Предисловие:

Мораль выдумана марающим…

©

 

Слободской ложечник Филипп, подложивши седлом кленовые и берёзовые баклуши, сидел за сараем в лопухах на похоронах своего же большого пальца левой руки, скорбел и поминал. Вдарил с заунывным оттягом стакан «мутного», и ещё зыбче поник: «...зачем он мне – я женат, а на жену у меня «правый» есть: справлюсь с хозяйством. А ты спи покойно...».

 

«Надысь», весной, на седмице опосля свадьбы, Филя, поранил тёром остроты любви палец, работая в пользу жены и карябая тёмную ночь стамесочным храпом струмента, мастыря жене сюрпризики. Член кровоточил и ныл прея. И, наконец, – перст, отхватили доктора, когда тот стал потихоньку отгнивать по кругу, как располосованная головка Шарикова. Втянутого в драму горемыку объял ужас. Тогда сквернавец, торгом вымолив свою конечность у санитарки, завернул в рогожку и приготовился к вдумчивому погребению: как и положено, – запил насквозь…

 

...так завязывался брак чистого и честного соития!

 

Понятно! серьёзно женатые – странный по сознанию и нравственности люд…

 

Да и по сторонним бабским прикидкам он стал теперь фуфлом «ни туды и ни сюды», а вернее «сюды», но не «туды» – лишённый куска тела. Словом, – супруг, загнанный в круг однообразия.

 

Осталась – поэзия и песни… да мечты в дым:

 

«Горе, а я ничего не чувствую. Он зарытый гниёт, бездушный – а я оплакиваю отсюда и, пялясь на своё тление в могиле, мыслю. Каково? похоронить кусок себя, а душа жива? И до каких пор она будет жить, если от меня отхватывать эти куски, до конца, дольками? …Жуть! Получается, что меня можно всего похоронить, а я всё ещё буду хотеть… – хотеть, но не мочь: нечем потому что… – дебоширили в крови, хмельные гормоны Филиппа, – теперь елда тухнет: ни души, ни тела!? А «я» тоскую где-то в остатках мяса бестолково: и ради чего ж кастрировать удовольствия, скажи пожалуйста»?

 

Облака в небе над несчастливцем бурлили шёлковыми прядями, будто в постели любимая. Но мысли его, гулким журавлиным надрывом, тоскливо струились в чистоту неба и собирались в тучи – по-дантовски, рисуясь предчувствием поэмы прозрения.

 

«Пук»! Вонь дубиной треснула в нос Филе, путая пуще сознание во хмелю, – когда он в последний разок решил откопать останки моралью убиенного и проститься. Заплакал; заквок совсем… И, вглядываясь в тлен тельца, пытался приладить обратно к своему торсу, похожую на перезрелую лопнувшую сливу, фалангу:

 

«Я за тебя посчитаюсь… у меня остался ещё один живой палец, ещё – шанс: пойду в трактир к бабам. Нужно! Нужно изволочить их до протива, чтоб жена желаннее сдавалась; чтоб истосковаться по ней сукушке что мочи нет… Ведь я люблю её всей душой… и хочу остаться с ней навеки».

 

И, Филиппок, побросав стамески-клюкарзы, двинул, хлопоча логикой – к ширинке тракта, радовать остатки тела законным удовольствием – схоронив поглубже душу на потом жене…

 

…которая сидела на лавке в избе и, кушая свежие блинные отливы, жалела мужа, смежив глаза на протокол супружества и порядка. «Теперь он никуды не выплеснется из кулачка».

 

…вечерело…

 

…Бог, в Его высоком «Далёко!», пёк картошку на костре своём..! И, промокая усы вином пращура,– ввечеру отражал люд в закатной зорьке.

 

,,,,

 

Аминь…