Невыдуманная история

 

Ну, вот и всё – война закончилась. Радость, конечно, Господи, счастье-то какое! Такого страху натерпелись – особенно там, под Ленинградом. Девчонки они, соплюшки ещё совсем, вжались в стульчики на радиолокационной станции, но без истерик, только дрожат да плачут тихонько, стараясь всхлипывать без шума. Надо же, ещё кортик каждой выдали и сказали: «Скоро здесь будут немцы». Да какой кортик! Дрожь такая в пальцах, не ухватишься. Это, скорее, подарок при каждой из них, личный, именной: вот этим, дорогие захватчики, и колите девчушек. Всё, думала Люська, всё. Прощайте и маменька, и папенька беспутный! А надо же, пронесло-таки. Морячки, мальчики-спасители, в последнюю минуту примчались, заслоном стали между ними да фашистами этими погаными.

Теперь – хватит, натерпелись! Конец, девочки, конец! Но вот Люська-то по виду только ходит весёлая, бедовая, нос свой курносый задирает выше всех. А самой ой как смурно! Да что же это – опять в деревню, к строгой матери… Да от глаз таких задорных!

А Димка этот хорошенький был – страсть! Волосы кучерявые, да наверх со лба зачёсаны. Мальчишка совсем, Люськи даже чуть моложе, а уже и звёздочка на погонах при нём. Да и не в этом дело! Не соскучишься с таким. Смешливый был Димка, шутник. И на Люську – ох как заглядывался. Да только войне конец, девчоночкам – по домам, а товарищу командиру – дальше. «Дан приказ ему на запад…» Взвыть бы Люське да на шею ему кинуться! Только глаза его зазывные повылазят раньше, чем он увидит, будто Люська плакать надумала!

Собирает она барахлишко своё в путь-дорогу – и напевает, весело так. Хоть петь ей сейчас не про Катюшу хочется, а другую совсем песню, печальную: про охотника безвестного да про чайку у озера. Чуть подняла взгляд от пожиточков своих, глядь – перед ней сапоги Димкины стоят. А в них – и сам Димка: смотрит на Люську да улыбается, а глаз его левый, который с хитринкой, озорно так глядит. Ну, а правый – ничего, серьёзный глаз.

– А что, Людмила Иосифовна, не прогуляться ли нам с вами перед отъездом? – и смотрит, нахал, как ни в чём не бывало, будто Люська и уезжать никуда не думает. Всё ему хаханьки.

Ну, и она, в тон:

– А что бы и не прогуляться? Я уже вся сложилась. Подь-ка вон за дверь, товарищ младший лейтенант, – сейчас приоденусь да выйду.

С таким парнем и прогуляться не стыдно. Да только радости Люське от этого – с гулькин нос. Идёт да всё думает: «С кем ты тут послезавтра прохаживаться будешь, Дмитрий Фёдорович?» Но, ничего, болтают весело. Он всё про родителей расспрашивает, про сестёр, да про Люськины планы. А как к рынку подошли – вообще чистым кавалером заделался, пошёл покупать всё подряд: и помидорчики, и хлебца, и вишен…

Идут уже, стало быть, с пакетами. И тут Димка подводит барышню свою к какому-то зданию:

– Зайдём-ка, – говорит, – на минутку. Тебе здесь бумажку подписать нужно, – И глаз хитрый, смеётся, мочи нет. А рот, тем не менее, без улыбки, только уголок губ чуть подрагивает.

Глянула Люська – и, ну не капли не вру! – просто зашаталась. На табличке-то – что ж она, неграмотная, что ли! – крупненько так, абсолютно без стеснения написано «ЗАГС».

Матушки-светы! Глядит она на Димку, как очумелая; но, наконец, собирается с силами да с усмешечкой и говорит:

– Да ты меня, никак, замуж зовёшь, что ли?

– А разве ты за меня замуж не хочешь? – отвечает. И смотрит, нахал, с деланным изумлением. Да только бесята в глазах прыгают, Люська-то видит.

Пожимает она плечами, лениво так. А у самой в животе кто-то уже джигу нажаривает, да сердце с той джигой в такт бьётся. Что же это?! Девочки-мамочки! Замуж, за Димку? Сплю я. Сплю, как есть, сплю – или брежу! Но сама виду не подаёт, а насмешливо отвечает:

– А что ж! Можно и замуж. Ты у нас мужчина видный.

Идут. Садятся в заляпанном коридорчике. Вот их и зовут уже. Делов-то! Паспорт – он всегда при ней, на случай проверки. Документы посмотрели, полистали, сказали что-то – только напрасно: Люська всё равно ничего не слышала, звон в ушах.

– Ну что, ж, – говорят, – молодые. Платите три рубля – и семейное счастье готово.

– Как три? – вскипает Димка, только растерянно как-то. Вот тут уж его весёлые бесенята из глаз ускакали, видно: не шутит. – Я же только вчера заходил, узнавал! Два пятьдесят сказали! Точно сказали!

Пожилая женщина с гулькой на шее посмотрела на молодого лейтенантика со смехом:

– Да, точно. Вчера ещё два пятьдесят было. А с сегодняшнего дня велели цены поднять. Слишком много вас таких развелось.

Тут Димка совсем расстроился:

– А что же мне делать? Я вот только что на рынке всего накупил. Специально рассчитал, чтобы в аккурат на женитьбу осталось. Ну, нету у меня пятидесяти копеек, не хватает!

И у Люськи – ни копеечки с собой! Вот так, девка, раззявила рот на лейтенанта, да не тут-то было! Только, видать, судьба. Потому что у женщины на уставшем лице морщинки опять засобирались в улыбку:

– Ладно, ладно. Распишу. Завтра, молодой человек, донесёте пятьдесят копеек.

Вот так и сложилось Люськино счастье, споткнувшееся на минутку по копеечному вопросу.

Только длилось это счастье недолго. Кто услышит, что дальше было, «Чушь!» – скажет да: – «Небылица!» Потому как не понимают такие люди, что такое гордость. А Люська-то как раз гордая была, до неприличия гордая. Казалось бы, чего гордиться: лицом-то – не Орлова, а мужиков по нынешним дням – наперечёт. Но только в жертву этой гордости Люська всё готова была принести – даже счастье своё, новенькое да блестящее. Вот как.

Ведь что получается? Ну, расписались. Ну, дали им бумажку. Погуляли. Съели-выпили накупленное. А под утро, после гулянки, все носами начали клевать да разошлись: девчонки – в свои бараки, парни в свои. А Димка – ни слова о дальнейшем! Ни полсловечка даже! Поцеловал, подмигнул Люське – да вместе с ребятами и вышел.

Что ж, она тоже на шею кидаться не будет. Рано поутру, как и было задумано, взяла нехитрый свой баульчик, на поезд и – назад, в Россию, в деревню. Едет, трясётся под стук колёс, слёзы глотает. Шуточки у вас, Дмитрий Фёдорович! А она, дура деревенская, поверила, что такой парень – да на неё, Люську, всерьёз позарится. Но ходить, молить да про ЗАГС напоминать – не такая она девка. Гордая слишком.

Приехала домой – радости, конечно. Мать, правда, похудела – страх просто. А две сестры – ничего, хороши, малявки. Так и зажила Люська у матери. Никому ни слова. Тоскливо, иногда – хоть вой, как баба на похоронах. Только даже и это нельзя – спрашивать будут. Мать, не гляди что худющая – зашибёт, не спустит. А, главное, позору-то, позору будет!

Полет она на грядке картошку. Хорошая картошка, только бурьяна много. Думает о грустном. И вдруг – мать за спиной. Грозно так Люське:

– Ты что же это удумала, а?!

Поворачивается Люська, чувствует: что-то неладно. А как видит мать, так и понимает, что совсем дела её плохи. Держит мать в руке конверт и ещё бумажку – ту самую, что им в ЗАГСе выдали. У Люськи всё тело задрожало, да только не на такую напали: она и войну отвоевала, голыми руками её уже не взять. Поэтому Люська выпрямляется – и сама матери говорит, грозно и твёрдо:

– А что это вы, мама, в мою почту без спросу незваными лазите? Кто вас туда приглашал?

– Да ты посмотри на неё! Вот разумница нашлась! Гляди, гляди сама, раз такая грамотная да самостоятельная выискалась! – и тычет Люське конверт. А на конверте – и вправду, не её, Люськино, имя, а даже совсем наоборот. Чётким подчерком там написано, что адресовано письмо Зое Фёдоровне, а стало быть – Люськиной матери. Вот так-то оно!

Тут мать берёт назад конверт, вынимает письмо и начинает Люське вслух зачитывать, что ей пишет новоиспечённый зять:

«Уважаемая Зоя Александровна!

Пишет Вам боевой товарищ Людмилы Иосифовны, Вашей дочери. Знаем мы с Людмилой друг друга все два года войны, что нам выпали – вместе воевали. После победы мы с Вашей дочерью решили пожениться. Брак наш был зарегистрирован двенадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года в городе Риге, о чём прилагаю свидетельство. Только оказалось, что у Вашей дочери очень плохая память: на следующий же день после нашей свадьбы она, ни слова мне не сказав, отправилась назад к Вам. Уважаемая Зоя Фёдоровна, пожалуйста, напомните Вашей дочери, что место её – рядом с законным мужем, и отправьте Людмилу назад, в Ригу, где я буду её ждать.

Ваш зять, младший лейтенант Дмитрий Васильев».

Стоит Люська и понимает, что не врут сказки. Вот оно: «ни жива, ни мертва». Со стыда провалиться бы ей – глубже картофельных клубней. Но только тут же, вместе со стыдом этим жгучим, счастье засветилось в пышной Люськиной груди. И хорошо так стало, легко, будто клетку чугунную сняли, которая вокруг сердца висела, давила да терзала. Она уже и не слышала, что там мать говорила. Да только и говорила мать на диво мало: похоже, рада была, а журила только так, для видимости да по должности своей материнской:

– Так, дорогуша. Уж не знаю, что там у вас произошло. Только вижу, что ты теперь – мужняя жена, а раз такое дело – собирайся-ка ты, милочка, да отправляйся назад, к законному супругу.

Собрали Люську в два счёта, поскольку голому, как известно, только подпоясаться. Довезла её мать под личным конвоем до ближайшей станции и впихнула в первую же проходящую теплушку, ехавшую на запад.

Поезд набирает ход, неотвязно стучат колёса, и едет в нём бывшая Люська, а теперь Людмила Иосифовна, мужняя жена. Едет, сама того не зная, навстречу счастливому своему браку длинною в шестьдесят лет, навстречу детям, внукам, а там и правнукам.

 

Посвящается светлой памяти Людмилы и Дмитрия Васильевых.