Новогодний вечер окутал тишиной округу. Хлопья снега медленно кружились над деревней и плавно, как осенние листья, опадали на разжиженную грязь, прикрывая срам долгой занудной осени. Люди ра­довались снегу, Новому году, ходили по соседям от избы к избе с позд­равлениями, гостинцами. Казалось, вся деревня была пропитана ново­годними запахами пирогов, хвои и мандаринов. Прятавшийся в небе месяц наконец выпростался из-за облаков и осветил всю деревню. Да и от выпавшего снега все вокруг и так стало белым-бело.

 

А к утру снегопад, наведя красоту, прекратился. Ударил мороз. Ра­ным-рано две женщины, две доярки — пожилая и молодуха, — в вален­ках, фуфайках, закутанные по брови в большие вязаные платки, выш­ли за околицу и направились по накатанной тракторами и санями до­роге к коровнику. Длинное барачное здание освещалось одним фона­рем, покачивающимся над входом, и было видно, как тепло выползает из щелей, наталкивается на морозный воздух и, смешиваясь с ним, кружит желтым облачком вокруг непотушенного фонаря.

 

Женщины шли к утренней дойке, запинаясь на покрытых снежком кочках, и тихо переговаривались.

 

— Не дури, Аська. Оставь девку в покое. Такой красавице разве нужен твой огрызок? Ой! — осеклась старшая по возрасту женщина и покоси­лась на товарку: не обиделась ли за «огрызка».

 

— Значит, для нее он огрызок, а мне так и такой сойдет? — вскипела Аська — высокая молодая женщина — и резко остановилась. Глаза ее так и сверкали негодованием.

 

— Что встала? Пошли. И не сверкай глазищами, не боюсь, правду го­ворю. Стыд! Вся деревня потешается, как ты ревностью вся изошла. Что посеяла — то и жнешь. Забыла, как увела его из семьи? А? Так я на­помню. Когда его Лизка с ребятишками к матери уезжала, ты уже с че­моданом возле ворот стояла... Не так?.. Молчишь. Ну и сколько радовалась? Один год всего, до родин дочки. А потом он по всей округе баб одиноких утешал. Не зря ж его «партизаном» прозвали. Таська видела, как он — смех! — по-пластунски к дачнице ползал. А когда ты к этой дачнице на разборку поперлась, он с сеновала на кучу навозную так и сиганул... От народа ничего не скроешь. А теперь к Лариске ревнуешь. Нашла виноватую! Отстань от сироты. Лариска-то его метлой отходи­ла, чтобы и носа возле ее дома не казал.

 

— Отходила?! А сначала-то как хвостом крутила, — с обидой, но уже не зло возразила Аська.

 

— Дура ты, Аська! Ой, дура! Радовалась бы. Пока он на Ларку пялит­ся — других не увидит. А Ларка-то ему не даст.

 

— Федоровна, выходит, я еще ей спасибо сказать должна? — ехидно спросила Аська.

 

— А и скажешь — худого не будет.

 

— Вот ей! — Аська сняла рукавицу с руки, изобразила кукиш.

 

— Сама с дулей не останься. Весной дачницы одинокие понаедут... Заборы им чинить, теплицы ставить. И еще чего придумают. Твой бу­дет в цене, — беззлобно хохотнула Федоровна.

 

— Удавлю!

 

— Всех не передавишь.

 

— И чего этим звездулям городским от наших мужиков надо? Там этого мусора — что у нас навозу. Так им еще деревенских подавай. А у нас полтора мужика на десять баб, да и те пьяницы.

 

— Видать, сладкие им наши, деревенские. Да не бесись ты. Радова­лась бы — ежели б какая его взяла. Толку-то от твоего никакого. Ведь тебе, Аська, он и самой не больно нужен! Просто одна боишься остать­ся. Да. Боишься. Не так, что ли? — Федоровна придержала Аську за ру­кав, заглянула в глаза.

 

— Ну и боюсь. В тридцать семь лет — и одна!

 

— Да где ж одна? Дочка у тебя. А, живи как хошь. Учить тебя поздно.

 

Федоровна махнула рукой и скорым шагом пошагала к двери коров­ника. Ася догнала ее, когда та уже открыла дверь. На них пахнуло теп­лом, навозом и молоком. В комнате отдыха уже переодевалась Лариса.

 

— Здравствуйте! С Новым годом! — весело поздоровалась.

 

— И тебя с праздником, Ларка. Счастья, здоровья и жениха хорошего, — улыбаясь, ответила Федоровна.

 

— Для кого праздник, а для кого работа. Миронова с Любкой видно не придут, — пробурчала Ася.

 

— Да уж, если им в нос попало, так и к вечерней дойке не явятся. А где Васька-то? — надевая рабочий халат, спросила Федоровна.

 

— Спит в сене. Не смогла добудиться, — ответила Лариса и вышла из комнаты.

 

— Вот гад, навоз, поди, не убрал, опять нам чистить, — рассердилась Ася и, застегивая на ходу халат, вышла вслед за Ларисой к коровам. За Асей заторопилась и Федоровна, поправляя косынку на голове.

 

— Лариска, возьми опилки, посыпать будешь, — крикнула Ася.

 

Они с Федоровной взяли стоявшие в углу коровника скребки и стали сгребать навоз на узкую ленту транспортера, а Лариса ходила с корзи­ной, наполненной опилками, и посыпала пол под ногами у коров. Вы­мя у коров набухло от молока, и они, сначала «ветеранки», а следом за ними и первотелки, замычали, сотрясая своим ревом коровник. Дояр­ки к этому времени почистили все стойла.

 

— Девки, с транспортера уберем после дойки. Ася, ты начни с перво­го, я — второй ряд, Ларка, ты оба конца, — скомандовала Федоровна. Доярки кивнули в ответ, а Федоровна, поставив скребок к стене, пош­ла за доильными аппаратами.

 

Ася наклонилась над транспортером, поправляя расхлябавшуюся ло­пасть, чтобы она не застопорилась на повороте, а Лариса понесла кор­зину в тамбур, где возле пульта и мотора транспортера стояли мешки с опилками. И тут у самой двери она услышала, как заработал двигатель и со скрежетом поехала лента транспортера. И сразу же вслед за этим услышала истошный Асин крик. Лариса бросила корзину и побежала во второй ряд коровника. Ася на коленях ползла за лентой транспорте­ра, пытаясь что-то выдернуть из него. Лариса вернулась к стене, схва­тила скребок и стремглав кинулась к Асе. Страшная гусеница, похожая на тракторный трак, тащила Асю за рукав халата все дальше и дальше — к узкому окну, почти форточке, за которой эта гусеница переворачива­ла содержимое в телегу и под полом устремлялась через весь коровник к началу круговорота. Лара вставила железный скребок между ло­пастью и стенкой, пытаясь приподнять ленту, та на мгновение остано­вилась, а затем снова медленно, но верно, со страшным скрежетом по­ползла к фортке, сминая скребок. Ася изловчилась и сумела снять со свободной, не плененной руки халат, стала тянуть зажеванный рукав из стальных тисков, но машина не дала ей возможности высвободиться, потащила за собой. На шум уже бежала Федоровна.

 

— Отключай скорей! Отключай! — закричала Лариса.

 

В мычании коров, шуме и криках Федоровна не слышала ничего, но поняла, что надо отключить машину, и побежала к тамбуру. А Лариса все совала черенок изуродованного скребка в ленту, пытаясь хоть на минуту укротить ее сметающую мощь, но деревяшка ломалась как спичка, хрус­тя и рассыпаясь в щепки. Лариса схватила полуметровую палку с пола, подбежала к фортке и, насколько могла дотянуться, сунула эту палку в цепь под лентой, но машина даже не вздрогнула, волоча свою добычу. Лариса подбежала к Асе, и они вдвоем стали тянуть рукав, но ткань но­вого халата была крепкой и не рвалась. И только когда рука Аси уже поч­ти пролезла в окно, машина вдруг чихнула и остановилась.

 

— Что с рукой? Не покалечило? — Лариса безуспешно пыталась по­мочь Асе освободиться из этих жерновов и все осматривала рукав то­варки, но, слава богу, крови вроде не было.

 

— Пуговицу шторкой защемило, и рукав халата закрутило. Хорошо еще не застегнут был. Неси нож — отрежем... Федоровна где? Зови Фе­доровну, пусть топор принесет.

 

— Зачем? — с расширенными от ужаса глазами спросила Лариса.

 

— Руку мне рубить будем, чтобы освободить, — смогла еще после пе­режитого ужаса пошутить Ася и тут увидела, как бледная Лара с неми­гающими глазами стала оседать на пол возле транспортера.

 

— Ларка, ты чего, вставай?! Ты что, так испугалась за меня? За меня?!

 

— Думала, всё, конец тебе, — дрожащим голосом наконец отозвалась Лариса и посмотрела на Асю. — Ой, ты такая смешная сейчас, грязная.

 

— А ты?! На себя посмотри. У тебя синяк под глазом. Палкой себе зафигачила, когда меня спасала?

 

И они вдруг обе начали хохотать как сумасшедшие. И никак не мог­ли остановиться. Коровы опять недоуменно замычали.

 

Прибежала запыхавшаяся Федоровна, смотрела на них, умирающих от хохота.

 

— Что как лошади ржете?

 

И вдруг тоже засмеялась, сама не зная, по какому поводу, просто за­разилась их истеричным хохотом. А потом уже было и непонятно: пла­чут эти трое или смеются.

 

Прекратили смех, как и начали, так же неожиданно. И коровы тоже перестали мычать.

 

— Васька, гад, видно, продрал глаза да и нажал спросонья на кнопку, — сказала Федоровна. — Работничек! Никакой техники, этой самой, безопасности. Я ее жму, кнопку-то, чтобы выключить, а она не нажи­мается. Только как обухом по ней стукнула — остановилось. А как, ду­маю, не остановится? Я ж ее сломала! — Федоровна подняла топор, ска­зала Асе: — Давай голову-то убери. Рубить буду.

 

— А руби по голове, — снова схохмила Ася, и снова их всех пробило на смех.

 

Когда отсмеялись, Федоровна прижала рукав Асиного халата к стене и тюкнула по нему топором. Ася наконец высвободила руку. Села от­дохнуть. Федоровна осмотрела руку.

 

— Слава те господи, без последствиев, царапина не считается. Халат тоже — не велика потеря. Ладно, девоньки, подымайтесь, пора, а то ко­ровы с цепей посрываются, беды наделаем.

 

Девоньки поднялись, пошли в сепараторную. Навстречу им, винова­то улыбаясь, семенил понурый Васька.

 

— Ну, Василий, лучше б ты где-нибудь отсиделся, — вздохнула жало­стливая Федоровна. Жалостливая-то жалостливая, но в заталкивании виновника происшествия в тамбур приняла деятельное участие и даже синяк ему умудрилась под глаз поставить.

 

Дойка после всех этих событий показалась тяжелой и закончилась на час позже.

 

Федоровне было жалко и Аську, и Ларку, и даже непутевого Ваську. Она выпустила Василия из тамбура. Принесла откуда-то несколько сы­рых картофелин, помыла их, сняла белую косынку с головы, завернула в нее картофелины и стала стукать обухом топора, пока картофелины не превратились в кашу и не показался сок.

 

— Ларка, приложи-ка к глазу. И ты, садист непутевый, — обратилась к Василию, — а то как с синяком-то завтра домой явишься? Мать опять расстроится. Пожалел бы старуху.

 

— Федоровна, я ведь не нарочно. Проснулся, слышу, вы пришли, ну и нажал кнопку. Я хотел убраться. — Василий покорно сел рядом на лавку и запрокинул голову. Федоровна положила примочку на синяк.

 

— Дурак ты, дураком и помрешь. Нажал он. А как оторвало б ей руку? Сиди, сиди. Ой-ё-ёй.

 

Взбудораженные и усталые одновременно, впервые за три года Ася и Лариса ушли с фермы вместе. Федоровна осталась еще на полчасика прибраться в тамбуре.

 

Утро нового года встретило морозом, от которого гудели электричес­кие провода. В направлении деревни они шли молча, под хруст крах­мального снега. Ася смотрела себе под ноги, а Лара — та больше в небо, потому то и дело спотыкалась. На очередной рытвине она запнулась и повалилась боком на снежный бруствер. Хохотнув, развернулась на спину и раскинула руки. Лежала так прямо на снегу, как распятая, и глядела в утыканное звездами небо. Ася оглянулась, но не притормози­ла, прошла еще несколько шагов. Потом все же остановилась, тоже посмотрела на небо и вернулась к Ларисе. Села рядом на снег и запро­кинула голову, но в фуфайке и платке было неудобно, и она упала на спину рядом с Ларисой.

 

— Смотри, вон там, самая яркая, Венера, — Лара показала рукой куда-то в небо. — А там, кажется, Кассиопея.

 

— Где? — спросила Ася, пытаясь угадать среди этого мигающего мно­жества звезды, знакомые Ларисе.

 

— Да вон, видишь, прямо над нами — перевернутая буква «М»?

 

— Кажется, вижу. И, правда, «М». А я только Большую Медведицу знаю. Смолоду летом гуляли по деревне — нет-нет и на звезды погля­дим. А как замуж вышла — и головы к небу не поднимала. А Медведи­ца вон там, над домом Федоровны, висела.

 

— Летом небо совсем другое. И в детстве оно другое. Ась, смотри, вон Малая Медведица. Тоже ковшичек, как у Большой Медведицы, только крохотный. Видишь? Не понимаю, почему Медведицы? Нет чтобы Ковшами назвать.

 

— Ага, — засмеялась Ася. — Созвездие Большой Черпак, созвездие Маленький Черпачок. А вон Полярная звезда, если прямую линию от ручки Большого Черпака провести.

 

Лежали потом молча, глядя в небо.

 

— Ась, ты не замерзла? А то я тебе рукавицы свои могу дать.

 

— Не замерзла. А если б и замерзла. Я-то уже родила, а тебе на холод­ном нельзя лежать — застудишь придатки, тебе еще рожать.

 

— Скажешь тоже — рожать. От кого?

 

— Ехала б ты, Ларка, в город. Загубишь тут свою жизнь. У деревенс­ких баб к сорока годам старость наступает.

 

— Ждут меня в городе, как же... Да и бабушка совсем плохая стала, на ко­го ее оставишь. Да и доучиться в институте на заочном надо, год остался.

 

— Ждут не ждут, а в двадцать семь еще не поздно устраивать жизнь. Хоть что-то будет. А у меня нет счастья в личной жизни, да и личной жизни-то нет. Ничего нет!

 

— Не гневи Бога. У тебя семья есть. Разве это не счастье?!

 

— Ничего у меня нет. Я сегодня это поняла. Как-то живу я не так. Хо­чу, чтобы все было хорошо, а получается. Сказала б еще, да не могу. Чертов язык — словно пчелы его нажалили. Да и разве ты поймешь, у тебя еще все впереди.

 

— А ты скажи, я постараюсь понять.

 

— Ну, вот взять, например, огурцы. Посади одно семечко в теплицу, другое на грядку и одинаково ухаживай, поливай, подкармливай, про­палывай. А огурцы-то разные вырастут, те, что с грядки, и ароматней, и вкусней. А тепличные — и ухода больше, а отдачи никакой. Вот вроде все у меня есть, и муж, и дочка, а аромата от жизни — никакого.

 

— А тебе некоторые завидуют. Да, каждый по-своему счастье понимает.

 

— И ты?

 

— Что я?

 

— И ты мне завидуешь?

 

— Нет, я тебе не завидую. И мне чужого счастья не надо. У меня свое будет.

 

— Ты на что намекаешь? Что я чужого мужа увела когда-то?

 

— Да ни на что я не намекаю. Просто говорю — у каждого свое счастье. Лежали молча, холод начал пробираться под фуфайки. Ася первая прервала молчание.

 

— Ларка, так я же как лучше хотела! Я думала: мое это счастье. Обид­но. Старалась, чтобы лучше всех было! А Петька теперь готов всех лю­бить, кроме меня. Да и дочь, вон, школу закончит — и уедет, и забудет. Дня не проходит, чтоб мы с ней не собачились на пустом месте. Что де­лать, не знаю. Страшно мне. Считай, жизнь пронеслась мимо.

 

— Ася, а ты сегодня сильно испугалась?

 

— Сначала — не очень. Думала, если руку оторвет, хоть пожалеют. Это потом, когда уже доила, страх пришел. Я слышала, в такие минуты вся жизнь, как кино, проходит перед глазами. А у меня — только нес­колько кадров и обрыв пленки. Не хочу об этом... Ларка, а вдруг где-то там, далеко, на небе, на той же Кассиопее, также лежат две бабы на сне­гу и смотрят на эти же звезды? И на нас смотрят, на Землю.

 

— Для них звезды — другие.

 

— Со спины, что ли? — Ася хохотнула и тут же посерьезнела. — Наши-­то лучше, подмигивают... Манят, зовут, полететь к ним хочется. Краси­вые. Тайна в них какая-то... Как в детстве в бабкин сундук под замок залезть хочется и узнать, что там?

 

— Когда я была маленькой, мы с бабушкой летом на сеновале спали, и мне казалось, что звезды ко мне на сеновал через окошко заглядыва­ют... Ой, — закричала вдруг Лариса, — смотри, звезда падает! Скорей за­гадывай желанье!

 

— Еще одна, Ларка! И еще! Целый звездный салют! Они к нам летят! Только зачем им сюда? Зачем им на Землю, а?

 

— Не знаю. Судьба у них такая. Рождаются и живут в небе, а умереть хотят на Земле.

 

— Может, они такие же, как мы? Ну не совсем, как мы, но немножко похожи?

 

— Не знаю. Ой, еще летит! Смотри!

 

Звезды падали одна за одной. А две женщины лежали на белом снегу на планете Земля и смотрели, как небесные посланницы, оставляя ми­молетный прочерк на небосводе, летят к Земле и сгорают, не долетая. Но как же красив их краткий миг полета!