В половине пятого, вечернего часа, Петр Петрович вышел из дома, спрятав, однако, до времени начала встречи, под старым, но ещё вполне приличным плащом своё роскошное одеяние, привезённое для будущего торжественного случая из Европы. Перед уходом он, заглянув в зеркало, поразился перемене облика неудачливого писателя на образ уверенного в себе джентльмена, нездешнего происхождения, будто бы не только одежда, но и он сам прибыл из-за семи морей для того, чтобы удивить местную публику своим временным присутствием. Но и под новой, изысканной одеждой билось доброе, страдающее от невысказанности и непонимания, сердце, горела жаждой воскрешения в творчестве и общении душа, и когда у ворот его дома остановился прибывший за ним автомобиль, он, вдруг, понял, что ему дан шанс и должно употребить этот случай, чтобы выйти победителем в схватке за читательский интерес и самому убедиться в надобности своих опубликованных и будущих произведений.

Здание издательства «Христофор Колумб» полыхало яркими огнями, широко раздвигая пред своим фасадом ранние осенние сумерки. Асфальтированную площадку перед входом облепили легковые машины разных мастей и размеров. «Что это за народ такой прикатил? Такие авто не всякому по карману, - подумал Царёв и не зря. У гардероба его встретил швейцар в ливрее с галунами, забрал плащ и, махнув пушистой щёткой по плечам, проводил и отворил двери в зал торжеств и когда будущий триумфатор вошёл, то сразу понял, что здесь состоится праздник по какому-то другому поводу, а он служит лишь некоей причиной этого собрания людей. В большом, ярко освещённом зале стояли столы, накрытые на четыре, шесть и более персон, а за ними сидели расфранчённые, с умопомрачительными причёсками дамы с кавалерами, не уступающими им в желании блеснуть одеждой, лысиной на голове, золотом очков и побрякушками на руках. Он было замешкался, желая определиться в этом обществе, но его тут же препроводили на сцену, где редактор издательства, казавшийся ещё более обугленным в белоснежной рубашке и светлом фраке, пожал ему руку и начал призывать публику к вниманию. Петр Петрович огляделся, но за ближними к сцене столами не заметил знакомых лиц, и только в дальней стороне зала ему махали руки людей, трудно узнаваемых даже в ярком свете. Но вот у середины зала, у стены, поднялась богатырского сложения фигура человека и приветственно подняла руку. Царёв узнал поэта Никитина и тут же успокоился: «Не все чужие и свои пришли. Поддержат, если что, - пронеслось в голове, но от чего и зачем его нужно будет защищать, он не представлял. Пока издатель делал представление книги и автора, а у него оказался голос оратора и талант конферансье, Царёв приходил в себя от первого впечатления своей ненужности на этом празднике и озирался, желая найти людей и предметы, свидетельствующие примером обратного. Взгляд его упёрся в постамент, на котором возвышался макет его книги, в развернутом виде, красочной обложкой обернутый в зал, к зрителям. Редактор «Колумба» заливался соловьём, сыпал шутками, возбуждая интерес присутствующих в зале к происходящему на сцене, и в первую очередь к персоне Петра Петровича. Но необычность явления такого масштаба в своей жизни заставляли писателя искать и другие признаки внимания личного характера. И он, казалось, находил их в макете изданного произведения, взмахах рук, улыбках на лицах, словах редактора и уже ждал начала своего общения с публикой. Правда, его смутило внимание семи старцев, сидящих за столом прямо у сцены. Все они были одеты в длиннополые кафтаны, с завязанными у шеи шнурками пышной тесьмы, распахнутыми книзу. Седые бороды густо окаймляли благообразные, еще свежие лица с живыми глазами, головы их прикрывали шапочки из чёрного атласа, похожие на головной убор римского папы. В центре стола, в старинном рогатом подсвечнике горело семь толстых свечей, несмотря на яркое электрическое освещение. Они воззрили свои взгляды на автора и оживлённо обсуждали какие-то мнения, пытаясь жестикулировать, чему мешали длинные рукава кафтанов, где терялись ладони рук. Совсем не слушая слов выступающего, они говорили между собой, прихлёбывая из бокалов вино и закусывая плодами чёрного винограда. Разговор явно шёл о виновнике торжества, они обсуждали предмет, часто взглядывая на стоящего в немом ожидании Царёва и даже указывая на него сухими пальцами, вытягивая их из рукавов одежды. Было в их поведении что-то предельно независимое – они пришли сюда не слушать, а обсудить нечто важное для себя. Общество этих довольно нелепо одетых старцев существовало само по себе, отдельно от человеческой суеты и, судя по бородам и средневековым одеяниям, очень давно – может сотни, тысячи лет, возможно, менялось только наполнение кафтанов и ермолок, всё остальное оставалось прежним – мысли, дела, видение мира. «Зачем они то сюда пришли эти мудрецы, - недоумевал автор новоизданной книги. И, вдруг, осознал, что эти старики и есть персона грата, определяющие главенство ролей в нынешнем высоком собрании. И его творчество они рассматривают, как объект, подлежащий достройке до необходимой величины, либо разрушению до основания. «Это от волнения, - процитировал Царёв себе свои мысли о чудных стариках. – Деды, как деды, может, общество какое-то или сектанты-книгочеи» - и тут же редактор Роман передал ему микрофон.

Многое хотелось высказать Царёву и залу и миру, но поначалу он смешался и только рассказывая о работе над замыслом романа и его написанием, увлёкся, и речь окрасилась живыми оборотами слов и фразами достойными самобытного таланта писателя. Он жил в словах, извлекал их из прошлого, вдыхал душу, оживляя этим глаза присутствующих в зале, и когда почувствовал духовную связь с небытием во времени, что осталось на страницах книги, прочёл несколько отрывков прошлых мыслей, изложенных в романе и удивился, вдруг, услышав аплодисменты, которыми, встав, наградила его речь публика. Писатель одинок и представляет своё одиночество, как некую свободу от чужого присутствия в том пространстве, где он живёт и часто не приемлет внимания незнакомых и даже родных людей к своей жизни и потому боится обсуждения своего творчества более чем невнимания к нему. И теперь хлопотливые звуки бурных оваций так взбудоражили слух похожестью на смех, что он, пожав руку редактору, быстро спустился в зал, пересёк его по диагонали и оказался в кресле за столом между поэтом-другом Никитиным и его сестрой Алевтиной.

За уходом автора со сцены к микрофону потянулись критики с якобы своим особым мнением, редакторы журналов долго и нудно расхваливали свои издания, каждое претендующее на исключительность в мире литературы, команды своих редакций, ежечасно отделяющих зёрна таланта от плевел посредственности под мудрым руководством и неусыпным оком главного, чью справедливость трудно оспорить, если он сам оповещает о том с трибуны. Им пытались задавать вопросы о трудностях, возникающих на пути молодых авторов в период роста, невозможности проникновения на страницы популярных изданий произведений авторов без имени или протекции, но дискуссии не получилось, ответ звучал единственный из всех уст: «Приходите, поговорим», - что означало: «Проходите, у нас свой клуб и свои интересы в нём». Ничего нового для себя никто не услышал, не узнал, не определился и потому, вскоре, зал успокоился на достигнутом, и когда на сцене появились дети, одетые в чудные ангельские наряды с крылышками за спиной, публика оживилась, и все глаза устремились на действо в желании отдохновения от напрасных фантазий ожидания нежданного обретения неуловимой славы. Дети, чьи белые одежды дополнялись золотом кудрей на прелестных головках, пели, танцевали, исчезали за кулисами и возникали вновь в костюмах герцогов, князей, баронов, фрейлин, а то, внезапно перед взором публики вырастали декорации древнего Рима и маленькие гладиаторы сражались короткими мечами на арене Колизея. Спектакль сопровождался изумительной по звучанию музыкой всех народов, соотносительно ко времени происходящих на сцене событий. Зрители ликовали, забыв обо всём на свете, они упивались радостью зрелища и чародейством маленьких артистов. И вот, запрятав золотые кудри под красные фески, дети танцуют экзотический турецкий танец, но взмах руки дирижера и уже гарем восточного владыки предстаёт перед глазами ошеломлённых зрителей, где наложницы водят вокруг, восседающего на подушках султана, томительный, как любовное ожидание хоровод, и тела их трепещут под тонкими, узорными покрывалами. Их сменяют – зажигательное, представляющее целую эпоху танца испанского юга – фламенко, печальная еврейская хора у, освещённой рампой, стены плача в Иерусалиме, чинные немецкие пляски на зелёных лугах Баварии, ужасная по замыслу итальянская тарантелла, сопровождаемая переборами гитары, стуком тамбурина и кастаньет. Надменных, даже в танцах, англосаксов сменяют весёлые шотландцы в клетчатых килтах и тягучие звуки волынок, потом сцена будто бы расширяется, вырастает до размеров планеты, и уже разные народности, в своих национальных костюмах, заполняют всё пространство земного шара и от души веселятся небывалому празднику. Вдруг, всё исчезает и хор, среди бегущих декораций дворцов и каналов, исполняет прекрасную песню венецианских гондольеров, и дети выпускают из рук белых голубей, которые, покружив над залом, взмывают, в открывшийся на потолке проём, прямо к горящим в ночном небе звёздам.

Едва последний голубь улетает в ночь, как потолок нависает над залом огнями хрустальной люстры, исчезает сцена, подождав, однако, покуда дети убегут за кулисы, раздаётся лёгкая инструментальная музыка и публика начинает делиться мнениями, ещё пребывая в душевном неравновесии, и выражая громкий восторг полученных впечатлений от необычайно красивого спектакля. И только очень наблюдательный зритель заметил, что кулисы, куда скрылись юные артисты обратились стеной, неотличимой от других стен зала и даже с окном в ночную пустоту. Но тут появился Леон. Первой из всех, сидящих за столом, его заметила Аля и шепнула Цареву: «Будто снег на голову, этот ваш друг. Не было видно, а тут прямо в центре внимания». Петр Петрович повернул голову вполоборота и тоже увидел устроителя торжества, в костюме кофейного цвета, белых туфлях, белой бабочкой на чёрной рубашке, идеальным пробором в напомаженных волосах. Его высокая стройная фигура и лицо потомственного аристократа сразу привлекли внимание присутствующих в зале гостей, но он, не внимая взмахам рук и блеску женских глаз, направился к столу семи старцев, присел среди них, как у стола добрых друзей, оставив другим приглашённым право развлекаться, кто как желает и умеет.

К столу, где обосновались друзья героя нынешнего вечера писателя Петра Петровича Царёва – поэт Никитин с сестрой Алевтиной и редактор небольшого литературного альманаха «Камо грядеши» с супругой, началось паломничество любителей автографов с просьбой расписаться на первой странице, уже, невесть где, приобретённой книги. Многие хвалили произведение, ещё только взглянув на обложку, зная заранее, что никогда не прочтут даже авторского вступления к роману. Книга раскупалась, как память праздничного вечера, своего присутствия на нём, увековеченного автографом лицезрения самого автора. Так было всегда, везде и всюду – говорились фразы, сменяющие одну пустоту на другую, в этом вакууме пытался вежливо улыбаться автор романа, прочитанного пока лишь только им самим и, может быть, редактором издательства. Настоящий читатель появится позже, а может и вовсе не найтись, как бы ни были пышны церемонии презентации книги. Выручил Леон, незаметно присевший к столу на приставленный каким-то строгим и неприятным на вид субъектом стул, объявивший очереди, жаждущей росчерка знаменитого пера, чтобы приходили в понедельник, каждой следующей недели в офис редакции, где писатель подарит желающим свою подпись и даст необходимые разъяснения по содержанию произведения. Разочарованные поклонники отстали, и Леон произнёс тост за литературу, а также за ярких представителей этого жанра искусства, с которыми он имеет честь находиться за одним столом. Выпили, но вопросы относительно праздника остались, и Царёв спросил: «А что здесь делают эти старики, что приветствовали вас первыми?» «Норбоннские старцы? Покрылись мхом в своих средневековых замках, мало показываясь на людях, я и решил пригласить их сюда размяться, и случай представился важный – выход вашей книги. Они хорошо разбираются в литературе, живописи, изделиях из драгоценных камней, а также могут помочь в переводе и издании книги на Западе», - буднично ответил Леон. «Почему их семеро и все как-одинаковы в одежде, да и образом схожи?» - допытывался писатель. «Они занимаются одним делом, долго живут, часто видятся и, видимо, потому похожи даже мыслями, в которых великая забота о будущности мира, упреждение нежелательных событий на планете и достижение прогресса в созидании общемировой системы управления людьми. Такие вот они, наши старцы. Пробудут недолго, познакомятся кое с кем и назад в Европу. А мир наш всегда имел семиполярное расположение. Мышление, созидание и разрушение происходит по тому же принципу. Потому их семеро, и освещают их разум семь свечей светом прозрения древних пророков. Пойдёмте лучше танцевать», - и он через стол подал руку Алевтине. Они заскользили по паркету под звуки монументального аргентинского танго, заполонившими пространство зала жгучей мелодией любовной игры. «А вы хорошо танцуете», - освоившись в ловких руках Леона, похвалила его легкие, как ветер и изящные, как статуя Аполлона движения партнёрша. «О, если бы вы посетили такое количество балов, приёмов, раутов и всяческих других сборищ человеческого бахвальства, смогли бы кружиться в вальсе с закрытыми глазами, а танго – это просто новомодная скука и не требует особого умения. При дворе несчастной Марии-Антуанетты, погубленной якобинцами, танцы заменили само бытие и полыхали так жарко и ярко, что, увлекшись этой придуманной жизнью, король Людовик проморгал начало революции, а с ней и настоящую жизнь, свою и королевы, - развивал мысль о влиянии танцев на судьбу властителей партнёр и добавил. – И здесь ни при чём возросшее народное самосознание». «Вы что бывали во дворце Бурбонов?», - недоверчиво отпрянула Аля. «Конечно. Я бывал везде, где богатство и веселье заставляли людей забывать о своем Небесном происхождении, долге и совести. От роскошных торжеств во дворцах царицы Савской, до шабашей большевистских уродов, на вакханалиях древнеримской знати и на церемониальных приёмах китайских мандаринов, на праздниках у хитромудрых византийских базилевсов, на посиделках у турецких султанов, где дымятся кальяны, и воздух одурманен сладким запахом гашиша. Желаете что-то узнать о природе и нравах людей различных эпох, обращайтесь. Только скажу сразу – очень печально такое многознание. Кроме жестокости и страха не остается на земле ничего, чтобы могло бы отвратить помыслы людей к подлому и ужасному. Горстка храбрецов, в разных концах планеты сражается за идеалы Божественного писания, но они все меньше слышимы, а их подвиги уже едва различимы в мире, где царит мерзость разврата, лживость и властолюбие. Белый свет человеческого разума покорён, обращён во тьму и пребудет в оной до конца земных дней. Это говорю Я», - партнёр изящно наклонил даму к паркету. «Как ваше настоящее имя?» - очень всерьёз спросила женщина. «О, у меня много имён. Разные народы присвоили мне свои звучные названия. Есть имя, которым звал меня Вседержитель в своих чертогах, оно мне дорого и потому меня редко так величают, остальными званиями меня наградили люди. Моё самое известное земное имя …», - он наклонился к плечу партнерши, и что-то прошептал, как могло показаться какую-либо нежность, возбуждённую близостью в танце. Однако женщина побледнела, потяжелела в движениях, но партнёр твёрдо держал в объятиях её обмякшее тело и в ритме угасающей мелодии танца, приближался к столу и без всякой угрозы в голосе предупредил: «Никто не должен знать о нашем разговоре. Пожалейте своих ближних и себя, хотя вы и так ничего не скажете – никто не поверит. А теперь веселитесь и забудьте малые знания, большие откровения ждут впереди, но не вас», - Леон усадил полуживую женщину в кресло, присел сам и предложил налить Алевтине фужер красного вина, так как её немного укачало в танце. Аля опростала большой фужер, до краёв налитый вином, и откинулась на спинку сидения, взгляд её оставался неподвижен и пуст. Между тем разговор склонился к трудностям издательского дела. Подходившие редакторы жаловались на недостаточное финансирование их изданий, невозможность увеличить объём журналов, платить авторам гонорары, полагая, что организатор пышного, богато оформленного и сервированного (столы ломились от яств и пития) праздника, пожелает помочь им в их высоких стремлениях на благо искусства. На все эти слёзные сетования Леон не ответил ни слова, отвечал на приветствия людей, но никому не подал руки, даже убелённым сединой ветеранам литературоведения, зря они с усилием клонили перед ним негнущиеся спины. Вдруг, он встал и, прощаясь, в двух словах ответил продолжавшим клянчить его милости, нищим пропагандистам искусства: «Завтра приходите сюда же, вас примет мой зам. Он и решит ваши проблемы». «Очень вам будем обязаны», - в один голос благодарили редактора. «Называйте меня другом, не более того. Так же, как обращается ко мне Петр Петрович. За ваш успех», - протянул он руку с наполненным вином бокалом в сторону автора книги, лежащей теперь на каждом столе, среди разграбленных закусок, вилок, ножей, водок, разлитых по скатерти вин и скомканных, грязных салфеток. Царев встал, звякнул бокалом за дружбу и творчество: «Спасибо, мой друг! Не забуду вашего участия в моей судьбе». «Моё участие здесь неважно и незримо, но дружба моя вечна, - он пригубил вино. – И нет причин сомневаться в крепости мох дружеских объятий ни до, ни после минувших событий». Он отошёл в глубь зала и растворился среди гостей и громких разговоров.

Как будто сопровождая уход наблюдателя от сил неизвестных и непознанных, но любимых за щедрость и размашистую неповторимость в создании красивой жизни, появились цыгане, и запела, заплясала вся замученная славословием и злословием толпа, освобождаясь, под звуки гитарных всхлипов, от последних наваждений нахождения не в своей жизни. Сидевшая безмолвно Алевтина, вдруг, ухватилась за рукав пиджака Царёва и горячо зашептала прямо в ухо безумные, как показалось герою дня, слова: «Вам грозит опасность. Нам нужно бежать с этого шабаша. Надо быстрее отсюда уйти. Я должна, должна вас увести». Напуганный поведением сестры, Никитин встал и увёл Алю через двери, ведущие на улицу, но очень скоро вернулся и, наклонившись к другу, сквозь шум цыганской песни-пляски взволнованным голосом прокричал: «Она не в себе и зовёт тебя. Говорит, что не уйдёт пока не вытащит тебя из этого ада. Я боюсь за неё. Иди к ней Петр, а что делать решай сам». Царёв вышел и когда в свете фонаря, среди осенней полуночи увидел лицо Алевтины, где обаяния вместо, отразился жуткий страх, исказивший милые недавно черты так, что он содрогнулся, поразившись безыскусной перемене образа женщины, за считанные минуты состарившейся даже фигурой, что согбенным изваянием застыла в бледной желтизне дрожащего света. Не на шутку испугавшись, он уже и не думал о возвращении к веселью, остановил отъезжавшую от крыльца машину и, усадив, потерявшую дар речи женщину на заднее сидение, сел рядом и через недолгое время скорой езды, открыл двери своего дома и ввёл, почти занёс Алю и усадил в кресло. Хотел пойти на кухню, согреть чаю, но гостья вцепилась в него мёртвой хваткой и горячо зашептала: «Прошу вас закройте двери. Никому не открывайте. Он придёт, и тогда мы погибли». «Да-да – с волнением, проникшим в голос, ставшим, вдруг, хриплым, зашипел. – Конечно, сейчас закрою и двери и окна. Ворота тоже закрою», - он готов был спрятаться, где угодно, только бы не видеть горящих ужасом глаз на бледном, как смерть, лице женщины. Когда он вернулся, Аля спала, будто заколдованная каким-то пережитым наяву кошмаром, тени которого и теперь бродили по её лицу, вздрагивали на губах и ресницах. Царёв бережно поднял свою неожиданную гостью и перенёс её на диван, уложил, принёс из спальни пушистый плед и, укутав в него спящую женщину, присел в кресло и задумался о причине такого неожиданного поворота в событиях прошедшего вечера. Но усталое сознание отрицало все попытки сомнений в собственном величии, а поведение сестры Никитина он счёл излишней эмоциональной насыщенностью нежной души провинциальной красавицы. Лишь вяло припомнил, что не называл водителю машины, что доставила их домой, своего адреса и ничего не успел заплатить, как она отъехала. «Странно. Может, кто знакомый был за рулём. Ладно, утро вечера мудренее», - ложась в постель, решил писатель.