УШЕЛ

Жарким выдался июль в Оренбургских степях. Жаркие были бои 1941 года на западе. Великий труд совершал русский человек. Хранимый божьим благословением он шел по земле, выжженной солнцем и минами. А когда не оставалось сил идти, неведомая сила подхватывала и не давала упасть изнуренному народу. Выносливость рождала ненависть к врагу, бесстрашие превращалось в силу. И весь народ связали радиогудки, письма и телеграммы: фронт и тыл, вокзалы и площади жили одной жизнью, одним смыслом - осилить наступающего врага. Вот и Коленька в июле 1941 вычистил навоз на колхозной ферме и вышел закурить.

- Колька, к председателю тебя, - крикнул беззубый конюх.

- Зачем?

- А я почем знаю.

Коленька затянулся, выдохнул. Какая горечь и сладость от табака, подумал подросток, першение в горле и бешено колотящееся сердце похоже на стакан выпитого самогона. Коленька вспомнил, что, когда ему было 8 лет, он на спор со старшим братом опрокинул полкружки первяка, и надо же его не рвало, он только провалялся сутки на кровати и бредил, взлетая и опускаясь над руслом Урала.

Коленька, как обычно бывает у курящего человека, машинально затягивался и думал о положении дел. Два дня назад он проводил на фронт отца. Пусто стало в доме. Коленька слышал, как ночами плакала мать. Старший брат Иван семье помогал мало, после ужина уходил к Дуське и пропадал там. Муж этой самой Дуськи спился и помер, она была вдова и совсем захомутала Ивана. Коленька злился на брата, но все было без толку. Дуська имела власть над Иваном больше, чем семья. Это то, что касалось положения дел в доме, а в округе было еще хуже. Жители Кузьминовки, как кроты перед солнцем, жмурились, тыкались в землю, теряли сознание от происходящего и ждали известий с фронта. Каждое утро они слушали Информбюро, и новости об отступлении нашей армии все больше и больше пугали их. Мечты Коленьки о быстром исходе войны рассеивались. Только бы фашисты не победили. Страшные люди, эти фашисты, жгут советских людей, угоняют в рабство.

Коленька затянулся: «К чему это к председателю идти?». Мысли вертелись у Коленьки в голове, но он никак не мог понять причины его вызова. Коленька бросил окурок на землю, втоптал его пылящуюся медную, будто котел с растопленным металлом, землю и скорым шагом пошел к председателю.

Председатель работал в маленьком одноэтажном кирпичном здании. Весь день он пропадал на полях и сенокосе, и его можно было поймать только утром. Хороший мужик был у них председатель. Зря не накажет, похвалит, если есть за что. У него была БРОНЬ. Бронь – это очень много в военное время, это значит, что ты будешь жить.

Коленька постучал в дверь.

- Войдите.

- Вызывали?

- Да, Николай. Садись, поговорим.

Коленька сел на табурет у стола. Председатель начал:

- Николай, как без отца? Справляетесь?

- Справляемся помаленьку.

- Вот что Николай, ты еще мал пока, но сейчас время военное, работать некому. Поэтому все на плечи женщин да детей ложится. Закон вышел о всеобщей мобилизации. Поэтому надо тебе Николай на сенокосе помогать. Будешь ометы метать у Илюшкиного оврага.

- Как скажете, - ответил Коленька. Честно признаться, этому подросток не обрадовался. Итак Коленька ночами падал без задних ног. За ночь, какие-то пять-шесть часов, он так и не успевал выспаться.

- К работе приступай после обеда.

Подросток молча вышел, подошел к плетню и перемахнул через него. Мысли Коленьки были так далеки от настоящего. Пекло солнце, нестерпимо жгло голову, ныло и подсасывало в желудке. Не кончится это, видно, никогда. Хоть собирайся сам и на фронт уходи. На фронте то что: там воюй себе да воюй, а тут попробуй каждый день повкалывай; ни отдыха, ни сил. В Урал пойти утопиться что ли?

Коленька направился к дому, чтобы взять воды и картошки на обед. В избе его встретили сестры, смеющиеся над котом, который от голода ел огурец, рычал, сверкал расширенными зрачками, никого не подпуская. С высокомерным спокойствие Коленька глянул на эту детскую забаву, над чем смеются дурехи? над чем смеются? Зима скоро, как бы сами друг друга не переели. Матери не было в избе, Коленька глянул в окно, Настя полола бахчу. Сложив в тряпочку остатки завтрака, он налил себе теплой противной на вкус воды, взял вилы, закинул их на плечи и пошел к оврагу метать сено.

Овраг находился южнее деревни в тридцати минутах ходьбы. По старым поверьям, здесь зверски казнили участников Пугачевского восстания. Тела без голов побросали в яму, а головы, натыкав на ружья, носили по окрестности, пугая население.

Спустившись к оврагу, Коленька увидел, как соседские мальчишки Егор и Никита вместе со старым конюхом метали сено на рыдванку. Конюх принимал навильники с сеном и раскладывал их так, чтобы груженая рыдванка не перевернулась. Мальчишки, напрягая ввалившиеся животы, подкидывали охапки сена, делая глубокий вдох, и расслаблялись после каждой подачи. Запряженный бык мотал головой, отгоняя слепней, нервно бил передними ногами по животу, отпугивая бесновавшихся мух. Под его покатым лбом с широкими рогами располагались влажные затравленные глаза.

- Заждались тебя уже, Николай, - прошепелявил старый конюх. - Подавать тебе придется.

Мотнув головой мальчишкам, Николай стал молча поднимать навильники с сеном. Закидывая первый, руки его не выдержали, вилы резко накренились назад, Коленька, пытаясь удержать их, сделал шаг назад, перехватил вилы повыше и забросил сено на рыдванку.

- Коля, меньше бери, не осилишь же, - советовал конюх.

Работали молча, болтовня мешала. Нагревшаяся на солнце вода жажду не утоляла. Каждый сосредоточенно брал свой навильник и отправлял наверх. Когда первую рыдванку загрузили, конюх скатился с нее, взял грабли и начал обчесывать сено, потом взял быка за поводья и повел к ферме.

- Мы брата сегодня провожаем, - сказал тихонько 14-летний Егорка. - А твоего забирают?

- Повестка еще не приходила, - промямлил Коленька.

Не было сил говорить, язык опух от жажды и заплетался, словно старый пьяный сторож. У мальчишек ломило поясницу, а сквозь подранные штаны были видны капельки пота. В лапти набилась труха и колола ступни, солнце палило им в головы. Дойдя до фермы, Егор и Никита запрыгнули на рыдванку и начали скидывать сено, а Коленька вместе с конюхом складывали его в омет. Конюх постоянно поучал Коленьку:

- Николай, плохо делаешь, левее клади, смотри, какой омет покатый получается.

Коленька на 10 минуте работы не выдержал:

- Кончай учить, сам вижу, - выбросил он фразу.

- Как же вас не учить, молодежь, кто вас еще, кроме меня научит?

Коленька не стал спорить. На дотошливые выпады конюха, нужны были силы, а с его усталостью оставалось только согласиться с ворчливым стариком.

Так начинавшие жить юнцы и старый видавший виды дед привезли и разгрузили три рыдванки сена. Последняя дался им особенно тяжело, её разгружали уже в девятом часу.

После работы пацаны пошли на отдых. Не прельстил их теплый Урал своей водой. Пошли они неумытые нечесаные, чтобы завтра снова выйти на работу. Везунчики, а Коленьке еще чистить ферму.

Он поплелся по выжженной земле, собирая ногами ухабы. На ферме Коленька взглянул на ненавистный ему коридор, приподнял тачку, и тут же ухватился за правый бок. Видно, живот поднатужил, но работа не ждет. И покатилась тачка, гремя одним колесом по ферме. Загрузив навоз, он отвозил дерьмо на поле. Дело шло к глубокой ночи. Раскидав навоз по полю, Коленька на последнем издыхании пошел домой. Мать не спала, прибиралась в доме: суетилась над посудой, разливала молоко.

- Коля, я тебя искала. К председателю бегала. Сказали: тебя на сенокос забрали.

- Да, мамака. Забрали. Меня да Васюткиных. Возим сено теперь.

- Ты есть будешь Коленька?

- Да, с обеда ничего во рту не было.

Мать подошла к печи, засуетилась, положила в чашку картошки:

- Ешь, Николай, ешь дорогой.

Николай осилил несколько штук, донося их до рта трясущимися руками. Заурчало у него в животе, заныло, не стал он больше есть. Встал Коленька и повалился в переднем углу на пол. Ивана не было дома, видно, был у Дуськи. Коленька, свернувшись клубком, заснул. Ночью он стонал и покрикивал от невыносимой боли в животе и мышцах. А мать, уже не жалея Колюсика, не считая его маленьким, молча гордилась им как мужчиной.

Понеслись дни с этих пор, так что и не сосчитаешь. Считали то эти дни, они, те, кто был в советской власти, кто командовал войсками, кто ждал и боялся. А для Коленьки все был один страшный жуткий день. Ничем не мог он помочь матери, за водой теперь ездила она сама, взвалив флягу на тележку, перебирая, будто колотушками, отекшими ногами. Начиная с сентября от отца не было писем. Мать бегала узнавать на почту, несколько раз отправляла Коленьку, но все без толку.

Коленька не переживал. Все чувства как-то притупились. Постоянная тяжелая работа убивали надежды, страхи, опасения. И вот оно пришло – запечатанное со звездой страшное письмо, которого уже ждала мать. Уже ждала, уже понимала, что придет оно. И ненароком, стиснув зубы, готовилось к нему. В письме значилось: Истомин Тимофей Федорович при отводе армии под Орлом пропал без вести. Что страшнее получать похоронку или такое письмо - не понятно. Похоронка ставит семью перед фактом. А без вести пропавший – эта постоянная до боли ноющая надежда, маленькая и очень часто призрачная. Это такая вера, которая ничем не подкреплена, это постоянная дрожь, постоянные мысли. А вдруг жив? А вдруг придет?

В тот же вечер Настя собралась идти к бабке Просковье, ведьме и гадалке, которая и жила тем, что ворожила. Собрала со стола остатки еды, сложила их. И вперед – за надеждой. Мать пришла поздней ночью и сказала Коленьке так:

- Жив наш папка. Просковья сказала. Не будем поминать, грех большой.

Вот и начала вся семья жить с надеждой, веря в слова старухи. Каждый день они ждали почтальона, который мог бы принести эти вести. Забегу вперед, скажу, что даже 10 лет спустя после войны Настя продолжала ждать письма от мужа, каждый раз с волнением встречая почтальона и так никаких известий не получила.

Но сейчас 41-й и немцы движутся к Москве. И снова страшные вести пришли в их семью. Августовским утром в 6.00 заглянул в дом почтальон и торжественно под расписку вручил повестку Ивану. Матери не было, она была на ферме. А Иван, как увидел повестку - весь затрясся; судорожно расписавшись, он проводил почтальона. В этот день на работу он не пошел, а направился Дуськи, чем еще больше разозлил Коленьку.

А Коленька, как обычно, вычистил ферму и пришел к обеду домой, чтобы взять воды на сенокос. Матери он не сказал о повестке. Посчитал, что это должен сделать Иван. А вышло так, что Настя сама увидела повестку в доме прямо перед приходом Коленьки. Только он вошел в избу, как встретил мать, которая рыдала, упала под иконами и билась головой об пол.

- Колюсик, зови Ивана, - навзрыд кричала она.

Коленька побежал к Дуське, зашел в избу и увидел, как Иван развалившись на кровати смотрит вдаль, а Дуська хлопочет вокруг него. Коленька грубо сказал Ивану.

- Пошли, мамака зовет.

Иван встал, отряхнулся, поцеловал пожирневшую Дуську и пошел за Коленькой. Молча они пришли к своей избе. Мать к тому времени успокоилась и начала собирать Ивану еды в дорогу.

- Вот Ванечка и тебя забирают. Крепись. Молод ты ещё. Многое не понимаешь. Садись отдохни перед дорогой. Пока Настя накрывала на стол, Иван ходил, опустив голову, и все спрашивал:

- Мамка, мамка, как же я там?

- Сможешь, сможешь, сынок. Домой живым вернешься

Большего Настя не могла сказать, до того ли ей было, забирали еще одного кормильца на фронт. Коленьке было жалко Ивана и стыдно за него. Но рассусоливать было некогда: он собрался и пошел на сенокос. В этот день ему и Васюткиным нужно было отвезти две рыдванки сена. Этого мало, но такую норму выставил председатель, чтобы к вечеру все родные могли проводить близких на фронт. Работа шла быстро, ребята торопились, чтобы быстрее вернуться домой и побыть несколько лишних минут с близким.

Вот и очередное собрание у клуба – провожают призывников. Провожать Ивана пришла мать, младшие братья и сестры, Коленька и Дуська. Иван на семью обращал внимания мало, а все больше стоял подле Дуськи, поглаживая её руку.

Мать не выдержала и сказала.

- Ты бы, Ванечка, со мной попрощался. Али я тебе не мать?

- Мамака, сейчас.

Но Иван так и не подходил. Сестры играли в песке. Коленька сел и закурил. Коленька никогда не мог понять Ивана, как же так брат про семью забывает, что же в этой Дуське такого хорошего.

Председатель выступил с торжественной речью, которую повторял на каждых проводах. Призывники стали садиться. Иван подошел к матери, уронил ей голову на плечо. Она его поцеловала в волосы и все. Такое прощание. Прощание навсегда. Коленька так и запомнил брата, странным, смешным Дуськиным подкаблучником. Но тогда все они жили надеждой, и каждый искренне верил, что Иван вернется, отыщется отец, а проклятая война кончится победоносно.

После проводов Ивана время продолжало идти своим чередом. Иван писал редко, зато Дуська через день хвасталась на ферме, что получает от него письма.

Днями и ночами пропадал Коленька: приходил, валился на топчан и утром снова вставал. Мать он видел редко, а когда Коленька и Настя встречались, то от усталости говорить у них не было сил. Поздним вечером они садились за стол, ели лук, репу и если повезет картошку. Хлеб стал редким гостем в их доме. Коленька постоянно чувствовал урчание и головокружение, особенно по утрам, а его сестренки один одного меньше постоянно просили есть, жалобно плача у печки. Вот и печка, словно чуя не добрые голодные времена, покренилась и начала валиться. Сенокос кончился, но работы по-прежнему было хоть отбавляй. Вместе с матерью Коленька весь август кружилась то на ферме, то на элеваторе. С детьми теперь оставалась 12-летняя Мария.

Однажды поздним вечером Коленька сидел за столом, наклонив голову. Мать подошла к нему погладила по жестким волосам:

- Взрослый ты стал, Колюсик.

Какая-то печаль нахлынула на него тогда. Ему захотелось схватиться за мамакину юбку, броситься ей на шею, и рассказать, как он устал. Но Николай сделал по-другому. Он встал и сказал.

- Устала ты, мамака, шла бы спать.

 

ПРИЗВАЛИ

Наступил январь 1942-го года. Завьюжило всю степь, колючий ветер завывал в поле, поднимал снежную пыль и гнал вдоль дорог. Страшна была зима 1942. Летом хотя бы ягоды да съедобные коренья отыщешь, а зимой остается гнилая картошка. Никто её не чистил, картошку съедали с кожурой, закусывая мороженой капустой из колоды, да ели так, будто на столе были самые дорогие яства. Каждую кроху бережно собирали со стола и отправляли быстрее в рот. Чувство голода преследовало постоянно. Успокаивало только одно, ночи становились длиннее, человек больше спал, и меньше ему надо было, чтобы выжить.

Зимой в колхозе работы для Коленьки почти не было. Коров угнали с летних пастбищ и ферма пустовала. Лишь раз в неделю приходилось на быках ездить в район за кормами для овец. Коленька возил зерно в ту голодную зиму, но ни разу горсти пшеницы для себя не отсыпал. Не потому что боялся, а просто не мог себе это представить: как же он государственное добро будет брать. Всё-всё до зернышка он отвозил на ферму. Съездить раз в неделю в 20-градусный мороз в лаптях – это пустяки. Силы все-таки как летом расходовать не нужно, вот Коленька и терпел протяжное посасывание в желудке. А младшие сестрицы горько плакали от недоедания. Труднее всего приходилось сейчас им. В школу заставляли ходить в обязательном порядке – ликбез. «Учиться. Учиться. И еще раз учиться» - как говорил Ленин. Вот и шли они в чулках не выше колен, в обмотках да лаптях в школу. А холод стоял такой, что, когда доходили до школы, то открытые ляшки под платьем горели от мороза. Помня народную мудрость «Мороз не велик, да стоять, не велит» сестры бежали быстро. К обеду они возвращались обратно домой и готовили уроки. Длинными зимними вечерами сестры помогали матери ткать. Настя летом вырастила на огороде коноплю, спряла её и теперь делала дочерям платья при тусклом свете керосиновой лампы. Мария наматывала нить на навой, а Дуся следила за уточной нитью, в нужный момент, продевая её в зев. Коленька помогал ухаживать за коровой. Все ждали писем от отца, но тот словно сгинул. Под Рождество Иван написал, что его тяжело ранило в ногу под Москвой, кость раздробило, что в санчасть забрали его с фронта. Все ждали от него новых писем, Настя молилась Пресвятой Богородице, прося дать сыну здоровья. Следующее письмо с известиями от Ивана пришло через две недели. Медсестра писала, что Ивану ногу ампутировали, у него началась гангрена, и жизнь его висит на волоске. Настя металась по избе, рвала на себе волосы и причитала перед иконой. Коленька переживал молча, понимая, что даже если Иван выживет, то будет калекой, который сможет только побираться. Трудно было представить его высокого плотного брата с начесанным чубом без ноги. Прибегала Дуська каждый день узнавать новости. Как она услышала, что Иван без ноги остался, то оторопела, широкие её мужские плечи обвисли, но не выдала тогда Дуська своих мыслей, только как-то уж внимательна стала к Коленьке, то руку ему невзначай пожмет, то сядет рядом. Через месяц с известием от Ивана пришло последнее письмо, почерк был той же медсестры, она сообщала, что Иван умер, не приходя в сознание.

Коленька с Настей сели вечером перед лампадкой и помянули убиенного воина Ивана. А потом, чтобы отвлечь мать, Коленька перешел на деревенские новости. Он начала рассказывать, что похоронки сейчас в каждый дом несут, в деревне нет дома, где не лили бы слезы матери по своим убиенным сыновьям. Почтальона ждут, как святого и по первому его слову заливаются смехом или впадают в нервную истерику.

Через несколько дней после известий о смерти Ивана пришла Дуська.

- Коленька, Иван-то крыльцо делал и не доделал. Помог бы, а то завалится совсем.

- Хорошо, - согласился Коленька. В память о брате сделаю.

Коленька пришел в дом к Дуське, подлатал крыльцо. Дуська пригласила его пройти.

- На, Коленька, стопочку. Выпей в память о брате.

Коленька опрокинул стакан, поморщился.

- Вот, закуси, - предложила Дуська картошки.

Коленька охмелел, сел за стол и начал есть. Дуська подошла сзади, положила руки ему на плечи и прошептала на ухо:

- Ты бы, Коленька, оставался.

Коленька оторопел и как-то резко протрезвел:

- Зачем это?

- Отдохнешь у меня, дома-то покоя не дадут, - сказала Дуська и полезла к Коленьке целоваться.

- Отстань, гадюка, - сбрасывая её руки с плеч, сказал Коленька.

- Что ж ты неопытный такой? Подожди, я тебя всему научу, - продолжала Дуська.

Коленька побелел от Дуськиной наглости, его затошнило. Она была ему противна.

- Да пошла ты,- только смог сказать он и вышел из избы.

Коленька пришел домой утомленный происходящим. Ему было не по себе от мысли, что Дуська уже через несколько дней после смерти Ивана перестала и думать о нем. Знал бы Иван, что Дуська творит, в гробу бы перевернулся. Не баба, а бестия. Коленька мечтал о девушке милой, целомудренной, которая была бы честна ему и верна. В его жизни был лишь один поцелуй во хмелю с соседкой Тамарой. После этого поцелуя Коленька стал стесняться её и избегать, а Тамара не настаивала на сближении.

Шло время ко Дню Рождения Коленьки. Ему должно было исполниться 17 лет. Как тут не вспомнишь строки запрещенной Марины Цветаевой:

Христос и Бог! Я жажду чуда

Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

<…>

Люблю и крест, и шелк, и каски,

Моя душа мгновений след...

Ты дал мне детство - лучше сказки

И дай мне смерть - в семнадцать лет!

Только Коленька Цветаевой не знал, смерти не хотел, и все у него было не как у мечтательницы Цветаевой. Детство тяжелое, как у всех деревенских, шелка он в глаза не видывал, и жить при этом он хотел страстно.

Настал День Рождения, к вечеру все собрались за столом. Мать посадила Коленьку в передний угол, а ему как-то неудобно было на месте отца. Мать заплакала:

- Вот тебе, Коленька, исполнилось 17 лет. А отец твой не видит, какой ты стал помощник. И не знаю: увидит ли когда.

- Увидит, мамак, увидит. Вот посмотришь!

В переднем углу за столом сидел Коленька, только не так широки были у него плечи, как у отца, не такой большой лежал кулак. Тоненький юноша с худыми, острыми плечами, выступающими вперед ребрами, робко ёрзал на стуле. День Рождения отметили картошкой и капустой, но по случаю праздника мать выдала всем по кусочку сахара. Положив на язык, Коленька рассасывал его и причмокивал, как ребенок. Давно он не ел сахара, мелкие сахаринки попали между зубами, он прищелкнул языком и ловко их высосал. Надо же какое наслаждение! Вкус детства!

Через два дня после Дня Рождения утром пришел почтальон и принес Коленьке повестку на фронт. Для всех это было такой неожиданностью, словно в мирной овчарне появился волк, словно в застывшем Урале раскололся лед и понес по устью горячий поток. Коленьке только 17 стукнуло. Мать зарыдала в голос:

- Не отпущу тебя, Коленька. Должны разобраться же. Нет тебе еще 18 лет.

А Коленька лег поперек кровати, плакал и ничего не говорил. Понятно о чем он думал: было страшно, и жить еще хотелось. Настя глянула на него, взяла платок и скорым шагом направилась к председателю.

Председатель встретил её по-душевному тепло.

- Как же это так? Почему Коленьке повестка пришла? Ему только 17 исполнилось.

Председатель задумчиво ответил:

- Ничего не знаю, Настя, надо ехать в район. Я помочь ничем не могу.

До района было девять километров, два часа пешком. Настя вышла от председателя и, не возвращаясь домой, пошла вперед по дороге. Материнское сердце, словно сердце воробья под лапой кошки, бешено колотилось и хотело вырваться наружу. Показался районный центр, надо же как быстро, она и не заметила дороги. Вот уже военкомат. В помещении Настю подхватил поток снующих людей. Тут же привозили и увозили призывников. Настя пошла по коридору, зашла в первый кабинет и начала объяснять ситуацию.

Молодая барышня резко оборвала её:

- Я за это не отвечаю. Выйдите.

Настя пошла дальше по коридору во вторую дверь. Здесь её встретил юркий старичок, который расставлял папки по полкам:

- Нет, гражданка, это не ко мне. Освободите кабинет.

Настя вышла, и у нее полились вдруг слезы обиды, тупая боль пронзала тело. Она вошла в третью дверь. Здесь её встретил толстый опрятный гражданин.

- Моему сыну повестка пришла, а ему только два дня как исполнилось 17. Разобраться бы.

- Вам гордиться нужно, что вашего сына на фронт забирают. А вы мамаша плачете. Отставить. Повестка пришла. Собирайте призывника в армию.

И весь разговор. Настя вышла в коридор, лицо, которое от колючего ветра было красным, вдруг побелело. Мимо неё шли призывники, толкали её, а она, не обращая внимания, продолжала стоять, понимая, что уже сделать ничего не может. Настя вышла на улицу и побрела к Кузьминовке.

Тоска овладела её, она шла и плакала, роняя соленые материнские слезы на снег. Они незаметно падали и растапливали маленькие снежинки горячей материнской любовью. Ей все представлялось, как она с Тимофеем радовалась рождению Коленьки. Вспомнилось Насте, как Николай однажды чуть не утонул в Урале, тогда Тимофей схватил его за волосы и вытащил из воды. Коленька, жадно хватая воздух, кричал и морщился. А потом Коленька заболел ветрянкой, и поднялась у него высокая температура. Настя не оставляла его, носила три дня его на руках, поила чаем с малиной, смазывала сыпь, а когда Коленька поправился в первый же день пошла на сенокос. Сколько лет минуло с тех пор, остались одни воспоминания. Теперь Коленька уже большой, только не знает еще ничего о жизни. Как же такого несмышленыша на фронт отправлять? Ивана было не так жалко, как Коленьку. Иван где-то схитрит, где-то обманет. С него было многого не взять, а Коленька - сама честность. Не смогла Настя его уберечь.

Придя домой, она села на кровать и начала говорить Коленьке такие слова:

- Сынок ты себя береги. Смотри на рожон не лезь. Где-то отсидись, осмотрись. Труднее всего тебе будет, миленький. За нас не волнуйся. Мы зиму переживем. Мария с Дусей помогать будут. Ты главное себя береги.

- Мамак, я скучать буду, - как-то по-детски ответил он.

В дорогу Настя испекла пшеничных лепешек из последних остатков муки, сварила картошки. А Коленька тем временем надел тулупчик и пошел прощаться с родной деревней. Направляясь на ферму, он встретил братьев Васюткиных, с которыми возил летом сено.

- Колька, тебя на фронт забирают? – спросил старший Васюткин.

- Да, - ответил Коленька.

- Ну, прощай брат. Авось еще свидимся, - как будто на похоронах сказал Васюткин.

И Коленька побрел дальше. Ему попался старый колодец. Сюда 40-летний Алибай бросился несколько месяцев назад, чтобы не идти на войну. Алибай переломал себе все ноги и сломал позвоночник. Теперь он был приговорен к постели. Сменил шило на мыло. Уж лучше за родину один раз сразиться, чем всю жизнь под себя ходить. Алибая в деревне все осуждали. Но сам Алибай и ухом не вел, все-таки жив остался. Только жена Алибая проклинала, когда ухаживала за ним, как за дитем малым. Взвалив на себя весь дом и малолетних детей, она сутра до вечера металась то на ферме, то по дому. Коленька обошел колодец. Нет, он не трус, как Алибай. Он все выдержит.

Коленька направился на ферму. Тоска завозилась червячком внутри него. Здесь он провел свою юность, здесь напрягал свои жилы. Кому-то другому придется теперь летом чистить стойла.

Коленька свернул к Уралу. Урал весь перемерз, сейчас под снегом он казался ровной гладкой дорогой, которая разве что в городе бывает.

Коленька встал на лед:

- Страшно мне, брат Урал. Прощаться пришел.

Искушение и укорение таил в себе Урал. Вдруг Коленька словно почувствовал поддержку, стыдно стало за себя. Он воспрянул и прошептал

- Буду бить фашистов за папку, за Ивана!

Вернувшись домой, Коленька собрал в дорогу обмотки, портки и по уже намеченной дороге вместе с Настей и сестрами и братьями отправился к клубу. Здесь они постояли несколько минут. Потом он расцеловал их всех. Коленька был похож на заведенный механизм, все дела машинально, чувства куда-то ушли, осталась неизвестность.

 

УБИТ

Коленька ехал в стареньком ЗИСе. С ним из Кузьминовки было направлено еще шесть призывников. Всем им было за тридцать. Они нарочито и басисто смеялись и запевали «Идут полки со славою за наше дело правое... ". Рядом с Коленькой сидел дядька Остап, тракторист.

- Ну, Коленька, воевать едем, - сказал он. - Боишься?

- Боюсь, - тихо ответил Коленька.

Дядя Остап похлопал Коленьку по плечу и отвернулся к другим призывникам. Коленька провожал глазами застывший Урал и родные, покрытые снегом степи. Потом юноша обнял колени и опустил голову, время для него вдруг остановилось. Вернее, всё, что дальше происходило с ним, казалось фантазией, сном. Когда приехали в районный военкомат, призывников распределили по гарнизонам. Коленьку вместе с дядей Остапом и еще с семнадцатью призывниками отправили на Ржевско-Сычёвско-Вяземское направление. Здесь после проигранной битвы за Москву немцами был создан оборудованный плацдарм, в котором находились до одной трети всей армии фашистов. Немцы называли Ржевско-Сычевско-Вяземское направление «трамплином для прыжка на Москву», «пистолетом», приставленным к сердцу России – Москве. Здесь немец упорно оставался на месте и был напорист и жесток. Эти известия Коленька часто слышал по сводкам Информбюро.

Рядовых посадили на поезд и отправили к воинским частям. Коленька первый раз ехал в поезде, слушал стук колес, и в унисон ему билось сердце юноши. Первое время вдоль дорог он видел лишь бедные колхозные дома, женщин и детей на станциях. Когда начали приближаться ближе к фронту, все чаще и чаще встречались поезда, везущие грузовые машины и танки. Они производили на Коленьку устрашающее впечатление. Их везли сотнями, тысячами, такие разрушительные силы и великую мощь своей родины ему еще не приходилось видеть. На прифронтовой территории начали встречаться похоронные команды, хоронившие погибших в медсанбатах, здесь же вдоль железной дороги. Убитых воинов раздевали, клали на брезент и засыпали мерзлой землей. Словно отдавая погибшим дань почета и уважения, гудели поезда, проносившиеся мимо и спешащие на фронт с новыми бойцами.

Через три дня Коленька прибыл на фронт. Он сменил валенки на сапоги, рубаху на гимнастерку. Надевая старенькую шинель, он заметил заплатку в области сердца, видимо пуля сразу убила того, кому раньше шинель принадлежала. Чтобы бить немца Коленьке выдали винтовку СВТ-40, он как-то неловко закинул её через плечо.

После обмундирования рядовых выстроили в шеренгу и строем отправили к передовой. Коленька шел, путаясь в шинели, подергивал за ремень винтовку. На передовой рядовых отдали в распоряжение взводного. Взводный не по годам седой мужчина, как увидел Коленьку, отправил его в связисты:

- Сынок, будешь катушку разматывать по передовой, какой из тебя солдат. Иди к связистам, они расскажут тебе, в чем суть.

Связисты Коленьке сказали, что следом за продвижением наших солдат ему необходимо тянуть провод по линии фронта и следить, чтобы его не перебило. Вот такая, как выразились, видавшие виды мужчины, плевая работа. Наступления пока здесь не планируется, так что Коленька может осмотреться. А сами между собой зашептали:

- Какого ребенка прислали. Что же это в тылу делается?

К вечеру бойцов накормили. Ужин был хорош. Коленька давно не ел каши с маслом. После ужина рядовые разошлись по блиндажам. Ночью Коленька вздрагивал от разрывающихся снарядов, гудения танков и самолетов. Дома, в Кузьминовке, ночи спокойные, сны снятся от этого хорошие. Разве что шальная собака своим воем может разбудить. За целую ночь на фронте Коленька так и не смог уснуть. Ему все казалось, что он бредит в своей кровати дома.

На следующий день после завтрака Коленька вышел из блиндажа, встал на открытой местности, поднял голову к небу и начал любоваться пасмурными тучами, нависшими над землей. Весна чувствовалась в этом прохладном мартовском воздухе. Под ногами слипались маленькие льдинки, похрустывали, ломались. Стояла невыразимая тишина, которая после бессонной ночи разливалась по всему телу. Вдруг эту пронзительную тишину прорезал гулкий вой. Начался фашистский налет.

Взводный кричал:

- Воздух, ребята, воздух! Ложись, прячься.

Юнкерсы низко летели над землей, приближаясь к Коленьке, и устрашающе выли. Черный крокодил, неповоротливый и тяжелый, спикировал. Взрыв. Там. Здесь. Вокруг Коленьки. Коленька стоял как завороженный и смотрел на небо с ужасом. Снег вперемешку с мерзлой землей сыпались на него.

Дядька Остап кричал:

- Колька, ложись.

Но Коленька с катушкой не двигался, а так и стоял, словно прирос к земле. Летели новые бомбы. Одна из них упал рядом с Коленькой.

… Ничего не осталось от жизни, некогда бившейся в теле. И где-то там, на востоке, вздрогнул Урал подо льдом, похоронив своего солдата.