В ее глазах отразилось небо. Там оно становится чище, теплее. Не глаза, а остекленевшие капельки медного купороса, вставлены, как бусинки в безжизненные отверстия морковного цвета кукольного личика с любовью изготовленного умелым мастером. У кукольника дурной вкус. Лица выходят широколобые, толстоносые, блюдечки ушей свисают будто лишние. А он, знай себе крепит неразвитые ручонки к тучному телу. Мнит себя Богом.

 

Небо в ее глазах плачет когда идет дождь. Кто-то, почувствовав как поизносилось, запачкалось все вокруг, с отбеливателем замочил в хрупком, доживающем свой век тазике, дни последней недели. И оттого , тут же , мир стал видится ей коллажем выцветших от времени фотографий начала века. Как-то иначе выглядели громады простуженных сопливых деревьев - будто невидимыми руками взбивали листву своей шевелюры, пытаясь оттянуть тот миг, когда она выстелется мягким майонезного цвета покрывалом на затянутой полиэтиленовой слюной земле.

А иногда просыпался град (тогда город казался большим бисквитом, посыпанным кокосовой стружкой), выколачивая уже озябшие души поздноцветущих растений. Догадывалась она, что у существа в зеркале с уродливым телом есть душа, а полусказочные хризантемы одушевляла с полной уверенностью.

В ее же душе варилось инфернальное месиво ветхой колдуньи. Старуха тридцать с небольшим лет чинила свои разительные метаморфозы ее хрупкого сознания. Небрежно покидала в котел все страсти человеческие. Не забыла, кляча, перемешать! Давай, милая, расхлебывай! Здесь твоя жизнь! Знала, стерва, что творит!

Унылая, окунает она стручковидные ножки в теплый кашемир домашних тапочек. Плетется к окну посмотреть за портал неба. На улицу не выходит уже давно. После похорон матери все скитается между двух миров. В одном - она маленькая совсем. Помнит, как отец подхватывает ее мраморными руками, колет упругую попку щетиной геолога, скалится во весь рот. На сердце лето. Из земли лезет ландыш. Пахнет беспечностью и навозом. К детской ручонке прицепилась мозолистая ладонь матери и тянет в сторону речки. Вырывается, хочет идти сама. До воды далеко – целое детство. У лета ласковый воздух, теплый – согревает лицо и квелых мух. К вечеру сердце стучит все медленнее, от земли испаряется сон, в нем захлебывается все живое. Морфей не оставляет яви никаких шансов. Пора возвращаться домой. Приветливо тешит слух знакомый скрип щербатой калитки. В доме темно и прохладно, и скоро ужин. И так вот длится себе неспешно мафусаилов век детской беззаботности. И уже не помнит она, когда вдруг закончился этот обмыленный счастьем ювенильный отрезок ее скромной жизни. Иногда она даже думала, что все, что люди знают о своем детстве, никогда не происходило в реальности, и что этот кластер человеческой памяти лишь искусственно заложенная информация.

Зима все ближе. Мысли в голову приходят по-зимнему холодные.

Ей часто приходилось давать отказы на предложения жизни. Делала она это потому, что не знала, в какой именно момент нужно повернуть голову в другую сторону. Надеялась на свои женские инстинкты. Верила, что вот-вот наступит новое утро, не такое как все остальные, солнце другого дня разрушит все препоны ее судьбы, вывалит груду счастья в потертый фартук. Его будет столько, что тут же захочется поделить его с кем-то еще. А потом – дети! А отец говорил, что дети – тоже счастье! И еще, и еще, и счастье снова! Много!

Но верно с инстинктами было что-то не так. Так бывает. Да и мужчины ей попадались все не те. То кудрявый, пахнущий, почему-то, сыром водитель трамвая, то педант-библиотекарь. И был еще художник один. Все твердил: «Я люблю Вас и небо»! Странный такой, робкий. «Буду Вас рисовать»! Стеснялась, дура. «Да не любил он. Устроил, понимаешь, фетиш уродству! Тьфу! Еретик собственной религии…»

Нет, ни один из них не был достоин ее, и каждый раскалывал и без того хрупкую оболочку ее индивидуальности, выгрызал тайны, пережевывал, глотал и извергал их вместе с рвотными массами как испортившуюся еду, кремировал мечты в сухие мумифицированные грезы, похожие на двуглавые, шестипалые, безрукие уродливые экспонаты из кунсткамеры…

- Ах, оставьте! Уйдите прочь! Пошел вон! … и тому подобное. Что вы знаете о том, какая я!

И ничто не менялось. Менялось все вокруг, выталкивая ее за обруч жизни, вне которого даже небо одно и то же – низкое, давящее, нескончаемо-серого цвета. Того же цвета были мысли ее о том, что еще мгновенье, несколько тысяч мгновений, больше -–и в глазах отразится совсем другое – чистое, теплое небо. Но будут ли это ее глаза?