Отчетливо помню то воскресное утро, когда я безумно полюбил и жестоко разочаровался в искусстве сценической площадки.

Давали спектакль про кота Леопольда. «Тебе понравится, вот увидишь», – заверила меня мама, протягивая пятьдесят копеек: на билет и мороженое. Сама она пойти со мной не могла – какие-то «личные дела» требовали ее присутствия неведомо где, но только не со мной в театре. Я не желал идти ни на какую спектаклю, я брыкался и царапался, но маме всегда удавалось убедить меня. («Это для твоей же пользы!» – ее главный аргумент.)

Маленькой, серенькой мышкой я просочился на свое место в партере, вжался в бархат кресла, испуганный и удивленный. Красивый он – театр! Вот только боязно – вдруг люстрища сорвется?! – ведь задавит решительно всех! Другие дети, с мамами и папами, в аккуратных костюмчиках и платьицах, чинно занимали места и солидно, с чувством, поглядывали по сторонам в бинокли, что выдавались напрокат. Лишь я был одинок, в свитерке, без бинокля.

Спектакль начался – и посторонние мысли вылетели из головы. Я восхищенно лицезрел потрясающее действо, боясь моргнуть, шевельнуться, дыхнуть громче обычного, – не пропустить бы ни слова, ни полслова, ни интонации, движения! По окончании представления я хлопал до боли в ладошках, кричал что-то восторженное. Занавес опустился – и волшебная сказка, чудесная мечта закончились, оборвались, растаяли, упорхнули птичкой, лопнули, как воздушный шарик, как мыльный пузырь. Но чудо осело в моей душе, и, улетев из действительности, продолжало биться во мне. И я не переставал восхищаться экзотическими для меня декорациями, волшебным светом, броскими костюмами, захватывающим сюжетом и, в первую очередь, Леопольдом. Вот это всем артистам артист! Понятно, что в жизни Леопольд никакой и не Леопольд, но... но все же и Леопольд тоже! Наполовину. Минуту назад я с надрывом выкрикивал восторженные «браво», но все поголовно кричали, аплодировали, шаркали обувью. Совсем немудрено, если мои слова не долетели до слуха уважаемого кота. И было бы совсем нелишним отсалютовать Леопольду лично, за кулисами. Как он обрадуется: еще бы – его ценят, любят, ждут!

С пяток минут я прослонялся по служебным коридорам. Пустынно было в закулисном царстве: артисты, должно быть, разбрелись по переодёвочным. Уловив долетающий шумок, я отправился на звук.

Батюшки! Леопольд! Уррра!.. Но... Невозможно поверить! – Лео расцеловывал какую-то дамочку! Одной рукой он обнимал ее, значит, за талию, а другой – котяра мартовский! – прогуливался ниже. Дамочка тоже хороша: прижалась к Леопольду, как пиявка, и звуки издает булькающие.

Что я тогда испытал, зовется, пожалуй, шоком. А шок плавно перерождался в разочарование. Я терял мечту, волшебную сказку.

Усы Леопольда – шикарные кошачьи усы! – валялись на грязном полу, среди окурков и лузги, а безусый «кот» тискал, слюнявил барышню, причем барышню самую преобыкновенную, которой нет места в царстве подмосток, где правит Его Величество Леопольд.

Но Леопольд уже не правил. Он оторвался от губ дамочки, та ему что-то шепнула. Лео ответил, громко, по секрету всему свету:

– Ну, коли муж в отъезде, заскочу! Грей постельку, детка!

Дамочка хихикнула, гадюка подколодная, и опять шеп-шеп Леопольду свои мелкие, наверняка гадкие, предложеньица.

– Зачем презервативы? – сказал Лео. – Я мужик чистый.

И тогда я умер. Я умер для театра. Конечно, я ничего не понял – ничего, кроме того, что ненавижу театр. Липкие слова Леопольда, произнесенные как-то ну чересчур развязно, гадко, застряли у меня в голове и горле, надолго застряли. И я до отвращения возненавидел театр. Вранье, лицемерие, показуха – вот ваш театр! Булькающие дамочки, которых зацеловывают в серых коридорах, – вот ваш театр! Отклеенные усы на оплеванном полу – вот ваш театр! Подлец Леопольд, только что призывавший детей всей Земли «жить дружно», а через мгновение толкующий о каких-то, конечно мерзких, презервативах, – вот! ваш! хваленый! театр!!!

В тот день я плакал как никогда ранее.

 

Пятнадцать лет я не интересовался искусством Талии и Мельпомены. Ни капельки. Спасибо Леопольду. И совсем случайно мне довелось увидеть телеспектакль. Смерть как захотелось нагрянувшим ко мне гостям увидеть нашумевшую телеверсию «Горя от ума», которой радовал канал «Культура». Волей-неволей пришлось смотреть и мне.

И знаете, это впечатляло! Монологи Меньшикова-Чацкого, точные и актуальные афоризмы, сюжет, освещение!.. Законсервированные чувства вырвались на волю, и за один вечер, за три часа, я вновь до безумия влюбился в театр.

Той ночью мне снились огромные театральные площадки, солнечно яркие спектакли, актеры, чей театральный гений был неописуем и недосягаем. И конечно, мне снилась сама атмосфера театра. Афишки, сладко пахнущие типографской краской, ожидание спектакля, томительное и сладкое, бинокли напрокат, маленькие, но всевидящие, черный кофе и сладкие эклеры буфета, зрительный зал и залы, пышно убранные и прекрасные. Сладкое зрелище!

И публика. Публика не обычная, которая на перекрестке, на рынке, даже в кинотеатре. Театра-лы – это смокинги представительных мужчин, ослепительные вечерние платья и перлы бижутерии дам, божественных, шикарных; театральная публика – это неспешные беседы о Возвышенном, а не сплетни, дрязги, копеечные разговоришки о повседневном, пошлом, съестном; театральная публика – это непревзойденное изящество манер:

«– Bon soir, madamе.

– Good evening, sir.

– Смею ли я обременить Вас предложением своей помощи?

– О non, merсi beacoup, не извольте беспокоиться.

– Никоего беспокойства, contra: буду польщен услужить блистающей, как алмаз, даме.

– Если Вас действительно не затруднит, то oui, будьте любезны.

– Gracia!..»

Вот она, театральная публика. Высший свет. Бомонд. Сливки общества.

Наспех отзавтракав, я ринулся в театр; дождавшись открытия кассы, был наиприятно удивлен, заполучив билет на вечернюю комедию – «Дом, где всё кувырком». Мне-то грешным делом думалось, все билеты расхватаны на неделю вперед, причем как минимум миниморум.

И вот я приближаюсь к театру. Мороз похрустывает, подгоняет людей, лишь мне тепло. Темно, кому-то, возможно, даже страшно, но я вижу все отчетливо, и я не боюсь. Снег и ветра хлещут по лицу, но чтó эта мелочевка, когда я иду в театр. В театр!

Снимаю в предбаннике шапку, и тут-то и начинаются все мои неприятности.

Недели с две я затосковал душой: повседневность, что бьет в глаза своей однообразной рутиной, нагнала тучу меланхолии. Изменив частицу – изменишь и целое, и я порадовал стены квартиры новыми обоями, а прическу – малиновым оттенком. Сплин улетел, проглянуло светило.

– Добрый вечер, – приветливо произнесла бабуля-билетерша. Затем она присмотрелась внимательнее и: – Куда прешь, оглоед?!

Я показал билет и двинулся к гардеробу.

– Ходят тут всякие, – донеслось мне вслед.

Бабуля-гардеробщица пристально смотрела на меня.

– Не стыдно? – спросила она.

– За что? – удивился я.

– Ты бы еще в зеленый цвет намалевался! А еще мужчина!..

Я молча протянул пальто.

– Без петельки не приму! – заявила бабуся.

– На месте петелька.

Ничего, подумал я, люди старой закалки. Пенсионеры. Консерваторы.

– Мне бы еще бинокль, – попросил я.

– Нет никаких биноклей.

– А вон там что лежит? Не бинокли?

– Слушай, парень, иди своей дорогой, не морочь голову, – отмахнулась гардеробщица.

– Я имею право… – начал я.

– Да? бинокль? А кто за него потом расплачиваться будет? Я со своего кармана?

– Так пальто-то в залог остается!

– Ага, ты в механизме какую линзочку уведешь, разве я угляжу своим глазом?!

– Да на что мне линзочка?!

Но гардеробщица была упряма, как общеизвестное животное. Дрожа от возмущения, я удалил-ся. Вскоре обстановка захватила меня. Бог с ними, с этими старушками, главное — я в мечте. В своей чудесной детской сказке. Я поднялся на второй этаж, с восхищением глядя по сторонам.

Лепота! Театр!

Между этажами я поцапался и с продавщицей афишек, опять-таки пенсионеркой, которой почему-то взбрело в голову, что я думаю ее афишку украсть.

В зрительный зал доступа еще не было. Интеллигенты заняли свой угол и терлись там. Это был их мир, влезть куда казалось невозможным. «Театралы со стороны», заблудшие, к коим принадлежал и я, либо слонялись в тоске, рассматривая фотографии на стенах, либо – студенты – жались к стенам, обнимаясь. Тощая дамочка хохотала как истеричка.

На меня поначалу косились, но вскоре привыкли.

Я подошел к молодой интересной даме, поздоровавшись спросил, часто ли она посещает сие благородное заведение. Меня тотчас схватили шиворот. Бордовая мордаха ткнулась мне в лицо и зашипела:

– Я тебя (тут обзывка) по стенке размажу (плохое слово)! еще раз подойди к моей бабе и я тебя порву (обзывка, затем гадость)! я тебя урою (три нехороших слова) в натуре (обзывка и водопад мерзких слов)!

Бордовый схватил даму за нижнюю выпуклость и потащил в отверзшийся проем зала. Я чувствовал себя рыжим на ковре. От только что пережитого подкашивались ноги.

Ничего не видя вокруг, я каким-то поистине удивительным образом все же нашел свое место. Как и пятнадцать лет назад – партер.

– Дядя клоун! – обрадовалась девчушка, моя соседка по левую руку.

– Не обращай внимания, солнышко. Дураков на свете хватает. – Мать девочки с вызовом посмотрела на меня.

– Оно и заметно, – заметил я.

– Как?! грубить?! Панк недоделанный!.. Охрана! – заголосила дама.

– Не надо охраны, – сказал, не знаю как сдержавшись, я.

– То-то же! Только пикни.

Место справа от меня занял невнятный, словно испуганный, мужчина. Просидев секунд десять, он тихо испарился.

Ответственная по залу (опять пенсионерка!) подошла ко мне.

– Ты что вытворяешь?! – нахмурилась она. – Вот, мужчина попросил его на другое место усадить! – Я узнал, при чем же здесь я. – Ну это тебе виднее! Ты в театре, а не на своем рок-концерте, не забывайся!

– Вы бы это пугало пересадили, – вмешалась моя соседка, – грубиян, угрожал тут мне.

– Угрожал! – ахнула старушка, побледнев.

– Никто никому не угрожал, что вы?! – взбунтовался я.

– Он опять за свое! – воскликнула дама. – Вы, уважаемая, уберите его подальше, а то быть беде. Я за себя не ручаюсь. Правильно мужчина отсел: недолго и бумажника лишиться в таком соседстве.

– А ну марш за мной, или охрану позову! – завизжала старушка. Я охнул от возмущения, замялся, замешкался. Старушка умчалась.

Чувствуя себя ковриком, о который все кому не лень вытерли сегодня ноги, я поднялся, намереваясь на выход и домой, чтобы больше никогда, ни за какие коврижки... Двое вынырнув-ших охранников скрутили мне руки. Я вскрикнул.

– Молчи, …! – Меня ткнули в бок.

Под белы рученьки, как опасного преступника, меня поперли к дверям. Зал гудел, вкушая нежданно подвернувшееся зрелище. Крохотные солнечные зайчики ударили по глазам: лорнировали меня нещадно. Кто-то бил в ладоши. Тощая дамочка хохотала как истеричка.

Меня доставили в просторный кабинет. Лысый пожилой дядька чистил под ногтями. Ответст-венная по залу была здесь.

– Вот, Кузьма Иванович, – завела она, – гляньте: угрожал посетителям, попытка воровства, нарушение порядка и так далее.

Кузьма Иванович вонзился в меня маленькими глазками:

– Героин употреблял?

– Нет.

– Сегодня, значит, не употреблял?

– Вообще.

– А кокаин?

– Я не хочу с вами говорить, – сказал я.

– В отделении заговоришь.

Пару лет назад я проходил курс правоведения, в голове болтались остаточные знания. Стараясь быть логичным, я выложил лысому свои мысли.

Мои мучители посмеялись.

– Не-за-ко-нно! – протянул Кузьма как-его-по-матери. – Слов-то каких нахватал! В суд он подаст! Право он, понимаешь ли, имеет! Покумекай, сколько у нас свидетелей, подумай, кому поверят. А? Да тебе не один год светит, касатик... Связываться только неохота. Чтоб через пять… через три минуты и духу твоего здесь не было, и если еще хоть раз сунешь нос в мой театр!.. Не искушай судьбу, касатик, не надо. Ходи на свои рок-концерты, делай там что заблагорассудится: ругайся, воруй, пей, колись, сношайся, опускайся все ниже и ниже, – ты хозяин своей судьбы. И твоя судьбишка – быть там, на дне. А здесь – театр! Искусство Эсхила, Шекспира и Платона. Духовная пища для избранных, для достойных. Каждый вертится в своих кругах. Ты же видишь: ты здесь чужой. Как на севере никогда не вырасти пальме, так и тебе не прижиться здесь. Мы здесь – обогащаем людей: расширяем их кругозор, несем им эстетическое наслаждение, учим справляться с жизнью. Твоему погрязшему в разврате умишку этого не осилить. И вообще, на кой ты шел сюда? Посмеяться, да? Почувствовать свое превосходство? Изгадить все то ценное, за что твои деды и прадеды проливали кровь? Думал у пенсионерки кошелек свистнуть? А думал ли ты, что там у нее последнее, что осталось от и так мизерной пенсии?! Что она недоедала, недопивала, отказывала себе во всех естественных потребностях организма, чтобы наскрести на билет? Сегодняшний вечер для нее – праздник, незабываемое событие! А ты хотел все изгадить, втоптать людские чувства в грязь! Осталось ли в тебе хоть что-нибудь истинное?! Задумайся, пока не поздно, задумайся!.. Что происходит с нашей молодежью?! Поколение, которое загубило себя…

Я вышел из театра. Хотелось выть. Хлопнула дверь – охранники выскочили на улицу. Удар, ступеньки, сугроб. Меня хорошенько помутузили и пообещали при следующей встрече пообрывать ноги.

Когда мне зашивали губу и накладывали гипс, я кое-как собрался с мыслями. И понял, что на этот раз для театра умер окончательно.