться, да на волосы капать и едко в горле першить. А крышу бани, отец покрыл дранкой. Это щепа из дерева, железо в то время дорого стоило, много не укупишь.

Дядья мои родные, Павел, Владимир, Николай и Александр, я его «дядь Шура» звал, парились первыми. Следом за ними отец с мамой, потом шли мы, – пацаны зеленые, ну а последними мылись девчонки с бабулей.

Дядьки всегда парились весело, с шутками, прибаутками. Брали с собой жбан кваса, настоенного на хмеле, дубовые и березовые веники, которые резали сами, на Троицу. Мне всегда хотелось быть в их компании. Где – то лет в шесть, я разнылся:

- Дядь Шур, ну возьмите меня с собой, возьмите….

- Нельзя племяш. У тебя еще «табак» дюже маленький.

- Ну и что, с того, что махонький? – продолжаю ныть я.

- Как что? Париться будешь, плеснешь на каменку, он от жары и отвалится. А мужику как жить без него? Ну, никак нельзя, - и к дядьям, - Верно я говорю, братаны? – те в хохот, - Не, без «табака» и жить как-то скушновато. Это точно. Ты еще не мужик, а так, - мужичишка. И у тебя ещё не «табак», а так себе, - «табачишка». Короче, подрасти племяш, каши ешь поболее, а потом и париться вместе с нами будешь, да и самогоночку хлебать.

Долго я их доставал, но все же уговорил. Взяли меня шестилетку с собой, за компанию… Пока в предбаннике раздевались, они все надо мной подтрунивали:

- Племяш, ты главное веник не забудь, да поддавай не сильно шибко. Смотри, не ошпарься.

Я, наивная душа, все за чистую монету принимаю, готовлюсь как полагается, и, осознавая значимость момента, первым отважно шагнул в услужливо распахнутую дверь. Сделал первый шаг. Сказать, что в парилке было жарко, значит, ничего не сказать. Меня просто сшибло горячим воздухом. На четвереньках, прижимаясь как можно ниже к полу, дополз до бочки с водой. Как смог ополоснулся руками. В голове наступило временное просветление и только одна мысль: «Назад, назад к выходу»…. Дядья в предвкушении зрелища, не спешили заходить в парилку, сидели на скамейках в предбаннике, ждали продолжения действа. Маленькая дверь распахнулась со скрипом, и вместе с клубами пара появился их родненький племянник, на четвереньках. Брошенный на пол веник, оказался совсем не нужен.

- Юрок, что так быстро? Ну конечно, нормально баню не протопили, вот парень и замерз… А что ползком – то?

- Да никак веник потерял, видать ищет,- дядья просто лежали от хохота.

Этот мой первый поход в парилку, вместе со взрослыми, стал любимой темой в нашей семье. С тех пор ни одно застолье не обходилось без того, чтобы не вспомнить все нюансы и подробности этого события.

Где – то года через два, когда воспоминания о моей доблести несколько поутихли, я опять расхрабрился и повел усиленную обработку старшего поколения. Они в конце концов, не устояли, и научить меня банной науке, взялся дядя Шура:

- Ты первый раз заходи в парилку, только погреться. Накрой голову, чтоб не напекло, - и натянул войлочную шапку мне до ушей. – Сиди смирно, резко не дергайся, чуешь как горячо, пусть пот пойдет. Веник пока в руки не бери, еще рано им махать. Погрелись – прогрелись, и в предбанник, – отдышаться. Баня у нас стояла на задах, в вишняке. В то время, рядом с домом, баньку никогда не ставили. Не дай Бог, ей загореться, так, чтобы пламя на дом не перекинулось. Это сейчас норовят всё вместе, под одной крышей свести, лень пройти каких - то тридцать метров. Как будто ноги отвалятся. Но вернемся к нашей бане. Сам предбанник открыт на распашку, в нем свежо. Вокруг травка зеленая… Хорошо на ней, между заходами в парилку, отлеживаться. На улице Осень золотая. Красота! Воздух освежает, холодит, в чувство приводит.

- Ну, пошли племяш, я тебя сам похлестаю. Веник, какой брать? Березовый, расслабляет, дубовый усталость сымает и бодрит. Ну, каким парить? - спрашивает дядька и сам же отвечает, - Ладно и тем и другим, оба попробуешь, будет, с чем сравнить.

Ныряем в парилку, забираюсь на полок. Жарко, аж сил моих нету. Но, терплю. Дядя Шура плескает из ковшика квасу на каменку, и продолжает учить:

- Много лить не надо. Тазами и шайками только «чайники» плещут. От избытка жара, поры закрываются и кожа не дышит. Настоящий парильщик начинает постепенно, по - немногу.

Потом еще кваску добавляет на каменку, и потихонечку сверху и сбоку, начинает пар на меня гнать веничком. Горячий жар пробирает, кажется, до самых костей. А он веничком по телу, чуть – чуть задевая, всё усиливая, и усиливая соприкосновение, плавно переходя на похлопывания, по спине, бокам, ногам. Спина начинает зудиться, как бы просит: «Ещё, ещё добавь...» Постепенно удары веником набирают высшую точку. Знай, хлещи, да хлещи. Веники мягкие, душистые, замоченные в кипятке, отдают всю свою благодать. Ну а после ударов идет поглаживание по спине и ногам. При этом, листья смывают всю грязь и пот с усталого тела. Всё, первый этап закончен, пора на свежий воздух, можно передохнуть, пока следом дядья парятся. Мне до них далеко. Их не унять, они до жара больно охочие. Выскочат из парилки на травку, только пар от них клубится, из бочки несколько раз ковшом холодной воды окатят себя, и опять в парилку, в самое пекло. Оттуда только и слышно:

- Поддай брательник, еще поддай. Веничком, да посильней. По спинке, еще по спинке. А теперь бочок захвати. Ох – хо – хо, хорошо то, как, - и все это продолжается довольно долго.

Никто не торопит, над душой не стоит, не подгоняет, дескать, давай заканчивай, твое время вышло. Парятся столько, сколько душа пожелает. Остыв на воздухе и отдохнув, все идут мыться на бело. Накопившаяся за неделю грязь, не может устоять против мыла и щелока. Щелок готовили из золы, разбавляя в воде. Волосы после него мягкие, шелковистые. Любая шампунь отдыхает. Помывшись, одевались в чистое, и шли домой, чаи гонять. Рассаживались за стол, по пояс раздетые, накинув полотенце на шею, чтобы пот вытирать. Любимая присказка дяди Шуры: « После бани хоть штаны продай, а рюмку водки выпей». Ну, штаны продавать конечно ни к чему, да и водку не покупали. Зачем? Ежели бабуля, сама гнала, свою самогоночку. Наливала в литровый штоф из зеленого стекла, память о покойном муже Михаиле, и на стол ставила со словами:

- С легким паром, сынки.

Сынки выпьют, крякнут, закусят солеными огурчиками или помидоркой и чаи гонять с вареньем. Сахар тогда дорогой был, много не укупишь. Чаёк пили в прикуску. Маленькими щипцами крошили на кусочки, еле угрызешь, о мягком рафинаде и слыхом, не слыхивали, да с блюдечка, взахлеб, чайком балуешься. Подуешь и пьешь. Романтика…Чай заваривали в заварочном чайнике, черный, грузинский. Это уже потом, лет через двадцать, я узнал, что существует и индийский и цейлонский и даже китайский, да еще листовой, и гранулированный. А тогда в сельмаге был только один, грузинский. Ну а кто любитель варенья, тот маленькой ложечкой лакомился. Хорошо его делала тетя Аня, она позднее вместе с братом Володей, в Москву перебралась. Попозже к ним и тетя Вера присоединилась. Я потом всегда, уже взрослый, как проездом через Москву, обязательно к ним хоть на полчаса, а заскочу. Варенье она варила из вишни, яблок и земляники. Кому какое, нравится. К чаю, бабуля всегда напечет блинчики. Сковорода большущая, а в ней они красавцы с горкой в масле топленом, порезанные, крест на крест. Кусочек блина обмакнешь в масло и прямиком в рот. Вкуснотища…, так во рту и тает, А следующий блинчик, возьмешь, да с вареньем. Тоже гоже. Так весь вечер за столом и коротаем время. Самовар у нас тульский, латунный с клеймами, от бабушки достался. Её, приданное. Много лет прошло с тех пор, а сохранился он у меня, как памятная реликвия нашей семьи.

Самогонкой, бабуля, сынков своих, то есть моих дядьев, не больно баловала. Только вечером, после работы, с устатку по стопочке за ужином, да еще по праздникам. А попробуй, кто только с утра или в обед опохмелиться, так всё, конец света, куда, что лететь будет. Сыновей своих в строгости держала. О ювенальной юстиции, Слава Богу, даже и не слышали. Это в Европе молодежь с жиру бесится. А в нашей семье, если провинишься, то вмиг от бабули, по шее получишь. По правде сказать, я не понимал, почему так дядьям нравилось хлебнуть из штофа. Я, раз, как – то случайно, по ошибке, выпил из недопитого на столе стакана. Думал вода, ан, нет. Что тут было…Всё, думаю, вот она, смертушка моя, пришла. Но ничего, откашлялся, оклемался. И всё. Как отрезало. Для меня самогон сразу потерял свою актуальность. А для себя бабуля, и всей женской половины делала вишневую наливку, которой они и лакомились на Пасху, Рождество и Троицу. Первомай и ноябрьские, она и за праздники, не считала. Вишню для наливки собирали мы, - детвора. Потом в большом тазу руками, она мяла, затем в стеклянные бутыли, литров на двадцать, всю массу разливала, и в тепло на печь. Ставила водяной затвор, это когда из пробки трубочка в воду опущена. Как буль, булькать начнет, значит, всё нормально, процесс пошел. По окончании брожения, процедит через сито с марлей.

-Обязательно косточки вишневые выбрасывай, в них синильная кислота, от нее сразу смерть,- наставляла меня бабуля, - Процеженное вино, плотно закупоренное, пусть отстоится, дабы осадок осел, и уже чистое, сливаешь через верх шлангом, самотеком. Добавь медку по вкусу и в дубовый бочонок, ясно Юра? – вот так передавала свои секреты бабуля. Бочонок из дуба специально заказывал бондарю еще давно мой дед Михаил. А бабуля продолжала:

- Закупорить надобно плотно, дабы воздух в вино не попал, иначе в уксус уйдет. И всё. Пусть стоит в погребе, настаивается, а на Рождество можно и опробовать. Переливать надобно шлангом, дабы муть со дна не поднять.

Вино мама подавала к столу по Великим церковным праздникам. Женщины пили из прозрачных рюмок, чтобы рубиновой красотой наливки насладиться. Признаюсь, я, втихаря, от бабули, попробовал. Вкус райский. С тех пор, как меня в погреб пошлют, чуть – чуть отхлебну прекрасного напитка. Но об этом я никому, даже в полсловечка не обмолвился. Сами понимаете, почему…

 

ВОЙНА.

 

Я отчетливо запомнил первый день войны. 22 июня 1941 года, - это новая точка отсчета моей жизни, да и не только моей. Война затронула всех. Сколько горя вместилось в эти годы, сколько несчастий… Сколько разбитых судеб?

Где – то в обед, по селу побежала страшная весть: «Немец напал на нас». Тётя Глаша, постучав в окошко, первая сообщила:

- Ольга, в конторе сказывали, будто война с Германцем началась. Вроде, как им с Куйбышева по телефону позвонили. Ну, я побежала…

Мама, опустилась на табурет, и застыла. Только в глазах пустота. Я, не понимая всей глубины трагедии, с юношеской бравадой в голосе попытался её успокоить:

- Да не волнуйся мам, наши, фашистам, так накостыляют. Да Красная Армия за неделю, всех их гадов, разобьет. У нас знаешь, какие самолеты. А летчики, так вообще лучшие в мире. Все сталинские соколы. Немцам ловить нечего. Вон на Халкин – Голе, япошкам как врезали. Так те, не знали, куда бежать от наших танков.

Помню, мама взглянула на меня, как, на мальца – несмышленыша, и сказала, так устало:

- Помолчи, сынок. Горе пришло в дом, а ты, как дурачок, фильмов насмотрелся и не понимаешь, что батяню, не сегодня, завтра, на войну заберут. И смерть, там не киношная, а самая, что ни на есть настоящая, людей направо и налево косить будет. Помолчи лучше. Не до тебя сейчас.

А тут бабуля вошла и сразу с порога:

- Слыхала, Оль про войну?

Мама в ответ:

- Слыхала. Глаша сказывала.

- Ну, тогда доставай из чулка заначку, беги в магазин, и на все деньги закупай мыло, спички, соль. Это не с финнами, с германцем война надолго. Увидишь, завтра всё подчистую, в магазине с полок сметут.

Страшная новость мгновенно облетела село. У военкомата толпился народ. Молодняк - комсомольцы, первые рвались на фронт добровольцами. После дневного радиообращения к народу министра Молотова, на дверях госучреждений появились объявления, предписывающие всем мужчинам с 1905 и по 1918 год рождения, явиться за получением мобилизационных предписаний. Война постучалась почти в каждый дом села. Отец отпросился с работы пораньше и прямиком в военкомат. Вместе с братьями призывался на фронт. У военкомата мне попался навстречу брательник мой, Шурка. От злости он был сам не свой:

- Прикинь, Витёк, на фронт пришел проситься. Так не взяли. «Мал», - говорят. Подрасти, потом и приходи. Ни хрена не понимают. Мал, да зато удал. В маленького попробуй пулей попади. А я, как - никак, ворощиловский стрелок. Из пяти выстрелов сорок восемь выбиваю. Всё одно не взяли, выгнали. А ты то, как?

- Как? Как? Думаешь, я не хочу на фронт сорваться, чтобы немца побить? Уж больно, маманю жалко. Она итак никакая стала, как батяня повестку получил. Да и бабуля вся в слезах, еще бы всех сынов забирают. Вот и думай, что делать? Из мужиков только я и остаюсь. Валька то совсем дитя, да и Денис, еще сопливый, а сестренок кто подымет?- выплеснул я наболевшее. – Через два дня проводы, приходи к нам.

Дома я не ощутил шапкозакидательских настроений. Все понимали серьезность происходящего, дорожа каждым мгновением близости с родными. Отец просто старался переделать все несделанные дела, не отпуская от себя ни на шаг, ни маму, ни Настёну, со Светланкой. Увидев меня, сразу подозвал к себе:

- Сынок, остаешься за мужика в семье. Весь дом на тебе. Береги «Ласточку», она тебя всегда прокормит. Как рыбу ловить ты знаешь. В зиму дров привези. Пригляди за хозяйством, пчелам магазины подставляй, у них сейчас самый главный взяток. Сахару не укупите, а мед вот он, свой. За овцами следи, сена накоси, в копёшку сметай,- и, обняв меня за шею, глядя прямо в глаза, сказал, - Только на тебя надеюсь, не подведи, сына….

Так и остался батя у меня в памяти, вот таким навечно…. И взгляд его, и голос….

Всё оставшееся время было посвящено подготовке к проводам. Бабуля сама командовала что одевать:

- Хорошие пиджаки дома оставьте. Вернетесь, донашивать будете. Что похуже одевайте, всё одно выкидывать. Там чай форму новую дадут. Из еды, сала с воблой, побольше берите, да сухарей. Пока там вас на довольствие поставят. А вы со своим, завсегда сыты.

Теплая погода позволила вынести столы на улицу. Всё, что было в закромах, на них поставили. Барашка молодого дядя Николай мигом освежевал. Из костей с мясом котел шурпы на костре сварили. Самогонки нагнали с ведро. Самогоночка не какая-то сивуха, или водка «молотовка» тридцатиградусная из магазина, а первач, как слезинка. В стакане горит синим пламенем. Приходите друзья и сродственники гулеванить. Казаевы на войну уходят. Все четверо красавцев, никого в тылу не оставили. Самый старший Виктор, а за ним и все остальные. На столе есть всё, начиная от икры стерляжьей, балыков копченых, и шашлыков из барашка молоденького, да пучки зелени, с соленьями. Ешь, не хочу. Но, невесело как-то за столом. Девки-зазнобушки, крепятся из последних сил, а у самих глаза все на мокром месте. Парни-дружки хорохорятся:

- Возвращайтесь с победой, - ну, а кто поглупее, те лозунгами трещат, - Или грудь в крестах, или голова в кустах.

Смотрел, смотрел на это дед Коновалов, он ещё в Германскую ногу потерял. Плюнул с досадой:

- Что болтают, сами не знают. Вы, что думаете там шашкой, как маршал Буденный, будете махать, и все враги разбегутся? Щас, разбежались. Окопы, не курорт. От дерьма вонища. В дождь и снег, защита только, - шинелка. Одну полу на землю постелишь, второй укроешься. И зубами от холода всю ночь клацай. А днем немец из пушек палит для сугреву. Да снаряды не игрушечные, руки, ноги отрывают, да и бошки тоже. Красота…. Сразу согреешься. Это в обороне. Но вы же собрались немца гнать. Вы же херои. Значит, жди наступления. А как дадут приказ в атаку, так ишшо хлеще. У него чай пулеметов немало, и как начнет свинцом поливать, куда и вся храбрость денется. А ты в поле чистом и укрыться негде, только земелька к себе, как магнитом манит, да рядышком дружки твои, такие же солдатики, с пулями в грудях падать начнут. Вот и вспомнишь сразу о Боге. Это ерунда что молитв не знаете, своими словами запросите у Христа о помощи. Да и креститься украдкой станете. А германец воевать умеет. Его на ура, не возьмешь. Понятно, херои?- и помолчав, словно скинув свои воспоминания, добавил с теплотой,

- Ну, да ладно сынки, выпью за вас. Вон вы, красавцы какие. Почитай, самые видные, в селе. Чтобы все домой к матерям и женам вернулись живыми. Пусть даже хоть и израненные, а главное, чтобы живые. И гоните супостата, с земли нашей, в три шеи. За Ваше возвращение!!! - и хлоп стакан самогонки до дна. И захрустел капусткой соленой.

Мама с бабулей все в хлопотах по столу, а в глазах, – Боль. Большая людская боль. Настёна со Светланкой от батяни ни на шаг не отходят. Одна справа, другая слева. Дениска тоже сзади за рубаху батяньки уцепился, но маленький ещё, не понимает всего трагизма. А он им головки гладит, и с мамани, глаз не сводит. Всю ночь гармошка визгливо пиликала под окном, да девки - зазнобы с парнями своими, прощались. Ночь пролетела, как одно мгновение. Вроде только прилег, а уже бабуля будит. Пора собираться. В путь с пустым пузом, идти негоже. Поэтому поели плотно, чайку попили, и на дорожку дядья по стакашке опрокинули. Бабуля в этом вопросе всегда непреклонна:

- Кто с утра пьет? Только пьянь подзаборная. А вы не такие. Потому и нече более спиртное хлестать. А в дороге вообще пить негоже. Лучше сели на дорожку, по русскому обычаю.

Все присели, помолчали с минуту. Бабуля, крепясь из последних сил, благословила:

- Ну, с Богом сынки. Пошли! - а у самой слезы в глазах.

Когда ещё сыночки её домой вернутся? Да и вернутся ли? Кто знает? И пошли мы, все вместе в центр села, к военкомату. Много собралось народу. Провожающие почти все пьяные, хорохорятся, удачи желают. Да гармошки пиликают неприкаянно. Пока всех построили, военком, капитан с орденом Красной звезды на кителе, он его за финскую кампанию получил, перекличку сделал. И оказалось, что четверо призвалось только от нашего дома. Было и по трое и по двое. А четверо, только наших. Военком, что значит голос командирский, как, рявкнет:

- На пра-во. Вперед шагом, марш.

И зашагала колонна, пусть и не в ногу, к Волге. Мимо родного дома в последний раз пропылили дядья мои, и батяня. До пристани недалече, а там пароход стоит, швартуется, и впервые никто не улыбнулся над безобидной фразой матроса бросающего канат:

-Держи конец.

Нынче не до шуток. Сходни поставили, а пароход из трубы пар белый выпускает. Вот тут и наступила последняя минута прощания. Бабуля в слезах сыновей обнимает, мама, на шее у отца, повисла и во весь голос навзрыд:

- Не пущу, не пущу, не уходи.

Настёна со Светланкой ручонками за него уцепились, и не отпускают ни в какую:

- Батянечка не уходи, батянечка любимый…Родненький ты наш… Не уходи…

Со всех сторон плач, крики. Пускай не врут в газетах и кино, что на войну шли с радостью за орденами. Даже не рыдания, а рёв, бабий вой стоял над Волгой. Да я и сам, весь в слезах, к бате прильнул. Он только и смог сказать: - Прощай сынок! - повернулся и по сходням, в числе последних, быстро взбежал на пароход. Капитан скомандовал в рупор:

- Отдать швартовые.

Зашлепали, вспенивая воду колеса. Большое облако пара вырвалось из недр трубы, заглушая крики людей. И под прощальный гудок, пошел он к Ульяновску, провожаемый по воде «Прощанием славянки». Так ушли, и как в воду канули, Виктор, Павел, Александр, Николай Казаевы. И только один дядя Володя, с сестрой своей Анной, жили в то время в Москве, оттуда и призвались на фронт. Из наших, они одни и вернулись живыми. Вот как, судьба распорядилась.

И замерло время в ожидании писем с фронта. Да письма не в конвертиках, а треугольники солдатские, начерканные намусоленным химическим карандашом. И полетели весточки от родных по домам. Почтальон стал самой главной фигурой того времени. Его с нетерпением ждали, и боялись. С какой радостью читали мы, перечитывали всей семьей, письма от наших солдат. Главное - живы, живы. То- то радость… Как гром с ясного неба пришли первые похоронки, принеся боль в семьи. И зарыдали в безутешном горе Матери и Жёны, оплакивая своих погибших сыновей и мужей. Первым из наших погиб Павел. Под Москвой без вести пропали Александр и Николай. Оглянуться не успел, а головушка бабули вся серебром покрылась, от горя. И только батя, продолжал присылать бодрые треугольнички. Наша последняя надёжа. Но в сорок третьем под Курском сгорел и он, живьем в танке. И всю свою боль выплеснула бабуля в молитвах к Богу, за сына Володю и дочку Аню. Все ночи напролет перед иконками на коленях поклоны отбивала. И услышал её молитвы Боженька. И вернулись они с войны целыми и невредимыми. Да почти во всех домах, даже у самых ярых партейных – безбожников, старики за победу, и за сыновей своих молились. Но, видать сильно провинилась Рассеюшка за годы гонения на Православие. И ничто не проходит бесследно. Потому не ко всем был Бог милостив. У нас только соседи и Коноваловы, и Колобковы, и Суховы, и Бармины, и Першины, - все погибли в пекле войны. И так почитай в каждом доме. А сколько таких, по России? Тяжкой ношей война легла на женские плечи. Считай, тыл полностью на них держался, на бабьих руках. Да, что там тыл, ежели, в госпиталях и медсанбатах только они родимые раненых выхаживали. Всё они выдержали. Не зря потом бабуля всегда говорила:

- Што, хошь можно пережить, любые лишения и трудности, и голод и холод. Но, не приведи Бог, ещё такой войны. Упаси Бог….

На этом я и хотел закончить главу о том, как пришла в сорок первом, война в Поволжье. О том, как простые ставропольчане, не прячась, за чужие спины, ушли защищать, свою Родину. Но жизнь внесла свои коррективы. Лет через пятьдесят, после победы над фашизмом, мы отдыхали вместе с женой, в гостях у друзей. Моим соседом по столу оказался симпатичный бойкий старичок. Разговорились. Новый человек всегда интересен, а когда выяснилось, что он ещё жил в старом затопленном Ставрополе, нам было что вспомнить. Детские воспоминания, так ярко ожили перед моими глазами. Общение было очень интересным. По возрасту, сосед был постарше меня, лет на десять. Само собой я не удержался и спросил, где он воевал. Ответ его, потряс меня:

- Да, я трактористом всю войну проработал. А у них же бронь была. Что я ДУРАК, что ли на фронт идти?

Помню, после этих слов я поставил стакан, которым хотел с ним чокнуться, на стол. Грубить не стал, все – таки, он постарше. И обращаясь к друзьям, сказал:

- Извините, мы уходим. Не обижайтесь. Плиту забыл дома выключить. Как бы пожара не было, - и, не прощаясь с соседом, вышел из-за стола.

По дороге меня прорвало:

- Ну, гад, ну, скатина, за него люди головы клали на фронте, пока он в тылу жировал. Оказывается, они «ДУРАКИ». И, батя мой, и дядья мои. И миллионы других…

Горько признать, но были и такие «УМНИКИ», в годы войны.