ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОРЕМ: СОЧИНЁННОЕ

 

На обжигающем Солнце носком правой ноги балерина Земля кружилась в пируэте, готовясь показать из-под облачной пачки сверкающее колено, в котором изогнута её левая нога, – Луну. Горы заняты фламенко, посадка выстроилась в джиге, а за ней, мельтеша, поляна исполняет александрию.

Марин: в возрасте двадцати восьми лет, в чёрных очках, в светло-синем поло, в светло-сине-серых джинсовых шортах, в белых носках, в синевато-серых кедах едет в наземном такси в предвидении близлежащего аэропорта.

Марин: с элегичным нравом с иллюминатора воздушного самолёта предощущает первое своё море.

Сыздетства Марин грезил о странствовании к Австралии. Он с неиссякаемой страстью срисовал и срисовывал с глобуса карту Австралии. Ему был знаком каждый изгиб материка, пальчатые мысы. Рифы – до пропасти.

Он заранее достал из дорожной сумки книгу, которую намеревался читать во время полёта. У книги не было обложки, она вырвана – остались только страницы произведения. Да и они не досчитались начальных двух листов:

« …Ровно в середине ночи померк уличный свет. Полночь стала глухой. Пока глаза Руслана не привыкли к темноте, он вслушивался. Одна прохожая оказалась не Ильзаной – и прошла мимо. Руслан, не выдержав, позвонил. В метрах двадцати от него засветился телефон. Ильзана. Руслан пошёл навстречу.

Она на мгновение лишь остановилась перед ним: в розовых балетках, лёгком тёмно-синем узорчатом платье с поясом, бело-коричневой клетчатой кофте поверх него; и продолжила ход. Когда они дошли до места, где до этого дожидался её Руслан, он предложил ей показать берег реки, на котором он вырос. Тропинка и пригорок, ведущие к реке, неузнаваемо заросли. Руслан замер в неизречённом удручении. Говорить он ничего не стал. Ивы, вымахавшие в запустении, затемняли берег-перестарок. Как ни старался Руслан, но течения реки он так и не услышал. Ильзана развернула Руслана и повела его с собой по узким коротким улицам.

Что бы они впереди себя ни видели, они неизменно достигали этого и оставляли позади. Наконец они присели на скамейку. Руслан смотрел на траву под ногами – и будто падал ничком на землю. Руслан озирал звёзды над головой – и точно вздымался навзничь к небу. На что мы смотрим, к тому мы устремляемся. Внезапно-недуманно в траве показался ёж. Он свернулся в клубок, блестя кончиками игл. Маленькое ночное звёздное небо прямо-таки. Затем ёж неторопливо, шурша скрылся из виду. Под вишнями Руслан сорвал первый поцелуй. Над ирисами расцвела Ильзана. Они попрощались за миг до рассвета.

Во вторую ночь Руслан и Ильзана прошлись оставшимися улицами. Они были непреложно влюблены. Но столь ли отличаются эти влюблённости от прочих, чтобы стать последними? Они ощущали, что живые, что все их чувства дееспособны. Ночью – в темноте и тишине – они понимали самое замысловатое и чувствовали самое сокровенное.

Третья ночная встреча сулила им разлуку – Ильзана уезжала на неделю. Время – самое далёкое расстояние. Расстояние – самое долгое время. Руслан вёл за руку Ильзану по берегу пруда, надеясь, что лягушки, засевшие на нём, станут поочерёдно прыгать в воду. Однако лягушки ютились на островке, откуда доносилось их забавное кваканье. Ильзана лежала на Руслане и наблюдала за всхолмлённым кустом, заделавшимся оленем. А Руслан глядел на ночное небо, на котором тысячи волос Ильзаны развевались меж тысяч звёзд.

В отсутствие Ильзаны Руслан еженощно представлял, как вот-вот из-за какого-то дома выйдет она, наверняка, с волосами, что прыгают с одного её плеча на другое, и мысленно обходил под руку с ней Стерлибашево. Казалось, Руслан любит Ильзану за всё и за всех.

Любовь – праздник, который всегда с тобой.

После долгого безмолвия они спешно решили побеседовать. После затянувшихся невстреч они тотчас назначили свидание. Как и должно быть, они не сразу заговорили при встрече. Как и следовало ожидать, они мешкали, не бросали взглядов друг на друга, оказавшись рядом.

Вечернее небо последнего дня первого месяца лета наполовину занято тучами. Не верится, что земле удастся избежать дождя. Резкое небесное сверкание. Безмятежная тишь. Руслан с Ильзаной внимательно вслушиваются. С кратким запозданием доносятся продолжительные небесные раскаты. Запутанная прогулочная тропа невзначай вывела их во двор с выставленным у подъезда диваном. Они быстрее устроились на нём. Ильзана ревностно и строптиво прижималась к Руслану, словно желала пробраться в него. Вспышки были столь ярки, что слепило глаза и замирало сердце. Капли были столь невидимы, что от их касаний вздрагивала кожа. Стоило насчитать несколько дотронувшихся капель, как они пропадали вовсе. Такое повторилось не раз. Удивительно, но Руслан и Ильзана нисколько не боялись разыгравшейся стихии, наоборот, были полны умиротворения. Ильзана чуть отсела, свиснув ноги, Руслан завалился на бок, подняв ноги на диван, и слушал музыку, издаваемую пружинами дивана, оттого, что Ильзана качала ногами.

Когда находишь того, чьи деяния любезны твоему сердцу, ты желаешь ведать о нём всё. Когда слушаешь его, уверен, что ничего кроме не нужно, но стоит перестать – и уже не так. Многословные ночи сменялись малословными днями. Любовь Руслана к Ильзане, любовь Ильзаны к Руслану, как вампиры, просыпались ночью и, пугаясь солнечного света и испепеления, прятались во снах. В ночи, кажется, больше времени. Хватит ли им всех ночей? Или совсем скоро им и даром не нужна будет ни одна ночь?

Сомнение Ильзаны, родившееся двенадцатого июля две тысячи тринадцатого года, пролепетало первые слова:

– Ты что делал двенадцатого?

– Спрашиваешь так, будто в этот день случилось что-то плохое для нас.

Руслан и сам с трясущимися коленками и слабыми руками с трудом удерживал теряющую сознание и падающую с ног Ильзану.

Ильзана произносила имя Руслана, растягивая второй слог. Она, пожалуй, боялась. Не потому ли отходила, перед тем как сказать «Руслан, я люблю тебя! Правда, и очень сильно! Мне нужен только ты!»?

Сомнение Ильзаны напрочь вымахало, возмужало, и десятого августа красноязычно изрекло:

– Сегодня проснулась со страшной мыслью, что я теперь уже не твоя девушка.

Семнадцатого августа – в двухмесячный их юбилей – наблюдательная Ильзана напоследок убедилась – в день приезда Руслана обязательно идёт дождь.

Отныне Ильзана то и дело просыпалась, из прелестных снов попадая в кошмарную явь.

Полумгла, полумесяц, полуночник, полшага; полустишие, полутон, полуправда; полудрёма, полчаса.

Ненависть – панихида, которая всегда с тобой.

Впервые Руслан разлюбил скорее, чем влюбился.

До сих пор Ильзана ощущает руки Руслана, которые сзади обхватывали её плечи, его запястья, которые она целовала, его грудь, которая закрывала её спину. И они шли так. Медленно. Тихо. Враскачку. Вечерние домашние дорожки пахнут для неё матиолой. Ночные уличные дороги пахнут для неё дождём. Мокрое смешанное благоухание пролезало в окно Ильзаны – и она засыпала под него. К счастью, у её снов бойкое перо, на зависть всякому писателю.

Светает – былой мощи ночи нет и в помине. Она пытается задержать последним – сном – но и он уходит. Небывалый день вдохновлял. По обыкновению, в сумерки, облака столпились над горизонтом. Внутри тёмных туч вспыхивали жёлтые звездообразные молнии. На другой стороне неба блямбой рисовалась луна.

Руслан сейчас никак не может забыть её имя, которое так тяжело запоминал. Ильзана во всеувидение пишет стихи:

«Не лезьте в мою голову – бесполезно!

Рядом с ним быть до дрожи.

Он до конца не изучен.

Умён. Красив. Успешен.

Быть со мной пытается. А я ломаюсь.

Роднее уже я не встречу.

Знаете, как он обнимает, целует?!

Скажет, что все хорошо у нас. А я брежу.

Ночью. О нём. Только о нём.

Быть с ним хочу, как вы не понимаете?!

Ушёл. Приручил. Ушёл.

Люблю. Навсегда. Прости».

Ильзана позвонила Руслану. Одна любовь, что никак не поймёт другую. В отсутствие спасательных слов, спасательных взглядов Ильзана шла ко дну.

Руслан созерцал полосу разрушающих крючковатых облаков – неустойчивость Кельвина-Гельмгольца.

Хорошо, покуда после любовной трагедии какое-то время тебя пестует надежда. Да и сама эта надежда такова, что меньше всего в ней самой надежды. Именно на протяжении этого времени надежда, загораживая собой любовь, даёт сбежать ей за своей спиной.

Любовное дерево Руслана по-прежнему чахнет. Очередная привитая в боковой разрез ветка не прижилась, оставив зарубку в памяти…».

Потерявший интерес к чтению Марин снял взгляд с книги, сомкнул веки ненадолго, а, разомкнув, открыл книгу, где ещё не читал, и прочитал «Грязный, потный, хворый предрассвет с чувством вины стучался в двери. Руслан не впустил его, не узнал, что же такого случилось ночью. Ночной бродяга развернулся и удалился. Следом за ним появилась пёстрая, пляшущая, музицирующая заря, но её Руслан так же не принял. Цыганский табор прошёл стороной», затем заглянул дальше и внял «Лилия объявила Руслану о том, что она разрывает с ним, когда приехала от него домой. Лилия объяснила это нежеланием истерических выяснений отношений. Она цинично отужинала с Русланом, хладнокровно не уворачивалась от поцелуев. Какая выдержка, какое вероломство. Руслан сравнил первые их дни с последними – и ужаснулся. Как жизнь и не жизнь. Как счастье и не счастье. Как любовь и не любовь. Ему вспомнилась Ильзана, и, кажется, он желает вернуться к ней. Но ведь если так, то замкнувшаяся любовь Руслана к Ильзане навеки заключит внутри себя любовь Руслана к Лилии. Неужели предыдущая любовь проклинает следующую. Можно ли снять любовное проклятие? Или его можно лишь избежать – любить в первый и последний раз?».

Марин ступил на землю и шёл по ней, размышляя, как быть с книгой. Если бы была обложка с автором и названием, то можно было бы закопать книгу: оставить стоячей обложку как надгробный камень, а все остальные листы засыпать землёй. Не придумав ничего находчивее, он просто повесил её на нижнюю ветку незнакомого дерева.

Сразу бросилось в глаза солнце, многим больше солнца, которое привык видеть Марин. Оно ярко палило и испускало столько света, что он смотрел с прищуром. Марину на миг послышалось море. Он постучался в дом, даже не разглядывая. Немного погодя из-за спины двери высунулся мужчина лет шестидесяти.

– Voyager.

– Where do we go from here?

– Eastern Sea.

– The last defeat (Part one).

– There’s a universe.

– The last defeat (Part two).

– Please.

Марин говорил придушенным голосом, мужчина – с расстановкой. Мужчина приязненно впустил Марина в дом.

– Моё имя Марин. Я прилетел, чтобы побыть с морем, хотя прежде и не был.

– Хэвен – меня зовут. Я родился пятьдесят шесть лет назад. Живу вот один: ни семьи, ни детей. Только дом. И сам.

Хэвен рассказывал грустно – от этого дом делался унылым. Он вставал на цыпочки, сгибал руки в локтях, точно залезал в холодную воду, седовласые букли студили его голову в то время, когда дом заливало цунами, образованное солнцем. Солнце прожелтью, небо просинью заканчивали день. Марин убедился, что одинокие люди охотно делятся переживаниями.

– Ты юн, красив, одухотворён. Пока ты поклоняешься Гебе, и тебе кажется, что она претворяет в жизнь твои мольбы. Ты ещё мало оглядываешься назад. Тебя не столь заботит будущность. Я – раб красоты, который не восстал за всю жизнь. Сейчас уж, наверно, смысла нет. Как я понял, ты постучался в дом в надежде, что тебе могут предоставить кров?

– До ночи я рассчитывал найти приют. Домов в округе много.

– Ввек со мной схожего не случалось. Мне любопытно послушать тебя. На радостях я позволю тебе остаться. Комнат у меня четыре.

– Благодарю Вас!

– Займи лучше дальнюю комнату слева, она самая незахламлённая. Давай провожу!

– Боже, какая картинная комната! Восхитительная!

– Устраивайся. Она давно не вызывает у меня чувств, к сожалению. Мой дом в запустении, впрочем, я тоже. Когда ты желаешь к морю? Прямо сейчас?

– Не знаю. Первая встреча должна состояться ночью или днём?

– Не сомневаюсь: подойдёшь ночью, не отойдёшь и днём, явишься днём, останешься на ночь.

– А Вы со мной не сходите?

– Ни в коем случае. Я не пробуду столько. Честно, не желаю его видеть.

– Отложу до завтра.

– Я обычно укладываюсь спать пораньше, чтобы подумать перед сном. Сегодня вместо этого можно поговорить с тобой, Марин.

Марин лежал на кровати и взирал, как Хэвен сомкнул шторы – и превратился в расплывающееся в темноте пятно. Хэвен сел на кресло у самого окна. Постель Марина была уже нежно тепла и, боясь заснуть, он перевернул одеяло и подушку. Хэвен обратился к Марину:

– Ты пришлый, ты гость. Пробыв некоторую пору в доме со мной, ты покинешь его. Не ощутишь какой-либо боли при этом. А для постояльца иначе – страдание от опустошения. Во всём замкнутом сохраняется душа, хоть малая часть да сохраняется. Чаще всего я раздумываю о душе. Сдаётся мне, наравне с Землёй, небом, телом душа обладает зарядом. Земля и душа заряжены положительно, небо и тело – отрицательно. Положительная Земля притягивает отрицательное тело, заключающее положительную душу. Разве не лицезрел кадры, снятые спутниками на орбите? Сияющий ореол вокруг Земли – должно быть, сонм душ.

– Надо же! Что, если это правда?

– А ведь в раю души – всего-навсего непонятные сгустки. В раю нет слов. Лишь музыка. Инструмента, который бы воспроизвёл такое звучание на Земле, я не сыскал. Ближе всех к нему орган. И вот все мысли и чувства в раю находятся в вечном движении от колебаний музыки. Музыкальные волны то и дело качают мысленные и чувственные корабли. Земная жизнь так ничтожна и тускла, как лужа. Рай лучится, он светлый и ясный.

Хэвен подвинул край шторы и низал глазами звёздное небо. Проходя с развальцем у кровати, он выронил:

– Жизнь… Спокойной ночи, Марин.

– Спасибо, и Вам.

Когда Марин закрыл глаза, через минуту он начал слышать прибой. Шипящий свист моря. Ему казалось, что волны самую малость до него не доходят, и подвинулся к краю кровати. Море стало ещё ближе. Море пробежалось по Марину – его ладони увлажнены. Тело Марина понемногу затапливал морской сон, под конец заливший глаза.

Уже светает – от былой мощи ночи ничего не осталось. Она пытается задержать Марина последним – сном – однако, и он уходит.

– Разоспался ты. Что видел во сне?

– Говорят, что во сне мы видим исключительно тех, кого видели наяву. Но этой ночью, в сновидениях, ко мне явилась девушка, которую я впредь не встречал. Я тут же влюбился в неё. Потом она сказала, мол, у неё нет сердца. Я спросил, где же она тогда хранит свою любовь. Ответила, что в сердце другого. Поинтересовалась, нравится ли мне она из-за внешности. Прослушав «Ты мне не нравишься, потому что не имеешь сердца!», отошла в воспоминания.

– Про любовь можно допросить с пристрастием. О любви можно все глаза проплакать, все уши прокричать, между тем любовь чиста, невинна, незыблема, радужна. Нынче любовь потеряла свой девственный лик.

Взгляд Хэвена постепенно пустел, и им он пригвоздил Марина. Марина продирал мороз по коже, когда на него напала перхота, он глотал слюну.

– Теперь любовь – троянский конь. Ты вбираешь его в себя, а из его чрева внутри тебя выбирается коварство. Любовь ведь просторна, никак не кургуза.

На лице Марина перламутрового цвета, с пушком заиграла полуулыбка:

– Я хочу к морю.

– Ступай! До него рукой подать.

Марин пошагал в сторону моря, душа его играла с агогикой, звуча крещендо. Между домами, деревьями и выше маячила макушка моря. Ревнивый песчаный берег изо всех сил связывал Марина по ногам, не желая подпускать его до моря. Песчинки вспыхивали на ветру, и им же уносились. Каменистые скалы давно заросли гарригами. Он сблизился с морем вплотную, и при первом приливе, притворившись, что море сбило его с ног, завалился на спину. Море крайней волной накрыло Марина. Несколько секунд он смотрел на небо из-под воды. Марину доводилось видеть, как солнечные лучи пробивались сквозь толщу туч и прожектором освещали воздух. Оказалось, пучок света проделывал такое и в воде. Это сказка или сон. Марин медлительно встал, побрёл вправо и расположился на огромном валуне. Перед морем – его зелёные радужки, внутри которых сердцем бьются зрачки.

Море. Что только не напридумал о нём Марин. Он углядел в волнах, приклоняющихся у берега, молящихся. Стадо волн, пройдя всё море, исчезали, коснувшись берега. Марину было жаль каждую нерукотворную волну, которая разбивалась. Признаться, если бы не так, то не рождались бы новые волны. Отвесная скала отражалась на море растянутым, будто обладал эффектом Доплера. Вскоре на небо явились облака. Горы сгорели в местах, где на них падала чёрная тень от белых облаков.

Солнце, увеличившись в размере и насытившись в цвете, затяжно ныряло в море. Море заискрилось, капли от брызг стекали по небу. Донёсся ночной бриз. Небо приняло синий цвет, в который бывает окрашена нижняя кромка огня. Бреющий полёт волн не прекращался. Море, что днём перенимало лазурное небо, перенимает ныне аспидное. Небо с морем исчезали. От моря остался только шум прибоя – тот, который раздаётся из морской раковины.

На небе один за другим из маслинных яиц вылуплялись звёзды. По берегу пролетали стаи птиц, выкрикивающие одно и то же слово. Клики слышались всё внятнее, и Марин разобрал своё имя. В черноте проступил Хэвен.

– Марин, пора бы уже возвращаться!

– Извините, никак не мог уйти.

– Что ты видишь перед собой?

– Стихию. Стихи… Волны как строфы.

– На диво! Прочитай мне хоть малую часть.

Марин пристально озирал волны:

«Воздух, вода, земля и огонь

Вхожи в друг друга бывают.

Подают они себя с ладонь –

Пригоршню твою заполняют.

А большего от них не жди,

Не для других они порождены!»

– Я всегда говорил о своих чувствах так же тихо. Чтобы услышал не всякий. Полушёпотом. Таинственна судьба чувств. Внутри тебя сидят три мойры: вдохновенная Клото прядёт нити чувств, расчётливая Лахесис отмеряет им длины, а бесщадная Атропос рано или поздно перерезает их. Ох, уж эта любовь!.. Ночь вызывается окончательно уволочь её у тебя. Красивая, глубокая, сияющая – она – не ведает, что творит. Ночь за ночью ты претендовал на неё. Ты пережидал ночи. Норовил низвергнуть ночную власть. Любовь, которую ты запускал изо дня в день на небо, когда-то да и должна была долететь. А потом натужно вспоминаешь, когда всё пошло не так. Ты примечаешь её в городе, и тебя терзают танталовы муки. Порой у меня теплеет щека. Это так целует былая любовь! Прочти ещё размышления моря, Марин!

«Первый поцелуй – дрожат уста.

Такие нежные, пожалуй, ведь бьются в тике неспроста.

Касанье губ – предвестник озорства? Касанье губ – предтеча колдовства.

Уверен я, старания мои не тщетны.

Твои глаза и нос, и губы – все – заветны.

Мне милы по душе – кого берут в лекала.

Не знаешь, я оком, – расспрашивай у зеркала.

Ушла ты прочь, не пожелав и доброй ночи.

До сна уж больше не увидят тебя очи.

Хочу обнять, да так, что нету мочи.

Теперь я собиратель многоточий…

Как звёзды, раз за разом освещают свод

Огнива сердца твоего проложат чувствам брод –

Я буду исчислять закат и в шаге от него восход».

– Любовь – пиррова победа!

– Любовь – единственная победа в жизни!

Марин поднялся и, дойдя до волн, присел на корточки. Он попрощался с морем, дотронувшись его рукой. Марин и Хэвен пошагали домой.

– Молодость пишется поэзией, старость пишется прозой. По-моему, главная проблема любви в недосказанности. Похоже, она хотела написать больше, судя по пробелу между первой и второй точкой многоточия. Она сделала всё, чтобы я пожалел, что сделал этот жест. Мы сами вредим чувствам.

– Хэвен, когда мы любим, мы глухи и немы. Может, это даже не мы.

– Моя любовь к ней, считаю, примером истинной любви к женщине. Я любил её и как мать, и как жену, и как дочь. Я был с ней вежлив, сентиментален, безгрешен. Мне доставляло неистовое удовольствие следить за ней, что бы она ни делала. Водила кораллово-красной помадой по губам. Покрывала лицо песочной пудрой, выделяя скулы цветом загара. Накладывала на веки водной сини цвета тени. Надевала зелёного моря платье, кольцо и серьги с крупным ромбом цвета морской волны. Расчёсывала жемчужно-белые волосы. Это было самозабвение. В любви есть место лишь для любви. Я был убеждён – мою любовь благословили небеса. Я любил незыблемо, я любил неослабно. Поэтому, когда она отреклась от меня, я переживал разрыв без самоедства и самобичевания. Моё тело и нутро поныне в родимых пятнах – в ней. Через многомесячное время во всеобъемлющем унынии на секунду ко мне явилось ощущение того, что мне хорошо без неё. В тот миг стало легко, но он прошёл. Я радовался и этому обстоятельству. C нетерпением жду момента, когда любое воспоминание, всякая мысль, каждая фантазия вызывала бы во мне только любовную благодать. Я верю, что эта пора настанет, что моя любовь лишится горечи. Бывает, мы настолько вожделеем кого-то, и тогда абсолютно не важным становится, чем при этом с ним заниматься. Это любовь. Бывает, мы настолько вожделеем чего-то, и тогда абсолютно не важным становится, с кем этим заниматься. Это потреба.

– Чего Вы желаете сейчас сильнее всего на свете?

– Петь. Почему-то постоянно по пути к дому я хочу петь.

И Хэвен начал напевать песню. Марин откровенно стеснялся идти рядом с Хэвеном. Хэвен же беспечно голосил, ни на кого не обращая внимания. Дом, объятый темнотой, при свете выдал все предметы, к тому же в цвете. Сон, что отнял свет у глаз, дарил помимо всего такое и в таких красках, которых и вовсе не было.

По пробуждению Хэвен не обнаружил Марина дома. Он отнюдь не сомневался в том, что Марин непременно находится у моря.

Марин относился к морю, как к некоему чуду, поскольку всё чудесное беспрестанно пребывает в движении. Его взгляд без руля и ветрил плыл по морю промеж воздымленных волн, играя на солнце рябью. Марин вернулся сам.

Походы Марина к морю возобновились.

– Как море сегодня?

– Море? Сегодня море предстало для меня горами. Тонкая очередь ломаных линий, разрезающая любую гору, ниспадала со снежных вершин. Белые шапки слегка затянуты облаками тумана.

– Взгляды и раздумья, особенно впечатлительных людей, неизбежно нуждаются в ремарках.

– На берегу я договорился с катерщиком, он переправит меня завтра на какой-то остров Большого Барьерного рифа, где, как он сказал, земной рай и ни единой души. Я пробуду там ровно сутки. Катерщик возвратится за мной, и мы поплывём обратно.

– Тебе чужды покой и страх. Ты увлечён красотой и неиспытанным. В добрый путь, Марин!

От взбудораженного сердца в голове Марина роились всевозможные мысли. Он вперил взгляд на остров с высоты птичьего полёта. Остров и море вокруг принимали причудливые виды, словно в калейдоскопе. Среди них Марин и заснул.

Поутру Хэвен отправился к берегу с Марином. Катерщик увозил Марина, оставляя за собой развевающийся белый, в клочья разрезанный платок. Когда они пропали из виду, Хэвен поднял глаза вверх, к тому месту, где ночью воспламеняется созвездие Феникс.

Марин оставался на острове с чувствами, которые ранее не испытывал. Со всех сторон, вблизи и поодаль, его окружала великая красота: на что бы он ни обратил свой взор, это представлялось прелестней предыдущего. Но Марин один – ему не с кем ей обольщаться. Поэтому заворожённость его и его упоение усмирены. Однако, к своему удивлению, Марин замечал, как потихоньку равнодушие отступает. Его глаза вновь загорались. Марин далеко от людей, он глядит на них, точно из космоса. С наступлением ночи в море случился разлив сине-зелёных огней. Марин поверил, что он, и правда, в космосе.

Диковинное южное звёздное небо не даёт Марину покоя. На нём определённо больше звёзд. Они рождают у него небывалые мысли. Едва лишь Марин залил знакомую мелодию, пришлось смириться – старая мелодия ни в жизнь не зазвучит по-новому. Даже в отсутствие музыки продолжила свой танец последняя любовь Марина. Отвергаемому лучше не спрашивать, а отвергающему лучше не отвечать. С нелюбимыми особенно ощущаешь любимую. Если она любит тебя, то, будучи с нелюбимым, она любит тебя более всего. Марин старательно придумывал первозданный мотив. Так он и уснул, его сочиняя.

Пока Марин спал, иззелена-чёрное, иссиня-чёрное море светилось сном в глубине. На рассвете Марин пару раз просыпался. Он озирал берег, море, небо, и засыпал снова.

Утренний пригрев сменился полуденным припёком – Марин сел, погрузившись по грудь в море. Вдыхая воздух, он чувствовал, как его тело становится легче – и готово всплыть. Биение сердца слышится отчётливее, громче. Лазурь моря, лазурь неба. Марин проглядел все глаза.

Паче чаяния на горизонте появился катерщик. Бренные, но неистощимые волны проносились под ногами Марина и катерщика со своими историями для каждого.

Марин издали заприметил Хэвена, стоящего на берегу, ступив на который он тотчас оказался в его объятиях. Марин слышал сердце Хэвена, как своё. Марин решил ничего не рассказывать Хэвену. Не потому, что он бы не представил или не поразился, а потому, что как никогда Марин осознавал – увиденное ниспослано единственно для него самого.

Стоило луне на днях округлиться, Марин дивился полосе лунного света на поверхности моря. Совершенное сочетание золотого и чёрного. Марину мнилось, что он сидит на чердаке, и солнечный свет через слуховое окно проникает внутрь. В воздухе бездвижно парят озаряемые пылинки. Земляной пол чердака застлан книгами и тетрадями, которые торцами выпирают вверх. Из незакрытой двери поддувает ветер, он роется в страницах.

Пробил час расставания: и с морем, и с Хэвеном. Напоследок на берегу Марин улёгся на бок, и говорил морю. Его сказ был длинен и неотрывен. После него он опустился на спину. Море толкало Марина от себя. Глаза Марина наполнились солёными слезами сродни морю. В самом дне его глаз мелькало немыслимое.

– Хэвен, мои дни здесь подлинно приснопамятны. Свободное, но заключённое, громадное, но обозреваемое только до горизонта море всечасно около тебя. Прости за разноречие.

– Я всегда скорбел о вчерашнем дне, однако при этом завидовал всегда завтрашнему!

Это были лучшие слова, которые когда-либо доводилось слышать Марину. Хэвен смотрел на него сентябрём. Розовел закат.

Рыжел восход, и Марин уже приближался к своему дому. Он тихо прокрался в комнату, в чём был, раскинулся на кровати и беззаботно засыпал, различая дыхание моря. Шшш…

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

МОРЕМ: ИЗЛОЖЕННОЕ

 

Массивные сугробы, которыми зима обнесла улицы, дворы, на глазах таяли. В их местах досыхали размывы. Марину мнится в этом всём отлив снежного моря.

Весеннее солнце. Солнечная весна. Деревья по обе стороны аллеи кучно рукоплескали, некоторые махали зелёными платками, зажав их развилинами. Марин шёл, и ощущал себя первым космонавтом или почётным политиком или народным артистом.

Первое, что он сделал, оказавшись дома, – положил в боковой карман чемодана туристическую путёвку. До сна Марин долго рисовал в своей голове море. Все получившиеся моря были не по сердцу ему. Потеряв всякую надежду, он подумал о матрёшке – и тут же уснул.

Пришло время просыпаться, хотя не досмотрен сон. Пришло время открывать глаза, хотя ещё нет солнца на небе. Пришло время вставать, хотя сбивает с ног холод. Фонарные столбы через запотевшие стёкла горели бенгальскими огнями.

Лилейное утреннее лицо Марина добавило румянца – оно стало ещё выразительнее. Занялась денница, и невидимые птицы бравурно защебетали. Чуть опаздывая за солнцем, самолёт поднялся в небо. Марин слушал музыку в наушниках. Тем самым он отстранился от всех. Некие его мысли обвивали мелодии, некие мелодии обвивали его мысли. Редко трепетные глаза Марина приоткрывались, а ровная улыбка содрогалась. Можно было лишь догадываться, что представляет Марин. Очевидно одно – он счастлив. Марин по-прежнему слушал музыку в наушниках. Он отрешился от всех, кроме той, которую любил. Его грудь тяжело приподнималась после глубокого выдоха. Пальцы поневоле вздрагивали. Марин явно любовно метался: он плыл, но чёлн утл; он шёл, но мост ветх. Чуть опережая солнце, самолёт спустился на землю.

Марин, должно статься, заново родился. Чужеплеменные люди, неродной язык, иная земля, посторонние мысли. Не ошибся ли он – прибыв искать воображаемое?

Выкрашенный в цвет бледного весеннего бутона и изогнутый подковой отель снаружи выглядел более открытым, чем мог бы быть. Комната, куб которой опоясан лиловой лентой, изнутри казалась более закрытой, чем могла бы быть. Марин осторожно сел на кровать. Ему захотелось сидеть там, где она сидит. Марин плавно улёгся на кровати. Ему захотелось лежать там, где она лежит. Не поднимая головы, Марин озирал кругом номер. Комната темнела: пропадали из виду сначала маленькие предметы – ваза с цветами, картины, затем исчезали и предметы побольше – шторы, торшер, стол, кресла. Когда скрылись стены, Марин встал и покинул номер. Ведь вряд ли она сейчас сидит или лежит, скорее всего, она куда-то идёт.

Люди и их звук, здания и их свет были фоном. Марину нравилось это – ты ни с кем, но при этом не один. Такое окружение нисколько не мешало, даже помогало. Марин преисполнен вольной сентиментальности, словно перед ним прелестная девушка, которую он только что увидел. Он начинал гарцевать. Обычно подобное состояние предвещало ему умиление от всего того, что произойдёт с ним далее.

Участки неба, лишённые звёзд, бросались в глаза чернотой. Люди без звука, здания без света рассеялись. Незанятые морями клочки луны бились о тёмные скалы.

Марин озирал панораму моря, как вдруг его глаза остановились на силуэте на берегу. Он стал приближаться к нему. Шаг за шагом Марин видел его явственнее: это был силуэт девушки, она сидела боком к нему, в шляпе, в купальнике, рылась в песке. Марин боялся испугать её, поэтому сделал небольшой крюк, чтобы подойти спереди.

– Coastline. Breaking waves. Beautiful night.

– Summer escape. Today tonight.

– Talk to me.

Оставляя за собой немало небольших ям на песке, Марин опасливо подбирался к девушке. Она же – принималась бережно закапывать свою недюжинную яму.

– Вы ночник? Поведайте мне о Вашем занятии.

– Возможно, посчитаете меня сумасбродной, хотя не я это придумала… Я вычитала где-то или услышала, уже и не вспомню, что, если закапывать мысли, может, и чувства, то якобы они оставят тебя в покое.

– И что же Вы такое закапываете?

– Свои чувства.

– Любовные?

– Любовные…

– Не боитесь зарыть в землю талант любить?

– Не сходите с ума.

– Мне повезло. Я испытываю лишь сильные чувства. Слабые во мне не задерживаются.

В наступившем молчании прорезались посыпания моря и сливания песка. Среди подавляющей тишины девушка настолько крикливо посмотрела на Марина, что ему стало не по себе. Пронзающий взгляд остановил его сердце – он замер. Спустя мгновение она опустила взор, вернув Марина к жизни. Но угнетающий след от взгляда сошёл не сразу.

– Думала же, уверена была, что любви у меня к нему ни на одну жизнь. Ныне – избавляюсь от неё. Начиналось-то всё у меня с ним невзначай. Кто бы мог подумать. Ни перекоров, ни разладов. Я не верила, что без них возможна любовь. Он был выше моего разумения.

Луна поднималась выше, уменьшалась в размере и становилась светлее.

– Проживать день нужно, как последний… По мне так, ко дню надо относиться не только будто он последний, но и будто он первый. То есть любопытствовать и ценить. Нужно каждую ночь умирать и рождаться каждое утро. Я навсегда встречалась и навсегда прощалась с ним ежедневно, как с жизнью.

Чёрное море крутилось, скользя по песку белым подолом платья.

– Я ревновала его. Сомневалась, сможет ли он отказаться от тех многих, что могут ему дать что-то одно, в пользу одной, которая могла ему дать многое? Стоило мне увидеть его, у меня возникало чувство, что возле него обязательно тепло, и мне отнюдь необязательно было прикасаться к нему, чтобы это тепло ощутить. А если ещё кто ведает его тепло? Когда он устремлял свой взор вдаль, мне делалось жутко. Словно он не со мной.

Яма вот-вот заполнится под девичьими руками, сгребающими песок, точно крыльями летящая птица.

– Ужасно, когда любовь потихоньку умирает в тебе. Любое твоё воспоминание, любая твоя мысль о нём даёт любви глоток воздуха, но ты тут же душишь её. Любовь вначале оказывается в чистилище чувств, затем находит последнее пристанище в тебе.

В присутствии выцветшей луны появлялось яркое солнце.

– Есть сердца причудливой формы для единственной любви, все остальные сердца, любящие всякий раз, бесформенно ужасны.

– Очень любопытно, как Ваше имя?

– Я – Гелла!

– Гелла, я – Марин.

– Сейчас я встану – и окажусь над тобой, как солнце над морем.

– Тогда, выходит, ночью ты была подо мной.

– На самом деле, закапывая яму, я была мысленно там.

Руки и ноги Геллы покрылись крупными мурашками с прибрежные песчинки.

– Безумно хочу спать. Проводишь меня?

Марин обнял Геллу, и до отеля натирал ей руки, стараясь сбросить с них песчинки-мурашки.

– Мне нужно насытиться сном, потом мы снова встретимся. Я загляну к тебе. Какой у тебя номер?

– Сто семь в третьем корпусе. Дивных сновидений тебе, Гелла!

Пока Марин добирался до своей комнаты, Гелла с упоением укуталась в одеяло. Постепенно тепло пробирало её тело. Она про себя благодарила бога за то, что всякий день засыпает в тёплой кровати.

Ложась спать под утро, Марин знал, что теперь его, скорее всего, посетят дремучие сны. Впервые проснувшись, он думал над тем, почему вместо Геллы ему явилась неведомая девушка, которая рисовала и писала на своём бледном теле чёрным фломастером. Она изобразила на ногах рыхлую землю, над которой вывела «Куда бы я ни следовала, ты на моём пути». На руках же написала «О чём бы я ни просила, ты в моих мольбах», окружив их небесами. Грудь воспылала птицей Фениксом. Рисуя без счёта языки пламени, девушка вторила шёпотом «Кого бы я ни любила, я люблю тебя!». Вдруг она подпрыгнула и побежала к морю. Когда девушка исчезла в волнах, светлое море превратилось в тёмное. Она так и не вынырнула, сколько бы ни ждал Марин. За ней и само море как сквозь землю провалилось.

Во втором сне море вернулось и неодолимо билось о непомерную скалу, на самом краю которой рос кипарис. Прибой за прибоем дерево содрогалось, рассыпались камни, обнажались корни, пока в один миг кипарис не слетел вниз. Его уносило в море. Некогда прикованный навеки кипарис плыл. Плыл посреди рыб и птиц: к его корням прилипли рыбы, на его ветках восседали птицы. Под щебетание птиц Марин пробудился. Он ненадолго пришёл в себя, и тотчас уснул. Уже настоящим сном, потому что как ни старался, так его и не вспомнил потом.

Вся комната Марина застыла в ожидании. Он не раз открывал и закрывал окна и дверь – было слышно, что комната вдыхала и выдыхала. Марин, будто задержал воздух в себе, ходил по комнате, чтобы отвлечься и продержаться дольше.

Наконец Марин увидел в окне Геллу. Она скоро скрылась из виду, и тогда он представлял, как Гелла постепенно подступает к его двери. В мыслях Марин довёл Геллу гораздо раньше, поэтому пришлось некоторое время подождать. Он не мог устоять на месте: моргал глазами, хлопал ладонями, приподнимался на цыпочки. Не смотря на это, стук в дверь привёл Марина в смятение.

Гелла прошла в комнату, и остановилась в самом центре. Бегло окинув комнату взглядом, она уставилась на Марина.

– Скучновато тут, как я предполагала. Я пришла забрать тебя из этой комнаты. Прихвати с собой пару тёплых вещей.

– Что ты придумала, Гелла?

– Мы выходим в открытое море.

– Каким образом? Это ведь не так-то просто.

– Я купила шлюпку у местного рыболова. Не бойся ты, далеко от берега не отплывём.

– К своему великому недоумению и разочарованию я не умею плавать.

– Припаслась я и спасательными жилетами, и провизией.

Марин запирал дверь, за которой оставались последние лучи сегодняшнего солнца. Сначала они немало ехали на такси, после ещё больше шли по берегу. Марину стало всё дико: дикое небо, дикое море, дикий пляж, даже Гелла казалась дикой.

Он глядел на маломерную шлюпку безразлично, заунывно. А ему предстоит дневать и ночевать в ней, и ей отбиваться от стихии. Марин ступил на шлюпку – и почувствовал качание моря.

– Выход в открытое море для меня сродни выходу в открытый космос. Тот же трепет, та же невесомость, то же одиночество. Трогаемся, Марин?

Погружённые Марином в море вёсла загребли. Берег заметно отдалялся: в начале – сильно, с какой-то поры – неощутимо. Берег вовсе растворился, когда шлюпку заволокло ночью.

– Ложись со мной рядом и, созерцая небо, внимай этот мир!

Прилежно улёгшись с Геллой, Марин очутился лицом к лицу с небом.

– По-твоему, на чём зиждется мир?

– Думаю, Гелла, на равновесии.

– А если равновесие нарушить?

Гелла раскачивала шлюпку. Звёзды колыхались вслед.

– Перестань, мы перевернёмся!

– В том-то и дело, мир будет и без нас. Больше всего в жизни меня сокрушает и удручает то, что никогда я не чувствую, что нужен миру, да что там родства не испытываю с ним.

Рваные слова Геллы звучали то громко, то тихо. Она еле переводила дыхание; от этого её речь представлялась особенно зловещей, леденила душу.

– Мир только-лишь для живых и возможен.

– Вот утонули бы в море – полагаешь, оказались бы мы в другом мире?

– Я люблю этот мир! Верен ему! Иной – не рассматриваю!

– Любимый твой мир когда-нибудь тебя собственноручно убьёт, знаешь же. Избавится от тебя. Или ты из тех, кто любит своих убийц? Или считаешь, что отнять жизнь может только тот, кто её дал?

– Я всего-навсего благодарен.

– В счёт благодарности довольствуешься торным путём?

Звёзды замерли на своих местах. Марин слушал, как море шепчет что-то шлюпке. Гелла протёрла глаза и повернулась на бок. Марин объял её сзади, прибрав волосы, поцеловал в шею. Ему было, что сказать:

– Я выгляжу для тебя жалким? Я многого боюсь: боюсь лишиться красоты этого мира, хотя, быть может, есть миры красивее; боюсь потерять любовь, не ведая, что в другой любви мог бы быть счастливее…

Море, вызвавшееся подменить сердолюбивую мать, бережно качало колыбель-шлюпку, в которой засыпали Гелла и Марин. Похоже, небо – заботливый отец – накрыло их одеялом спозаранку. Согретые солнцем они проспали ещё. Ветер бесшумно, на цыпочках ходил по морю, не желая будить спящих.

Сны снились и были таковы. А в это время берега пропали из виду. Море и небо, не меньше его, полонили Марина и Геллу. Сдавалось им, что они пребывают на краю мира. Марин спешно взялся грести вёслами, в его глазах роилось отчуждение. Гелла на удивление спокойна и удовлетворённа.

– Ты знаешь, где берег, от которого мы отплыли?

– По месту появления солнца из-под моря можно. Оно взошло так же слева, но не там же. Нужно шлюпку повернуть правее. На закате скажу точно.

– Я не хочу возвращаться на берег!

– Гелла! Ты в своём уме?

– А что? Мне хорошо тут. У меня ничего нет. Мне ничего не надо.

– Лучше помоги, греби со мной!

– Ни за что.

Марин со злобы стал грести сильнее. Гелла продолжала непринуждённо созерцать окружающее.

– Молю бога, чтобы небо и море оставались безбурны и кротки.

– А я прошу, чтобы мы не нашли берега.

Вплоть до момента, как солнце указало на окраину моря, Марин отталкивался от моря. Хоть и Марин не ошибся, однако берег до сих пор не появился. Вновь небо обступили звёзды без числа. Опять всё остальное непроглядно. Гелла ликовала:

– Мои желания превыше твоих, раз исполняются.

Гелла уперлась животом о планширь, нависла над морем и погрузила в него руку.

– Марин, погладь море. Тогда я стану молить бога о том же, что и ты. Согласна даже грести.

– Ради этого ты откажешься от своих желаний?

– Придётся уж, я же вижу, что ты стремишься на землю.

Марин по кисть проник в море. Гелла подсела рядом, и следила за Мариином.

– Погладь, по волнам. Старайся без брызг.

Ладонью скользя по морю, Марин думал только о нём. Но мысли не избавляли его от страха.

– Можешь просто держать руку самую малость над ним. Море само примется тереться об тебя.

И правда, море тянулось к Марину, волна за волной облизывая его.

– Дай мне эту свою руку!

Гроздь капель, блестя, слетела с руки Марина, пока она оказалась в руках Геллы.

– Я много ношусь с мыслью о звёздах. Они не дают мне покоя. Я понимаю, что они громадны, а отношусь я к ним так, будто они впрямь крохотные, какие я наблюдаю. Мы – люди – ничуть не сверкаем, не сияем. Звёздам нас просто-напросто не увидеть.

– Может, они и светят, чтобы нас отыскать?

– Ты же теперь не столь боишься моря, не так ли? Предлагаю тебе ощутить море всем телом, каждой частицей. Я привяжу канат к шлюпке, другим его концом ты опоясаешь себя, будешь держаться за канат, и находиться в море. Почувствуешь себя космонавтом. Смелее, Марин!

Пока Гелла привязывала канат к шлюпке, Марин надел надувные налокотники и наколенники. Затем Гелла свободным концом охватила талию Марина и завязала его на узел. Марин осторожно перевалился за шлюпку – и очутился среди волн. Какое-то время он пробыл близко к шлюпке, мог дотянуться до неё рукой. Постепенно страх развеивался – Марин удлинял и удлинял канат, вплоть до натяжения. Гелла смотрела на Марина как на героя. Марин смотрел на Геллу как на мать. Марин то погружался, то взмывал. Он телом осязал то глубину моря, то его высоту. Марина уносило по сторонам, он переворачивался, кружился на месте. Под ним – непроницаемое море, над ним – герметичное небо. Марин – безусловно, космонавт.

В час, когда Марин закрыл глаза, волна накрыла его. Ему заложило уши, залило глаза, нос и рот. Ужас сковал Марину руки и ноги. Как бы тяжело не было это сделать, но Марин смог расслабиться. Тогда море выпустило его. Марин подтягивал себя по канату к шлюпке. Спокойно выдохнул, лишь оказавшись в шлюпке. Он ещё долго глядел на море, которое чуть не поглотило его.

– Я никогда не перестану страшиться моря.

Вскоре Марин уставился на Геллу, словно впервые видел землянина. Гелле мерещилось, что вощёный Марин – инопланетянин. Распознав друг друга, они улеглись спать.

Как влюблённость есть единственная предтеча любви, так и заря есть единственная предтеча утра. Заря осталась Марином и Геллой непримечена.

Солнце уже отделилось от моря. Марин взялся за вёсла и повёл шлюпку. Гелла купалась в лучах солнца. Устав переворачиваться, она села. Оцепенело просидела, смотря вниз. Не поверила своим глазам, когда подняла голову.

– Умоляю тебя, Марин, только не обернись назад!

– Почему? Что там?

Гелла промолчала, в неведении Марин грёб намного слабее. Гелла отвернулась от Марина и вперилась в отплывающее море. Море шумело громче, качалось резче и мощнее; волны бились хлёстче. Марин не сразу понял происходящее. Наконец вёсла коснулись берега.

Слезливо и безмолвно Гелла сошла со шлюпки. Разгонистые, разлатые волны сокрушали берег. Марин пошёл по пятам за Геллой. Прибрежные волны терзали шлюпку как никогда. Если так продолжится, то они разнесут её в клочья.

Предгорье, предгрозье. Марин вытащил шлюпку на берег подальше. Уложил параллельно вёсла на песок, и взвалил на них шлюпку, перевернув её верх дном. Под ним Марин с Геллой и спрятались от грозы. Вытянувшись во весь рост, они, не желая себя выдать, с замиранием сердца вчувствовались в неприкаянную бурю.

Со временем глаза привыкли к темноте, тела привыкли к прохладе, сердца привыкли к беспокойству. Стекавшие по шлюпке капли рознили песок снаружи и внутри. Запах мокрого песка вперемешку с запахом моря просачивался снизу. Гелла заделала песком щель со своего боку. Ветер усиливался – он неукротимо метал песок вовнутрь. Пришлось обложиться наглухо.

– Застань такой шторм нас в море, что бы с нами было?

Слова в заточении зазвучали объёмнее. Гелла не ответила, а лишь легла по-другому. Запах мокрой древесины заполонил их обитель. Марин лежал на животе, прильнув ухом к берегу. До него доносилось волнение моря. Гелла голову положила себе на кисть. Она разбирала свой пульс.

– Когда и как произошла твоя первая встреча с морем? Вообще, Марин.

– Случилось это, как помню, в тот день, когда я попал в спальню своего друга. Стены крошечной, без окон спальни были вкруговую заклеены фотообоями с изображением моря. При зажжённой лампе панорамное море, купающееся в лучах розово-оранжевого заката, завораживало. Представлялось мне, что я ощущаю море. Чем ближе я подходил, тем больше чувствовал. Из-за этой, морской, спальни я считал друга счастливым.

– Повсюду и посреди всех ложь, наигранность, напускное. Если хочешь прожить жизнь совершенно счастливо, то придётся быть одной. Нет на свете ничего отчуждённее, чем другой человек.

– Нередко я уходил из отношений, чтобы стать лучше. Однако, к стыду своему, скатывался ниже. Щелчок – и вот ты обречённо глядишь на прежние отношения заразными глазами. Тяжело переживаешь собственное разложение. Шрамы гниения изглаживаются из памяти не быстро.

– Я ведь забыла, как выглядит твоё лицо.

– Чтобы запомнить чьё-то лицо в мельчайших подробностях, я прошу попозировать мне. Срисовывая, я улавливаю все черты.

Марин постучал по шлюпке. Глухой звук обогнул шлюпку.

– Пока мы тут замурованы, ни одно слово не покинет нас.

– Я запамятовала, что ты до этого молвил. Наша предыдущая речь уже не здесь.

Зато молчание продержалось почти до конца.

– Похоже, стихия стихла.

Тишина что есть духу вылетела на свободу через прозор, который проделала Гелла. В глазок она взирала часть моря, часть горы, часть вечера. Море тихо. Гора нелюдима. Вечер засыпает.

Приподняв край шлюпки, Марин пролез наружу. Гелла вышла вслед за ним. У них кружились головы, подкашивались ноги, щурились глаза.

– Дождёмся утра или отправимся искать людей пополуночи? Месяц на ущербе, но его отблеска хватит.

– Предначертание – наш вадемекум. Пошли.

С фруктовых деревьев, что попадались им по пути, они срывали плоды и ели впотьмах. Гелле нравилось, как играли скулы Марина. Это добавляло ему мужественности. На людей, которые пребывают наедине, обычно находит вдохновение. Всё, обступающее их, выказывающее себя в пепельно-серых тонах, сонливо сопровождало странников. Порой ему чудилось, что они шли довольно резво, порой – что совсем не двигались. Последний свой взор оно кинуло на спины Геллы и Марина, которые обошли гору, и обнаружили на берегу огни.

– Отели… Рада за тебя.

Марин заключил Геллу в тесные объятья. Она прокрутилась и лицом упёрлась в его грудь. Создавалось впечатление, что они прощаются друг с другом. По мановению заревой палочки волосы Геллы заискрились. Мочки её ушей обрели рубиновые серьги. За плечами Геллы всходило солнце.

Могло привидеться, якобы Гелла всячески сопротивляется, цепляется за что ни попадя, виснет на руке Марина, которая ведёт её за собой вперёд. К удивлению, у Геллы и мыслей таких не было. Она податливо, без тени сожаления шагала вместе с Марином.

Добравшись до ближайшего отеля, они узнали, где находится их отель и что их разыскивают. Захотелось ли им от этого пуще вернуться или наоборот – неизвестно. В своём отеле Марина и Геллу встретили с гневом в словах, но с любовью в глазах.

Через пару дней жизнь в отеле наладилась, вошла в прежнее русло. Гелла и Марин неразлучны. Вобрав однажды всесветное море, с берега оно утрачивает для тебя былое возбуждение. Вот и сейчас они коротают час в окружении цветущих, благоухающих кустарников.

– Марин, тебе есть, что рассказать мне обо мне?

– Ооо! Я поддался твоему очарованию. Верно, влюблён.

– Давай без преувеличений!

– Ни грамма преувеличения. Ровно столько, сколько отмерило сердце. Ты та девушка, на которую охота длительно смотреть, прежде чем заговорить. Ты та девушка, о которой сперва думаешь, которой позже любуешься, которую следом слушаешь, обоняешь и целуешь. Такая, что длинно размышляешь, куда впервые тебя поцеловать. С тобой хочется оказаться в одном лесу, и искать тебя средь деревянных колонн, мечтая уткнуться вместо крон в твои волосы. Вероятно, безнадёжно тебя потерять во мраке, когда ночь накроет лес, оставшись между полосами деревьев и точками звёзд. Дозваться тучи пядениц, которая лишит деревья листвы, не тронув твои волосы. Утром найти тебя не составит мне особого труда.

– Извини, но я твоему высказыванию не поверю. Зачастую мы возненавидим впоследствии те черты, за которые полюбили. Чувства имеют обыкновение меняться на противоположные. Подвержены тому – уж точно.

– Я влюбился в тебя из-за внешности. Любить же вожделел бы за то, что скрывается в твоей глуби.

– Ну, что ты такое говоришь?! Это невозможно.

Слова Геллы откладывались в голове Марина, как морская вода с треском впитывается прибрежным песком.

Приспела ночь – на сушу и море ниспала тень дня. Чёрные, морские чернила то и дело проливаются через край чёрной, песочной чернильницы. Наверняка, перо тоже чёрное, неведомой природы. Пиши им хоть на небе – ничего не прознать. Небо чернее чёрного, а звёзды – только для блезиру. Марин воспользовался пером, и размашистым, извивающимся, с нажимами почерком прописал «Грядущим утром я тронусь в обратный путь, домой, к безморью».

– Зачем ты говоришь мне это именно ночью? Чтобы принять такого рода события, мне необходим свет. Проистекающему в ночи тяжело выделиться, сложнее запечатлеться в памяти. Нет ни красок, ни движенья. Отсутствует маломальское ощущение действительности. Воспоминание о нём изгладится ранее прочих. Выражение лица твоего бы считывать нынче при подобных-то словах.

– Побудь здесь. Я мигом.

Стоило сделать Марину пять-шесть шагов – он слился с мглой. А вот его появление было заметно издалека. Он сбегал за ночным солнечным фонарём. Когда он поднёс светящийся шар к своему лицу, то голова, шея, плечи, часть груди и левой руки ясно повисли в воздухе.

– Какое бы неудобство в любви ты изменил? Лично для себя.

После вопроса лицо Марина выглядело слегка растерянным, но на глазах преисполнилось определённости перед ответом.

– Желал бы, чтобы в любви говорили, не подбирая слов. Без прикрас. Без сокрытия.

– Полагаешь, что это осуществимо? По-моему, человек – картина, написанная с двух сторон. Была бы диорама, было бы проще, но, увы, мы не просвечиваем.

Плафон фонаря обрамили прелёгкие мошки.

– Не могу сидеть далее – меня бередят минувшие чувства. Нахожу более по нраву нимало не медля походить.

Марин взял фонарь в другую руку и, держа его на уровне живота, обводил их ход светом. Мошки наступали на пятки фонарю. Без роду и племени луна, бывает, так ползёт, а на плечах и хвосте у луны висят кровные звёзды.

– Он ушёл совсем не один. Он лишил меня божьих даров. Превратил меня в безличностное существо.

– Никак иначе любовь довлеет сама себе.

– Остающаяся в душе любовь есть кострище, прижизненно тлеющее. Хватает слабого дуновения ветра дум, чтобы зола заискрилась. Подчас это единственное во мне свечение. Непреходящая любовь – благодать или злосчастье? Проклятый вопрос.

Полёглые волны на редкость вели себя бесшумно. Изобилующее звёздами небо странным образом не отвлекало. Мерцание фонаря того и гляди иссякнет. Да он и не нужен, ведь уже светает.

У храброго светлого дня и прекрасной тёмной ночи на свет появилось дивное метисное дитя, которое мимолётом запропастилось.

Сны в глазах Геллы и Марина и не ночевали. Они попрощались в состоянии дремоты. Но в одиночестве их будто подменили. Марин вместо того, чтобы прикорнуть, пустился фотографировать море. Неимоверное море, неразложимое небо пронизали фотоаппарат и Марина. Гелла тоже не без просыпу спала, а опрометью уезжала из отеля.

Если бы Марин зорко смотрел из окна самолёта, то очень может быть обратил бы внимание на знакомую шлюпку, которая удалялась от берега. В воздухе наедине с собой Марин затворил глаза. Его маркая душа, окроплённая теперь и морем, не удосужилась даже выделить Геллу.

Море – это то море, что окружает без зримых берегов. Любовь – это та любовь, что неистощимо оцепляет.

 

27.06.2013–26.12.2014