Мы были вдвоем; говорили долго, тепло, будто решили за вечер вылить, отдать всё, что накопили в душах. Мы любовались на веранде летним багряным закатом. Я набрал у соседа черешни и угощал ее. Медленно подносил ягоды, и, каждый раз, когда она слегка касалась языком моих пальцев, я не мог терпеть: мне хотелось опрокинуть корзинку, решительно сжать ее аккуратное тельце в объятиях, упасть с ней на этот алый ковер. Любить ее, размазывая по веранде благоухающий сок, чувствовать крепкий дурман летней сладости. Я с трудом удерживал страсть.

После, когда стемнело, мы отправились на маленькую кухню. Я гладил ее плечи, волосы, груди. Мы знали, что нарушаем правила, что наша нежность пахнет запретом, а значит, очень сладко, как липовый цвет в эти тихие ночи. Мы никогда не были так близки. Я был смел, а она искренна, и мне впервые хотелось, чтобы ночь стала вечной, чтобы она окутала наше откровение, взяла под защиту его тайну и хрупкость.

Мы сберегли чистоту нашего единства – мне казалось, весь мир без остатка заполнил блеск её глаз, шепот губ, легкие минуты грубости и страсти, когда мы целовались. Я твердил, что люблю; она не спешила ответить, а только улыбалась, прижимаясь ко мне, и я с трудом удерживал себя в этой мягкой душистой тесноте. Поцелуями она давала понять то, что я ждал. На ее душу, словно на веретено, легко и быстро ложились витки моих слов. Я знал, что приношу радость, и понимал, что значит счастье. Может быть, потому она уснула так быстро, легко, по-детски доверяя мне.

Я осторожно перенес ее в спальню, укрыл одеялом и вышел на веранду. Собаки в соседских дворах тут же подняли лай, словно я был чужой. Я и правда ощущал себя кем-то нездешним, инородным, вернее, только родившимся посреди тишины и звездного неба. Я вернулся в дом, посмотрел на нее, спящую, свернувшуюся клубочком, прижавшую, словно медвежонка, овальную набивную подушку. Поцеловал. Потом еще и еще. Было совсем темно, и только часы на столике высвечивали: половина второго ночи… седьмое июля.

«В самом деле, седьмое июля» – подумалось мне.

Я тихонько закрыл дверь, и ушел. Сегодня особая волшебная ночь, и она только в самом начале. Мне вспомнилось, как в детстве мы верили, будто в купальскую ночь птицы и травы умеют говорить, деревья переходят с места на место, и тот, кто сумеет в потемках отыскать цветок папоротника и не испугается лесных духов, найдет любой клад.

Свой клад я отыскал, но сейчас мне нужно недолго побыть одному. Уже через минуту я завел машину и ехал, представляя, как она спит и видит сны, а в окно мне пел свежий июльский ветер…

***

Ночной город мерцал, пульсировал желтыми огнями светофоров. Я быстро миновал пустые, умытые поливальными машинами улицы. Выехал к укрывшимся в темноте дачным домикам, и от них пустая автострада за четверть часа привела меня к Лысым Горам. Дорога повернула, и здесь я оставил машину. Слева от меня невдалеке начинался лес, справа – луга и поля. Я шел, и мне казалось, что каждая невидимая в темноте травинка шуршала под ногами, спешила поговорить, рассказать о прожитом дне и дать нужный совет. Душа замирала в этой тишине и мраке; она, обманутая городом и суетой, отказывалась привыкнуть к близости земли, пугалась бесконечной гармонии спящего неба. Живя в смирительной рубашке, она не верила, что ей дана свобода, что здесь разрешено гулять и петь. Но, освобождаясь от пут, она становилась крылатой и вольной. Как впечатлительный ребенок, душа слушала голоса природы, и пугалась их, рвалась к привычному гулу далеких автострад. Бедная моя, глупая душа! Это я приучил тебя к страху и терзаниям, поместил в клетку, разучил петь. А теперь загляни на хлебные поля, пройдись бережком речки, подыши прохладой хвойного леса. Отдохни, и, обойдя просторы, собери меня, разорванного на части. Дай понять то, что случилось, научи, как сберечь любовь, как не сломаться и идти дальше.

Думая так, я приближался к соснам. В кустах зашуршало что-то, и я вздрогнул. Это что-то сопело и торопилось.

– Здравствуй, ёж! – засмеялся я. Вспомнилось, как моя бабушка, уходя в лес, здоровалась со всем, что видела. Я не понимал, зачем она разговаривает с деревьями, обращается к реке и косогору, которые не могут говорить и слышать. Теперь мне открылась глубина ее близости с живым миром, и я тоже приветствовал всё, что меня окружало.

«Может, нужно было разбудить и позвать ее с собой? – подумалось мне. – Нет, прежде надо наладить себя, и уже скоро мы будем здесь вместе».

Июльская ночь коротка, и сосновый лес пробуждался с каждой минутой, и вместе с утренним восходом прояснялась и моя жизнь. В предрассветной мгле я заметил на опушке небольшую поляну иван-чая. Высокий, почти с меня ростом, он был крепкий, с вытянутыми и узкими шероховатыми листьями, и казалось, что покрытые росой фиолетовые цветки, словно колокольчики, звенят, приветствуя меня. Я достал из кармана смятый пакет, нащупал на брелке миниатюрный складной нож. Никогда раньше я не собирал трав и плохо понимал в них, но иван-чай знал хорошо, ведь именно его любила собирать бабушка. Кажется, она говорила, будто в самых верхних листах его сила, и потому аккуратно срезал яркие головки, складывал, чувствуя какую-то неведомую, первобытную радость. Я был таким же собирателем, как и мои далекие предки.

– Зачем ты так? – кто-то вырос за моей спиной.

Странно, но я даже не вздрогнул от неожиданности.

– Не губи понапрасну.

Я обернулся, ожидая увидеть бородатого старика-лесовика, маленького и тщедушного, с седой, достающей земли бородой. Но нет, передо мной стоял пожилой мужчина, в измятой, но чистой клетчатой рубахе, штанах-трико и резиновых сапогах. Такие обычно торгуют на рынке грибами, пасут коров на придорожных лугах, или сидят по берегам рек с удочками. Он на мгновение повернулся спиной, зачем-то щупая кору сосны, и я увидел у него смешной и яркий школьный рюкзак с множеством отделений, молний и карманов.

– Смотри, – он подошел, мягко взялся за цветки иван-чая, и плавно провел ладонью по стеблю. Мгновение – и листья были в его скрюченных пальцах. Кустик стоял, словно обнаженная девушка, и только яркие цветки горели жгучим румянцем.

– Цветы не трожь, – продолжил незнакомец. – Лист твой, цветок и мед – пчелиный. И за всё благодаришь землю и небо.

– Землю и небо? – спросил я, удивляясь всё больше. Я не ждал, что он станет говорить красиво.

– Отец – небо, мать – земля, так и есть, – ответил он.

Я даже не заметил, что мы оставили иван-чай и пошли по тропинке вглубь леса. Светало, и мой спутник как-то странно и спешно заглядывал под каждое дерево. И продолжил говорить:

– Когда что-то вздумал унести от леса, помни, это не твое. У матери с отцом берешь, значит, у них и просишь. Но брать должен так, словно крадешь: чтоб не найти в траве твоего следа. Не дыша возьми лист, остальное оставь. Обернись, посмотри, не нарушил ли покоя трав. А если ножом срежешь, матери с отцом раны оставишь, и не будет тебе проку. Если есть воля, возьми лучше этот ножик, надрежь палец да оставь травке каплю своей крови. Тогда лист, тобой унесенный, особую силу заимеет.

От его слов, пусть странных, стало радостно и спокойно. Мне чудилось, что нет ничего лучше этой случайной встречи. Мне не хотелось отвечать ему, будто любой звук мог оборвать тайну, нарушить покой леса, и сутулый травник исчез бы, растаял в сумраке.

Но молчать я не мог, ведь он сам спросил меня:

– Не похоже, чтобы ты пришел за травами. Зачем ты здесь?

– Да вот, дышу, гуляю, – ответил я.

– Душою дышишь. Дыши, это нужно, – он остановился у муравейника и попросил меня:

– Нагнись, взгляни, а то мне неловко.

Я опустился на колени перед муравейником. Представил, как сложно устроен этот огромный лесной дом, хозяева которого сейчас спят в миллионах укрытий. Нарушь их покой – и тысячи их зашевелят крохотными лапками и усиками, выбегут, источая кислоту, готовые погибнуть, защищая свое племя.

Мне так не хотелось нарушать их покой, и я бережно провел рукой по черному холму.

– Сегодня Иванов день, – сказал старик. – День особый. Нет на нем масла?

– Где? На муравейнике? – удивился я.

– Могло проступить, – он присел со мною, мы были рядом, и я вдруг почувствовал от него дух костра, сладкой смолы, печеного яблока. – В Иванов день у муравьев-трудяг праздник. Веселье, и только под самое утро затихают, и от гульбы масло и проступает. Успеешь собрать, будет тебе здоровье от ста недугов.

– Да я и так здоров, – вдруг зачем-то сказал я, и стало стыдно, что бахвалюсь перед пожилым человеком.

– Здоров, думаешь? А с виду будто дурнишника объелся, – он смотрел на меня внимательно и с иронией, прямо в глаза, голубыми зрачками изучая душу. И я тоже лучше рассмотрел его лицо, и было оно какое-то сморщенное и серое, словно старый картофель, но мудрое и казалось, очень-очень знакомое. Он помолчал и продолжил:

– Я знаю, почему ты здесь. Сердце в беспорядке. А говоришь, здоровый. Только-только на поправку пошел, первая ночь, когда дышится тебе. И то хорошо, плохое не помни, оно ходит по кругу и травит до одури.

От его слов грудь наполняло странное тепло, такое иногда чувствуешь, стоя в полумраке церкви. Мне казалось, что старик подержал мою жизнь, побросал ее из ладони в ладонь, словно вынул из костра черную от угля картофелину. Всё, что было и чего нет, к чему стремился и не достиг, все обиды и боли сейчас слетелись, собрались в гомонящую стаю, и навсегда ушли, сорвалось с его ладони.

– Всё у тебя хорошо будет, – сказал он, и поднялся с хрустом в коленях. – Правда, масла от муравьев не возьмем уже. Опоздали.

– Иванов день, – задумчиво произнес я.

– А знаешь, отчего Иванов-то? – спросил собиратель трав.

– Видимо, по церковному так.

– Это да, – ответил он. – Пошли.

Мы шагали мимо поросших лесом оврагов, ельников и березняков. Мой спутник поминутно снимал яркий рюкзак, кланялся до самой земли, будто целовал ее, и незаметным движением брал от нее нужную ему былинку, случайный росток или ягодку:

– Иван-то он добрый, хороший, летний, оттого в легкой рубашке в свой день по земле ходит, в руках у него плоды с цветами. Вот такой он, Иван-Бог.

– Иван-Бог, – повторил я, наклонился и поднял еловую ветку. Мне тоже хотелось набрать чего-то, но не трав, а простых шишек, палочек, всякой всячины, чтобы привезти, разложить на столе и полках. Лес вдруг закончился, и мы вышли на широкий, примыкающий к селу луг. Поднималось солнце, и старик стоял, молча радуясь близости восхода. Я почувствовал себя лишним в мире его гармонии, хотел незаметно уйти, не прощаясь, уже делал робкие шаги назад, в чащу, когда он позвал:

– Смотри! – он указал на алый горизонт. – Отец-небо выпустил солнышко, значит, всё хорошо, – он раскинул руки, словно обнимал мир, взял меня, словно мальца, и повел по лугу.

– Смотри, сколько трав пришло на зеленые святки! Тут тебе и плакун-трава, и голова адамова, и одолень-трава с разрыв-травою, медвежье ушко да купальник, чернобыльник да петров крест. Вовремя мы с тобой.

Я упал среди трав, чувствуя, как роса умывает лицо. Старик нахваливал, различая всё новые и новые растения, словно приветствовал гостей на празднике. Все названия были мне незнакомы, но вслушиваясь в них, я сразу понимал их силу и назначение:

– Чистец-трава да успокой-трава, троицын цвет да соколий перелет, сердечник да родовик, здравствуйте! Приворотень да поскон, денежник да горлянка, и вас рад видеть! Брань-трава да волошка, как же вы рядом? Да ничего. Молодильник да перунов цвет, любим-трава да марьин башмачок! Духовый цвет да звонница! Ай да радости тебе, Иван-Бог, что прошел ты здесь!

Я знал, что если в эту минуту сорву любой из этих желтеньких, алых, фиолетовых соцветий, подышу на них, поднесу к губам и нашепчу, то сбудется любое желание, невозможное станет возможным, и мир замрет навеки в этой радостной минуте. Я смеялся, и хотелось, чтобы сейчас же, внезапно начался проливной дождь. Чтобы он звонко барабанил по листьям лопуха, чтобы мокрые непослушные волосы лезли в глаза, чтобы налетал шальной, но теплый июльский ветер, а мы сидели бы молча со стариком, прямо на земле, и слушали, как отходит гроза, унося бодрящую прохладу в сторону города.

Но не было дождя. Всё выше и выше поднималось, разжигало новый день солнце. Мы с травником думали, молились в эту минуту каждый о своем. Я собрал небольшой букет, и спросил вдруг:

– А как же папоротник, что цветет раз в год этой ночью? Мы и его упустили, как муравьиное масло?

– Не ищи в жизни папоротника, не нужен он тебе, – послышался ответ. – И здесь особенно. Если встретишь его, не смотри, иди мимо.

– Почему? Так много здесь кладов?

– Так много горя, – вздохнул старик-травник. – По этим лесам, – он обернулся к вековым деревьям, всмотрелся в верхушки сосен с тоской и уважением. – По этим лесам кости предков наших, крестьян. Много их убито, оплакано, да не отпето.

– Антоновцы*? Я читал, что тут, в Лысых Горах, антоновцы прятались, даже говорят, где-то в овраге нашли их ржавый пулемет.

– Не антоновцы, а люди, – ответил травник. – Люди.

Он помолчал, дав мне время осознать сказанное.

– Люди это были. У которых жилы и мускулы, кровь да слезы, всё как у нас с тобой. – Старик бережно сорвал сухую былинку и пожевал ее. – Тут их земля, а значит, их вера и боль. Я находил, а ты не вздумай искать папоротник в Иванов день, откроет он тебе правду, не в силах будешь унести. Знаешь, как много их здесь, душ людских? В Духов день слетаются они, больше тысячи, и сидят по березовым веткам, шепчутся, поют старые песни да плачут о себе, да и о нас тоже плачут.

– А Иван-Бог, он тоже здесь всегда?

– Он всегда тут. И тогда бродил, глаза людские закрывал, от этого травы росли густо вокруг несхороненных, и было много разноцветья вокруг. Иван-Бог души утешает. Вот тебе как?

– Хорошо.

– Вот видишь, хорошо, – он произносил это, как молитву, – всё хорошо должно быть. Как иначе, - и он о чем-то вздохнул.

Я так и не спросил его имени. Мы разошлись каждый в свою сторону. Он спустился вниз по склону в село, которое уже просыпалось, звучало голосами и моторами. Совсем рассвело, и я с букетом лучших полевых цветов спешил вернуться и застать ее спящую. Я возвращался к машине, и мне казалось, что по моим следам с лукошком ягод и трав идет в легкой рубашке и улыбается Иван-Бог.

5–8 февраля 2014 года.

 

 

 

*Антоновцы — речь идет о крестьянах, восставших в Тамбовской области против политики большевиков в отношении села. Согласно документальным данным, в селе Лысые Горы, расположенном недалеко от Тамбова, погибло в ходе событий тех лет 1188 человек.