За гранью Часть II, глава 1 Я всегда в своей прошлой жизни не выносил высоту. А если признаться честно — я панически боялся высоты. Ругал себя последними словами, боролся со своей слабостью, как только мог… И ни- чего не мог с собой поделать. Даже на заброшенной пожарной вышке, возвышающейся над верхушками сосен всего на несколько метров, у меня дрожали колени, пересыхало в горле, голос стано- вился сиплым и прерывистым. Тогда приходилось опускаться пониже, опираться всеми четырьмя конечностями о настил площадки и так замирать на некоторое время, прижавшись всем телом к не- устойчивой шероховатой поверхности, вдыхая терпкий смолистый запах высушенной древесины… И только так пытаться овладеть собой и успокоиться. Поза такая унижала человеческое достоинство, что в такую пору жизни было очень опасно для формирования характера, и я прекрасно это сознавал. Вышка вибрировала и раскачивалась в такт порывам ветра, будто судёнышко в море, а меня поташнивало. И весь мир казался мне неспокойным океаном, а я себе — жалким пигмеем… Я остро переживал эти черты своей неполноценности. Ужас перед высотой пресле- довал меня иногда даже во сне. Было безумно стыдно перед самим собой, а ещё больше перед мальчишками, ко- торые не упускали возможности подчеркнуть своё превосходство хоть в этом. Я тайно опасался, что моя слабость могла стать и темой девичьих пересудов. Но побороть свой страх не было никакой возможности. Для того чтобы постепенно приучать себя к высоте я старался выкроить хоть сво- бодный часок в день. И без свидетелей, постепенно, ступень за ступенью, площадку за площадкой, этаж за этажом, никого не посвящая в свои проблемы, преодолевал в жестокой борьбе с самим собой подъём, выползая ящерицей по скрипучей лестнице, раскачивающегося и вибрирующего сооружения. За лето мне удалось совершить то, что казалось раньше невероятным: постепенно я уже приучил себя и мог добираться до третьего, предпоследнего этажа стоя, не изгибая талию в трусливом поклоне. Но окончательную победу праздновать было рано — мне так и не удалось — дрожь в коленях и тошноту победить я так и не смог. 74 Нужно было бы гордиться своими успехами, как ни малы они были, а я презирал самого себя за остатки неприятного чувства, за непобеждённую слабость. И это было в период последних моих школьных лет самым большим моим тайным позором, почти никому не известным изъяном… А в памятную ночь, двенадцатого декабря 1944 года, я раскачивался высоко в небе в кромешной тьме, под слабо фосфоресцирующим куполом, чувствовал себя уверенно и естественно, сам, удивляясь себе, будто всю жизнь только и делал, что сигал с самолёта и в свободном полёте парил над землёй. Во всём теле царили удивительный покой и умиротворение… Внезапно оказалась перевёрнутой ещё одна страница жизни. И уверенность в себе, неизведанное до этого это удивительное полное отсутствие страха перед высотой сви- детельствовало о том, что мы жили уже в другом мире, в другом измерении, да ещё о том, что и я сам стал каким-то совершенно другим. Каким другим? Как я изменился? Насколько? На что сейчас стал способен? Я будто бы наблюдал за собой и за всем происходящим со мной откуда-то со сторо- ны, не принимая никакого участия в действиях. А тело моё в это время совершало все свои поступки самостоятельно по чьим-то чужим командам и сценариям. Вокруг меня была тишина, неестественная и заметная, в которую я ворвался, вырвав- шись внезапно из шумного мира — многочасового, надоедливого, рокочущего мощны- ми самолётными двигателями. Только ветер посвистывал, играя, как на струнах, перебирая упругие стропы. И что- то сипело под куполом, как воздух выходящий из продырявленного футбольного мяча. Я болтался в небе на огромной высоте в воздушном пространстве над землёй и представить себе не мог где же я и сколько вёрст до того массива кустарника, что про- плывал подо мной, как мираж. Снижения не было заметно, и я казался себе пушинкой, которую уносило ветром куда-то в неизведанную даль. И не такой уж дикой казалась мне сама мысль о том, что время в мире остановило свой бег. И что может быть вот так и придётся, не снижаясь, парить семенем при зонти- ке одуванчика по воле воздушных масс, вплоть до той самой поры, когда стихнет ветер на всей планете и наступит в природе полный всемирный штиль. Конец света? Мне чудилось даже, что мой примитивный летательный аппарат наоборот — удаля- ется от Земли и уносит меня с собой в чёрное, холодное пространство, у которого нет ни начала, ни конца! С какой высоты вышвырнули нас лётчики, нам уже не узнать никогда. Пять километров? Восемь? Десять? Где сейчас мои товарищи и грузовые парашюты? Ясно, что все они должны быть выше меня, где-то надо мной, скрытые ночным мра- ком, загороженные моим куполом. Но в какой стороне? И что за земля под нами? 75 Только я и командир нашего отряда Саша Никулин, из всей команды должны были знать о том, что высадку нашего отряда должны были произвести в Чернигово-Брянских лесах, в малонаселённой лесистой местности. Вот и все детали… Мы на всё соглашались, только поскорее бы домой! Лучше бы конечно поближе к Черниговским. А ещё важно, а как же выполнили лётчики установку? Для них ведь не было никакой разницы! Быстрее бы избавиться им от своего груза и обратно домой, в постель, под солдат- ские одеяла. Ведомства то их разные. Им наплевать на расчёты нашего начальства! Ну и катитесь себе! Наши дороги не приносили нам радости, разошлись без печали. Они выполнили свою обязанность извозчика и могут отправляться на все четыре стороны! Главное сейчас то, что, наконец, всё свершилось! Мы уж разберёмся сами сейчас, куда попали и что нам дальше делать! По сути дела, нам тоже было даже совсем безразлично, где мы сейчас. Главное то, что мы были уже дома! Нужно было начинать новую жизнь, воспользовавшись всем тем, что было у нас с со- бой, и с теми, кто оказался с нами. И психологически к этому мы были готовы! Было спокойно на душе, ясно в голове, тело было бодро и послушно, будто совсем и не было бессонной ночи, болезни перед этим, волнений при сборах, полёте и напряже- ния всего туловища от длительной статической позы. По-видимому, мой прыжок в чёрную бездну под ногами оказался выходом в другой мир, невиданный даже во сне, в этакое Зазеркалье, где мир совсем иной и люди другие. Он вывел меня в жизнь новых ощущений и неизведанных до этой поры познаний окру- жения и самого себя в этом окружении. Всё было новым и непривычным. Сейчас казалось уже возможным всё, что было недостижимым и фантастически не- преодолимым ранее. Время отмерялось тоже по-новому. И в полёте мы потратили его очень много. Я очень долго парил невесомо над землёй в свободном полёте, а показалось мне это, что ещё более того, чем было в действительности. Парил, без ощущения измене- ний внизу, пока кустарники подо мной не стали увеличиваться в размере, пока не обо- значились чёткие квадраты, тёмные, разделённые белыми полосами. И эти полосы ка- зались единственной реальностью во всём окружении. И до меня дошло, я понял вдруг, ощутив под собой реальность земли, что планирую над лесным бесконечным массивом, разделённым просеками на квадраты. А кустики, совсем игрушечные сверху, это вовсе и не кустики, а тесно сплетённые кроны сосен и елей: то непроглядно-черные на белом фоне, то пятнистые, от порывов ветра, пребыва- ющие в постоянном движении. Подумал внезапно также и о том, что падение на вершины деревьев ничего мне хо- рошего не сулили. Дошло до сознания это будто между прочим, будто не о себе, а ком- то другом. Страх от осознания опасности опять не появился. Жила же в душе слепая вера в уда- чу, в счастливую свою звезду. 76 И ещё пришла вера в то, что тело — это ещё не весь ведь я, не всё моё существо, а только моё второе эго, и с ним не сможет ничего случиться, пока моё ощущение вто- рой сущности находится не в нём, а где-то рядом, за пределами этого первого основно- го, земного я. Потом земля и всё, что было на ней, заторопились вдруг навстречу мне, быстро уве- личиваясь в размерах, приобретая всё новые детали и новую реальность, скорость па- дения увеличилась, и увеличивалась всё более и более. И, черкнув окоченевшими пятками по чему-то мягкому, на ощупь, с таким знакомым запахом свежей хвои, я вдруг мягко спланировал на покрытую глубоким снегом поляну. И белый парус потащил по белому мягкому настилу моё окоченевшее тело за собой, засыпало лицо колючим снегом, набило влажным холодом пространство за воротни- ком и рукавами, где ещё хранились запасы моего собственного тепла… Нужно было бы гасить упругость парашюта, подтянув к себе нижние стропы, но мне не захотелось это делать, не хотелось, и шевелиться по своей инициативе. И я с охотой и пониманием принял игру шёлкового полотнища, как живого, шаловливого товарища. Я предоставил всего себя в его распоряжение полностью, подчинился пассивно и даже с некоторой долей удовольствия, в знак благодарности ему за его работу Ведь это он так бережно носил меня по поднебесью, оставив навсегда в моей памя- ти блаженное чувство свободного полёта. Потом он же удачно выбрал место приземле- ния и посадил на землю, мягко опустив именно там, где нужно было. Так пусть же немного и поиграет со мной в благодарность за оказанные им услуги! Потом я любовно сворачивал шёлковое полотнище, разглаживая его ласково и нето- ропливо, заботливо выталкивая из складок комья снега и выжимая пузыри ветра, похи- щенные нами в поднебесье… И улёгся на нём же, как на постели, чтобы отдохнуть после пережитого, прийти в себя и привыкнуть немного к наземному образу существования. Голова немного кружилась, тело было лёгким и расслабленным. Земля встретила меня небольшим морозцем. Пощипывало нос и щёки. В мокрых перчатках зябли руки. Но главное, что обращало на себя внимание, было другое: чистота и упоительный аромат воздуха, который вливался в мои лёгкие как пахучий, настоянный на сосновой живице, эликсир. — Вот мы и дома! Разве в Германии, или в Польше воздух может быть так ароматен и чист? Где ещё в мире может так легко дышаться? Очень хотелось бы встать на колени перекреститься, и поцеловать заснеженную зем- лю, как это делали изгои-эмигранты, возвратившись на Родину — в Киев. И я сам видел это несколько раз. Но это показалось бы мне сейчас для меня самому неестественным и театральным. И я только мысленно, будто невидимо для чужих глаз, перекрестился. Отдохнув на мягком настиле, я некоторое время побродил по окружности, подсве- чивая фонариком, и, прислушиваясь к тишине ночи в надежде услышать сигнал кого- нибудь из товарищей… Нет-нет. Один. И лес и поляна насторожённо молчали. 77 Тогда, завернувшись с головой в белое полотнище, я умостился удобнее и постарал- ся отключиться во сне. Мне это удалось. Сон пришёл почти сразу же. Уснул я легко и незаметно, как ребё- нок в домашней постели. И даже видел сны. Но, не спокойные и ясные, как явь в эту удивительную ночь, а опять с вечной земной тревогой. Той самой, которая долго уже преследовала меня. И некуда мне было от неё спрятаться, нигде не укрыться. Будто в продолжение прежней ночной повести, опять снился сон, прежний, но с но- выми подробностями и коррективами. Должно быть, из моего подсознания не уходил уже понемногу Бабий Яр. И его кар- тинки вертелись вокруг, уже как фон, на который накладывались другие события из про- шлого, переплетались с тревожными сюжетами, пережить которые ещё предстояло. Быстро и привычно уже для меня мимо глаз прошагали плотные ряды сотен устрем- лённых куда-то вперёд по дороге людей. Много женщин, стариков, детей. Потом прошли мужчины, взрослые и крепкие… Мимо прошагал лысый старик с живой мумией на руках. Промаршировала бодро группа, состоящая из неизменного старика с бородой в сопровождении двух юных спут- ников и неизменной собаки… И тут, внезапно, стоя на обочине дороги, я, в рядах торопливо идущих куда-то лю- дей, вдруг увидел самого себя. В старой истёртой до дыр шинели, в солдатской пилотке с развёрнутыми полями и натянутой на лоб до самих глаз. Такие — носили солдаты вместо фуражек, я видел их на других, самому же приме- рять такую ещё не приходилось… Лицо было у меня худое, усталое, обросшее щетиной, с пятнами грязи… Однако взгляд из глубоких глазниц был удивительно бодрым и даже воодушевлён- ным… И я, который был на обочине, приветствовал радостно, того себя, что проходил в тол- пе мимо меня же… И тот — тоже я — ответил себе же на приветствие, высоко подняв руку. Мы оба узнали друг друга… И разошлись в разные стороны, не соединившись в одно целое и даже не пообщав- шись! Сон ушёл сразу же, оставив озабоченность, раздумье и массу вопросов, отвечать на которые было некому. Ну, пусть это остатки шока поры сорок первого года, картины которого ржавчиной въелись в душу, как осколки старой разорвавшейся бомбы в кору дерева, но что это за раздвоение личности? Может это, были вещие сны, а я не умел их расшифровать? А впрочем, как сказала одна мудрая женщина, чужие сны для других, как чужой блуд, это самые скучные в мире вещи… Было тихо и уютно в импровизированном домике под белым покрывалом. Однако совсем не жарко! Ночь уже закончилась. 78 Снаружи через шёлковое укрытие пробивался серый утренний свет. Тело охладилось и требовало движений. Однако вылезать из-под пушистого поло- га мне очень не хотелось. Я лежал тихо, старался ещё и ещё раз во всех подробностях вспомнить детали стран- ного видения и тщетно пытался разгадать по тому, что накопилось в копилке личного опыта, что же оно могло бы значить. О чём мне же эта весточка? Нельзя сказать, что это меня очень тревожило, но настораживало, безусловно. Вдруг в полной тишине, внутри своего временного жилища почудился мне слабый посторонний звук… Скосив глаза, я увидел вдруг в своём домике гостя! Рядом около моего локтя сидел белый мышонок и чёрными бусинками глаз, с любо- пытством вглядывался мне в глаза. Гостем, как, оказалось, здесь был я, а мышь на правах хозяина явилась спросить, а по какому такому праву я так бесцеремонно растянулся на принадлежащей ему поляне. Мы некоторое время с интересом рассматривали друг друга… Вот так и состоялась моя встреча с первым аборигеном на этой земле! А, я то думал, что белые мыши-альбиносы существуют только в биологических лабо- раториях! «Абориген» исчез моментально, как только я пошевелил рукой. И воспоминание о нём сразу же показалось мне уже тоже только продолжением моего сна. Только уж так несовместимы были сюжеты этих видений: толпа военнопленных на пыльной дороге с белым любопытным комочком! Ну что же видно пришла и пора начинать двигаться, включаться в активную деятель- ность пока ещё что-нибудь привиделось! Пришло время и мне окунаться в жизнь! Тем более приятно было это вершить, когда легко дышалось, когда бодрость была во всём теле, прилив сил и прекрасное настроение! 79 Глава 2 Двое из ребят нашего отряда прибыло на мою поляну почти одновременно. За передвижением одного из них я наблюдал некоторое время, стараясь ещё изда- ли по сутулой фигуре распознать, кто же это такой. Силуэт, оттенённый солнечным светом с противоположной стороны поляны, двигал- ся точно в мою сторону, и я не торопился проявляться, пока точно не узнаю личность. Он шёл с востока. — Это Виктор! — Вдруг промолвил кто-то совсем близко за моей спиной. Я вздрогнул и оглянулся. Володька Соколов стоял, опершись о сосну, и улыбался мне, широко оголяя красные десна, на верхней челюсти. — Ну, нет! У Виктора ручной пулемёт. А этот с автоматом. — Ленька! — Распознали мы почти одновременно и опрометью бросились навстре- чу товарищу. Мы стояли, разглядывая друг друга, довольные встречей, удачным завершением высадки, тишиной вокруг и самими собой. — Меня в снежный сугроб уложило! — А я на сосне повис! — Новость такая была не из радостных, но в голосе Володи не отголосок беды, а бравада и доля хвастовства. — Ну и как же ты? — Обрезал стропы и свалился на снег… — Всё это с такой радостью, будто казалось, рассказывал друг об удачном свидании, — И высоко? Не ушибся? — Ушибся, но пока живой! — А зонтик как же? — Висит на сосне… — Как же ты не замёрз без палатки? — Сразу видно, что ты в плену не бывал… В такой одежде да ещё бы мёрзнуть? — В плену не бывал… А как настроение в связи с прибытием? — Скучновато было. С оркестром никто нас не встретил и в лесу одному неуютно. Но дышится легко. Как на курорте. — Ну и как, командир? Какие будут приказания? — Повернулся ко мне Володька. В его словах мне почудилась ирония, и сердце неприятно ёкнуло. Я внимательно посмотрел ему в глаза. Нет. Даже наоборот — видна готовность подчиняться. — Нужно нам посоображать, ребятки. Жаль, что карты с нами нет. И не знаем мы даже, куда нас забросили… — Как это нет карты? — Ну, дела! Неужто, вот так нас, как слепых курят без карты? Ну, фрицы! Ну, сволочи! — У Саши карта есть, но у нас уверенности нет, что высадили туда именно, куда обе- щали. 80 — А у тебя нет? Разве можно вот так, все надежды на одного? А вдруг, что случилось с командиром: на сосну напоролся или парашют не раскрылся? Мало ли что могло с каждым из нас произойти! Я считаю, даже нам всем троим крупно повезло, что живые до земли добрались. В лес бросать! Ночью! В первый раз в жизни. Без тренировок! На шпили деревьев! Неизвестно, что там с остальными ребятами! Что-то наши шефы пере- мудрили! — Что же мы будем делать без карт, и если даже не знаем, где же мы? — В следующий раз полетим — будем умнее! Ребята повернулись ко мне с удивлением в глазах. — Что? Какой ещё другой раз? С нас и одного хватит до самой смерти внукам расска- зывать. Страху то вон как натерпелись. — Пошутил я. Давайте будем воспринимать жизнь такой, как она есть. Главное это то, что мы уже в России, а не в Польше. Что мы дома, а не в оккупации. Что живые и здо- ровые. Потому ясно одно, что первым делом — нужно собираться всем вместе. А рань- ше всего давайте подумаем о том, какая у нас с вами есть информация. Точно нам из- вестно только, что мы в глубоком тылу. Известны направления сторон света. Вспомним, давайте, как летел самолёт. Будем думать, что с запада на восток, а после выброски де- санта уже разворачивался назад. Ведь вы не почувствовали поворота? — Нет. Не было. — Точно. — Я прыгал первым, приземлился нужно думать — тоже. Вторым был Аркадий. Потом уже отрывался Володя, Лёня был четвёртым. Направление на земле от призем- ления каждого мы можем обозначить? — Можем! — А потому давайте поищем Аркадия. Он должен быть где-то рядом с нами. А потом уже двинемся по прямой линии навстречу всем остальным! Так? — Всё кажется так. — Ну, тогда будем мы поменьше сокрушаться, расходимся сейчас в разные стороны, но на расстояние не более километра, на поиски Аркадия. Володя — на север, Лёня — на юг, я — на запад. Через час — полтора встретимся на этом месте. — А ты не боишься, что мы наследим? — А чего бояться? Тут такая глушь, край, забытый Богом, так что километров двад- цать в окружности живой души не встретишь! Но всё же осторожность не помешает — присматривайтесь к окружению! И мне признаться было приятно, что товарищи восприняли мои рассуждения с пони- манием, отнеслись с готовностью к исполнению моих команд, а значит, приняли безро- потно моё право старшего. Начиналась новая жизнь… 81 Глава 3 Аркадия мы не нашли ни с первого захода, ни со второго, ни даже с третьего… Однако тревоги пока это не вызвало. Меня в то же время не оставляло впечатление, что мы в лесу, знакомом мне даже до отдельных деталей, до мелочей, полянок, даже кустиков и отдельных деревьев… Вот опушка за поворотом, потом группа из нескольких одиноких старых сосен, даль- ше я знал доподлинно по каким-то таинственным признакам, что должна быть берёзо- вая роща. И действительно мы выходили на берёзовую рощу. Подтверждалось пока почти всё до самых мелких деталей. Вот только здесь должны быть три старых сосны, а их уже нет. Но в подтверждение моей версии, что они были — эти развесистые сосны — на том месте из-под снега торчало несколько пеньков. Сосны, конечно, спилили — это люди уже успели внести свои коррективы в ланд- шафт. Но дальше за берёзовой рощей в моей памяти было место для поляны, одну сторо- ну которой должны занимать два домика лесника, а потом уже сквозь негустой ельник просматривались крыши дач Пущи-Водицы! Но так не бывает! Это совсем уже из области фантастики: допустить, чтобы нас фри- цы высадили в знакомый мне лес! Тогда, что же должно быть в продолжение моего сценария, дальше по моему фанта- стическому наваждению? Не более километра к трамвайной линии, ведущей прямо в Киев? От сумасшедшей идеи закружилась вдруг голова. Стало жарко. Я рванулся вперёд, не разбирая пути. По прямой, разрывая снежные сугробы дро- жащими от напряжения ногами, конвульсивными движениями раздвигая ветви кустар- ника. Преодолел в несколько минут заросли молодого березняка и выскочил неожи- данно на огромную белую долину, всю сияющую под лучами прорвавшегося, будто спе- циально для этого случая, из-за туч, солнца. Открывшийся передо мной мир был совсем незнакомым и чужим. Кончились иллюзии, и начинался мир жестокой правды. В подтверждение этого — в дальнем конце долины — новое открытие! Там била ключом чужая жизнь. Двигались тени людей и лошадиных упряжек… Много теней, освещённых солнцем с обратной стороны, и потому казались они осо- бенно контрастными. И это уж точно были не наши ребята. Их было уж слишком много для того, чтобы это были нашими! Судя по тому, что тени двигались походным строем и все в одну сторону — это были солдаты… По долине передвигалась пешим строем войсковая часть… Вот тебе и глухомань! Вот тебе и забытый Богом край! 82 Глава 4 На сборном пункте мои ребята топтались на маленькой поляне тоже встревоженные и озабоченные: — На севере в лесу слышно, что на дороге буксуют автомашины. — Ну и что же мы запаниковали? Перемещается войсковая часть. Есть у неё своя цель, свои задачи… А мы здесь при чём? Если бы даже мы с ними встретились на доро- ге, нет причин паниковать? Мы тоже из войсковой части. У нас документы в полном по- рядке. И мы не зависимы от них, как и они от нас! К тому же они нас и не видели! — А, вдруг, это уже нас ищут? — Что ты, Ленчик! Кто это может знать о нашем существовании? И о нашем прибы- тии на родную землю! — Сложность теперь в том, что они заняли дорогу, через которую нам необходимо перейти. — Да ничего страшного пока не произошло. Через час они пройдут, сколько бы их там нибыло и будут уже далеко от этих мест. А мы пока тем временем Аркадия на этой стороне поищем. — Ой, не нравится мне этот белорус! — Аркадий-то? С чего бы это, Володя? — Больно он шустрый и грамотный. — А разве это плохо? Ой, ребята! Только бы не перессориться нам между собой из- за того, что кто-то там кому-то не нравится… Мы же ещё только в начале нашего пути, давайте же не будем нарушать внутреннего единства. А что он белорус, то мы разве можно судить людей по национальностям? Тогда и я — украинец — смотрюсь не так как все прочие? — Да национальность ни при чём. Это у меня к слову пришлось… Сам он чужой какой-то! — Притрёмся, присмотримся друг к другу, и совсем по-другому будем судить. Может ещё, и подружитесь с ним! Разошлись опять? Разошлись. Истоптали весь снег в окружности нескольких километров, а с Аркадием так и не встретились. Ещё несколько раз издали наблюдали за передвижением по дорогам солдат. Собрались вместе опять, перекусили и решили, соблюдая все меры предосторожно- сти двигать на восток для соединения с основным отрядом. Мы были уже убеждены, что все остальные, может без нас троих, уже собрались вместе, и ожидают только, что мы к ним присоединимся, чтобы незаметно уйти из этих мест, где уже почему-то становилось тесно… Уже солнце клонилось на запад и окрасило почти безоблачное небо багровым заре- вом, тени вытянулись в острые стрелы. — Ребята! А без парашютов ночь у нас будет неуютной. Мороз вон как давит! Слова Лёни я принял, как упрёк в свой адрес: нужно же было командиру предусмо- треть такой случай и хоть один из парашютов захватить с собой. — Ничего! Встретим своих ребят: теплом поделятся! Найти бы их только! На очередной просеке мы чуть было, не выскочили на открытое место нос к носу к группе людей в самой пёстрой одежде. 83 Вернулись обратно в тень еловой посадки, и пропустили их мимо себя совсем близ- ко на расстоянии всего нескольких десятков метров. Вдыхали воздух с примесью дыма самосада, слышали отдельные фразы их разгово- ра, скрип снега под обувью… Было их по нашим расчётам человек тридцать пять — сорок. Отряд состоял в основном из молодых мужчин, одетых в разношёрстную одежду. Были здесь и белые полушубки, солдатские шинели, были и телогрейки, подпоясанные солдатскими ремнями. — Партизаны брянские…— Высказал предположение Володя. — Может, нас, уже ищут? — А может это отряд зелёных? И не признают они никакой власти над собой, ника- кого государства? И сами скрываются? — Не подойдёшь же ведь и не спросишь прямо: «Вы за кого — за красных или бе- лых?» — Нужен язык! — Какой тут язык, если они друг другу на пятки наступают! — А вообще-то — какие из них партизаны? Мы бы, втроём, тремя гранатами, и авто- матными очередями из-под ёлок в пять минут их всех тут перестреляли! — Весь вопрос только: зачем? Для чего? Разве мы сюда убивать партизан прилете- ли? Пошли дальше! — Передохнуть бы! Ноги уже не держат. Да усталость давала себя знать. С самого раннего утра, целый день, без дороги, по снегу, среди кустов и сухостоя из- мотали нас до предела. — Нужно найти ребят, а потом отдохнём… На второй отряд напоролись мы ещё через несколько часов безуспешного блужда- ния по лесу в поисках основной части отряда. «Основной» так называли мы всех осталь- ных потому, что были уверены в их везении. Мы не сомневались, что Саше удалось со- брать всех, кроме нас троих и винили себя в ошибках, хотя сами себе не могли предста- вить, в чём же состояли эти ошибки. Нас, а в первую очередь меня, мучила совесть из-за того, что доставляем лишнюю головную боль командиру и всему отряду своей недисциплинированностью. И это ощу- щение своей вины вынуждало нас безропотно ещё и ещё раз измерять расстояние по лесному зимнему бездорожью… Преодолевая бегом очередную поляну на краю берёзовой рощи, мы убедились, что нас обнаружили. Несколько солдат в белых новеньких полушубках показалось вдруг за поворотом лесной плеши. Потом ещё, но в шинелях. Мы не успели укрыться… Наше появление и для них было неожиданным, потому, что передние вдруг залег- ли, пытаясь замаскироваться под снежные холмики, остальные бросились стремглав к лесу. А нам пришлось бегом, не разбирая дороги и направления преодолевать несколь- ко километров снежной целины. И только тогда, уставшие, мокрые от пота и снега, мы пришли в себя и успокоились. 84 Стало совершенно ясным, что солдаты в дебрях Брянского леса оказались совсем не случайно. Передвижение воинских частей предопределено необходимостью, и вполне возможно даже, что эта необходимость — появлением нашего отряда. Если так, то, обнаружив нас, они бросятся за нами. Ясно было, что своим броском через лес мы, если и оторвались от преследования, то ненадолго, потому что догнать нас по свежим следам на рыхлом снегу не так уж слож- но. Для того чтобы уйти подальше и воспользоваться темнотой, которая наступит часа через полтора нам было необходимо выбраться на дорогу и на максимальной скоро- сти за ночь оторваться от них, как можно дальше… Но мы смертельно устали за день и едва держались на ногах, а солдаты, по-видимому, были свежие, потому что ночь отды- хали нормально… В этом случае нам ничего не оставалось, как принять бой, выбрав позицию более удобную для себя, а потом уже уходить, избавившись от преследователей… Да будет так! Наше преимущество сейчас может быть только в неожиданном манёв- ре. Мы быстрым шагом, почти бегом, продвинулись ещё несколько километров, оста- вив следы на дороге, потом развернулись, возвратились курсом параллельным лесной дороге и заняли удобную позицию в древесном буреломе метрах в десяти от дороги. Позиция могла бы быть и лучше, если бы мы растянулись вдоль дороги, а не распо- лагались тесной группой, почти соприкасаясь локтями. Но отходить друг от друга нам так не хотелось! Ведь мы искали поддержку друг в друге и больше всего на свете боя- лись остаться в одиночестве перед грозной опасностью. И вот автоматы освобождены от предохранителей, под рукой на сухом сосновом стволе уложено по паре лимонок… В лесу гнетуще тихо и пасмурно, но дорога хорошо освещена и просматривалась до самого поворота… Прошло времени не так уж и много. И прежде чем преследователи показались на повороте, руки успели озябнуть, морозец проник за шиворот, приспособился пощипать ноздри… Каждый звук в тиши леса заставлял вздрагивать и настораживаться, каждый шорох отдавался в сердце громом. — Что же они ночевать в пути собрались? Могут не успеть засветло, вернуться до- мой! — Ругался Володька беззлобно, будто с заботой о наших противниках. — О ком беспокоишься! Вернутся… Своё место найдут! — Многозначительно буркнул Лёня. — Командир! Мы ждём команды. Мы с Лёней только солдаты… Решение за тобой. — Напомнил мне Володя. И в словах его было предупреждение о моей особой ответственности за всё, что должно сейчас здесь произойти. Ответственности за решение, от которого был, зави- сим и результат схватки в лесу, и может ещё и дальнейшая судьба всех нас троих… — Я это понял! Я это чувствовал, дорогой мой друг Володя, в полной мере, а может даже и больше! И проникся должной серьёзностью… А тем более прочувствовал, когда на дороге из-за поворота показались солдаты. 85 Преследователи двигались плотным строем, по два в ряд. Всего человек около трид- цати. Только впереди трое. Взвод… Нас трое — их тридцать. Соотношение, прямо скажем, не в нашу пользу. Одеты они в основном в полушубки, хотя и не все военного образца. Разномастные. На некоторых из них были и шинели. Несколько человек только в телогрейках. Передние вооружены автоматами с рожками, через шею — поперёк. Другие — вин- товками за спиной. У нескольких я заметил и охотничьи двустволки. — Партизаны. — Негромко прошептал своё предположение Соколов. — А может ещё и «зелёные»? — Сомнением поделился я. — Звёздочек на шапках пока не видно… — Узнаем, когда подойдут поближе… — Увидим, когда уложим в один ряд…— Поддержал «по-чёрному» Володя. А, может, удастся распознать по ещё каким-нибудь признакам? Но видно поздно уже играть в распознавалки… Судьба не представила нам такой шанс. Мы вынуждены, простите нас узнать об этом у тех из них, кому суждено может быть остаться в живых! — Вон куст большой с левой стороны дороги — это граница, за которой нужно на- чинать… Лёня бросит две гранаты в передний ряд, Володя — в задний. Я в средину. Бросать одновременно по моей команде. Потом автоматами начнём тоже сразу и од- новременно. — Голос прозвучал не мой, а чей-то хриплый и противный, будто из-за спины. Кто-то из ребят по-военному ответил: — Есть! Секунды, как молот по наковальне в висках. Одновременно с каждой секундой на- растающий скрип сапог по снегу, усиленный морозом. Вот уже можно различить лица, румяные от холода и быстрой ходьбы. Парок от дыхания… Все такие бодрые, пока живые… И беспечные, а ещё партизаны! Ну, как же можно вот так, без охранения, без разведки? И так компактно. Мы же втроём через несколько минут превратим всех вас в бездыханную груду! Это так страшно если задуматься… Но думать некогда и незачем. Если не мы вас, то минут через двадцать по нашему следу вы же вернётесь и тогда уж нам самим, не будет ни спасения, ни пощады! Тут уж кто кого. Победит тот, кто хитрее. — Но, кто же вы всё-таки такие? Вот этот впереди, в первой тройке, по-видимому, командир. Уже старый, с седой ко- роткой бородой. Должно быть, он из тех, кто партизанил в этих лесах, повоевал… Он без знаков отличия и без звёздочки на шапке. Да и сама шапка не военного образца. Но всё же — командир именно он! 86 Рядом с ним, по обе стороны два молодых красавца. Сыновья ли, личная охрана или просто любимчики из солдат? Этих — всех троих должны достать гранаты Лёни. Подумалось: сумеет ли молодой боец Лёня? Нужно было взять на себя. Это ведь са- мый ответственный удар! И совсем мне забылось, что я ведь тоже из разряда необстре- лянных… Но изменять команду уже поздно. Сейчас только и осталось — выждать время и подать сигнал, после которого возвра- та уже не будет… Как же мне не хочется вас убивать, брянские мужики — партизаны! Какая появилась тяжесть на душе… И как тяжела рука для последнего сигнала! Разве для этого мы сюда прилетали, столько вытерпев на своём пути? И вдруг, когда пришло время начинать бой, я их узнал! Впереди отряда шли именно те трое, что столько раз приходили ко мне во снах! Вот она фантастика в жизни! Я бы узнал их из тысяч других! Как же я обрадовался неожиданному прозрению! Ведь перед нами были уже не те чужие, кого следовало убрать со своего пути, убить, уничтожить, а были такие знакомые, родные люди! Что-то у нас с ними появилось общее, оно нас роднило, из врагов превращало в са- мых близких друзей! Теперь появилась уверенность, что это были именно те, кого мы рассчитывали встре- тить и собирались искать в Брянских лесах! «Зелёные» партизаны! Всё вдруг стало на свои места, исчезла причина мучительных раздумий. И я решительно поднялся на ноги, не отдавая ещё сам себе отчёта в своих действиях. Сразу же, как тени, повторили моё действие и мои спутники. Наше появление совсем близко к их строю подействовало своей внезапностью силь- нее, по-видимому, чем взрыв наших гранат, спокойно лежащих на стволе поваленного дерева. Кто-то из них командовал срывающимся фальцетом, падали солдаты в снег прямо на дорогу, кто-то уже мчался прочь прямо через буреломы подальше от опасного места. Кто-то стрелял неизвестно куда одиночными выстрелами. А мы стояли с автоматами в руках среди всей этой суматохи невозмутимые и отре- шённые с глупыми улыбками на лицах. Для меня было важно только одно: Кто же они такие? — Бросай оружие! Руки вверх! Свой автомат я не бросил, а отдал в руки старику, не удосужившись даже повернуть его стволом в свою сторону. И указательный палец мой не оставил спускового крючка до того мгновения, когда уже оружие было в чужих руках. Гранаты на стволе дерева никто так и не заметил. Страха у меня не было. Было чувство иронии, граничащее с каким-то озорством. Я не мог глаз отвести от лица старика, казавшегося мне то очень знакомым, то со- всем чужим. Когда вязали мне руки два молоденьких солдатика, дрожащими руками, я разглядел звёздочку на шапке у одного из них… 87 Нас вели долго заснеженными лесными дорогами, не подгоняя и не унижая. Солдаты шагали спокойно и степенно с чувством исполненного долга. Завершили путь мы почти в полной темноте. Должно быть, это была большая деревня, мрачная и тёмная, с тусклыми огоньками в окнах приземистых изб. Несмотря на диковатость и ночное время деревня жила активно и бойко. Нам навстречу бежали мужики, женщины, дети. Перекликались голоса, брехали собаки, по дороге группами толпились мужики впе- ремежку с солдатами, Солдат было больше. Много больше. Солдаты, солдаты, везде солдаты… В телогрейках, шинелях, полушубках… Будто здесь военный городок… Завели нас в один из домов, размером поболее других, но такой же приземистый и подслеповатый из-за непропорционально маленьких окон. В одной из половин избы с чёрными блестящими стенами и нависшим, прогнувшим- ся потолком большой зал, освещённый тремя керосиновыми лампами. По правой глухой стене, без окон, полати, покрытые тряпьём, русская печь на треть всего зала и пустое место без всякой мебели в дальнем углу. И на этом пустом месте на жидкой постилке из соломы лежали человеческие тела. Без движения в неестественных позах, будто изломанные в местах, которых и не по- лагалось людям иметь изгибы. И в первый раз со времени нашей встречи с людьми в этом негостеприимном краю сердце у меня провалилось куда-то вниз, к горлу подступил ком, вызвавший тошноту и головокружение. В лежащих на полу я узнал наших ребят… Раз, два, три, четыре, пять, шесть… И нас трое. Всего девять! В полутьме не угадать, кто же. И они зашевелились, повернулись навстречу. Вот Виктор, Лёня Фролов, Алексей, вскинулся навстречу Павлик. Особняком Аркадий… Не было среди них Игоря, Владимира Владимировича и командира — это я прики- нул сразу. Быстро же они нас собрали! За один короткий зимний день почти всех! На пол меня повалили рядом с Лёней Фроловым — нашим старшиной и завхозом. — Если будете переговариваться — рты картохой позатыкаем! — Пообещал верзила при нагане на поясе, с небритой рожей, по-видимому, началь- ник нашей охраны. Это он погрозил Лене, реагируя на сообщение о том, что Сашу уже «трясут» на до- просе. Значит, не поймали пока только Игоря и Замятина. Вот и довоевались вояки! 88 Теперь-то мы могли понять воочию, что есть в этой жизни свои правила в мужских играх. Ткнуться бы головой куда-нибудь в солому, и забыться хоть на часок, чтобы ничего не видеть, ничего не чувствовать. Но как ожог по оголённым нервам глаза милого Пал Палыча с замершим в них ужасом, когда я с перевязанными за спиной руками предстал перед его глазами. Он, должно быть, надеялся, что именно я уйду от общей участи, а, может, и его как- нибудь выручу? А я сам добровольно пришёл к своим тюремщикам для того, чтобы вы- яснить, кто из нас, и кем кому приходится! Куда тебя я ещё потянул за собой, дорогой мой адьютантик! — Мужики, отпустили бы хоть этого ребёнка, он же ничем не виноват! Кого-то из наших рядов поднимали, куда-то уводили… И не возвращали назад. Нас становилось всё меньше и меньше. В избе постоянный шум, крики, смех… Приходили поглядеть на нас женщины, дети. Пускали всех, довольные, улыбались самодовольно, грудь колесом, геройски залом- лены шапки. Какой-то подросток в огромных подшитых валенках, военных брюках, телогрейке со взрослого человека с закатанными рукавами, подпоясанный солдатским ремнём пред- ставлял нас, как экскурсовод новым посетителям. Охранники не прогоняли его, а наоборот поощряли его активность шутками. — Лёшка! Вон тётка Марфа пришла поглядеть на фрицев! Услужи ей! И Лёшка расталкивал прежних зрителей и детей подальше от наших ног, освобож- дал место новой посетительнице и хвастался нами, как животными в зверинце: — Не боись, тётка Марфа! Они уже не такие страшные, оружие у них отобрали, и руки крепко повязаны. Вон каки канаты! — Он вытягивал навстречу посетительнице руки Володи, переворачивая туловище пленного, как раба на невольничьем рынке. Бегал взад и вперёд прямо по ногам, по животам, как ему было сподручнее, не счи- таясь с чужой болью. Терпели. Переворачивались по требованию сопливого истязателя молча и безропот- но. — Сапоги-то кованны на них! Фрицевские! Дед Михеич сменку готовит им — вален- ки подшитые, а не то поморозят ещё ноги себе. А нам сапоги сгодятся в хозяйстве! — Лапти бы им сплести! А то — не увозить же их отсель ни в лаптях, ни в сапогах! Судить их тут и дело с концом! — В Брянск их повезут. У нас держать их негде. — Ишь ты, негде! А на кой их держать? Кого к стенке, а кого в хозяйство, как тягло- вую силу. А то может и какой вдовушке по мужику, у которых их нет — всё тепле будет в посёлке! — А как убегут? — Не убегут! Управимся! — Пускай раньше ответят за своё! Да по закону. — Да законы наши не всегда по нас… — А ты чего: законами нашими не доволен? — Да я ничего… 89 — Вот и не распускай язык! Балаболка! Меня подняли с пригретого места, когда толпу любопытных из избы бесцеремонно выставил энергичный сержант в новеньком чёрном полушубке. Заменил он и караул, поблагодарив за службу местных мужиков. Места внутри помещения заняли молоденькие автоматчики с малиновыми погона- ми. — Вот и НКВД пожаловало. — Отчётливо отметил кто-то из пленных. — А вам что? Не нравится НКВД? — Спросил капитан. Ответил ли кто-нибудь, я уже не слышал. Поддерживаемый с двух сторон солдатами я с трудом преодолевал высокий порог избы окоченевшими ногами. Глава 5 В большую комнату, по-видимому, кабинет председателя колхоза или поселкового совета, что в рабочем посёлке Навля Брянской области привели меня на первый допрос глубокой ночью 13 декабря 1944 года. В помещении рябило глаза от красного цвета: должно быть после освобождения от оккупации старались так доказать свою причастность к строю. Столы покрыты крас- ным сукном, развёрнуто малиновое знамя с золочёной бахромой и вышитой надписью какой-то воинской части и алые занавески на окнах совсем соответствовали и петлицам на шинели плотного офицера, развалившегося на стареньком не крашеном кресле. Два солдата подвинули скамью для меня и усадили моё тело на неё, не развязывая рук. Полковник поднялся, нехотя, переваливаясь на коротких ногах, подошёл, присталь- но вглядываясь мне в лицо, будто оценивая мои возможности: — Развяжите! Солдаты путались долго с затянутыми узлами верёвок, выворачивая отёкшие руки всё выше и выше, не обращая никакого внимания на мои страдания. — Ну что вы там возитесь? — Крепко вяжут партизаны! Пальцы мои не ощущали боли и не разгибались, даже обретя свободу движения. — Сожми кулаки! — Командовал полковник и в его словах я почувствовал сочув- ствие и тревогу. — Ничего! Домой придёшь — не забудь водкой оттереть, может и обойдётся! — Сочувствие сменилось иронией, тревога в голосе — насмешкой. — Как фамилия, имя и отчество? Я назвался… — Вставать нужно, когда разговариваешь со старшими. — Не учили вас ваши препо- даватели? Слова полковника полны сарказма, но тон вполне благожелательный. И нотки благо- желательности не исчезли даже, когда он спросил, усевшись на край стола: — Так ты и есть та самая сука, что своих головорезов к нам в далёкий тыл привела? 90 — Совсем не «головорезов», а вполне нормальных людей. Да и никакая я не сука. — Ответ получился у меня тоже слегка ироничный. Я с трудом поднялся со скамьи и те- перь мог вблизи на одном уровне рассмотреть его лицо, изжелти бледное с нездоровы- ми мешками под глазами. В глазах полковника не было никакой теплоты, что почудилась мне сразу, ни даже иронии, а одна зелёная ненависть. — А как прикажешь тебя величать? Господин политический руководитель отряда фа- шистских диверсантов? Много я вашего брата переловил, но такой должности ещё не встречал у оккупантов. Что-то перед своим концом фашисты новое придумали. Так вот, господин, не прошенный наш гость, я, как законный представитель власти в нашей об- ласти, прибывший специально для встречи с вами, требую немедленно назвать свои настоящие фамилию, имена и отчества всех своих подчинённых, а ещё цель вашего по- явления в наших краях. Да ещё явки, пароли и позывные для связи, а также перечислить людей, с которыми вы должны связаться здесь, после вашей высадки. — Это всё сразу? — Начнём сразу с ответа на эти вопросы. Потом доберёмся до всего остального. Времени у нас с тобой достаточно! — Кто я такой — я уже себя назвал. Цель нашего появления в этих краях — поиски дезертиров и для того, чтобы подготовить место высадки более крупного соединения. Никаких явок, связей, паролей у нас нет… — Так-так… Не хотите назвать… Или вы хотите сказать, что вообще в отряде не име- ется других задач, кроме того, что наплели мне здесь? Да ты понимаешь, сопляк, с кем ты разговариваешь? Кому очки втираешь? Ну, кто же тебе поверит, что вооружённый отряд обученных головорезов-диверсантов прилетел из Германии только для того, что- бы посмотреть, а какая погода в посёлке Навле Брянской области? И ради этого немцы, в тот период, когда у них каждый солдат и каждый автомат на счёту, вас обучили, оде- ли, обули, вооружили, обеспечили техникой, продуктами, деньгами? — Я сказал правду… Лицо полковника исказила гримаса. Он подпрыгнул на месте, и неожиданно без вся- кого размаха ткнул кулаком мне в переносицу. Помощники его поймали меня на излё- те сальто и водворили вновь скамье. Мою шапку один из вышибал положил на стол, бе- режно отряхнув с неё пыль. — Связи, пароли, явки! — Орал мне в лицо командир. — Не знаю! — В ответ кричал и я, опустив голову. И резкая боль в щеке от удара деревянной линейкой подтвердила, что офицер рас- слышал мои слова. — Связи! Пароли! — Ревел он каждое слово в такт, отмечая линейкой на моей голо- ве. Я попытался защититься руками, но два помощника вывернули руки с такой силой, что отозвалось острой болью в плечевых суставах. Голова автоматически опустилась. Это не понравилось главному истязателю. — В глаза смотреть! В глаза! — Орал он и тыкал обломками линейки в лицо, стара- ясь поднять мою голову. Потом меня свалили на пол и два солдата месили валенками моё скорченное суще- ство. Боль от ударов доходила через паволоку затухающего сознания, а тело казалось уже чужим и ненужным. 91 Всё остальное было уже в исчезающем полу ощущении: и холодные потоки воды на лице и шее, ощущение беспомощности и безразличия, когда привязанный за руки тащился на спине, как на салазках, по снежным комьям деревенской дороги куда-то в темноту… — Ты, почему не стал стрелять, сынок? — Почему я не стрелял? — Этот вопрос мучил меня всё время, не уходил из моей го- ловы и в полном сознании и на пороге беспамятства, в кошмарной уродливости. Нужно было ответить себе честно. Как ответил бы Александру Ипполитовичу. А я не знал, как ответить. Испугался и смалодушничал? Но я же сам, в те роковые минуты смеялся над страхом солдат, застигнутых нашим внезапным появлением. Страха абсолютно не было! Руки дрожали у тех мальчишек, а не у меня! Но кто же поверит в фантастическую реали- зацию сновидений? Что же мне ответить моему начальнику, себе самому, своей сове- сти? Почему так случилось, что так умно удалось перехитрить противника и не исполь- зовать эту тактическую возможность? А если бы эти люди не были противниками? И мы уложили бы их на лесной дороге? Но разве мы пришли на эту землю для того, чтобы убивать? Мы же и не думали, не рас- считывали, что может в первый же день судьба подвергнуть нас вот такому испытанию! — Ты, почему не стрелял? — Я смотрел и сквозь пелену перед глазами и видел пе- ред собой силуэт человека, освещённый тусклым светильником. И никак не мог понять, что ему от меня нужно. Потом в тумане проявилось лицо старика с седой постриженной бородкой. Это был командир отряда, что преследовал нас в лесу. Сейчас, в чёрной телогрейке, без оружия он выглядел по-домашнему, совсем не так, как на лесной дороге. Но таким он ещё больше казался мне совсем своим, старым знакомым… И тогда, вместо ответа, я спросил, с трудом выговаривая слова: — А собака ваша где? — Собака? — Переспросил старик удивлённо — Пират? Так он же с зятем был. В дру- гой бригаде. А ты чей? Почём ты знаешь? — Мы с миром пришли к вам… — С миром? А оружие зачем? Вот и расскажи, когда спросят, с каким таким миром… — Вы бы и спросили. А зачем чекистам сдали? — А мы тоже чекисты. — Что он говорит? — Громко спросил начальник охраны. — Он не в себе… — Проронил негромко дед, покачал в раздумье головой и пошёл к выходу… 92 Глава 6 Когда со связанными руками и ногами мы тряслись в открытом кузове мощной во- енной автомашины по заснеженной дороге, на соломенной постилке, чуть прикрытые мешковиной, мы ещё не догадывались даже, что нас разделили и принадлежим мы уже разным хозяевам. В зависимости от того, кем были пленены, мы принадлежали разным ведомствам, конкурирующим между собой. Но так не могло быть! И потому уже где-то, на каком-то очень высоком уровне шла борьба между руководителями с большими звёздами на погонах, а, следовательно, и большими правами, кому же мы — пленники — должны принадлежать и кто удостоится обогатить свои архивы материала- ми следствия: НКВД или контрразведка «Смерш»… От нашей воли и нашего желания уже совсем ничего не зависело, а если бы и была воля выбирать, мы бы тоже не знали на ком же остановиться: кто менее страшный в та- кой ситуации. О костоломах — специалистах своего дела из НКВД мы были уже мно- го наслышаны, а о других — «Смерш» — «Смерть шпионам» — нам ничего не было из- вестно, но даже сама аббревиатура названия контрразведки своей нарочитой страшил- кой, рассчитанной на испуг противника, не сулила ничего хорошего от знакомства с ней. Нас троих охраняли автономно, отделяя от других пленников и в пути до города, и в Брянске, поместив в отдельной камере нового, только, что отстроенного корпуса город- ской тюрьмы. Гулко раздавались звуки шагов от кованых сапог моих товарищей по бетонному полу, по-медвежьи мягко шаркали валенки конвоиров в коридорах пустого, замороженного здания, и только своих шагов в мягкой хромовой обуви не было слышно почти во всём… Когда и как, используя моё шоковое состояние, с моих ног сняли добротные сапо- ги и натянули «сменку» — растоптанные чьими-то косолапыми ногами порыжевшие, со стыдливыми заплатками хромовые «командирские», так и осталось для меня тайной. По-видимому, это случилось в короткие минуты после милой беседы моей с гостепри- имным полковником и его костоломами, когда волокли моё безвольное тело по сель- ской улице. Памятная ночь, проведённая в спецкорпусе Брянской тюрьмы, где ещё не было смонтировано отопление, а металлические трубы, разложенные вдоль коридора, ука- зывали нам направление движения, без Володи Соколова, по-видимому, для кое-кого из нас была бы последней в этой жизни. Мороз на улице, по-видимому, перевалил за двадцать градусов. В не обогретом, на- мороженном кирпичном помещении с бетонными полами едва ли было теплее, чем на воле. — Да не жарко! Спать будем по очереди, командир, или все сразу? — С иронией об- ратился ко мне Володя. — Ты о чём? Какой сон? Бегать нам всю ночь пока сил хватит, чтобы не превратить- ся в сосульку! — Ну, нет! Набегались уже! Ночь для того и дадена людям, чтобы спать. День завтра лёгким нам не покажется! А ну-ка, раздевайсь, мужики! Мы, по его команде из ватных брюк соорудили постель с сапогами в изголовье, пе- ремотали портянки под носки, и улеглись в телогрейках с хлопчатыми брюками тесно прижавшись, друг к другу под тремя солдатскими шинелями. 93 Поворачиваться договорились по команде, все вместе, меняясь местами, так чтобы в срединочке побывать каждому одинаковый промежуток времени. — Володька! Спасибо за идею! — Я только часть долга отдал тебе! — Какого долга? За что? — За то, что увёл нас от мокрого дела? — А ты считаешь, что я правильно поступил? — А то нет? — Может, мы бы на воле сейчас у костерка отдыхали? — А, может, и лежали бы в снегу в одном белье! Что у кого на роду написано, того не избежать! А мне это ни к чему! Рано ещё. Не для того я через фронт и через плен про- шёл! А тюрьма — это не страшно! Это мы уже проходили. — А плен, ты считаешь, страшнее тюрьмы? — А то нет? В тюрьме наркомовская пайка хлеба твоя, по всем тюремным законам! И для вора и для фраера. Пайку никто у тебя не отнимет! А пайка есть — значит, жив бу- дешь, ноги не протянешь! — Володя! А откуда ты всё это знаешь? — А я мужик бывалый! И в тюрьме уже побывал. Свой срок мотал в колонии. — За что? Когда же ты успел? — Я вор. С малолетства. В колонии был для малолеток. Я из Ростова. А там все паца- ны воруют. Все воры «в законе» чтут ростовских. Потому, что воровать, мы обучены сыз- мальства… Так, что не бойся тюрьмы! Вместе будем — не пропадём! Володя засопел, угревшись под сукном солдатской шинели. Мне было теплее других — ребята уступили место посрединке. Но сон не приходил. Ныли рёбра, болела ссадина на голове, болела правая нога… Ей досталось больше всего. Да почти не было части тела, которая не добавляла своей боли к общему страда- нию избитого организма. Но больше всего болела душа. Куда же ты завела меня, беспутная моя головушка? Вот оно и начало конца! Но са- мое главное — то, что пришлось перенести, это ведь только начало! Это только цветоч- ки! То ли ещё будет! Какие будут ещё ягодки? Новую встречу ещё обещал полковник. И нет никакой возможности её избежать. И становилось до боли обидно за бездарно не использованную возможность новых перспектив, о которых так долго мы мечтали. Больше всего обидела неожиданная для меня действительность. То, что мирные жи- тели в этой брянской деревне приняли нас тоже вместе с краснопогонниками, как сво- их врагов. Они радовались поимке, насмехались над нами, поверженными и безоруж- ными. А ведь ради них, этих тёмных колхозников, ради простого народа мы и стреми- лись сюда! Хотели вместе с ними продолжить свою борьбу с ненавистным режимом! И вот что из этого получилось! Но что толку теперь роптать на судьбу — сами выбирали свой путь в этой жизни! Сейчас вынести бы всё, что судьбой предопределено, что на роду написано, достой- но и без ропота! Победила всё же контрразведка! 94 Плохо это или хорошо? Утром, чуть только забрезжил рассвет, нас торопливо напоили кипятком в скользких с запахом испорченной селёдки, алюминиевых мисках, вручили по горбушке влажного хлеба и увезли из замороженного дома через весь город во владение другого хозяина. Глава 7 Старинный двухэтажный особняк на окраине Брянска в глубине небольшого парка, где размещались службы контрразведки, в то утро был похож на муравейник: Из его парадного входа выплёскивалось во двор, огороженный старинной металли- ческой решёткой, такое количество народа, что казалось невозможно бы при всём ста- рании и вместить столько в его помещении. Выбежал энергично и в мгновение ока по- грузился на автомашины целый взвод солдат в добротных полушубках, которые ещё со- всем недавно были белыми, в новеньких валенках с автоматами ППШ. Отъезжали ещё и другие на автомашинах, конных упряжках, уходили пешком. Около десятка офицеров вышло вслед, и остановились в сторонке недалеко от часового у входа в дом, продол- жая оживлённо обсуждать, по-видимому, что-то очень важное и злободневное. Выходили ещё офицеры, сержанты энергичные и озабоченные, будто кто-то только что передал им эту заботу и зарядил энергией. Вдоль забора выстроились санные упряжки с низенькими мохнатыми лошадками и несколько грузовых автомашин. Уютно пахло смесью из дыма берёзовых дров, бензина и конского навоза. Пока нас, озябших и беспомощных, с перевязанными руками сгружали с кузова ав- томашины, недалеко от входа в дом вокруг образовалось тесное кольцо из солдат и офицеров. Рассматривали пленников с любопытством без всякой враждебности, вполголоса переговариваясь, друг с другом. И мне показалось, что на зрителей самое большое впечатление произвели мои «ко- мандирские» хромовые сапоги. — На таком морозе в хромачах? — Не иначе, как с носками на лебяжьем пуху! Они такие из Финляндии получали… — Отметил один из всезнаек не без иронии. — Та не! То партизаны в Навле уже успели его разуть! На ходу мужики подмётки рвут! — С восхищением и тайной завистью отметил высокий тонкий солдатик женским голосом. Нас провели по скрипучей лестнице на верхний этаж в зал, неожиданно обширный и светлый благодаря двум рядам окон по противоположным сторонам. Справа и слева от прохода в несколько рядов, как военная техника на параде, чёт- ко по линеечке были выстроены железные койки, аккуратно заправленные суконными темно-синими одеялами с чёрными лоснящимися подушками. В помещении ещё не рассеялся крепкий коктейль из запахов овчины, испарений молодых здоровых тел, махорки, и солдатских портянок, сдобренный угарцем, источ- ником, которого, конечно же, было огромное глиняное сооружение с раскалённой до- красна плитой. 95 Около плиты целая гора свежих берёзовых дров. А в дальнем углу под охраной двух автоматчиков, примостившихся на почтительном расстоянии, на спинках металлических кроватей возлежали в свободных живописных позах наши товарищи. Их было семеро. Если бы не связанные впереди руки каждого, да не охрана, насторожённо наблюда- ющая каждое движением пленников, можно было бы подумать, что произошло полное примирение сторон, братание противников и общий отдых в казарменной обстановке. И всё же нашим друзьям повезло! Пускай и со связанными руками, пусть под не- усыпным контролем автоматчиков, но в тёплом же помещении! Да на мягких матрацах, ещё и с одеялами и подушками! Это тебе не в ледяной тюрьме, да на бетонном полу! И нас тоже разместили на свободных койках, перевязав руки впереди туловища, представив возможность разуть сапоги и укрыться одеялами. Но, предупредили, одна- ко при этом о том, что всякие переговоры между собой строго запрещены. — А не-то опять в тюрьму отправим! И нас уже оказалось десять. Не было с нами ещё Владимира Владимировича и Игоря… Радостно было от того, что хоть кто-то из нас, пусть это уже были не мы, не попался в расставленные силки и ещё пытался уйти от преследования. Но больше этой малой ра- дости душу терзала тревога о них. Живы ли? Не поморозились ли? Когда сам в беде, так не хочется думать ничего плохого о близких, но при таком ско- плении загонщиков, где же может быть то место в зимнем лесу, в котором могли зата- иться наши, можно сказать, не самые практичные, друзья? И я себе представлял, как по заснеженным буреломам бредут без дороги, раздвигая кустарник два путника, обмороженные и отчаявшиеся. Хорошо ещё, если вместе! А если врозь? Им же ничего не известно было о нас и они, вместо того, чтобы уходить из этих ле- сов подальше, всё больше и больше теряли силы, в тщетных попытках присоединиться к нам — основному отряду с радиостанцией и грузовыми парашютами! По-видимому, озабоченность офицеров контрразведке, замеченная нами около их особняка именно и была вызвана тем, что не всех ещё «диверсантов» переловили… Мы себя диверсантами не называли даже в шутку. Но вот зауважали кое-кого из нас, если не всех, то хоть кого-нибудь и это не могло не радовать! Но почему здесь столько войска? Из-за нас? Но откуда всё же было знать контрразведке, о времени и месте нашей высадки? Не могло же быть и случайностью скопление такой массы войсковых частей в лес- ной глухомани! И к тому же я уже несколько раз слышал ироничные упрёки в наш адрес о том, что им пришлось две недели ожидать нас! Это ведь значило, что они уже знали о нашем появлении в этих местах в первых чис- лах декабря, то есть как раз тогда, как мы уже были в небе над этими лесами в первый раз и из-за погодных условий были вынуждены возвращаться на свою базу! 96 Я спал и спал, потеряв счёт времени, прерывая череду кошмаров во сне только для того, чтобы поесть, сходить в клозет на улице, набрать полные лёгкие морозного возду- ха, попить и опять, ткнувшись щетинистой щекой в жёсткую, набитую соломой подушку, погрузиться в туманную муть забытья. Спасительный сон постепенно возвращал здоровье. Молодой организм восстанав- ливался даже в условиях мало для того благоприятных. Ещё тупо ныли мои кости от побоев, руки саднило от общения с верёвками, но более всего, тосковала душа. Мне чудились упрёки в мой адрес от далёких друзей. — Ипполитыч, милый мой Ипполитыч! Не оправдал я твоего доверия. И так нелепо свалился в руки тем самым, кого более всего мы и опасались! Что-то переживаешь ты сейчас без единой весточки о сгинувшей своей разведке? Не вздумай и сам последо- вать нашему примеру и ринуться вослед пропавшему арьергарду! И снились мне кошмарные сцены встреч с нашими товарищами, оставшимися ещё там, в Кракове. Встреч в условиях, подобных нашим: в ямах, в грязи, их изуродованны- ми, истощёнными, оборванными и со следами побоев. И просыпался я в холодном поту со стоном, внушая опасение даже охранникам, а потом молил Бога вновь увести меня даже в кошмар сна, чтобы поскорее уйти от ужа- са действительности. Я и не понял тогда, были ли последующие события продолжением фантасмагории, порождённой воспалёнными мозгами, или новая фантазия сущности, когда среди ночи вдруг сильные руки подняли меня с нагретой постели, подзатыльниками мобилизова- ли на действие, помогли одеться, обуться и вытолкали на улицу. В царство мороза, на снег с колючим, в тысячи мельчайших иголочек, ветром. Вместе с чистым, тягучим элик- сиром морозного воздуха, настоянном на хвое, в лёгкие ворвалось столько охлаждён- ных бензинных паров, что бронхи и лёгкие мне казалось сразу же превратились в воню- чую ледяную сосульку. Мы, дрожащие, не чувствующие своих тел, будто уже по пути в лучший мир дружно и долго тряслись, прижатые друг к другу в тесной деревянной будке трёхтонки с поза- ми, напоминающими бычков в консервной банке. Потом самостоятельно взбирались по трапу, опять грузились в чрево самолёта. И переглядывались без слов понимая друг друга: судьба бросала нас в новый крутой вираж переживаний, необычно схожий с прежним. Только на этот раз, как и следовало ожидать, обернувшийся для нас жестоким фар- сом. Опять мы сидели гуськом друг за другом, только значительно кучнее, поближе друг к другу, потому, что ни спереди, ни сзади не разъединяли нас вещевые солдатские меш- ки и ранцы с парашютами… А наши вещи и оружие были тоже тут. Всё имущество, включая развороченные тюки грузовых парашютов, валялось грудой недалеко от нас в хвосте самолёта. И охраняли нас на этот раз не немцы со «Шмайсерами» на изготовке, а русские сол- даты в белых полушубках с автоматами ППШ. — Куда же мы путь держим? — Бодрым тоном поинтересовался у сержанта — на- чальника конвоя Алёшка. — Не боись! Назад к фашистам не выбросим! Тут недалече слетаем — в экскурсию вас свозим в один прекрасный город. 97 — Ну, тогда я согласен, если в прекрасный город. В плохой — не полетел бы. Спасибо хоть что ты по-русски объяснил мне. А то всё по-немецки объясняли. Без переводчиков. — А твоего согласия никто и не спрашивал. Прости, милок! На этот раз упущение вы- шло у тебя! — И скорчил гримасу. И хохотали почему-то весело все вокруг, шутке командира, которую мы и не замети- ли. Хохотали, может просто радуясь тому, что лететь, сейчас собрались, успешно выпол- нив порученную работу. И ещё тому, что молоды, живы-здоровы, и тому, по-видимому, что пришлось им быть на этот раз среди победителей, как распорядилась судьба, а не среди побеждённых и пленённых, что тоже вполне могло случиться. И без жертв. Быть в числе охраняющих, а не вот этих пленников со связанными руками и неизвестным бу- дущим. Пока ожидали ещё кого-то или может быть просто команды для взлёта самолёта, солдатики запели. Подтянули песню и другие охотно и привычно, хоть и не совсем в лад… И песня опять, по странному совпадению, оказалась та же, что мы сами горланили, отчаянно фальшивя, ещё несколько дней назад, нестройными голосами оглашая при- тихший на ночь Краков: «Прощай любимый город, уходим завтра в море. И ранней порой мелькнёт за кормой знакомый платок голубой». — Мы кого-то ожидаем? — Опять не унимался Алёшка. — Начальство важное ждём! И скажу тебе по секрету — без тех, кого ждём, нельзя улетать. Ну, никак без них нельзя! — Охотно объяснял, на этот раз без иронии, но явно с каким-то неясным тайным смыслом. Алёше очень хотелось узнать, кого же они ждут, и разгадать этот тайный смысл, в словах младшего сержанта, но он понимал, что тот ничего не объяснит. Потому, что дол- жен перед своими товарищами держать стойку и не ронять своё звание. Ему с нами разговаривать не полагалось, но пренебрежительно иронический тон как бы оправдывал его болтовню. — Ну, если никак нельзя без него, то и подождать можно. Начальство уважать поло- жено. Да и нам ведь не к спеху! Правда, братва? — Обратился уже к нам наш болтун. — Обождём. Чего уж тут! — Холодновато, правда, ожидать, сидя на металле! Задницы отморозим. А так ниче- го — почему бы и не подождать? Мы прижимались теснее друг к другу, стараясь сохранить остатки тепла. Но мороз, проникая снизу от металлического настила, через шинель и ватные брюки всё реши- тельнее сковывал тело. — Ничего мужики! Вы ведь ребята закалённые в фашистских лагерях! А о задницах ваших мы сейчас позаботимся. А ну-ка поднимитесь! По его команде два солдата ловко подложили на место нашего сидения широкую массивную доску. Она была тоже пока холодной, как всё на морозе, но от заботы стало теплее на душе. — Спасибо, сержант! Такая услуга дорогого стоит! — От всего коллектива поблагода- рил Виктор совсем серьёзно. — Немцы, ни за какие коврижки не сделали бы этого. 98 — Чего уж там! Меньше на врачей расходов будет у государства! Вы же теперь люди государственные! А вот и начальство прибыло. У входных дверей засуетились толпящиеся там офицеры, с почтительной готовно- стью пропуская невысокого, плотного человечка с круглым простодушным лицом и но- сом в картошку, одетого в чёрный новенький полушубок и в серой нарядной папахе. Генерал? Он оглядел нас внимательно, будто стараясь понадёжнее запомнить каждого, не упустив даже подробности. — Ну, как дела, молодцы? Вот мы почти и дома! Приветливо ли встретила вас род- ная земля? — Морозом встретила товарищ генерал-майор. Холодом. — Холодно встретила, говоришь? Ну, это как заслужили — такая и встреча! — И захо- хотал весело и громко, как человек, который привык к тому, что каждая его шутка всег- да воспринимается окружающими как достаточно остроумная. И в подтверждение этого мнения действительно захохотали все, кто был вокруг нас. — А почему же вы в сапогах? Неужели немцы валенки для вас пожалели? Вот и моро- зились бы! Вы же в России! Так же можно было и всем без ног остаться! — И он широ- ким жестом показал за спину себе. — Не любят вас ваши хозяева! Ох, не любят! Значит, плохо вы им служили. — А мы им и не служили! — Возразил Алёшка. — Мы, товарищ генерал-майор, в плену были и из плена в эту команду попали. — Разберёмся. Времени у нас с вами достаточно. Времени много теперь нам отпу- щено, коль встретиться пришлось. Подвиги каждого ему зачтутся. И было в его голосе добродушие радушного, хлебосольного, гостеприимного хозя- ина. И за этим ещё обещание будущих приятных встреч без конфликтов и унижений, и долгих обсуждений равных собеседников. Генерал в сопровождении двух старших офицеров скрылся в кабине лётчиков, оставив за собой волну хорошего одеколона и чисто мужского обаяния. А за пусто- той, что оставил вместо себя, на том же месте предстали перед нами, наши Владимир Владимирович и Игорь, в вертикальном положении бережно поддерживаемые солда- тами. Их лица с почерневшими щёками, будто загримированные под фрица после Сталинградской битвы, а у Замятина ещё и с приличным фингалом под глазом, было трудно узнать. Но всё же это были наши товарищи. Они стояли, тупо вглядываясь в глубину самолёта безучастные и безразличные ко всему происходящему. Им было очень плохо… Глава 8 Игорь свалился с парашютом на небольшую поляну почти на самой окраине лесной деревушки, чуть не на головы, расположившихся там солдат команды с тремя грузовы- ми военными автомобилями. 99 И остался всё же для них невидимкой. Несмотря на позднее время, деревня жила суетливой жизнью. По улицам снова- ли люди, сопровождаемые яростным лаем собак. Окна в хижинах тускло светились ке- росиновыми лампами. Где-то в отдалении на лесной дороге надрывно гудел двигатель ещё одной припозднившейся в пути автомашины. Что в этой деревне расположилась воинская часть, Игорь сообразил сразу же. Для того, чтобы разобраться в обстановке и попытаться встретиться с нами, он, пока его не заметили, и не учуяли собаки, собрал полотнище парашюта и забрался подаль- ше без дорог и тропинок в чащу молодого ельника. Остаток ночи прокоротал он, завёрнутый шёлковым полотнищем, забывшись в тре- вожном полусне. В ту ночь с двенадцатого на тринадцатое декабря в тех местах было ещё не холод- но… А потом почти двое суток, когда подул северный ветер, и в лесу ещё похолодало, ис- тратив почти все запасы продуктов, энергии, бодрости, и, потеряв в довершение все- го припрятанный в снегу парашют, он так и не встретил никого из нас. Обмороженный и простуженный Игорь почувствовал, что ещё одну ночь в промороженном насквозь лесу, в одиночестве, ему не перенести и решился, наконец, выйти к людям. Он вернулся опять к знакомой деревне, несколько часов, предвечернего времени понаблюдал за движением около самой убогой хижины на отдалённой окраине и, убе- дившись, что в доме живут только старуха да инвалид-подросток и что никто никакого интереса к жителям этой хижины не проявлял, сами они не общались с соседями, ре- шился постучаться. Дверь по деревенскому обычаю была не заперта. «Старуха» оказалась совсем ещё не старой женщиной, помеченной косоглазием, неопрятно одетой и неприветливой. В избе, значительную часть которой занимала огромная неуклюжая печь, плохо пах- ло смесью дыма, мочи и куриных испражнений. Около печи, с ногами на скамье, при- жавшись к её поверхности всем телом, примостился мальчик с бледным, истощённым лицом, с недетским любопытством глядя на вошедшего огромными глазами на блед- ном личике очень больного человека. Весь пол комнаты был предоставлен в распоряжение куриной общины. А мальчик забрался на возвышение в страхе перед огромным красным петухом — вожаком стаи хохлаток, — что сердито кружился вокруг табуретки. Птиц было много, и они явно чувствовали себя в доме хозяевами. Гнездились и на скамье, и на печи, одна даже увлечённо клевала что-то на столе. — У нас чахотка! К нам нельзя на постой! — Бросилась навстречу вошедшему хозяй- ка, загораживая всей своей статью вход. — Уже офицер приходил к нам и старшина са- мый главный! У нас зараза! Никто из деревни даже к нам и не ходит! — Залопотала жен- щина в ответ на приветствие Игоря, принимая его, конечно же, за одного из тех солдат, что были в деревне на постое. — Мне бы только на одну ночь! Я заплачу вам. Я заплачу, сколько скажете! — У нас в доме зараза! Мы больные! — Уже со слезами в голосе пробовала отбиться от настойчивого гостя хозяйка. — Нам врачи запретили пускать на постой! — Я не могу уйти. У меня ноги поморожены! Я умру у вас на пороге. — Негромко ска- зал Игорь, и уселся на колченогий табурет около двери. И было по всему видно, что он не врёт. 100 — Там же военный фельдшер есть! Он вам поможет! — Я тоже фельдшер! Только это сейчас неважно. — Он достал из грудного кармана пачку банкнот по двадцать пять рублей и молча протянул женщине. И удивился испугу в её глазах. Потом понял, что сумма, по-видимому, была намного больше той, что при самой буйной фантазии могла запросить с него за постой хозяйка. А она поняла, кто он такой! — Не выдавайте меня, пожалуйста! Я только до утра побуду у вас и на рассвете уйду. Я вам ничего плохого не сделаю. Ради вашего сына не выдавайте. У меня ноги обморо- жены и в лесу я замёрзну! — Разувайся! — Скомандовала женщина, вдруг решившись на что-то. Потом, увидев его беспомощность, стала помогать ему. Он сидел прямо на полу, опершись о стенку с закрытыми глазами. Нога, по-видимому, опухла, сапог не снимался, и пришлось ему укладываться на пол, изгаженный куриным помётом… Но ни Игорь, ни хозяйка не замечали этого, им было не до того. Пока женщина стягивала с трудом с него сапоги и ватные брюки Игорь, стиснув зубы, только тихонько стонал. Мальчик сполз с табуретки, веничком заботливо оскреб вокруг гостя, распластавше- гося среди избы, пол, приволок из-за печи охапку соломы и старательно подкладывал её под те части тела, где представилась возможность. Потом они, вдвоём развернув портянки, отодрали носки с кровоточивших опухших ног. И плакали все трое от боли и сочувствия, оттирая белые, точно гипсовые пальцы, не стесняясь своих слёз. К стойкому запаху жилища примешался ещё и тошнотворный самогонный, с притор- ной примесью каких-то трав. Это хозяйка тряпицей из флакона смазывала обморожен- ные места. Хозяева успокоились только тогда, когда из ног гостя с помощью целой горы тряпья сотворили две куклы головами уткнувшихся в пол. А его самого с телогрейкой на плечах сверх нательной рубахи усадили за стол в углу, где он мог удобно опереться. Женщина помыла стол, переставила на средину его лампу и выставила перед гостем коврыгу чёрного чего-то, что считалось у них хлебом и черепушку с варёной картошкой. Потом ещё из высокого кувшина выгребла на потресканную тарелку горку солёных гри- бов. И ещё два варёных яйца. Должно быть, все запасы, что были в доме заготовленные для себя, оказались на столе по старинному русскому обычаю. Гость из своего мешка тоже добавил свою долю: банку тушёнки и остатки спирта из алюминиевой фляги. Гулять так, гулять! Разлили по жидкость по стаканам, плеснув самую малость и мальчику. — Выпей, Веня, за здоровье гостя! Может твоё пожелание принесёт ему на родной земле счастье! Сына звать Венедикт. — Пояснила — А я так его Веней всё зову, пока он маленький. А я — так Анюта. Анна значит. — А я Игорь. Мальчику бы не надо… — Нерешительно высказал своё мнение Игорь. — В войну всё по-другому. Война всё списывает. Так со знакомством! 101 Чокнулись. Выпили. Мальчик поморщился, как взрослый, понюхал корочку хлеба, и степенно, не спе- ша, принялся закусывать неочищенной картофелиной ножиком, аккуратно смазывая её свиным жиром из консервной банки, которую его мать ловко распорола топором. — Мы, так, привыкли есть картоху. Не чистим её — витаминов больше! Разговор не вязался, несмотря на действие спирта. Только под его воздействием лицо у хозяйки зарумянилось и глаза заблестели. И оказалось, что она совсем ещё не старая — лет тридцати пяти, и довольно привле- кательная. Она, по-видимому, остро чувствовала свой физический недостаток — косоглазие — и старалась поворачиваться в сторону гостя только одной стороной. Игорь отогрелся и запылал весь жаром. Хотел подняться, но от боли в ногах и от го- ловокружения споткнулся, будто осел мимо скамьи прямо на пол. — Тебе ложиться нужно! Ты весь в огне! То спирт болезнь выгоняет! Ложись! А я тебе липового цвета заварю ещё на ночь попить. Вот и здоров будешь через день-два. День-два! Игорь пытливо взглянул на женщину, но та увернулась от ответного взгляда и заше- лестела травой в полотняном мешочке, набирая сбор на лечебную заварку. — Веня! Прибери-ка там на печи! — Спасибо, хозяюшка… Спать пристроились на печке все втроём, не раздеваясь, без ложной поправки на условности мирного времени, как пластыри прилепились к солдату с обеих сторон, ста- раясь обогреть и передать ему часть своего тепла и здоровья. Игорь метался в лихорадке и кошмарных сновидениях, стонал от боли в ногах, а женщина сидела рядом, молилась и плакала молча, тыльной стороной грязной ладони вытирая глаза. И кто его знает, чья боль была сильнее, его ли, изувеченного морозом и лихорадкой, её ли с изболевшейся душой, метущейся от материнской жалости к этому чистенькому мальчику, и сладкого соблазна видеть его рядом с собой подольше, до шока от страха за жизнь свою и сына в этом жестоком обществе. Ну, кто может догадаться, о том, что он здесь, если оставит она этого мальчика у себя на зиму? На картошке, да на грибах, даст Бог, и протянут, как-нибудь до весны. А на те деньги, что втолкнул таки он ей в карман телогрейки, можно будет и молочка покупать, и сметанки. А, может и приодеться немножко. Только осторожно! Осторожно, чтобы ни одна живая душа не заподозрила даже! Как же хорошо, что не ходит к ним никто, что боятся чахотки и её недоброго косоглазия. А мальчик этот ещё и фельдшер! Может быть, поможет выходить Венедикта! А ле- том можно и уехать куда-нибудь отсюда подальше. А если узнают? Если донесёт кто? Она в холодном поту вскакивала с тёплого пода печи, садилась и прислушивалась к завыванию ветра на улице. Ей чудились чьи-то шаги. Если узнают — ей тогда тюрьмы не миновать! А Веничка помрёт от тоски и голода среди чужой ненависти и злости! — Господи Боже наш! Надоумь, что делать, как поступить! Упрятать солдата или выдать властям? Как же выдать? Пойти и донести? 102 Если бы не перевязывала его ноги, не оттирала обмороженные пальцы своими ру- ками, не сидела бы с ним за одним столом, не пила бы спирт, а потом ещё не лежала на печи, согревая его своим телом! Если бы не кружилась у неё голова от запаха молодого тела этого мальчика, может, и легко было бы пойти и выполнить свой гражданский долг. Может быть он действительно диверсант? Но так не похоже… И как сыну потом в глаза смотреть? Он вон как прижался к гостю. Болезнь преврати- ла мальчика в мудрого старичка с болезненно чуткой душой. Ещё было темно на улице, когда с десяток солдат, не закрывая за собой входную дверь, ворвались в дом, за ноги стащили с печи, пылающего в горячке Игоря, набросив на плечи ему шинель и нахлобучив шапку, потащили на улицу. Вслед уходящим, монотонно и гнусаво, вопил больной подросток: — Шкура продажная! Стерва косая! По полу клубился плотный слой пара, возмущённо кудахтал куриный выводок. За столом, на том же месте, где вечером она усаживала гостя, сидела Анна, глядя пу- стыми глазами в противоположный угол и не замечая ничего вокруг себя. Глава 9 А Замятина задержали в той же, затерянной среди Брянских лесов деревушке, на- звание которой мы так и не узнали. Он после приземления распластался на земле среди молодых ёлочек, устремлён- ных в небо острыми пиками, ушибся, оцарапался, но не наткнулся ни на одну из них и остался цел. Потом сумел собрать полотнище парашюта, разжечь небольшой костёр, вопреки приказу начальства, и, завернувшись в шёлк, провалялся у огонька остаток той ночи, полной тревог и переживаний, наслаждаясь тишиной и пьянящим воздухом, в ожида- нии кого-нибудь на огонёк. Как и все мы, он был уверен в том, что место, куда нас занесла судьба — дикий, пу- стынный медвежий угол. К его костру никто не явился. Никто ни свой, ни чужой не нарушил его уединения. Густой ельник и ангел-хранитель Владимира Владимировича надёжно прикрыли свет костра. Никто не уловил и запах дыма. Днём он тоже, как и Игорь, бродил вокруг деревни, переполненной солдатами. С Игорем они могли встретиться, их пути пересекались не раз, но видно встреча судьбе была неугодна. Осмелев к концу дня, решился даже пройтись по одной из улиц, когда военный гар- низон деревни укатил куда-то на двух грузовиках. Улица была пустынна, и только какая-то молодка прошла мимо, не обратив никако- го внимания на пожилого солдата. 103 Он уже высмотрел дом на окраине деревни, по-видимому, самый убогий в том поч- ти нищем поселении, со слепыми окнами, избушку, покосившуюся в сторону улицы на- столько, что казалось, вот-вот рухнет прохожим под ноги. Там не было военных постояльцев. Жила в ней супружеская пара — согнутая в три погибели старуха с лицом, сморщен- ным, как печёное яблочко, и старик, мухортенький с красным носом алкоголика и сле- зящимися глазами навыкат. Такие бедняки, как нельзя более соответствовали расчётам Замятина. Вечером намерение его ему осуществить помешали возвратившиеся солдаты из лесу и ещё одна команда, подкатившая к деревне на вонючем старом грузовике, с дро- вяными колонками вместо бензобака. Начались шумные хлопоты расселения постояльцев по избам, а бедному изгою при- шлось опять забиваться глубже в лес, опять пытаться разводить костёр в надежде ещё одну ночь, провести в одиночестве, свернувшись в клубочек под защитой парашютно- го полотнища. Владимир Владимирович был старше нас всех, богаче жизненным опытом, особен- но в части отношений с другими людьми и самому пониманию факта пребывания чело- века на земле, Но, в то же время он оставался очень непрактичным, неприспособлен- ным к жизни человеком. Мы понимали, что именно в силу этой своей особенности для него жизнь в эмиграции оказалась тяжелее, чем для других, более прагматичных. А мы не придали значения смыслу его заявления при нашем знакомстве о том, что он отправляется на Родину в основном для того, чтобы быть похороненным в земле сво- их предков. Я лично эти слова просто пропустил мимо ушей, отнёс к штампу из области пафоса людей без Родины — изгоев не принявших чужое гражданство. — Это только чей-то досужий вымысел — формула без смысла, повторяемая эми- грантами. Скажите мне на милость, ну какая разница любому из нас, где похоронят его безжизненное тело? — Недоумевал тогда Игорь. — Жизнь закончится, сознание отклю- чится, всё утонет во мраке небытия — и нет уже человека! Останутся только воспоми- нания о нём у других. Хороните меня или в общей могиле без опознавательных знаков, или сожгите тело и рассейте пепел по полям и лесам, мне уже это абсолютно безраз- лично! — Ну не скажите! Тело умирает, а душа остаётся для вечной жизни. И что удивитель- ного в том, что нам хочется помогать ближним даже после своей кончины. Нужно толь- ко правильно распорядиться своей особой ещё при жизни, когда ещё есть возможность сделать это при полном сознании! И, уверяю вас, могилку, где похоронено тело душа с удовольствием будет посещать, если место хорошее, да милые сердцу люди рядом жить будут. — Вот какая оказывается наша «особо» сложная конфигурация! — Иронизировал Игорь. — Ещё бы! Очень жаль, что вы ещё пока не желаете в это поверить. 104 Мы все пытались поверить в Бога. Уже поняли тогда, что верить — это хорошо. В на- шей среде это даже стало престижным. Мы убедились: в Бога верили достойные, ува- жаемые люди. Поняли, что с верой в душе легче жить на этом свете. Появлялся смысл жизни, легче переносились лишения и страдания. Но ведь вера — это такая штука, что или она есть, или её нет. Кому-то уже удавалось обрести её сразу, будто надеть новую рубашку. Кто-то входил в новое состояние души долго и мучительно, постоянно преодоле- вая сомнения. Нам подчас нужно было доказывать сам факт существования Высшего Существа, как доказывают геометрическую теорему о смежных углах в треугольнике. У нас не связывались в голове две истины, два различных понятия на разные по своей сути темы, такие привычные и взаимосвязанные для старшего нашего товарища — это вера в Господа Бога и убеждение в бессмертии души. — Вы Замятина под свою колодку не подгоняйте. — Просил нас Игорем Ипполитович. — Он есть такой, как есть. Вера верой, но у него своя методика контакта с людьми. Бог весть, что будет для нас более сподручным там, за фронтом, в нашей работе. С молоды- ми нужно разговаривать на их языке, не чураясь иногда солёных анекдотов и даже не- цензурных слов — у вас это лучше получается. А со старшими людьми — нужны другие темы и другой язык. Вот Замятин и специалист именно таких контактов. Вы не конкурен- ты между собой. У вас разная тактика, разная даже стратегия. Разный подход к людям. Потому, что контингент населения для общения разный. Пригодятся там нам все страте- гии и все методы. Собеседники тоже будут всякие: и молодые и старые. Прагматик, Ипполитыч, даже бесценный дар души — веру в Бога — пытался приме- нить в своих политических целях. — Дело не в возрасте и не в тактике, а больше в том, что Замятин святой! Он же не от мира сего! Какой же из него революционер? — Пробовал убедить Данилова Игорь. И в его возражении слово «святой» имело значение больше, как «блаженный» в русском простонародье — в смеси почтения и презрения. — Что же нам с ним там, в лесу делать? Ему не автомат или пистолет носить с собой в лесу, а серебряный крест с иконой Божьей Матери. — Я знаю, что он святой. Знаю его уже более двадцати лет. Но сейчас это особенно важно, что у нас и такие есть! Разве вам это повредит? Для общего дела икона и крест часто будет даже больше нужны, чем автоматы и гранаты. Тем более что у них, у боль- шевиков крестов нет, а у нас есть у каждого и на теле и в душе. И в этом мы сильнее их. Мороз усилился, костёр никак не хотел разгораться и одинокий путник, израсходо- вав половину коробка спичек без пользы, оставил, было затею и, забравшись поглуб- же в ёлочную чащобу, укутавшись обледенелым шёлком, попытался как-то согреться и вздремнуть. Не получилось. Тело дрожало безудержно и просило тепла. Руки и ноги превраща- лись в ледышки. Замятин почувствовал, что замерзает. Тогда он решился идти к людям. Улицы оказались пустынными. Он мчался бегом, не чувствуя ног, спотыкаясь и рас- качиваясь, как пьяный, стараясь согреться и даже ни одна собака не брехнула вослед — всё живое попряталось от мороза. 105 Наружная дверь покосившегося домика по деревенской привычке была не заперта и только слегка скрипнула жалобно, пропустив гостя. В сенцах Замятин чиркнул спичкой и постучал негромко в дверь, ведущую в горницу. Ответили два старческих голоса: — Кого Бог принёс? — Какого хрена среди ночи? — Христа ради — пустите погреться божьему человеку… Он ввалился в горницу в клубе морозного пара. — Вот слезу с печи сейчас и погрею клюкой… Гляди-ка, избу настудил! — Я с миром к вам пришёл и с именем Господа. — К нам с миром не приходят, к нам приходят с бутылкой! — Утром будет бутылка. А сейчас разрешите погреться. — А ты кто будешь сам? — Я — солдат. Отбился от части… — Какой же ты «божий человек», если ты солдат? Ладно, солдат, ложись на лавке. Утром разберёмся, какой ты солдат и где твой командир! Дезертировал должно! — Нет. Я выпал из машины на повороте. — Ловок, вояка! Уснул, поди? Ещё долго бормотал о чем-то скрипучим голосом на печи старик, его урезонить пы- талась старуха. Но Замятин уже не слышал ничего, постепенно отогреваясь, ещё про- должая содрогаться от крупной дрожи, он начал погружаться в сон, едва только прилёг. Может быть, его тело и свалилось бы во сне с узкой лавки, да опирался он сзади спиной о стенку, а впереди на автомат под боком. Утром он куда-то провалился, не приходя в себя. Кто-то выдернул из-под онемевше- го плеча оружие, и тело потеряло равновесие. Онемевшего во сне, его, с наслаждением пинали ногами несколько человек, кото- рые едва поместились в горнице. А у порога хохотал, кривлялся и приплясывал обезу- мевший старик, злорадно шамкая беззубым ртом: — Святоша! Исусик! Кого обманывал? Шпиен фашистский! — Отец! Грех-то, какой! Он же с именем Господа к нам! — Дёргала его жена. Солдат ещё больше злило, что Замятин даже и не пытался сопротивляться, а только постанывал при ударах и старался защитить голову. Тогда старик, вдруг протиснувшись между солдатами, с дикой гримасой на лице не- ожиданно больно ткнул пленного в лицо своей клюшкой. Это остановило солдат. — Ты что, дед, одурел? Без глаз мужика оставишь! — И поволокли пленника из избы. О первых впечатлениях в родных краях рассказал мне Владимир Владимирович, лёжа в кузове автомашины, спустя десяток дней, когда нас везли из тюрьмы в контрраз- ведку на свидание со следователями. «Чёрных воронков» в распоряжении наших хозяев и они возили нас по улицам раз- рушенного Воронежа через весь город со связанными бельевыми верёвками руками и ногами в кузове грузовой машины. 106 Автоматчикам, восседавшим над нами на бортах машины, было важно доставить нас целыми и невредимыми поштучно, а наши беседы вполголоса их абсолютно не ин- тересовали. Нам тогда казалось, что судьба каждого из нас полностью зависела от «хозяев» и каж- дая встреча с товарищами даже вот в таком «неудобном» физическом положении мог- ла оказаться последней. В подтверждение этого мнения наше с Замятиным «свидание» оказалось послед- ним в нашей жизни и о дальнейшей доле нашего милого спутника никто из нас ничего не знает. О нём больше никогда не упоминали наши следователи, его «Дело» было ис- ключено из нашего общего, он не числился в составе нашей группы при вынесении при- говора. Владимир Владимирович сказал тогда мне ещё, что его уже дважды принимал у себя генерал. Такой «чести» удостоился я позже и один только раз за год общения с контрразвед- кой Орловского военного округа. По-видимому, нашего старшего товарища увезли в Москву, где собирали в одну группу всех русских эмигрантов, попавших в цепкие руки КГБ во время победного ше- ствия советской армии по европейским странам. Глава 10 Чудесным предзнаменованием в нашем мире почитались случаи, когда во времена великих потрясений, катастроф и разрушений среди развалин в погибшем городе оста- вался целым и невредимым Храм. После затяжных боёв за Воронеж, в Великую Отечественную в городе почти полно- стью разрушенном, нетронутым сохранилось здание городской тюрьмы. В мире, полном таинственной закономерности происшествий, чаще всего непонят- ных для человеческого разума, была, безусловно, в этом своя логика. Люди толковали знамение по-разному. — Зло торжествует из-за великих грехов людей. Нерушимость именно пристанища преступников есть знак Всевышнего о том, что наступил час для новых страданий! — В один голос истолковали чудо воронежские провидцы. Свою долю в продолжение таинственности внесли и сановные советские чиновни- ки: Может быть именно потому, что сохранилась тюрьма, или ещё по каким-то им толь- ко известным соображениям штаб контрразведки «Смерш» Орловского военного окру- га разместился именно в разрушенном Воронеже. Но таким вот образом на стыке воли этих решений тёмных сил различных уровней совершенно неожиданно, в самом конце 1944 года мы оказались в стенах той знамени- той воронежской Екатеринки. Название своё строение это получило не в связи с именем Екатерины Великой, как пытался это выдать старший опер тюрьмы Глухов, а только по капризу губернатора, утвердившего именно этот проект архитектора, где по форме здание повторяло заглав- ную букву «Е». 107 Тюрьма, как и обычно, была не самым главным объектом в жизнедеятельности горо- да. В разрушенном Воронеже, нуждающемся не меньше других городов, так естествен- но было то, что все жизненные блага, необходимые для обеспечения здания, где содер- жались преступники, предоставлялись, мягко говоря, далеко не в первую очередь. Ещё не закончилась война, и все свои ресурсы страна отдавала фронту. А в «мирной» Воронежской тюрьме было холодно. Бывали длительные перерывы в снабжении водой. Иногда привозили хлеб очень плохого качества, несколько дней его не бывало совсем. Но вот электрический свет был почти всегда. За весь 1945 год электрическую энер- гию в тюрьме отключали только несколько раз на очень короткое время. Городское начальство боялось своих «героев» оставить без электрического освеще- ния. Нас по прибытии в Воронеж разместили отдельно друг от друга по всему корпусу тюрьмы в зависимости от степени «заслуг», так, чтобы мы не могли общаться друг с дру- гом. В спецкорпус поместили только нас троих: меня с Игорем и Замятина, пока его не увезли в Москву. Игоря посадили отдельно в одиночную камеру из-за его потребности в лечении и ча- стых посещений медицинскими работниками. В больницу — в общую палату среди дру- гих заключённых класть его наши шефы не разрешили и велели лечить «амбулаторным методом». Меня поместили в двухместный номер — в гости к «старожилу» и ветерану со сро- ком 25 лет исправительно-трудовых лагерей по фамилии Лузянин. Об опасности такого соседства я тогда ещё ничего не знал и даже не догадывался… Старожил же встретил меня очень приветливо: — Ты себе представить не можешь, как тебе повезло! — Заворковал он, как радуш- ный хозяин. — Жить вдвоём в таких вот апартаментах, когда весь город разрушен, когда на воле люди в подвалах по несколько семей вместе живут в одной комнате, а в общих камерах заключённым спать приходится по очереди… А тут у нас своя койка для каждо- го. Пускай без матраса и без постели. Так клопы не заведутся! — Им же негде прятать- ся! Спи себе, как студент в общежитии. Чего ещё нужно нам, людям на государственном иждивении? Да это ты сразу червонного туза из колоды вытащил! К нам сюда даже вер- тухаи почти не заглядывают, они все больше туда — поближе к смертникам. А, мы для них, как квартиранты, почти, что и не нужны! Тебе, какая койка лучше нравится? — А смертники тоже тут? — Да вот рядом в конце коридора. — Вот приятное соседство! — А что? Такие же люди, как и мы с тобой! Я тоже три месяца в этой шкуре побыл… Иногда, правда, бывает страшно, ночью, когда кого-нибудь, уводят… Один тут крик под- нял, пока его тащили на весь корпус. А другие тихо уходят и не слышно их. С сочувстви- ем относятся к спящим товарищам… Ивану уже тридцать пять лет. 108 О себе рассказал всё сразу без вопросов с моей стороны — щедро и без утайки. Надеялся, должно быть, что я сразу отвечу и ему тем же. Он сидел в камере один не- сколько месяцев и истосковался по общению. Не с кем было и словом переброситься. Готов уже был, говорит, за один час общения с хорошим человеком и половину хлебной пайки отломить. Но мне пока откровенничать с чужим человеком совсем не хотелось! Он был осуждён к «вышаку», но потом расстрел заменили на 25 лет ИТЛ. И уже боль- ше года прожил в этой камере безвыходно. Выводили его только на прогулку — минут на пятнадцать в день, да ещё в туалет по два раза в день. На этап в лагерь его пока не отправляли по причине «слабого здоровья». А здоровью, которое он потерял при следствии, откуда же здесь восстановиться, если на желудке голодно — пайка хлеба тюремно-военная и без чистого воздуха он уже около двух лет. — А в чём выражается нездоровье? — Мне почки отбили при следствии, и лёгкие повреждены — два ребра сломаны… И витаминов нет никаких! Особенно «С». Ни тебе сала, ни самогона. Да и от хорошей се- лёдки я бы не отказался. — О телесных повреждениях и увечьях мой сосед рассказывал так просто и обыден- но, будто это уж такой было обязательное приложение проведения следствия. От этой простоты и у меня тупо заныло где-то внутри. — Да ещё холодно в камере почти всегда! И зимой и летом. У тебя, вишь ты, хоть ши- нель есть, какая — никакая, да ещё и телогреечка солдатская, а у меня эта роба — это и всё. И зимняя, тёплая одежда и летняя, для прохлады! — И показал старый простё- ганный ватой бушлат, с цветными заплатками на рукавах. — Брюки ватные ещё у меня были, но вату для санитарных нужд мы повыдергали и превратились эти «ватники- зимники», да совсем в «лётники». А и без добавки продуктовой только тут ещё скучнее. Голодно, тоскливо. И курить очень уж хоцца. Если бы богатого постояльца к нам, посе- лили, чтобы хоть по сухарику в день добавлял он к супу, да ещё махорочки на пару скру- ток в день, здесь можно бы жить припеваючи-присвистуючи. Много раз лучше, чем в общих камерах. Там ворьё сильно зобижает мужиков. Если, к примеру, передачу при- несут, кому или посылочку из дому пришлют — всё что лучшее, что вкусное, «бациль- ное» — шпана отнимает. А пожаловаться никому нельзя — придушат в углу или прире- жут. Тут жалиться не смей! Жалобщиков, как и стукачей, убивают при первой возмож- ности. Или с парашей заставят в обнимку всю дорогу жить. Сам, если духу хватит, огры- зайся, дерись, защищайся, может побьют — и всё! Но жаловаться — не смей! Это хуже, чем себе самому смертный приговор подписывать. А здесь у нас — рядом со смертни- ками — лафа! Никто ничего не отнимет, никто не обидит, никто чужого ни граммушки не тронет. У моего напарника одна черта в характере была самая противная и занудливая — это беспрерывное нытьё на тему голодного существования. Не мог понять человек, что от его слов никто ничего не добавит, только хуже ещё становилось. — И куда бы ты ещё одного постояльца поместил? Мест в камере только два. 109 — Сразу видно новичка! Вот переселят в «общую» — как в другой мир попадёшь! Там нары двухэтажные — железные, и все места заняты не только на настилах, но и под ними на бетонном полу! А тут — гостю я бы с радостью своё место уступил! Я бы его, ми- ленького, добренького на свою койку поместил, а сам — под полати. Мы люди не гор- дые! За курево и кусочек сальца с сухариком, и не такое неудобство потерпеть можно. — А «стукачи» — это кто? — «Стукачи» — это «наседки» — секретные агенты, «сек-соты» — тайные шпионы — они «куму» стучат. Доносят, значит. — А кто такой «кум»? — Так называют в тюрьме оперуполномоченного. Иван с охотой, как гостеприимный хозяин, объяснял мне тюремные термины, с удо- вольствием посвящал в особенности тюремной жизни. Говорил и говорил, будто ста- рался выговориться за все месяцы своего одиночества. Казалось, он опасался, что меня уведут в другое место, а его опять оставят одного. И не с кем будет, словом перебро- ситься. А я разглядывал его исподтишка и старался определить, что же совершил этот при- ветливый человек на воле, и за что определено ему было советским судом практически пожизненное тюремное заключение. Вид его худой фигуры, бледного лица напоминал мне картофельный росток в подвале весной тянущийся кверху, к тому месту, где должен быть по его представлению источник света. И было в лице его что-то и жалкое и недо- брое. Ощущение самому мне не понятное, невесть откуда возникшее. Идейный борец против режима? Ну, уж нет! Его вид никак не совпадал с моим представлением о борце за справед- ливость в мире. Не был похож и на немецких служак из разряда старост или полицейских в окку- пированных районах, типы которых я за несколько лет житья под немцами перевидал предостаточно. Другие преступления, какие мог бы совершить этот человек, оценённые судом в такой срок, мне тогда ещё и не приходили в голову. Это позже, с приобретением опыта в общении с сотнями несчастных затворников я уже мог почти безошибочно определять категорию почти каждого. Тогда же меня мучил серьёзно простой персонифицированный вопрос: кто же ты та- кой, мой таинственный сокамерник в мрачном коридоре смертников нашего замка Иф? И мы дипломатично прощупывали друг друга осторожно, полунамёками, полу во- просами, прикрывая любопытство безразличием. — Если есть у тебя родственники где-нибудь на земле, или друзья, так можно весточ- ку послать, и сообщить о себе. Посылочки будут приходить, одна за одной! — А как сообщить? — О, это уж моя забота! Я могу помочь. Можно конечно и через следователя добить- ся разрешения. Но это не сразу! Пока следствие не закончено надеяться на это нечего, они ничего не разрешат! Я по себе знаю! А у меня земляк один здесь в обслуге есть — адрес один только ему можно доверить, он напишет письмо, сам и отошлёт. И тогда не- дели через две можно и посылочку пробную ожидать. Стоп! Остановись мой язык! Помни, что я с моей третьей фамилией и с заранее при- готовленной легендой вместо биографии, ничей в этом мире, ни с кем не связан род- ственными узами, ни от кого не зависимый самостоятельный человек. Один в этом мире, как перст. Сам за себя в ответе! 110 И, слава Богу — так на душе спокойнее! — А если далеко родственники? Только письмо пробудет в дороге не меньше меся- ца. Война же ведь на воле! — Что ты! Письма быстро идут! А ты откуда сам? Акцент у тебя вроде наш — воро- нежский. Или украинский. — Нет-нет! Я брянский. Из детского дома. Родителей не знаю, но должно быть были они украинцами. А перед войной жил в Чернигове. Вот оттуда и акцент! Так, что на мои письма некому в этом мире ответить. — А мне почудилось звучание слов, как у южанина! Одессита или краснодарца. Я тоже считай сирота. Была у меня мать, да ещё старшая сестра. И обе голодной смертью в тридцать третьем году померли. А мне пришлось беспризорником по воровским при- тонам спасать свою жизнь. Я и вором был и в малолетке в детстве срок отбывал, но по- том зато оперуполномоченным в милиции свои молодые грехи отрабатывал. — А этот срок за что? — Не сдержался всё же я. — А там — у немцев в оккупации — тоже по своей специальности работать при- шлось. В окружение как попал, домой явился, и выдали соседи немцам сразу же на тре- тий день. У фрицев же разговор короткий: или в яму — или на них работать. А умирать, кому хочется? Вот и пришлось свою жизнь спасать за счёт жизни других. Зато пожил почти год в своё удовольствие. Совсем не так, как при Советах. И одевался во всё с иго- лочки, и ни в чём себе не отказывал. — Иван заглянул прямо мне в глаза, будто допы- тывался, как же я отношусь к его откровениям, осуждаю ли я его, можно ли продолжать дальше свою исповедь, приглашая ответить тем же. Мне становилось не по себе. Однако выбирать нужно из двух одно: или высказать ему всё, что я думаю об этом, показать свою позицию, своё отношение и покончить раз навсегда доверительность в отношениях с единственным товарищем в тюремной камере. Или выслушивать все от- кровенности непорядочного человека, по-видимому, даже подлеца, не осуждая его вслух, как бы противно это не было. А почему я должен его судить? Кто мне дал на это право? «Не суди ближнего?» — Оказывается и эта заповедь Иисуса не так уж легка для ис- полнения. В детстве не так часто уж и задумываешься над этим. Тогда, по-видимому, пришла пора пересматривать свои принципы, свои жизненные позиции. И корректировать их. Или жизнь, и так неимоверно сложная, могла ещё боль- ше усложниться. Только мелькнула такая мысль, как я замотал головой, пытаясь избавиться от неё, надоедливой: «Что, милок, задумался над тем, как сохранить себе жизнь в твоём положении? А не многовато ли натворил в своей судьбе для того, чтобы сохранились хоть какие-нибудь шансы? Нет уж, сумей трезво оценить своё право на эту жизнь. Да и прицениться не ме- шало бы — не дороговата ли цена?» «Ну, итак? Война всем и всему, что противно твоей натуре? А выдержишь ли — бои на следствии, при этом готовиться нужно ко всему самому худшему. А тут ещё будто вто- рой фронт — не мирная обстановка в тылу, то есть «дома»?» «Дома»? Но другого дома ведь у меня нет, и в обозримом будущем и не предвидит- ся… 111 Ну, тогда, если не уверен в себе, выслушивай всё. И, нравится это тебе, или не нра- вится — старайся хотя бы не высказывать своё мнение. А не лучше ли поглядеть на всё это с другой точки зрения, с другой позиции: может именно этот человек, с его сложной, трагической судьбой, и сам больше других нужда- ется в сочувствии, поддержке и прощении? Как и я, сам — нечего себя обманывать — нуждаюсь сейчас в его сочувствии, единственного, кто рядом, когда никого больше око- ло нас нет. И здесь, в этом «мёртвом доме», где все понятия искажены и исковерканы до не- узнаваемости, где понятие добра и зла постоянно стараются поменяться местами, где время в мучительной сущности растягивается до бесконечности, сколько ещё встретит- ся людей омерзительных, с больной психикой, и с философией преступников. Так что же войну объявлять всем, кто поступал не так, как хотелось бы тебе? И пришлось обещать себе, стараться не осуждать, пытаться понимать, вникать, про- щать, если смогу его ошибки, его проступки, его преступления. Нужно было пытаться жить по новым принципам и приспосабливаться к новой об- становке, пока ещё живой. — А ты сам-то, кто такой? Где нагрешил? За что тебя сюда в «спец» посадили? — Спросил и Иван, как ответную любезность потребовал за свою откровенность. — О, я много натворил. Но главное — это то, что я парашютист. Был в немецкой шпи- онской школе и на самолёте фашисты выбросили меня сюда… — Сказал всё это не своими словами, а так, будто сам осуждал заранее свои поступ- ки и давал и ему тоже право на такое же осуждение. — Сюда? В Воронеж? — В Брянск. — Рядовым солдатом? — Рядовым. Конечно рядовым! — Не смог же я объяснять новому человеку о взаи- моотношениях в отряде. И о том, почему на меня — рядового солдата, возложена была ещё одна миссия. — Ну, если рядовой, тогда зачем же тебя поместили сюда в спецкорпус? Вообще — непонятный ты человек! Но если ты рядовой и никакого предательства на тебе нет, то ещё может, и уйдёшь от «вышака». — От расстрела? — От «высшей меры наказания». Вся надежда на то, что вот скоро война закончится, тогда и судьи подобреют. — Да кому же нужна такая доброта? Чем двадцать пять лет в лагере проводить, луч- ше уж пускай расстреляют. — Ну, нет! До чего же ты тёмный ещё человек! Поверь заслуженному зэку, который уже прошёл через всё это. Главное сейчас в твоём положении — это сохранить свою жизнь, а потом ещё — сохранить и здоровье! У живого человека, да ещё и здорового всегда есть надежда на то, что ещё лучше будет! А надежда — это — самая дорогая под- руга в мире! Пока жив человек и здоров, и надежда жива. Хотя нет! По-другому нуж- но сказать! Пока надежда в тебе жива — ты ещё живой человек! А мёртвому и больно- му — уже ничего не нужно. Всё отрезано, всё похоронено. 112 Мы так мило беседовали. Нам уже тогда, как ни странно, несмотря на разницу в го- дах, в жизненном опыте и в жизненной философии, было хорошо вместе. Даже, не- смотря на то, что я всё-таки чувствовал что-то неприятное в его ускользающем взгляде. В каждом слове проглядывала его жизненная психология великого себялюбца, разре- шившая ему ради сохранения собственного благополучия калечить жизнь других. И всё же два человека в этой мышеловке чувствовали себя вместе лучше, чем было бы каждому из нас в отдельности. Беда заставляла людей жаться друг к другу, искать у кого-нибудь поддержку, если даже это соседство иногда немного вызывало тошноту. Я не знал ещё тогда, что потому меня и поместили в эту камеру, к этому человеку, что он был там «при должности». Он и тогда, после помилования, продолжал нести свою службу сексота — секретного сотрудника — тайного помощника чекистов. И этим отра- батывал своё право на существование. А камера та была его рабочим кабинетом. Мне он был просто неприятен. Однако необходимо признать, что в моём «Деле» не было документов с явными следами его деятельности. В этом я убедился, когда мне предъявили эти папки для под- писания «206 статьи» о завершения следствия перед их отправкой в суд. Правда, сами документы мне в руки не дали. Не доверили их мне. Их следователь листал перед моим носом папки, излагая вкратце содержание до- кументов, показывая, издали мою подпись на каждом листе и тем, удостоверяя право этих бумаг на присутствие их в двух объёмистых папках. И на следствии я не почувствовал никакой информации стукача. Может быть, моя осторожность не дала возможности ему отличиться, а может в том и была тонкость ра- боты следователей и стукачей? Но иногда мне хотелось думать, что сыграло свою роль другое обстоятельство. Он научился хитрить, по-видимому, не только со своей жертвой, но и со своими хозяевами. Не всегда с полным рвением выполнял свои обязанности и, кое какую информацию, если и получал изредка какие-то крохи по моей неопытности, то не доносил до сведе- ния своих хозяев. Человеческая душа загадочна, поступки людей неоднородны и часто зависимы от среды, настроения, погоды и многих других причин… Я не один раз в жизни убеждался с том, что и в самом подлом существе иногда про- являются черты истинного благородства. Как бывает подчас и наоборот — порядочный человек по своей сути и по оценке окружающих, в силу каких-то непонятных, может быть и ему самому причин, иногда становится способным на деяния, за которые потом ему себе на всю жизнь остаётся постыдный осадок на душе и горькие сожаления. Но всё, что было совершено, что оказалось в прошлом никакими средствами ни вы- травить, ни исправить уже нельзя. И всё же, как я ни старался не проговориться… В беседе без темы и стержня, а, следовательно, и без особенно тщательного кон- троля с моей стороны за выдаваемой информацией. Когда, как обычно в таких случаях, одна фраза, цепляясь за фразу встречную, без всякой последовательности нанизывает новый сюжет, рассказанный собеседником. Случай, вызывает в памяти встречный, ещё более характерный… Усыплённый азартом беседы я вдруг проговорился. 113 Я проявил свои «познания» в архитектуре и красоту одесского оперного театра пре- вознес до уровня мирового стандарта и даже оценил выше всех других — подобных. Иван выразил сомнение. — Ты, как настоящий патриот отстаиваешь свою правоту. Как одессит заботишься о славе города. — Вскользь обронил мой собеседник. А я прикусил язык, поняв свой просчёт. — У меня друг был одессит. Патриотизмом этим я от него заразился. — Ну и что же? Всё равно это патриотизм! Они совсем же рядом — Чернигов и Одесса с удовольствием иронизировал он! А, спустя несколько дней, уже следователь «уловил» в моей речи звучание с одес- ской интонацией. И стал меня расспрашивать о том, какая рыба водится в Чёрном море и как живётся мальчишкам в городе, прославленном воровскими традициями. Я отрицал свою причастность к Одессе и вызвал ещё большее недоверие у майора. — Я, и, правда, беспризорничал в детстве немного. Но до Одессы так и не доехал. Милиция с поезда сняла в Фастове. — Ты совсем не похож на беспризорника! — Так, то же было в детстве! Мне очень хотелось объясниться со своим сокамерником, и высказать ему своё от- ношение ко всему этому… По дороге «домой» я накопил в себе столько злости, что она едва помещалась в моём дрожащем от холода существе… Но, когда дежурный надзиратель с грохотом в ночной тишине восстановил за мной запоры массивной двери в камеру и я увидел радостные глаза напарника, бодрствую- щего в ожидании моего возвращения от следователя, у меня не повернулся язык для выяснения обстоятельств. Злость испарилась, и я вдруг решил отложить неприятный разговор до утра. Иван почти всегда не спал до моего возврата. И мне это было приятно, хоть я пони- мал, что ждёт с нетерпением он не меня, а гостинца. У него был плохой сон, без табач- ного дыма он мог просидеть всю ночь, глядя в одну точку на решётке в окне. А я со след- ствия приносил ему курево. Иногда следователь, закуривая сам папиросу из белоснежной коробки с мчащим- ся синим всадником, великодушно угощал и меня. Но не папиросой же «Казбек», а ма- хоркой, специально припасённой для таких, как я … Но за то щедро, отсыпая на пару тю- ремных закруток в клочок газеты. Запах хорошего табака приятно щекотал мне ноздри до лёгкого головокружения. И я бы, пожалуй, не отказался тоже побаловаться дымком, если бы угостил он и меня папи- росой. Всё же, меньше бы тогда хотелось спать, и не так бы мучил голод. Но гостей мой хозяин угощал только моршанской махоркой… Я прятал закрутку в карман. Майор знал, что я не курю и что угощение понесу с собой в камеру. И всё же, будто по взаимной договорённости, отсыпал махорку, не уточняя даже, кому она предназна- чалась. Чаще же я подбирал ещё и окурки в коридоре у печи… Иван был рад любому качеству курева, даже из солдатских «бычков». 114 Мы с ним аккуратно до последнего зёрнышка махорки чистили мой карман и потом, пока я мостился на нарах, чтобы успеть хоть часок ещё вздремнуть до общей, побудки, мой, напарник, стараясь, выпускать дым «на волю» поближе, у окошка, блаженно ло- вил свой ночной кайф, с сожалением провожая сизый дымок томным взглядом. Утром мне не захотелось начинать разговор о предательстве соседа потому, что свои нервы были дороже, а предателя всё равно перевоспитать невозможно! Пришлось делать вид, что ничего не случилось… Глава 11 «На работу» меня всегда вызвали вечером. Как в ночную смену… Только-только, после вечерней поверки, дежурный надзиратель сигналил в металл обшивки двери массивной связкой ключей с радостным сообщением о том, что пришло время отдыха. И мы начинали подготовку ко сну — сосед всерьёз, а я «понарошку», как отворялась кормушка, амбразура её едва вмещала голову в добротной командирской шапке и доверительно, вполголоса, будто по-домашнему спрашивала: — А кто здесь на «Д»? Иван поворачивал ко мне голову с сочувствием в глазах. — Это я! Это, конечно же, вызывали меня по своей второй, запасной фамилии. — Фамилия, имя, отчество? Всё сходилось с записью по бумажке. — Собирайся без вещей! Всё так обыденно, без громких команд. Только… Все счастливые арестанты мостятся спать… И голова моя кружилась с каж- дым днём всё больше, и перед глазами всё чаще мелькали голубые и розовые огонь- ки… По ночному тёмному, неприветливому городу из сплошных развалин нас везли опять, как мешки с зерном, с туго стянутыми за спиной руками в кузове грузовой авто- машины Как видно эта автомашина была выездная и беспрерывно курсировала до самого утра между тюрьмой и контрразведкой… В первый раз везли нас всё тех же троих: кроме меня ещё Володю Соколова и Леню Фролова — мою «героическую лесную команду». Переговариваться не удавалось, толь- ко кивком головы молча приветствовали друг друга. Холодно. Тоскливо. А перед глазами навсегда осталась первая встреча со следователем-полковником в Навле. И всегда при вызове к следователю в местах заживших синяков и ссадин от той встре- чи ныло тело фантомными воспоминаниями. Над головами на фоне мрачного зимнего неба, как напоминание о мрачной дей- ствительности маячили тени автоматчиков умостившихся на углах автомашины… Теперь мы были обречены на такие поездки надолго… 115 «Смерш» размещался в те годы в деревянном трехэтажном доме, ярко освещённом среди мрачных, тёмных развалин окраин города. По деревянным скрипучим полам беспрерывно сновали офицеры, перетянутые рем- нями с особым запахом. Ещё по всему зданию разносился упоительный запах какой-то вкусной пищи. По-видимому, здесь же где-то находилась и столовая. Моих спутников вели куда-то в конец коридора, меня остановили в самом центре у кабинета с дежурным офицером у двери за небольшим канцелярским столиком около полевого телефона. Кабинет был неожиданно просторен. С двумя столами, покрытыми зелёным сук- ном, выстроенными буквой «Т» и рядами массивных стульев с потёртыми спинками. На стенке портрет Дзержинского. Следователь высок и строен с замкнутым холодным выражением упрямых серых глаз. Он даже поднялся мне навстречу, со вниманием рассматривая всего с ног до голо- вы. Предложил мне садиться, но не на стул, а на табурет недалеко от стола: — Вы Дащенко Юрий Семёнович? — Уточнил ещё. Его представление обо мне, по-видимому, настолько не соответствовало действи- тельной моей фигуре, что он даже несколько разочаровался. Он, должно быть, пригото- вился к встрече с махровым «контриком», тренированным разведчиком, а не с худоща- вым хлюпким мальчишкой. — А я майор Маракушев. Пока на этом этапе — ваш следователь. Будем вместе с вами работать. И я очень надеюсь на хорошее взаимопонимание. Нам нужно совер- шить эту работу как можно скорее и с добрыми отношениями друг к другу, как бы мы оба к этому не относились. «Мне бы интереснее конечно было не встречаться с тобой, майор. Но ничего уж не поделаешь, если влип в такую историю. Работать, так работать! У меня другого выхода пока не было…» Ровный спокойный голос, выдержанный тон речи и весь образ нового следователя совсем не был похож на того полковника НКВД, который допрашивал меня 13 декабря в Навле. И солдаты в охране, не были похожи на тех типов — чекистов, что помогали тог- да полковнику избивать меня. А таких, как вот этот, нам показывали когда-то в довоенных кинофильмах, среди по- ложительных героев. Он и старался, по-видимому, соответствовать тому образу. И достиг многого: Всё в нём было в строгом соответствии с тем, что положено было для киногероя — образа соответствующего ранга в стиле «социалистического реализ- ма». И рост, и спортивная фигура и лицо в меру мужественное и волевое. «По внешности хорош, ничего не скажешь! А как изнутри? А как у тебя с совестью, гражданин майор? В полном ли согласии живёшь со своей душой? Не тоскует ли она порой по чистоте и душевному миру? Может быть, это будет уже потом, когда постаре- ешь и станешь мудрее?» А пока: заметно было, что он сам себе нравился, и это именно должно быть вынуж- дало его лепить свой образ по какому-то образцу. И получалось! Вот только глаза у него были посажены уж слишком близко друг, немножко бы их раздвинуть и тогда его портрет или даже всю фигуру хоть на обложку цветного журнала! 116 Но самое главное для меня — из-за чего я так внимательно присматривался к майо- ру и пришёл к выводу — такие, как этот — не должны бы заниматься «физическими ме- тодами воздействия» на подследственных, а если попросту — избивать своих оппонен- тов. Ничего в действительности кажется, слава Богу, не предвещало осуществления того, что пообещал мне полковник при расставании. Впрочем — внешность часто бывает обманчивой. Кроме того — для «черновой» работы у этих белоручек обычно есть специальные помощники. За всю свою историю они — эти следственные отделы — должно быть, накопили до- статочный арсенал средств, чтобы развязывать наши языки. Ясно одно: предстояла война. Затяжная, тяжёлая, где все средства хороши и все они, эти средства, в руках у моего противника. — Назовите вашу настоящую фамилию, имя и отчество. — Дащенко — моя настоящая фамилия. Юрченко — фамилия по документам. Все говорило о том, что будет очень трудно, но хотелось сохранить надежду на то, что удастся сохранить достоинство и не сломаться физически. А там — будь, что будет! — Я вынужден ещё и ещё спрашивать вас о цели вашего отряда, о явках, о связях в той местности, куда вас перебросили фашистским самолётом. Мы должны с вами уточ- нить все детали вашего задания. Уже многое рассказал нам Александр Попов. Он не в пример вам разговорчивее и откровеннее с нами. Однако ему ваши руководители не совсем доверяли. Именно вы должны были выйти на связь к шпионам, оставленным здесь со времени оккупации. — Я всё уже сказал по этому поводу. Мне больше ничего не известно. Уточнить дета- ли с командиром отряда можно было бы при вас на очной ставке. — Вы себе сами выбираете свою судьбу. Всё зависит от вас самих. Вы ещё можете сохранить свою жизнь и облегчить судьбу, если будете откровенны с нами. На лучшую долю или просто на сохранение жизни надеяться было бы просто наи- вно. В подтверждение моих мыслей следователь в первую же ночь процитировал мне слова Горького: «Если враг не сдаётся — его уничтожают». И тем самым определил, что великий пролетарский писатель, с его пониманием сво- его места в растерзанном обществе, был на их стороне баррикад. У меня не было причин таить что-либо из того, о чём спрашивал у меня следователь в первую ночь нашей «работы». Кроме конечно моей легенды о происхождении и моей действительной фамилии, но конфликт между нами всё же возник не из чего». Я ещё не знал тогда, что по международным законам следователь до решения суда определять мою деятельность, как преступную не имел права, но я и тогда не считал себя преступником и отказывался подписывать протокол допроса, где меня так назы- вали. Формулировку вопроса: «Когда началась ваша преступная деятельность?» — я пол- ностью не воспринимал правомерной. Майор был и удивлён… Ещё больше — рассержен. В его практике должно быть ещё не было фактов подобного поведения подслед- ственных. 117 Врали почти все, изворачивались, кто, как мог — это воспринималось им, как впол- не нормальное и естественное. Но отрицать, по его мнению, очевидное, тем более, ког- да от этого толку всё равно никакого, было наивно и глупо! Он убеждал меня тем, что так принято в следственной практике государства, дока- зывал, что мои действия были преступны уже потому, что я состоял в «контрреволюци- онной банде». Я же возражал, что наоборот — именно мои действия способствовали началу ре- волюционных событий в стране, поэтому меня и нужно считать противником власти, а значит — революционером, а не «контриком», а «контрреволюционерами», наоборот яв- ляются все они, защищающие существующий строй. — И я? — Спросил майор, приподнявшись в кресле от удивления. — И вы, конечно. — Ну, ты и наглец! Должно быть, следователь был настроен в ту ночь миролюбиво, иначе за такой от- вет мне можно было бы и схлопотать, если не по физиономии, то несколько суток кар- цера обязательно. На этот раз мой ответ был воспринят с юмором. — Нет! Маразм какой-то! Идиотизм! Смотрю я на тебя и не пойму: ну для чего тебе это? Жизнь ушла вперёд, понятия изменили своё значение. А ты всё какими-то стары- ми категориями живёшь, какими-то троцкистскими вывертами. Очнись! Их время дав- но миновало! — Почему троцкистскими? — А нового вы ничего и не придумали! Только возврат к капитализму. — Но троцкисты ведь — были такими же коммунистами, как и вы! Как странно! Неужели же он, неглупый человек не уловил разницы в политической позиции, изложенной в нашей программе троцкистской. Через несколько часов пустых, но нервных разговоров я уже устал неимоверно. Мне невыносимо хотелось спать. И стало совершенно безразличным, как и кем меня здесь обзовут. А ещё до меня дошло, что майор и не мог формулировать свои вопросы иначе. Такие документы у него бы просто не приняли. И тогда бы наступила новая фаза следствия. Да и какое мне дело до этих формулировок? Какое уж это имело значение? Я подписал протокол. Возили на следствие каждую ночь. После бессонной ночи и мучительного дня в полусне, в полукошмаре опять, когда только раздавалась долгожданная команда: «Отбой» и на металлические полосы аре- стантского ложа соблазнительно расстилалась телогрейка, приобретая сразу же пыш- ность ватного матраца, голова погружалась в дозволенный только сейчас, желанный сон, неслышно отворялась кормушка, вмонтированная в дверь, и ласковый голос чуть не нежно, заговорщицки спрашивал: — А кто тут у вас на «Д»? Я поднимался автоматически, как сомнамбула, как автомат, двигался на деревянных ногах по коридору… 118 И опять со связанными руками в ряду с несколькими такими же мучениками, не при- шедшими ещё в себя после первых зачатков сновидений, трясся в кромешной тьме по улицам разрушенного города в тот проклятый дом на окраине. — Как настроение? Как отдыхалось? И хотелось верить, что вся эта пытка лишением элементарного отдыха не специаль- но подстроена следователем, не сотворена с иезуитским расчётом для создания благо- приятных условий воздействия на мою психику. Что это просто несовпадение режима работы двух независимых друг от друга ведомств. Я жаловался. — О каком отдыхе вы говорите, когда ночи я провожу в вашем обществе, а днём в камере тюремные попки не разрешают даже глаза прикрыть под угрозой карцера! Это у вас специально построена такая система пыток? — Нет что вы! Я и не знал, что в тюрьме такие строгости! Следователь обещал разобраться и похлопотать перед администрацией тюрьмы о лично моём праве на «послеобеденный сон». Как красиво звучали слова «послеобеденный сон». Будто кусочек воспоминаний о жизни в пионерском лагере! Но у тюрьмы свои законы. И никто из надзирателей никогда и слыхом не слышал о праве их подопечных на какие-то индивидуальные права. Разные ведомства! А майор методично, не упуская ни одного факта, шаг за шагом изучал мою биогра- фию. Он сопоставлял показания устные и написанные мною собственноручно с теми, что удалось выпытать у моих товарищей, уточнял каждую деталь, шлифовал и выстраи- вал в факты для обвинения. Постепенно под умелым давлением бригады следователей раскололась на две по- ловины наша группа. Легче оказалось всю тяжесть обвинения свалить на меня, Игоря и Замятина — «ветеранов» нашего формирования, основных «врагов» и «идейных вдох- новителей. И однажды майор спросил меня, как бы, между прочим, без всякой подготовки, пре- рвав протоколирование моих показаний: — Скажите. А вы не знали раньше, что целая группа ваших товарищей, ещё в развед- школе, договорилась между собой и приготовилась после высадки десанта покинуть вас и явиться с повинной? — Какая группа? Кто с кем? — Спрашиваю здесь я! — Ответил следователь, как автомат после включения ава- рийной кнопки. Но, всё же ответил на мой вопрос: — Те, кто пришёл к вам из числа во- еннопленных, в том числе и командир отряда. — Нет, не слышал. — Я ответил безразличным тоном уставшего человека. Он ожидал, по-видимому, другой реакции. — А вы верите в такую версию? — После того, как нас в брянском лесу встречала целая дивизия войск я во всякие не- былицы уже готов поверить. 119 — Ну, дивизия, не дивизия, но войск было достаточно мобилизовано. Ваше вторже- ние нашему государству дорого обошлось. Значит, по вашему мнению, версия ваших товарищей — бывших военнопленных не более, как очередная легенда? — Слова май- ора после некоторого расслабления вдруг опять обрёли официальный тон. — Я всё же сформулирую этот вопрос и запишу ваш ответ в протокол. — Я уже ответил, что мне ничего не было известно, о том, что готовилась измена членов нашей команды. Остальное же — только мои домыслы. — Да! Я на этот раз готов поверить! Ведь если бы стало известно там, вы бы их сра- зу же сдали в Гестапо! — Зачем же так? Не всё так просто! Мы были от Гестапо так же далеки, как и от КГБ. Одна ночь в неделю у меня была свободной от «работы». В воскресенье контрраз- ведка отдыхала, и ночь с субботы на воскресенье была представлена в наше полное распоряжение. Как бы для восстановления сил и приведения в порядок расстроенной психики… Как упоителен сон, когда никто его не тревожит! Какое это благо, какое это счастье, если можно поспать положенное для человека время! И удивительно смещается в каком-то сомнительном направлении понятие «счастье» и после ночного отдыха голова почти полностью очищается от кошмаров наяву, от мигрени, от болей раскалывающих череп с повторением где-то в шейном участке позвоночника. После нормального отдыха наступал период блаженного отупения. Я мог часами сидеть без движения, подвернув под себя ноги, уткнувшись плечом в стенку, без мысли в голове и только изредка движением головы показывать соседу, что не сплю и внимательно выслушиваю его откровения. А он монотонно рассказывал мне о своей юности, о встречах с девушкой и о женить- бе. Я для того, чтобы отвести мысли подальше от своей персоны и всего того, что связа- но с ней старательно вникал в чужой сюжет. И получалось у него так, что всё было ясно и светло в его жизни, и в его душе рядом с наивным и чистым созданием. Раньше он не только не признавал это, но и стеснялся показывать её своим товарищам. Считал её ниже себя по уму и развитию и физическим качествам из-за её ущербности — физического недостатка: косоглазия. А ещё и из-за чи- сто собачьей преданности. По-видимому, то, что она была не такой как все, наложило отпечаток на её поведе- ние, вмонтировало в психику неуверенность в себе и создало мощный комплекс непол- ноценности. Её психическое состояние предопределило то, что она и у отца с матерью была чет- вёртым, но главное, нежеланным ребёнком. Была всегда голодной и представленной самой себе. Юности она и не заметила, потому, что чувствовала себя забитой и никому не нуж- ной. 120 Лузанин работал в то время в милиции младшим следователем. В посёлке он был новичком, в коллективе чувствовал себя чужаком. Вообще он трудно сходился с людь- ми, пил в «одиночку». И почувствовал вдруг, что ему необходимо стало срочно женить- ся, обзавестись семьёй, потому, что может очень даже просто превратиться в алкоголи- ка, в потом и потерять работу. И на этот случай даже такая подруга, как эта, его вполне устраивала. Иван сам с помощью жены пристроил к баньке на усадьбе её родителей комнатку, отделился, таким образом, от вмешательства в их семейную жизнь чужих ему людей и зажил своей семьёй самостоятельно и независимо. Феня боготворила своего покровителя и мужа, готова была идти на любые уступки и даже на подвиги лишь бы угодить ему. И молодой муж поверил в свою исключительность. Никто, никогда не учил его тому, что слабых обижать нельзя. Он считал, что это позорно для мужчин. Христианская мо- раль была ему незнакома и чужда. Он считал себя господином и полным хозяином в се- мье, жену же зависимой от его воли. И просто так для усиления своего авторитета он иногда бил свою жену. Иногда запирал в доме, а сам уходил к друзьям на гульбище по целым вечерам. Унижал её. Или приводил какого-нибудь алкоголика в дом: «Кумэ, лю- бый, кумэ мылый, серы в хати. Жинка вынесэ!» — А один раз, для проверки её чувства ко мне, после перегрузки желудка я накрыл её ватным одеялом с головой и устроил настоящую газовую камеру. Сорок минут вы- держала! По секундомеру швейцарскому я контролировал! Но зато потом она долго плакала. — Ой, Иван! Неужели не жалко человека? — Нет, не жалко было! Спьяну чего не удумаешь! А она не жаловалась, терпела. Утром вела себя так, будто ничего между нами и не произошло. Вставала рано, покор- мила меня завтраком и на работу провожала. А в постели с ней я перепробовал всё, что спьяну придумать сумел и наслушался от своих беспутных товарищей. Всё терпела, только вырвало её один раз. Пришлось проучить, чтобы постель блевотиной не пачка- ла. Тогда я думал, что поступаю, как и надо. Она же была безотказна. Только сейчас мне стало, невыносимо жаль её. Сейчас я понял, что ближе и роднее, чем моя Феня у меня в жизни никого и не было! И мне очень жаль, что ничего уже исправить в этой жизни нельзя. — А где она сейчас? — Живёт где-то. Носила мне передачи, пока я ещё живой был. — Как, так — живой? — Пока сидел под следствием. А потом меня осудили к высшей мере наказания… И сообщили официально, что приговор приведён в исполнение. Поэтому я для неё уже не существую… Я — уже не я. Всё было в далёком прошлом. — А если бы пришлось жизнь переписать начисто. Как бы ты с ней себя повёл? — Да я бы на ней и не женился! Я бы отбил жену у учителя. Вот где краля! Её немцы с собой увезли. А учителя в Германию отправили. — Так всё равно тебе бы она не досталась! — Ну и что! И я бы попользовался! А потом и пускай бы и тот штанденфюрер её увоз- ил! 121 Вот и пойми человека! Вроде бы и совесть у него заговорила. Появилось сожаление о поступках… И опять понесло! — Ну и намешано в тебе, Иван! — Намешано. — Охотно соглашался он. — Иногда я и сам в себе не разберусь — чего же во мне больше. Бывает — вспомнишь о чём-нибудь нехорошем, что натворил, так и сон не берёт и выть хочется по-волчьи. Может, правду старые люди говорят, что это Господь Бог душу к себе поворачивает. Только трудно уже моей душе! Вот как заготови- теля по заданию начальника НКВД затравил — такое и сам Бог не простит. А зачем это мне было и сам не знаю. Заставили? Вынудили? А я отказаться не смог! — Почему НКВД? Ты же в милиции работал? — Вообще-то в милиции. А один раз в кабинете моего начальника мне задание дал и начальник НКВД. «Давай, говорит, Андрей, — так начальника милиции он называл — давай-ка, мы твоего работника проверим на вшивость! Пусть одну работу сделает — нам в помощь следствие одно проведёт. Мы поглядим, что у тебя это за работнички, что за специалисты. И нам будет хоть какая-то помощь. А то мы стали не справляться — ра- боты привалило — масса!» — Я знал хорошо того Маслова, которого мне поручили «сделать». Даже в прияте- лях его у себя числил. Человек он был беззлобный и простой до наивности. Бывало, и напивались мы с ним по праздникам. Он угощал в кредит, для добрых отношений, что- бы задобриться на случай, если где-нибудь попадётся на своих заготовительных делах. Но, чтобы где-нибудь слово, какое сказать против власти или анекдот, какой — так это ни-ни! Лучше язык себе откусит! А тут обязали меня на этого моего приятеля дело офор- мить самостоятельно на тему контрреволюционной агитации — по статье 58–10. Да ка- кая там агитация! Он же куста в темноте боялся. Он был полностью наш, чисто совет- ский человек! И даже зарегистрирован у нас, как добровольный осведомитель! Я и сказал об этом начальнику НКВД. — Так это у вас. А между вашим ведомством и нашим — две больших разницы! — А как же я… — А это уже твои вопросы — твои и проблемы, тебе на них и отвечать. А нам сам ре- зультат нужен! Три недели тебе сроку, как новичку. Наши специалисты для таких дел просят десять дней. Своей головой отвечаешь! Вместо него сам пойдёшь в зачёт. Я с отчаянием поглядел на своего начальника, в надежде на заступу. Только тот гла- за в сторону отвёл, будто и не слышал ничего. Только и пообещал для помощи двух ми- лиционеров — спецов по мордобою, когда понадобятся… — Ну и как у тебя получилось? — В срок уложился. Только мне эти три недели самыми горькими в моей непутёвой жизни показались. Выполнил. Да ещё благодарность от «Органов» записали в личное дело. И приглашали работать в НКВД. Только я боялся, что умом тронусь. Отказался по состоянию здоровья и даже справку от врача им представил. А ещё кисет Маслова, рас- шитый бисером, мне на память они подарили. Так мне долго казалось, что он живой, был этот кисет. Я боялся в доме с ним наедине оставаться. Всё прислушивался — не за- говорит ли вдруг. Фене наказал утопить его в колодце. Да и колодца того с тех пор стал бояться. Ходил домой с другого конца улицы. — Иван! Зачем ты мне всё это рассказал? 122 — А мне легче становится, когда поделился грехом с кем-нибудь. Главное ещё в том, что сам я видел, как расстреляли его! Я много ещё на своём веку видел, обидел мно- гих, но по ночам ко мне почему-то приходит только один Маслов! Всё спрашивает: «Ну, за что ты меня мучаешь — мы же с тобой водку вместе пили». И ещё жалко, больше всех Феню. С чего бы это так? С чего бы её жалеть? У неё натура такая, что всё равно обижать её будут. Не я, так кто другой. Это знаешь — есть на свете такие люди, будто специаль- но и созданные для того, чтобы их обижали… Я прикидывался спящим, сидя в изголовье нар, обняв коленки, а сам сквозь полу- опущенные веки наблюдал за соседом. Он ходил по камере, жестикулируя, и вёл жи- вую беседу с самим собой будто на репетиции какой-то трагической роли для театра. Изредка актёр останавливался около меня, внимательно вглядывался мне в лицо… И тогда мне казалось, что его взгляд свободно проникает через закрытые веки, черепную коробку в мой мозг, в моё хранилище информации, отбирает оттуда всё, что ему нужно, а взамен накачивает меня какой-то тягучей массой с неприятным запахом. А я, как в со- стоянии гипноза никак не мог воспрепятствовать ему в этом. Потом он величественным жестом поправлял на голове свою плешивую ушанку, будто серую каракулевую кубанку с синим верхом, которая присутствовала во всех его рассказах о жизни при немцах, и запевал фальцетом негромко, но со значением: — Любо, братцы, любо, любо братцы жить! С нашим атаманом не приходится тужить! Открылась кормушка. В обрамлении выреза в двери показалась усатая голова с сер- дитым выражением лица: — Ну и чего мне с вами делать сегодня? Один спит сидя, а другой распевает на весь корпус! В карцер вас обоих или прогулки лишить на целый месяц? Или мне за вас отве- чать? Голос «попки» не ругачий, с ленцой. На этот раз угроза — чистая формальность. — Больше не будем, гражданин начальник. Мы вас не поведём. Будем по одной до- сточке ходить и выполнять полностью всё, что положено. — Ну ладно. Берите бачок с водой, мойте полы и проведите полную уборку помеще- ния. Пользуйтесь тем, что я сегодня добрый! — Спасибо, гражданин начальник! Нам сегодня повезло! Этого надзирателя отличает от его собратьев непомерная лень и мужичья незлобивость. Несколько дней тому назад за то, что мой сосед взобрался на подоконник, надзиратель нажаловался ответственному дежурному и нас обоих вывели в коридор, установили лицом к стене и устроили тщательный шмон. Обыскали все угол- ки, все закоулки, все швы на одежде и все складки на теле, вплоть до самых интимных и срамных. Потом нас по одному допрашивали о причине нарушения. Службистам не ве- рилось, что мы не готовились к побегу, не пилили решётки, а хотели крошками от своих паёк подкормить любопытного воробушка, который иногда заглядывал к нам за дере- вянный козырёк на окне. Ивана всё же подержали часа полтора в холодном карцере и отпустили. Но пришёл он в камеру не синий от холода, не дрожащий, а умиротворённый и добрый. И вроде даже сытый… 123 Глава 12 В конце февраля, когда на благодатной воронежской земле уже появились явные признаки наступления последней военной весны, я почувствовал вдруг, что, ослаблен- ный в постоянном нервном напряжении организм, уже не выдерживает. Сердце вне- запно в самые ответственные моменты стало менять ритм сокращения, подкашивались ноги, отключалось сознание… Однажды это случилось в коридоре контрразведки. Я потерял сознание и упал на дрова, сложенные у дверцы печи. Очнулся — в небольшой пустой комнате, лежащим на узком деревянном топчане. Телогрейка снята, воротник гимнастёрки расстёгнут… Около меня хлопотал молоденький старший лейтенант, умело, распоряжаясь содер- жимым небольшого чемоданчика. Рядом озабоченно присел на корточки старший сер- жант — начальник конвоя контрразведки. — Ну, вот и всё хорошо! Вот и молодец! Тебе бы отдохнуть несколько дней, да поесть вдоволь. Тогда было бы всё совсем хорошо. Ну, я пойду. Ты уж тут присмотри за ним, Кондауров! — Присмотрю! Такая уж у меня служба! Старший лейтенант, ещё раз оглянувшись на меня, тщательно затворил за собой дверь. Я медленно поднялся, превозмогая головокружение, и сразу же опять уселся. — Ты посиди-посиди пока. Пускай голова попривыкнет немного. Отдохни. А я сей- час. Я остался один. Только сквозь приоткрытую дверь изредка подглядывал молоденький солдат. Вернулся Кондауров с котелком, из которого вкусно пахло щами и куском хлеба. — На-ка подкрепись. А то в кабинете у самого хозяина ещё опять свалишься! А так не годится. К начальству положено относиться с уважением. Мне кажется, что я никогда ещё ничего не ел более вкусных тех солдатских щей из кислой капусты с американской тушёнкой! — Товарищ подполковник в командировке. А тебя сегодня хотел видеть сам хозяин. Но ему пока недосуг. Совещание у него. Так, что ты посиди, подремли немного. А мо- жешь и прилечь на кушетке. Только не спи крепко — будь наготове! — А кто такой — этот подполковник? — Да твой же следователь. Он же и начальник следственного отдела. Это вчера ему ещё одну большую звёздочку на погоны вкрутили. Был майор, а теперь подполковник! Досрочно. Говорят, что из-за вас. Так, что ты с него свою долю спроси! Может хоть ещё котелок щей, когда нальёт! Твоим товарищам часто я с кухни приношу, что останется. Щи там или каша. Только товарищ начальник у нас человек строгий и принципиальный, но и справедливый! Что кому положено, то и получай, с тем и живи. Он и себе ничего лишнего не возьмёт и никому не даст! Такой уж он человек. Только глубокой ночью меня подняли с топчана, дали умыться в туалете и повели на третий этаж. 124 Здесь было всё по-другому: параднее и наряднее и ковровые дорожки на полах, свежевыкрашенные панели, хрустальные бра вдоль коридора и два автоматчика в па- радной форме — всё подчёркивало важность и значительность обстановки. В кабинете, размером в половину этажа здания контрразведки с портретом Сталина во весь рост, за огромным массивным столом, обтянутым зелёным сукном, с двумя ря- дами высоких дубовых стульев, небольшого роста кругленький его хозяин в измятом мундире с лампасами, в которых с трудом можно было определить их изначальный красный цвет, выглядел чужим. Это был тот самый генерал, что летел с нами в самолёте из Брянска. Впрочем, по-видимому, и я ещё больше не вписывался в обстановку. Истоптанным сапогам было неловко на новых ковровых дорожках, и они сами тянули мои ноги в сто- рону от этой роскоши. Шапка, казалось, сама сползла со стриженой головы и неловко мялась в руках. Зачесался подбородок под щетиной, остриженной в бане неделю тому назад. — Ну, как, Аника-воин, освоился в новой обстановке? Не обижают тебя здесь наши тюремные бюрократы? Соблюдают ли советскую Конституцию? Как твоя «Третья сила»? Не помогает тебе морально или материально? Посылки не шлёт? Я не знал отвечать или нет, на поток вопросов, в которых ирония, оставаясь пока ещё в пределах добродушной шутки, была готова перейти границу этого добродушия и за- звучать уже как чистой воды издевательство. — Конституция, как луна в ясную ночь, светит, но тепла от неё нет, и не только для меня, но и для тюремного начальства. А «Третья сила» ещё пока не перевоплотилась из духовной субстанции в материальную, потому посылки от неё дожидаться не приходит- ся. — Ого! Ты мал, да красноречив. А «Третья Сила» твоя — та, что мать за хату срать но- сила. И ты ещё надеешься, что она сможет перевоплотиться? А может так и присохнет на своём идеале: Остёр ты, сынок, на язык! Потому видно на тебя и политическую роль возложили! Только я не очень одобряю роль политруков. Командир — это человек от- ветственный за всё в отряде, а замполит — это так себе. Пришей кобыле хвост! Только такое мнение — это мой секрет. Не для посторонних ушей! И ты уж не выдавай меня, а то тень на мой генеральский мундир упадёт! Ты умеешь секреты хранить? И улыбнулся такой добродушной, широкой улыбкой, что лицо всё засветилось, ста- ло немного по-бабьи сентиментальным. — Никому не скажу! — Ну, вот и ладненько. Давай-ка присядем с тобой и поговорим совсем на другую тему. Серьёзно поговорим. А я сейчас ещё одного собеседника приглашу. Пусть поуча- ствует в нашей беседе. Он нажал кнопку где-то на столе и вошедшему капитану коротко бросил короткую команду уже тоном, в котором чувствовалось, что между мной и им уже опять возник- ла пропасть, которая действительно нас с генералом разделяла. И о которой, до этого на несколько минут, он мне позволил забыть. 125 — Так вот, Юрий Семёнович! — Обратился ко мне хозяин кабинета официальным то- ном, когда в торце кабинета, с явной готовностью вскочить в любой момент по перво- му слову или жесту генерала, занял место упитанный с крючковатым носом майор. — Так вот нам с вами необходимо рассмотреть один финансовый вопрос. Да-да чисто фи- нансовый, вы не удивляйтесь. Протокол допроса сейчас вести не будем, все бумажные дела потом доведёт до кондиции майор. А нам сейчас важна самая суть. Нужно устано- вить истину. Скажите мне: сколько денег вы получили от немцев, и сколько было упа- ковано в вашем багаже, который был выброшен вместе с вами на грузовом парашюте? — Получено от немцев два миллиона рублей. А упаковано в багаже один миллион восемьсот пятьдесят тысяч рублей. — Ответил я. — Вы разве были казначеем в отряде, что так чётко отвечаете на этот вопрос? — Нет. Я не казначей. Казначея у нас вообще не было. Но я знаю точнее других. — Объясните, что всё это значит. — Всего нам привезли немцы действительно два миллиона рублей. Миллион рань- ше, второй попозже — почти перед самым вылетом во второй раз. Двадцать мы растра- тили на дополнительное питание. Молоко, овощи… Тридцать же тысяч мы распредели- ли по карманам, раздали каждому из бойцов для расходов при первой необходимости. А сто тысяч я подарил при расставании одной женщине. — Как это «подарил»? Это же деньги — казённое имущество! За такие подарки в во- енное время без разговоров сразу к стенке ставят! — Аж, вскочил от возмущения май- ор. — Они, эти деньги, тогда ещё не были казённым имуществом. И вообще они не име- ли для нас никакой ценности там, в оккупационной зоне. — А какой женщине вы подарили сто тысяч рублей? — Спросил генерал, глядя на меня исподлобья и поигрывая коротенькими пальцами по столу. — Суссане. Жене нашего командира. — Какого командира? Сашки Попова, что ли? — Нет. Севрюгина. — Это, Данилова, что ли? И за что же жене начальника подарил? Она красивая была? Добрая? — Почему же была? Она красивая, только не моя, а чужая. А подарил я просто так. При прощании. На добрую память. — Здорово! Вот это поступок! Ты поступил, как истинный мужик! И это тебе ещё за- чтётся! Ну ладно. Всё пока! Времени больше нет. Не генералу же этими деньгами зани- маться. Мне за другие дела деньги платят! Ты, Белов, оформи всё протоколом, выясни все подробности. А то у нас на кого-то повесят эти тышщи, может на того, кто вскрывал багаж, так что и не отмоется! Копию протокола — мне на стол! Ты уж покорми этого да- рителя и отпусти сегодня на ночёвку, а завтра со свежими силами и поработаешь с ним. И поговорите обо всём, пока Маракушев отсутствует. Майор Белов не выполнил распоряжение генерала — не покормил тогда меня. И в коридоре, проходя мимо, измерил меня взглядом, каким глядит, по-видимому, на бычка забойщик скота на мясокомбинате. 126 Глава 13 Тема, которую определил для официальной «беседы» генерал нам с майором Беловым не была уж очень неприятной для меня по сравнению с другими возможны- ми. Она не касалась меня лично. Не была тайной, которую уж никак нельзя было выда- вать контрразведке. И по тому, что высокое начальство интересовалось этим вопросом не затем вовсе, что хотелось им к моему досье добавить ещё один «жареный» факт, а по соображениям другим совсем, не совсем ещё для меня понятным. Ясно было только, по всему чувствовалось, что внезапное появление в зоне действий значительной сум- мы неучтённых денег вызвало какие-то осложнения то ли с криминальной основой, то ли просто во взаимоотношениях между представителями различных заинтересованных ведомств, принимавших участие в охоте за нами после появления на родине. А изъясняясь понятнее: часть денег была, по-видимому, разворована. За остальную же, уцелевшую, началась свара между участниками облавы и ещё финансовыми орга- нами. Мне же лично лучше уж было провести время в беседах на тему чисто финансово- го характера, чем изворачиваться и стараться не запутаться самому в своей фантастиче- ской биографии. И это всё тогда, как голова раскалывалась от невралгических болей — на фоне ката- строфической усталости и измождения организма от постоянного недоедания и недо- сыпания. Беседовать, так беседовать… Вот только личность самого майора Белова… Ну, до чего же несимпатичен был мне этот майор! Но что уж тут поделаешь! Не будет же гене- рал подбирать мне следователей по моим симпатиям! А как горели щёки у меня все эти дни! Как страдала душа, пытаясь понять что-то, такое, что по тупости моей не было мне дано знать… Но не майор Белов тому причина! Что-то должно было случиться ещё! И получилось у меня, как у старика из сказки с золотой рыбкой. Не пожелал я встре- чи с майором, так вот тебе — когда привезли меня на следующую ночь — не встретил- ся с Беловым. А за своим столом, будто так и должно было быть, сидел и с ехидцей поглядывал на меня мой следователь — Маракушев собственной персоной. И новые погоны с двумя большими звёздочками на новой диагональевой гимна- стёрке сияли золотом, будто добавляя солидности его фигуре, значительности и уверен- ности в себе. 127 Мне бы нужно было поздравить с повышением хозяина кабинета, но я от неожидан- ной встречи с ним замер у порога, переступая с ноги на ногу. — Ну, проходи. Садись. Что это ты сегодня, как чужой? Не рад встрече? Напрасно. Напрасно. А я и не помню случая, чтобы у него в кабинете чувствовал себя своим… Может, это было тогда, как он орал на меня и сжимал кулаки перед моим носом, но только из сво- их «принципиальных соображений» не пускал их в ход? — А у меня для тебя хорошие новости! Очень хорошие! Я ведь у тебя на родине по- бывал. В Киеве. И с сестричками твоими побеседовал. И привет тебе от них привёз. Вот только, что-нибудь более существенное захватить не смог! По моему чину это не пола- гается! Да и пришлось мне после Киева ещё в один город заехать по делам нашего ве- домства. В Чернигов. Ну да это тебе не интересно. Это по другим делам. Ну что же ты молчишь? Язык проглотил от радости? В глазах подполковника столько торжества, столько радости, что лицо его помимо его воли расплывалось. И он уже не мог не восхищаться тем, как сработал он сам и его коллеги. И как «раскололи» меня со всей моей жизненной легендой. Но сёстры мои в Киеве? Почему? На воле или в тюрьме? Спросить? Не ответит боль- ше того, что сказал. И как знать — может это блеф? Но на столе перед следователем фотографии… Мне кажется, что нашей семьи, и мой студенческий билет, какие-то бумаги с гербовыми печатями… — Я поздравляю вас с повышением! — Выпалил я в ответ, и своей запоздалой реак- цией вызвал добродушное: «Ги-ги-ги» у подполковника. — Это сейчас не имеет никакого значения. Были и лейтенантами, будем и генера- лами. Жизнь не стоит на месте. Главное то, что мы нужны нашей родине. И ещё то, что нам не пришлось для торжества истины использовать средства, которые я не считаю достойными для советского офицера. Можно было узнать всю правду о тебе и о твоих друзьях другим способом. Есть такие методы, что для нас дешевле бы обошлось, а вы сами просили бы выслушать вас и выложили бы всё, что есть за душой у вас со всеми подробностями. Но я не хотел этого! Я фронтовой офицер и не желал работать такими методами! Надеюсь, что ты поймёшь и оценишь это! — А разве пытка бессонницей и голодом — это не из тех методов, на которые вы на- мекаете? А подсадная утка в камере! А ещё коридор смертников для того, чтобы пода- вить психику? А ночные экскурсии со связанными за спиной голыми руками при моро- зе более десяти градусов? Вот посмотрите — какие следы на руках! — Ну, это всё детские забавы для таких закалённых ребят, для таких профессиона- лов, как вы! Кожа на руках сменится. Злое всё забудется, и меня ты будешь ещё вспо- минать, как хорошего друга. А ночи, проведённые здесь, как лучшую пору в своей био- графии. И поверьте мне, что я лично во всех этих строгостях ничуть не повинен. Это всё тюремное начальство изобретает. Это их доля для достижения эффекта при совмест- ной деятельности. Им нужно скорее тюрьму разгрузить. Скученность большая, антиса- нитария. Давайте же не будем зря дорогое время терять для выяснения отношений, а займёмся делом. Потому, что многое по твоей милости нужно начинать сначала. Вот эти все протоколы будем переписывать начисто. — И всё это было сказано в лёгком ироническом тоне, всё полушутя. Раньше себе майор Маракушев никогда не позволял ни такого тона, ни таких отступлений от принятой программы. Что повлияло на него? Повышение в чине или удачное завершение командировки? 128 — А вы себе заработали лишних пяток лет своим поведением на следствии. Не ду- майте, что с контрразведкой можно такие шутки допускать. У нас не принято это про- щать! Запомните это на дальнейшее! Меня пару дней не будет, можете отсыпаться, а на досуге подумайте и вспомните: тема нашей беседы будет: ваша биография в подроб- ном изложении, особенно тех глав, где проявлялась контрреволюционная деятельность ваша и других членов организации, а также вклад каждого из членов вашей семьи, на- чиная с отчима, мамы и кончая обеими сестричками Лесей и Ниной. И помните. Мы ин- формацией сейчас вооружены значительно больше, чем при нашей первой встречей. Каждый факт есть возможность проверить и перепроверить! — На этот раз подполков- ник не улыбался. Обращение на «вы» означало переход на строгий официальный тон и восстановление прежних между нами отношений. Но почему однофамилицу Лесю Маракушев назвал моей сестрой? Значит — только Нина в Киеве, а Тоня и родители ещё во Львове? Он в чём-то не разобрался на радостях от повышения, этот новоиспечённый подполковник! Глава 14 Уже не болели больше мои руки, стянутые тонкой верёвкой, от предрассветного хо- лода не сводило ноги в утлых «командирских» сапогах. Болела душа и всё тело колоти- ло таким ознобом, что не было покоя на мороженых досках дежурной трёхтонки. Голова очистилась от усталости без отдыха и лекарств. Так бывает, когда затихают маленькие боли, при большой, всепоглощающей. Не болят же зубы у человека, когда его тело распинают на дыбе! Все боли, все страхи, все слабости собрались где-то в одном месте моего «я» и, хотя невозможно было установить, где же это место размещалось в организме, сдавили моё бедное существо такими тисками, наполнили такой болью, что, хотелось выть волком, биться головой о промороженные доски настила бортовой автомашины. Только бы ста- ло немного легче, только бы чуть-чуть забыться! Что же я натворил! Почему в лесу я не использовал позиционное преимущество для последнего в этой жизни фейерверка. Такого, когда в пылу азарта и боль незаметна, и потеря самой искры жизни не столь уж важна. Почему я не стрелял?!! Зачем не стрелял, идиот? Если бы погиб тогда, мои близкие не отвечали бы за мои художества! Сам-то что? Был я, и не стало. Поплакали бы ещё при случае, да и привыкли к мыс- ли, что нет больше такого. Идёт война. Много потерь и многие плачут! А сейчас… — Господи, Господи! Помоги им вынести всё это! Не о себе молю Тебя! О себе я и просить уже не смею. Я принял на свои плечи ответственности за жизнь, спокойствие моих родных столько, что почувствовал почти осязаемо, как трещит позвоночник, под непосильным грузом. 129 Я же прекрасно представлял себе, что ждёт всех их: и маму, и отца, и сестёр. Я же знал, на какие издевательства способны эти хозяева нашей земли. Видел я сво- ими глазами многое, читал и слышал ещё больше! Из этого чекистского водоворота им, слабым и не готовым к испытаниям уцелеть можно только по счастливой случайности, вытерпев все надругательства. Господи! Хоть эту случайность подай им! А мне … — Для меня, чтобы прекратить эту муку, есть только один путь… Нужно най- ти, организовать ту единственную возможность… Верёвки нет… Все металлические предметы отобраны… Высота везде небольшая — можно только покалечиться. А это, в моём положении уж очень смешно! И у Бога про- сить, чтобы помог уйти из жизни добровольно — нельзя — самоубийство — великий грех! Чувство голода, постоянное присутствие которого было уже частью моего организ- ма, вдруг притупилось. Только всё тело дрожало в ознобе. Отвечал на вопросы сокамерника, невпопад, вызывая его недоумение. Мне за что-то надзиратель грозил карцером. А я так и не понял, за что именно… А вечером опять голова надзирателя из кормушки в двери ласково пригласила на ночную прогулку того, чья фамилия начинается на букву «Д». И вместе с какими-то незнакомыми мужиками, со связанными сзади руками, в про- мороженном кузове автомашины, обречено мы мчались навстречу новым страданиям. У нас с майором Беловым не было ещё никаких бесед. Мы ещё с ним и не встречались наедине, но уже что-то тяжёлое, беспросветное за- висло между нами и перекрыло всякие каналы понимания друг друга. Мы ещё не говорили друг с другом ни о чём, а уже я предчувствовал, что никакой разговор у нас и не получится, и что мы разговариваем с ним на разных языках без пе- реводчика. Меня привела в это состояние обречённость, внутренняя боль — такая, что всё на свете кроме неё, стало безразличным. А у него — что? Откуда? Классовая ненависть к «чужим». Та ненависть, что чекисты накопили в себе и подогревали друг у друга? Ненависть воспитанная Партией, подкре- плённая её Постановлениями и Решениями? — За что заплатил такую крупную сумму шпионке? — Она не шпионка, а жена моего друга. Деньги для нас в ту пору не имели никакой ценности. Взаимоотношения между нами были несравненно выше всех материальных ценностей и благ. — Может, заявишь, что и ты не шпион? Я хорошо изучил порядки обучения в фа- шистских разведшколах. И, ваша — не исключение! Там всё продаётся и покупается! Такие отношения, как ты тут расписываешь, не могли быть и в природе! Разница толь- ко в цене. Ты отвалил много. Очень много! А, значит, и услуга была ценна! Цена того, за что ты заплатил, очень высока. Так за что ты заплатил? За интимные услуги? Слишком много. За сведения? За своё влияние на начальника? За что? Всё равно ты расскажешь, только для тебя это будет уже дороже! У нас есть методы для того, чтобы развязать тебе язык! 130 Белов орал мне в ухо. Поднимал мою голову коротким пальцем с мощным, острым ногтем, а голова опять упрямо опускалась с неистовым сопротивлением, чтобы не ви- деть это существо, мало похожее на человека в своей ненависти и тупости. — Да, пошёл ты! … — Это вырвалось из моего горла произвольно, когда ненависть к этому чудовищу на мгновение превысила осторожность и чувство самосохранения. Он сбил меня с табуретки ногой, да так, что я врезался головой и плечом в стенку. Потом забегал вокруг, выбирая место, куда бы пнуть больнее. Попадал по спине, по яго- дицам, по почкам… А я сворачивался клубочком, защищая живот и лицо. Потом он сел за стол, тяжело посапывая, как после тяжёлой работы. Странно было, что на помощь он никого не позвал. — Ты сам решил свою судьбу! Уж я тебя уделаю! А мог бы ещё пожить. Без автоматчиков, только с начальником конвоя — старшим сержантом и водителем — меня везли куда-то в ночь по спящему городу перед самим рассветом, но не в сторо- ну тюрьмы. На пустыре между грудами строительного мусора старший сержант с шофёром осто- рожно, как большую куклу, опустили меня вниз и поставили в снег на дрожащие ноги. — Ну, вот и всё! Шагай вперёд! — Майор стоял, широко расставив ноги, на рыхлом снегу, полы расстёгнутой шинели развевались весенним ветром и хлопали по его сапо- гам. Пахло весной, тающим снегом и гарью от развалин. Ну, вот и, слава Богу! Вот и выход из тупика! Вот и решение всех моих проблем. Спасибо тебе, отродье, если это только не розыгрыш, если это не блеф! И я направился вперёд в темноту развалин на непослушных ногах, проваливаясь в рыхлом снегу выше голенищ моих хромовых сапог. — Бегом марш! Я пригнул в сторону, что было сил… — Ложись! Две команды прозвучали одновременно и сплелись в непонятном ребусе. Но дальше бежать я уже не мог. Ложиться в мокрый снег не хотелось. Нужно было бы хоть двигаться дальше, несмотря ни на что, а я задержался на мгно- вение и оглянулся. В тот же миг, как коршун на меня налетел старший сержант. Сбил с ног лицом в мокрый снег, отвесил мастерский удар под челюсть и обматерил по-чёрному, вдобавок ко всему. Я бы пытался отбиться от непрошеного спасителя, но связанные за спиной руки де- лали меня совершенно беспомощным. Непослушное тело раскачали два дюжих мужика и забросили, как мешок, в кузов. И, утратив надежду, я плакал от бессилья и обиды, лицом уткнувшись в мокрые доски ку- зова… Майор забрался в кабину, обиженно хлопнув дверкой. Протокол о допросе по финансовому вопросу мне для подписи через неделю предъ- явил подполковник Маракушев. — Белов отъехал в командировку. Оставил материалы по его беседе с вами. О моей «попытке совершить побег» никто никогда не вспомнил. 131 Майора Белова я больше не встречал. Я отрицал напрочь участие всех родственников в деятельности контрреволюцион- ной организации, даже их знакомство со всеми моими товарищами отрицал. Но, чем горячее я это делал, тем с большей иронией относился к моим словам подполковник. — Ну, пусть так! Это материал не для нас, для Киева. Но всё уже там есть, все доказа- тельства уже собраны, решать их судьбу будет суд на основании тех документов. А мы вовсе и не нуждаемся в твоём подтверждении. Только учти, что своей ложью ты только себе хуже делаешь! — Кто знает в этом мире, что лучше для нас и что хуже? Глава 15 Молитвы Ивана Лузянина как видно дошли-таки до Бога: и к нам в камеру поселили, наконец, ещё одного квартиранта. Да ещё какого! Он был совсем свеженький, совсем зелёный, только что сегодняшнего призыва. По возрасту значительно старше не только меня, но и Лузянина. Забрали его ранним утром, как это обычно совершается в нашем государстве. Всю ночь перетрясали всё в квартире, всё взломали, всё вспороли, а потом увезли хозяина с собой. Даже в камере он ещё не пришёл в себя от того позора, от оскорблений, от ощуще- ния лавины беды, свалившейся на него и его семью так внезапно, по его мнению, без всякого повода, без причин… Мы успокаивали, как могли. Старались примирить с действительностью, со свер- шившимся… Больше всего помогло в этом представление наших дел… Это подействовало на него, как холодный душ. Он был директором хлебозавода. За что бы его могли арестовать, он не знал и даже не подозревал. — По политической статье? — Нет-нет! Что вы! Это исключено! Это мне не грозит! Я же ведь коммунист! Член партии уже более пятнадцати лет. Награждён орденом «Знак почёта». У меня много бла- годарностей. Меня сам секретарь обкома Партии лично знает! Это всё ошибка какая-то. Меня отпустят! Меня обязательно отпустят! Мы поддерживали все надежды нашего нового товарища. — Как хорошо, что я попал именно к вам в камеру! Вы такие хорошие люди незави- симо от того, что было у вас в прошлом. Ведь каждый может в жизни ошибаться! Жить на свете в наше время так сложно! Как и предполагалось раньше, Иван уступил директору своё место, сам перебрался ко мне. — Две телогрейки — это уже перина! Мы уж помучимся ради того, что мне перепа- дёт на пару закруток табаку в день! — Ну что вы! Разве я допущу, чтобы мои товарищи курили махорку или голодали? 132 Завтра всё у нас будет прямо с самого утра. Вот увидите! — Это не так просто: нужно будет разрешение следователя! — О, вы ещё не знаете моей жены! Передачу принесли только после обеда. По-видимому, бедной женщине пришлось штурмовать кабинеты всего местного начальства. — Я же говорил! Она у меня добьётся! Она женщина энергичная! — Кто Митрофанов? Имя-отчество? — Александр Фадеевич. — От кого ожидаете передачу? Распишись! Нашему ужину в тот день завидовал должно быть, судя по тому голодному времени, сам начальник этого нашего заведения. Уютная, будто игрушечная, домашняя корзинка, закрыта белой накрахмаленной салфеткой, была как скатерть самобранка. Наполнена она была такими давно забыты- ми яствами, которые в тех условиях и во сне не могли бы нам присниться. Хотя, как и многие голодные люди, мы иногда играли с моим соседом в игру, «а что бы нам сегод- ня приготовить на ужин?» Мы в таких случаях «ужинали» просто, но сытно. Но больше, чем на одно хорошее блюдо фантазии у каждого из нас тогда не хватало. А здесь… Были и круто сваренные яички, и бутерброды с настоящим сливочным маслом на тоненьких ломтиках настоящего круглого серого хлеба, того сорта, что сам по себе уже будто растворялся во рту. И мог вполне быть самостоятельной пищей, вкуснее, чем даже какой-то там торт! Было там и по ложке вишнёвого варенья на каждого из нас в мини- атюрной баночке. И чай с лимоном в термосе! Уместились в корзинке и пара обжарен- ных пирожков, которые хозяином были вручены нам, будто мы были гости на пирше- стве. Папиросы само собой… И, ещё что-то, что уже исчезло из памяти… Как же быстро управились мы со всем этим… И, не заметили как следует вкуса са- мой еды. — Ну, как? Понравилось? — Спросил хозяин трапезы. — Нам бы проще чего. И побольше! Только желудок растравили! — Будет вам «побольше и попроще»! Потом я им выкатал огня из ваты своих ватных брюк, а они наперебой колечками пу- скали в сторону окна пахучий дым из табака, который в этом мире курят только избран- ные. Но сразу же после трапезы меня выдернули из камеры «с вещами». Спасибо начальникам, что хоть после трапезы! Иван проводил меня до дверей камеры, приобнял за плечи и просил простить «за обиды». — Мне очень жаль, что ты уходишь. Мне было хорошо с тобой! — И на глазах его были слёзы! А мне было жалко, что я не успел предупредить новичка о той роли в его судьбе, ко- торая предназначалась каждому напарнику в этой камере. День Победы я встречал в большой вместительной общей камере. 133 Должно быть, пекарни в городе в тот день пекли хлеб только из пшеничной муки. И пайки из белого настоящего хлеба выглядели непривычно огромными. Радость была всеобщей. Настроение приподнятое даже у таких, как население на- шей Екатеринки. Вспоминали всё, что пришлось пережить каждому в жизни, только самое смешное и весёлое. Никто не хотел нарушать всеобщую эйфорию. И, со стороны глядя, получалось так, что жизнь всех этих бедолаг, за долгие годы войны, состояла из одних только анек- дотов и комических случаев. Надежда в людях воспряла духом и преобразила лица до неузнаваемости. Только старый вор в синей шёлковой рубашке, натянутой на мощное тело борца, как на барабан, с иронической улыбкой мудреца, молча наблюдал за оживлением в каме- ре. Наиболее желанным, как заклинание, часто употребляемым словом было: «амни- стия». Знали многие или чувствовали интуитивно, что рассчитывать на какие-нибудь по- слабления могут далеко не все. Но, так хотелось верить в этот день во что-то хорошее! Будет конечно облегчение жизни для всей страны, а значит и будет и для кого-то из нас! В тот знаменательный день отдыхали, обнимались с фронтовиками и наши мучите- ли. Их ночь была израсходована на загул. Им было не до нас. А мы отсыпались, стара- лись восстанавливать нервные клеточки, которые, и мы это знали, в нормальной обста- новке не восстанавливаются. Но нас эта истина не должна была касаться, мы жили в со- всем иных условиях. Всё там было так, как рассказывал Иван. В большой камере в полутьме, во влажном тумане, на двухэтажных нарах и в узких проходах между этими нарами, копошились серые тени. Их много. Многие десятки. Света мало. Хотя на улице и ясная, солнечная погода. Окна закрыты деревянными козырьками, решётками и ещё — грязью между рама- ми. Пропускали света окна только столько, что с трудом можно было разглядеть тех, кто находился лишь в непосредственной близости. Всё остальное пространство освещалось только небольшой электрической лампочкой над дверью. Тут уж, в этих условиях коридорному вертухаю-попке никак не уследить, если кто- нибудь и пристроится вздремнуть в укромном уголке! Не было матрасов, о них даже и не вспоминали, а тем более, постельного белья или одеял. На нарах разослана одежда. Сильно пахло карболкой, человеческими испражнениями, кислыми щами и ещё чем-то уж очень неприятным. Так обычно пахнет в доме, где поселилась нужда. В углу на почётном месте — широкая деревянная бочка с крышкой. А около неё пря- мо на полу сидел сгорбленный мужичок в рваной гимнастёрке. 134 В обществе, населяющем помещение, сразу было заметно расслоение общества. На верхних нарах, спаренных по среднёму ряду, находилась целая колония, около дюжи- ны человек, состоящая из разношёрстной публики, самых разных по возрасту, внешно- сти и должно быть и по уровню развития. Здесь были и в пёстрой одежде, как цыгане, щёголи, и босяки, как Челкаш по Горькому, и полуголые с татуировкой во всё туловище тюремные красавцы. У них два небольших кружка — с азартом соревнующихся между собой: две и коло- ды карт. Так выглядела воровская «малина». Из остальных большинство населения было в военной форме. Большая война нало- жила и здесь свой отпечаток на одежду и на принадлежность людей к отдельным кате- гориям. Это всё солдаты. Бывшие солдаты. Впрочем, в одежде почти всех арестантов, даже стариков, отражена бывшая при- надлежность к военному сословию. Выражалось это кирзачами, телогрейками защит- ного военного цвета, куртками или даже пальто, перешитыми из серых солдатских ши- нелей. Моё появление не привлекло внимания ни воровской колонии, ни общей массы на- селения. Нехотя, даже безразлично, поинтересовалось несколько человек — откуда я родом? Из какой камеры к ним переведён? Староста определил мне место на нарах между бородатым опрятного вида стари- ком и солдатом-инвалидом с культёй вместо правой руки. — Сало! Степан. — Отрекомендовался военный. — Из Россоши я. — Фамилия и ак- цент выдавали его украинское происхождение солдата. — Митрофанов. Александр Фёдорович. Юрист из Воронежа. — Протянул широкую мягкую руку бородач. — Странно. У вас в Воронеже много Митрофановых? — Спросил я удивлённо. — Только что в камере, откуда меня сюда перевели, я встречался тоже с Митрофановым. И тоже Александром. Не родственник ли ваш? Он был директором хлебозавода. — Нет. Не родственник. Слышал я о нём, но не был даже знаком. Глава 16 Процедура вызова на ночную «работу» в общей камере несколько усложнилась. — Кто на «Д»? — Спросил опять как раньше вежливый надзиратель. — Дащенко! — Дергачев! — Дроздов! Вот сколько добровольцев. Выбирай любого, кто понравится. На этот раз пронесло. Они выбрали Дроздова. — Кто на «Ш»? — Кто на «Д»? — Опять испытание для моих нервов? И на этот раз опять не меня. — Кто на «Л»? 135 Было человек пять добровольцев, но никто из тех, кто ответил на призыв «вызывно- му» надзирателю, ему не пришёлся по нраву. Только через час, когда, по-видимому, надзиратели оббегали всю тюрьму и перевер- нули вверх дном картотеку, они установили, что на этот раз им нужен был именно я, но под другой фамилией. Нервничали надзиратели, ругался конвой, матерились сотоварищи по камере из-за того, что сон прерывали перекличками… Обещали утром: кто — посадить в карцер, кто — оставить без прогулки, а кто — и на- чистить некоторое место, которое своей фамилии не знает. К счастью все обещания до вечера забылись. По-видимому, из-за того, что был нарушен по моей вине график доставки «подслед- ственного материала», в один комплект пассажиров на автомашину в этот раз я попал с Александром Никулиным. С тем, кого тут уже называли Поповым, то есть с нашим ко- мандиром. Саша поправился, похорошел и вообще выглядел превосходно. Физически он был намного лучше даже, чем в Кракове. Но главное было то, что он был вполне доволен своей судьбой и всем тем, что с нами произошло. И встрече со мной был искренне рад. Благодаря тому, что везли в контрразведку на этот раз много народу, шёл дождь, и из-за этого притупилась бдительность нашего конвоя, Саше удалось, примостившись у самой кабины, улечься рядом со мной. За время проезда он успел мне рассказать: — о том, что он почти оказался дома — потому, что Воронеж — это его родной город. И, со- всем рядом с городом в селе, которая стала уже посёлком — в семи километрах отсю- да — живут его родители. Они его уже совсем отчаялись увидеть живым. А сейчас он су- мел им сообщить, что он совсем рядом с ними. И теперь они приезжают к нему очень часто — два раза в неделю. Уже разрешили ему даже «свиданку» — неделю тому назад виделся со своими стариками. Генерал-майор, начальник контрразведки его однофамилец, а ещё и земляк. И при- ятель его отца ещё с детских лет. И потому относится к нему очень хорошо. Рассказал о том, что он с группой ребят, из военнопленных нашего отряда сумели от- работать версию о том, что сговаривались ещё в Кракове о сдаче в плен. — Это по-ихнему называется «явка с повинной». — Мне кажется, что я и тебе смог бы чем-нибудь помочь. Ты только не сердись на меня и скажи — как я должен себя вести, что говорить следователям… — Нет, Саша, мне никак ты не поможешь! Поверь, что я очень ценю твои пожелания и рад за тебя. Но, если ты будешь мне помогать, то они и тебе не поверят! Себе толь- ко хуже сделаете! Вот если бы Павлика вы в свою команду приняли, я бы спасибо тебе большое сказал! — Будет сделано! Я передам ребятам. И с Павликом нас иногда вместе возят! Сговоримся! Летом уже, по-видимому, в конце июня, когда, в переполненной камере от жары го- лые липкие тела по законам физики ещё расширялись, а места в помещении станови- лось всё меньше и меньше… Дышать воздухом, многократно уже пропущенным через наши лёгкие, было больно даже для гортани. Обо мне в контрразведке на некоторое время вдруг забыли. 136 Проходила неделя без вызовов, другая… Таял на глазах от тоски по дому сосед Степан Сало. Всё реже на все случаи жизни зву- чало его философское: «Та нэхай соби!» Он со всем был согласен, мирился с любой несправедливостью, ибо, по его мнению, так уж устроен этот мир, а человек только пешка в руках жестокой судьбы. И он с готов- ностью принимал всё, что выпадало на его долю, хоть и больно это бывало неимовер- но. — Та нэхай соби! Систематически, методично избивал на ночных встречах опытного юриста Митрофанова мальчишка-следователь. Кстати в некотором смысле его бывший ученик. На воле, часто этот сопляк обращался к опытному юристу за помощью и консультация- ми по сложным житейским вопросам. — Что они хотят от вас? В чём обвиняют? — Спросил я у соседа после очередного следственного сеанса. — Дело в том, что я не Митрофанов вовсе, а Митрофаньев. Фамилию сменил я из-за того, что отец был раскулачен и погиб в дороге на Соловки. Меня по доносу арестовали: узнал один земляк из Россоши. А обвинить меня, кроме смены фамилии и укрытия это- го факта в автобиографии, не в чем. В оккупации я не был, с немцами не якшался… Вот и мучаются они бедные, что же им из пальца высосать. До войны этот вопрос решался просто, сейчас нужны хоть какие-нибудь порочащие меня факты. Вот их и выбивает из меня этот сопляк. А меня, полуголого, липкого от пота, всего изъеденного казёнными клопами, остави- ли наедине с горькими раздумьями и угрызениями совести. Однажды вечером, когда тюремные начальники уже рассчитались с нами по пол- ной программе, в неё включая: пятнадцатиминутную прогулку, две оправки в туалете, раздачу хлебной пайки с довеском на деревянном колышке… Завершив цикл дневно- го кормления «сволочей заключённых» ложкой пшённой каши без жиров на воде сва- ренной, но необычайно вкусной, потому, что так мало её… Вот тогда, когда в ожидании вечерней поверки мы сумерничали вдвоём с Митрофановым, я, чтобы отвлечь немно- го старшего товарища от его бед выложил ему свою боль и заботу, как исповедь перед священником. Он выслушал меня с интересом, не перебивая и не задавая вопросов, а потом, уло- вив всю суть сразу, ответил: 137 — Милый мой мальчик! Диву даёшься, сколько же бед в каждой судьбе! Вот мою жену, как и меня по ночам тоже терзают где-то рядом в соседних кабинетах. Требуют, чтобы она оговорила меня, осудила мои действия, которых не было в действительно- сти, и отказалась от меня. И, я её убеждаю, чтобы поступила так, как они того требуют, себя бы спасала! А она не хочет! Ей грозят тюрьмой и Сибирью и Соловками. А она из- балованная, слабенькая физически, там ведь умрёт сразу же. Она непрактична — суп приготовить никогда не умела, стирать бельё для неё было хуже каторги, в прачечные отдавала. Хорошо ещё, что детей нам Господь не дал! Правда — это не хорошо, это даже очень плохо. Но дети — не для неё. Она сама всю жизнь оставалась ребёнком. Но поступать вопреки своим убеждениям она не хочет! Хоть ты её на куски режь! И мне оттого ещё больнее! Кроме того, я ведь ещё и юрист. Три десятка лет проработал защитником. Систему эту изнутри изучил досконально и, отнюдь, не только по лите- ратуре! А потому я вас так понимаю! И уважаю вашу боль. По примеру своёму и моей жены понимаю, как достаётся вашим родным. И что чувствуете вы. Но через это всё, всё же нужно пройти. Через все эти муки. И ничего нам уже не поправить, не изме- нить, не переделать заново. Я уверен, что если бы было возможно, во многом и вы бы поступили иначе, чем получилось. Особенно сейчас важно для вас то, что случилось с вами в брянском лесу. Вам сейчас кажется, что у вас был какой-то другой выход, другой вариант, как поступить. И всё бы тогда вышло в вашей жизни по-другому. Но поверьте мне, старику. Не было у вас никакого другого выхода. Разве расстрелять целый отряд партизан — это выход? Думаете, вам лучше бы было сейчас при таком варианте? У вас же есть теперь преимущество: вы чувствуете себя морально выше их, своих мучителей. И можете гордиться тем, что не убивали их! Могли расстрелять, но не сделали этого! Должны были стать убийцей, но не стали же им! У индусов есть такое понятие — карма. По их учению вкратце выходит, что за всё в этой жизни нужно отвечать. За каждый наш шаг, за каждый поступок и даже за каждую мысль. Это, только кажется, что можно где- то словчить, схитрить, спрятаться за чужую спину. Ничего подобного! Каждый получит обязательно то, что заслужил по самым жёстким расценкам! Всё в жизни нам зачтётся, за всё будет отдача, как при стрельбе из ружья — простите — я был охотником. При вы- стреле следует отдача в плечо. — Потом после нескольких секунд молчания он добавил совсем другим тоном: — Но, я скажу вам, что в своей практике не встречал и не подо- зревал даже, что в наше время есть ещё люди, способные на поступки, мягко говоря, неординарные. Вы хотели поступить честно по отношению к себе, и к обществу. Но, ваши поступки не вписывались в общую схему того, что принято в нашем государстве. Правда война внесла свои коррективы в поведение людей. Я никакой не судья вам. Ни хвалить вас не могу, ни хулить. Не знаю, как нужно было поступать на вашем месте, в тех условиях. Один только совет мой вам — молитесь Богу. Чтобы Он родителей ваших защитил. Один Господь Бог может сейчас их прикрыть от того, что вы для них с любовью сотворили… Ваша беда в том, что при попытке совершить доброе дело, поставили на карту не только свою жизнь, но и судьбу своих близких! На это у вас не было права! Так нельзя было поступать! — Я сам знаю, что нельзя… Но от понимания этого мне не легче! — Ну, уж! Я не священник, грехи отпускать не могу. Эту ношу вам поделить не с кем! У каждого проблемы свои, и свой крест в этой жизни! Вот я и облегчил свою душу… Вот и успокоил меня старший товарищ… 138 А на что же ты надеялся? Чтобы он помог по душе размазать сопли полуправды? Нет, уж от человека честного сумей выслушать правду, если тебе ещё нужно объектив- ное подтверждение. Опять вызывали вечером на «Д» и оказалось, что это нужен был именно я. — А у тебя ещё какой-нибудь фамилии в запасе больше нет? — Насторожено спросил «вызовной». — Насобирают тут кличек по свету, а мы раз- бирайся с вами! Глава 17 На втором этаже, в самом конце коридора в небольшом кабинетике меня передали светловолосому высокому капитану. На табурете в другом углу стола следователя мне в глаза смотрел и улыбался солда- тик с измождённым лицом с чёрной бородой. — Игорь! — Так вы оказывается знакомы? — С иронией спросил капитан. — Тем лучше, представлять друг другу вас не нужно. А, я, капитан Шильдкрот, при- гласил вас обоих для проведения очной ставки. Но давайте официально. Итак, вы, Дащенко Юрий Семёнович, знакомы ли вы с этим человеком? — Знаком. Это мой лучший друг, Новочеркасский. Он же Белоусов, Игорь Николаевич. — А вы, Белоусов Игорь Николаевич, знаете ли вы этого человека? — Да-да! Это … Игра в знакомство, представление, официальный тон капитана забавляли нас с Игорем. Мы были очень рады хоть в такой обстановке, пусть и со своим участием, в этой неумной игре пообщаться друг с другом, поглядеть в глаза и передать только нам известными интонациями в голосе в мимике что-то такое, что не поддаётся переводу на язык обычных, пусть даже просто знакомых людей. Более того мне показалось, что и капитан эту игру в официальное признание знаком- ства друг с другом и взаимное представление воспринимал с некоторой долей юмора. — Сегодня я хочу, предъявить вам обоим «вещдок» — латунную печать отряда, де- сантированного в районе посёлка Навля 12 декабря 1944 года. В этом отряде вы оба были не последними людьми. Печать была найдена при обы- ске в вещевом мешке именно Белоусова. Капитан извлёк из стола печать и предъявил нам обоим. — Вам знакома эта вещь? — Знакома! — Ответили мы в один голос. — Кому она принадлежала? — Нашему отряду! — Для чего она изготовлена? — Для оттисков на сургуче! — Почему же печать оказалась в вещевом мешке именно Белоусова, а не у коман- дира отряда, завхоза или политрука? 139 — Мы не придавали особого значения тому, у кого она могла бы быть! Официальная печать была у командира. — Так вы и заявляете, что печать предназначена для оттисков на сургуче? — Конечно. — Подтверждаем. — А по заявлению некоторых из ваших товарищей, перед вручением вам этой вещи ваш шеф Данилов обозначил несколько другое предназначение её. Он наказывал вам мстить советским патриотам, убивать их и для острастки другим, оттиском этой печати оставлять клеймо на лбу убитых. — Кому же такая дикая идея пришла только в голову? Кто же это придумал? — Говорят, многие, что придумал это действительно Данилов. Это, несомненно, по- тому, что подтверждено многими вашими товарищами. — Это не больше, чем грубый наговор. Данилов сам по себе очень мягкий и добрый человек! Мысль о терроре, об убийствах даже не могла ему прийти в голову! — Всё же видно была такая мысль! И не только мысль, а распоряжение. Даже ко- манда! Или, как вы правильно квалифицировали её — как наставление, если хотите, даже приказ — развязывать террор! — Не хотите же вы сказать, что на основании чьей-то досужей выдумки вы ещё хоти- те нас обвинить и в терроре? — Почему же только выдумки? Печать существует, в самом деле. Она своим суще- ствованием подтверждает факт намерения вашего руководителя! — Кого же теперь вы хотите обвинить в терроре? Меня? Игоря? На каком основа- нии? — Да! Вас обоих на основании свидетельских показаний! — Показания — есть, я в этом не сомневаюсь. Вы их соберёте, сколько вам нужно. Но самого-то террора ведь нет! А на печати не написано, для каких целей она изготов- лена! Мне нравился этот капитан, несмотря на то, что обвинение, им выдвинутое, было не только незаконным, но и нелепым. Мне нравилось больше всего именно то, что наш ди- алог проходил в рамках уважения к оппонентам. И даже его обвинительные фразы под- час сопровождались лукавой полуулыбкой. И зачем только Игорь себе в вещевой мешок припрятал этот злополучный кусок ме- талла? Судя по всему, мой друг, утратив всякую надежду на благополучный исход на- шей общей проделки, уже готов был принять на себя и это обвинение. Какая, мол, раз- ница — одним преступлением больше или меньше — исход один! А мне что-то лишняя грязь в обвинении не пришлась по душе. Я сопротивлялся, как мог, хотя и понимал прекрасно, что если следователь захочет обвинить нас в чём-то, то он всё равно это сделает, как бы мы не сопротивлялись. Но мы так были рады нашей встрече! И что за мелочь был этот ещё один пункт в на- шем обвинительном заключении по сравнению с этим свиданием! И пусть бы он писал себе! Жалко нам, что ли? Мы были великодушны, разменивая свою судьбу на мелкие монеты. И я сказал следователю: — Если вам так хочется, если так вам нужно, то запишите в протокол. Нам ведь, всё это совершенно безразлично! Нам всё равно! 140 Должно быть, было в душе молодого капитана что-то такое, что не позволило вос- пользоваться минутной слабостью. — «Чмо»! — Сказал он каким-то грустным голосом, покачав головой с упрёком. — И за кого ты меня принимаешь! — И, приподняв высоко над головой заготовку злополуч- ного протокола, он порвал его на ленточки. Потом величественным жестом отправил эти ленточки в урну. — А что такое «Чмо»? — Спросил я. — А это значит — чудишь, мудришь и обманываешь. Это был, по-видимому, словесный штамп — модная аббревиатура того времени, ка- ких десятки изобретал всегда наш талантливый народ и использовал их для украшения разговорной речи. Как резные наличники на окнах. Но мы-то это чудо остроумия слышали в первый раз. Семя попало в хорошую почву — мы приняли его. И оценили по достоинству. И даже выше того! И разразились таким хохотом, что не выдержал и следователь. Он заулыбался широ- ко и добродушно. На какую-то минуту стёрлись грани, разделяющие нас. Мы смеялись до слёз, по- глядывая друг на друга, как смеются дети от показанного пальчика. Мы три молодых человека, хохотали без оглядки на пропасть, разделяющую нас. И капитана заразили своим хохотом, хоть он и сдерживался, гримасничая. Хохотали мы с Игорем потому, что были молоды, бесконечно рады свиданию, пото- му, что вопреки расчётам дожили до этого дня и сохранили ещё чувство юмора, не утра- тив человеческий облик. Потом капитан позвал дежурного из коридора, шепнул ему что-то на ухо. И спустя несколько минут мы с Игорем уже хлебали из солдатского котелка наваристый перло- вый суп с мясом. А следователь, перебирая на столе бумаги лукаво, исподлобья косил- ся в нашу сторону. А я ел и думал о том, что со следователем моему другу уж явно повезло. Сколько я видел в ведомстве, шефствовавшем над нами, офицеров все явно не годились и в под- мётки этому молоденькому еврейчику с розовым лицом и кудрявой головой купидона. Ему бы скрипачом быть или виолончелистом, а он влез в такую грязь… Это должно быть дано в компенсацию за все беды, что свалились на голову бедно- го Игоря на родной земле. И за мужество, с которым он переносил эти беды, из послед- них сил цепляясь за жизнь. Хотя конечно личные качества капитана, если уж быть совсем справедливым, не по- мешали и ему применять «меры воздействия» на подследственных, которые в их оби- ходе и мерами-то не почитались. Как, то — изматывать нервную систему своего клиен- та, лишая его сна и подсаживая к нему, когда тот был на пределе человеческих сил, «на- седку» — опытного своего тюремного агента. Но мы были для них врагами. И этим всё сказано. А рассчитывать на благородство в ведении следствия и доброе отношение к себе в нашем положении нам уж конечно не приходилось. К тому же Игорь был очень нездоров. Ему пришлось применить свои лучшие душев- ные качества в борьбе за жизнь. 141 Я уже знал тогда, что отмороженные пальцы на ноге Игоря не зажили, стали чернеть, он вполне мог потерять ногу. Врачей в тюрьме не было. Вся санчасть состояла из нескольких молоденьких меди- цинских сестёр. Даже несложную операцию для ампутации фаланги большого пальца никто из них делать, не только неумел, но и особенно не стремился уметь. И, не пото- му даже, что им безразлична была судьба какого-то заключённого, а просто из-за лени, страха перед неизведанным у молоденьких девчушек. И, самое главное, потому, что ноги больного источали запах, к которому очень трудно привыкнуть и от которого к гор- лу подкатывался ком тошноты, когда больной разворачивал портянку и снимал полу- истлевший носок. Когда Игорь почувствовал, что ожидать уже было больше совсем нечего. И нужно было просто бороться за выживание, он заявил, что ни на какой вызов к следователю не пойдёт, реагировать на вызов больше не будет. Пищу принимать тоже отказывается, до тех пор, пока ему не будет оказана необходимая медицинская помощь. В камеру явились две совсем юные медицинские сестрички в накрахмаленных хала- тиках, при сопровождении огромного усатого ефрейтора тоже в неряшливом медицин- ском облачении. В медпункт больной идти не мог, доставка его туда на носилках сложна. Потому к осмотру приступили тут же в одиночной камере. Смрад от оголённых ран заставил девушек выскочить за дверь. И, к операции гото- вить больного пришлось санитару с напарником — соседом Игоря по камере. Сам больной руководил действием «медицинского персонала», постелил под боль- ную ногу чистую простынь, щедро ватным тампоном смазал весь палец настойкой йода, наметил поле надреза по здоровому телу… И, сам же глубоко полоснул скальпелем сни- зу по основанию фаланги, сразу, с первого раза же перерезав сухожилье. Кровь хлыну- ла фонтаном, оставив щедрый след на халате санитара. А потом больной потерял сознание. Сестрички, вернулись всё же в «операционную», пересилив себя. И уже под мест- ным наркозом продолжили операцию. По тюрьме тогда тотчас прошла «параша» — распространился слух о том, что хирург- заключённый сам себе ампутировал ногу. 142 Глава 18 Зима 45 года в Воронежской тюрьме к нам подкралась неожиданно. Из-за перенаселённости в камерах всё лето и осень стояла такая невыносимая жара, что зимнее похолодание сначала воспринималось нами как великое благо. Мы радовались тому, что стало хоть немного легче дышать, чище стал воздух, по- немногу появлялось и желание двигаться. Меня лично больше всего мучило в тюрьме именно отсутствие чистого воздуха. Скученность, испарения многих десятков тел, вонь от параши, дезинфекционных рас- творов — карболки, хлорной извести и дуста — всё это было более терпимо, чем мощ- ное самоотравление махрой и самосадом. Я возненавидел часы массовой доставки передач и посылок. Считалось обязательным по неписаным законам российских тюрем угощение из пе- редачи всех товарищей по камере разовой цыгаркой. Ценился особенно при этом са- мосад. Да ещё самый крепкий, чтобы «аж до копчика доставал». В такие часы закурива- ли все, кто только хотел. — Святое дело! От одной спички, прикуривали один у другого по эстафете, и камера тонула в клубах сизого дыма. И текли слёзы из глаз. И бледнели лица. Выпучивало глаза. Кашель сотря- сал воздух. И посмей в такие минуты только кто-нибудь возразить против массового самоотрав- ления! — А ты что? Не мужик, что ли? Лучше было забираться молча куда-нибудь под нары, где пахнет мочой и сыростью, но дым не ест глаза и не першит в горле и терпеливо ожидать в своём укрытии време- ни, когда же завершиться очередной цикл массового умопомрачения. Такое моё «дезертирство» из мужского общества не прибавляло мне авторитета в камере. И однажды сосед — старый солдат-инвалид без одной ноги посетовал с иронией: — Интеллигент. Мужской дух уже ему не тот. В бригаде на лесоповале, все на пере- кур сядут, а ты будешь сучья собирать для костра. Тебе сидеть-отдыхать и не нужно — ты же не куришь! Слава Богу, я не был на лесоповале! По моему делу практически уже закончилось следствие, и тревожили меня только изредка для уточнения каких-либо деталей в протоколах. И тогда приходилось опять со- вершать ночные экскурсии в контрразведку. К тому времени, и сама процедура таких экскурсий стала совершенно иной: 143 Здание контрразведки понемногу по частям уже отремонтировали, слегка и пере- строив его. И оно приобрёло более респектабельный вид. Для подследственных отго- родили несколько боксов, этаких маленьких тюремных камер со скамейками внутри и глазками в двери. Каждое посещение следователя заключённым оформлялось доку- ментом, регистрировалось в журналах, кем-то, по-видимому, контролировалось, пере- проверялось. А иначе, зачем же добавилось столько новых работников? Штат, конечно же, был доукомплектован. Начальнику отдела Маракушеву уже к тому времени добави- ли ещё одну большую звёздочку на погоны, и стал он полковником. Но, что самое главное, во всяком случае для нас, было то, что контрразведка нако- нец обзавелась новым специальным транспортом для перевозки заключённых в виде фургонов свежего, но вполне будничного зелёного цвета с косой надписью на бортах: «Продукты». И сразу же отпала позорная необходимость перевозки заключённых, на грузовых автомашинах, с увязкой верёвочными верёвками рук и ног. Меня в течение несколько месяцев уже трижды переводили на новое место житель- ства в другие камеры. Невозможно было понять и определить, какой нуждой для таких рокировок руководствовалась тюремная администрация. Понятна была бы необходи- мость разделения однодельцев во время следствия. Но, ясно было, что не только эта причина вынуждала перетасовывать заключённых. Казалось, что кого-то забавляли игры с живыми фигурами по камерам, как по шах- матной доске. Кто-то невидимый со стороны с любопытством наблюдал за этими до- полнительными неудобствами подопытных живых экспонатов. Однако одна категория населения тюрьмы была особенно довольна перемещения- ми: это были жулики — ворьё, всех рангов и мастей. Это помогало им передавать све- жие новости об их деятельности: о том, что кто-то собирался на волю, кто-то уже «ссу- чился», другой «заигранный», сидит в камере без кальсон. А ещё — и обирать тех, у кого ещё было что взять. И с успехом, в основном через работников бани, менять награ- бленное имущество на продукты, на чай, а иногда и на самогонку. В начале декабря, за несколько дней до годовщины нашего пребывания в гостепри- имном Воронеже, мне опять по команде «с вещами» определили место в сравнитель- но небольшой — человек на двадцать — камере. Экипаж этот по всему видно только что начали комплектовать после побелки и де- зинфекции помещения. Мест свободных было ещё достаточно. И я примостился на на- рах, где мне понравилось. Подальше от людей, поменьше насекомых! А в тюрьме в том году не было угля, не работали баня и прожарка для дезинфекции одежды. На некоторых, вновь прибывших, вши ползали уже открыто по внешней поверхно- сти одежды. Постепенно свободные места заполнялись новыми сокамерниками, всё больше — опытными арестантами. Уже отвоевавшими на войне степенными селянами, среднего и даже преклонного возраста мужиками, как видно из районов и сёл области. Прибыло и несколько солдат, ещё не сменивших военную форму на штатскую одежду. А потом и два цыгана для полного комплекта. Оба без верхней одежды — одетые по-летнему, и, даже, без головных уборов. 144 — И как вы дались им без зимней одежды? — Спросил их солдат. — Меньше одежды — меньше вшей! — А мир не без добрых людей! И зимой не пропадём! Мы же цыгане — мы привычные! — С бодрой уверенностью заявил старший из новичков. Опять защёлкали дверные замки и в камеру впустили молодого щеголеватого пар- ня моего возраста. Он пристально огляделся вокруг и громко спросил: — Воры есть? Никто не ответил. Только молодой цыган рванулся навстречу и осел тотчас под ру- кой старшего. Парень промычал что-то недовольным тоном и направился ко мне. — Подвинься, солдат! Я перебросил телогрейку и шинель на соседнее место, которое не понравилось почему-то новичку. Он не поблагодарил и принял услугу как должное. — Насекомых у тебя нет? — Пока ещё не набрался… Потом из бокового кармана вполне приличного пиджака он величественным же- стом достал пачку папирос с коробом спичек и бросил мне: — Кури! — Нет! Берегу здоровье! — Так сказал один анархист, когда его чекисты вели расстреливать. Ты что, солдат — дезертировал? — Да нет. Нарушил правила уличного движения. Парень взглянул на меня с удивлением. — На ходу выпрыгнул… Из самолёта. — Так ты парашютист? — Будто обрадовался чему-то сосед. — Сколько же тебе за это отвалили? — Пока ещё ничего. Сижу в ожидании приговора. — Да я не об этих. Эти-то могут! Сколько немцы тебе сколько отвалили. — А я не за деньги. Я сам. Я добровольно. — Так сказала лягушка, когда её цапля за ногу из болота тащила! Так ты идейный, значит! Кодла соберётся — как расскажу им, да тебя самого покажу — вот смеху будет! Как звать-то тебя, идейный? — Георгий. — Мне почему-то не хотелось называться ему именем, употребляемым по отношению ко мне родителями и друзьями. — Жоржик, значит! Жёржик, подержи макентош. — Да в чём чудак. — Ну, так вы- тряхни его! Да, ты, знаешь ли, что в великом городе Одессе, почти все фраера называют- ся Жёржиками! И вот на причастии в церкви одного такого батюшка — поп спрашивает: «Как вас звать?». А тот ему: 145 — «Жёржик! — А вас, батюшка?» Ну а меня звать Арсений! Арсений Галактионович Зданевич к вашим услугам. А по-простому — Сенька я. Сенька! Мои предки по отцу — из старинного дворянского рода, только это, конечно, не принято у нас упоминать. Потому, что отец у меня генерал. Да-да! — Что глядишь? — Самый что ни на есть — советский генерал! И, ещё — Герой Советского Союза! А я вот жулик! Вор! Щипач по профессии! Карманник я — очень высокой квалификации. Таких специалистов, как я, у нас в стране только три человека! Только те два, уже старики! А кликуха у меня — Француз! Я — на- дежда нации! Меня жулики в законе знают и в Москве, и в Ленинграде, и в Одессе! Я ведь и французский язык знаю! Специально мама нанимала француженку для мое- го обучения. А ещё и учителя по музыке. Всякие там сольфеджио. И научили меня на скрипке играть! Ну, для чего мне это тут, в «Екатеринке»? — А я на фортепиано! И учил немецкий язык! — Только ты же вором не стал! А на кой ляд тебе эти ночные вылеты, и игра в рус- скую рулетку с контрразведкой? Я вот час в день поработаю, и целую неделю по ресто- ранам хожу с девочками! В Баку жил — не прокололся, в Питере — тоже! Никогда! Ни разу! А в этом вот, говнистом, разрушенном Воронеже, попался, как порчак! — А родители твои где? — Отец с войны вернулся с новой ППЖ, а мать одичала и спилась… Мать-то здесь под Воронежем. В Лисках. Вот семья и разрушилась! — А братья? Сёстры? — Что ты? Никому я не нужен на всем белом свете! Моей мамаше пожить хотелось всласть, зачем ей было с детьми возиться? Так трудно было понять, где в этом красавце кончается ложь и начинается правда. Но, это был явно человек неординарный, где-то даже талантливый. И мне трудно было представить себе его, вот такого в составе обычной воровской «малины», где господ- ствует цинизм, пошлятина и самые низменное представление о человеческих взаимо- отношениях. Он разговаривал по-человечески, лишь изредка применяя отдельные термины из «фени» — русского варианта блатного эрго. — Как же тебе живётся в обществе воров? Как ты себя чувствуешь в обычной «код- ле»? — Сам вопрос сорвался у меня, когда Сенька на минуту прервал извержение фон- тана своего красноречия. — Человек обязан везде быть своим! Тогда у него есть будущее! Как мне с ними себя чувствовать, если я сам вор? — Гордо заявил он. И я понял из ответа, что для себя он давно уже обдумал и определил, где его место в обществе. И ещё ясно было, что слово человек он употребил, определив его значение, в том смысле, как используют его воры. А для них — только они — люди. Только лишь каждый из них человек. А мы относимся к категории — «фраеров». Мы для них — «черти», «мужики». — О, ты далеко пойдёшь, если не оботрёшься по тюремным дорогам. — Это точно! Ты, как в воду глядел! А в тюрьме я долго не буду! Я не для этого соль- феджио изучал! Я же не такой, как ты! И слово «сольфеджио» в его речи звучало не с его первоначальным значением, а было нарицательным термином, вмещающим всё то, чего нахватался он при общении с людьми того круга, где родился и рос. 146 Меня передёрнуло всего от его цинизма по отношению ко мне, его временному товарищу, тем более что я предложил ему пользоваться всем, что сам имел: ватными брюками и телогрейкой взамен матраца, шинелью, как общим одеялом. Но, в общем нельзя отрицать, что я поддался обаянию этой наглой и волевой лично- сти. Хотя самому было это и неприятно. Мне не хотелось с ним ссориться, да и не было особенных причин для этого! Тем бо- лее, что терпеть пришлось ещё по другой причине: После обеда в камеру принесли две передачи. И оба мужика, счастливые получате- ли мешков, «выделили» моему новому товарищу долю на воровскую малину, как это было «положено» «по понятиям» в тюрьме. «Француз», считая делом ниже своего достоинства разделку продуктов — сала, хле- ба и чеснока и подготовку «стола» для трапезы, поручил это дело мне. Он не поблагодарил «мешочников» за подношения и смерил меня презрительным взглядом, когда сделал за него это я. Ели мы вместе, как два равноправных партнёра, молча и не глядя друг на друга, но я — то понимал, что «положено» это сало по неписаным тюремным законам не мне. Спали тоже, на одной телогрейке, под одной шинелью, повернувшись, друг другу спиной. Утром после раздачи паёк, во время, используемое обычно для прогулки, в камеру вдруг надзиратели впустили две молоденьких медсёстры, в сопровождении целой бри- гады мужиков в синих неопрятных халатах. — Медосмотр! — Громким писклявым голоском возвестила одна из сестричек. — Раздевайтесь, и по очереди подходите для осмотра. С коридора на длинном шнуре подтянули мощную электрическую лампочку, поста- вили два стула и медицинские работники подготовились. — Раздеваться совсем? — Спросили из камеры нерешительно. — Совсем. Совсем. Баня не работает. Будем санобработку здесь проводить. Стричь лобки, дезинфицироваться дустом. — Скороговоркой частила смелая сестричка. Вторая сидела на стуле и. опустив голову, глядела себе под ноги. Стыдливо прикрывая загорелыми руками лобки, где и должна погулять машинка па- рикмахера, выстроились в очередь пожилые люди, послушно разрешая творить со сво- им телом то несуразное и недопустимое, вредное для здоровья. Стрекотала машинка в мощных руках парикмахера, закрыв марлевой повязкой лицо, в резиновых перчатках небольшими ковшиками два санитара посыпали дустом остри- женные лобки. И насыпали ещё в протянутые ладони по горсточке ядовитого порошка, следили за тем, чтобы были натёрты все складки одежды, головы и подмышечные впа- дины. — Жоржик! Я не пойду светиться перед девками голышом! А ты как хошь! — Заявил отрешённо Сенька, укладываясь на телогрейке. — Ты решил это за нас обоих? — Спросил я, показывая глазами на телогрейку. — Не! Ты можешь идти!— Согласился тот поднимаясь. — Дело не в том, что неохота светиться перед девчонками. Они тут ни кого не обра- щают внимания. Мы для них не мужчины, а пациенты. Неважно даже, что дуст воняет. Главное в том, что применение его во всём мире запрещено ещё за пять лет до начала войны! Оно вредно для организма! Тем более, что у нас с тобой и вшей-то нет! 147 — Ну, вот и всё! Пошли они к едрени-Фени со своим дустом! Лежим! Когда обратились к нам, Сенька убедительно доказал сестричкам, что мы отказы- ваемся от обработки своих тел и одежды «на основании Женевской медицинской кон- венции», принятой цивилизованными государствами всего мира в 1939 году 27 мая. Убедило больше молоденьких медицинских работниц не ссылка Конвенцию, а факт, что с насекомыми мы в то время ещё не были знакомы. По-видимому, отравленная пылью порошка, всю ночь стонала во сне почти вся ка- мера. А мы — чесались. И чувствовали всеми частями своих тел, что на нашу территорию уже влезли и ещё высаживаются всё новые и новые полчища голодных прожорливых кровососущих извергов. Наивно поверив в убойную силу ядовитого порошка, мы сохранили для этих тварей, оголодавших и потому ещё более активных, свежую экологически чистую базу питания. А утром, ещё только стуком ключей в дверь был объявлен для нас подъём и полу- чено предупреждение о том, что надлежит приготовиться на оправку, мой новый кореш Сенька, очутившись первым у дверей, принялся стучать в неё. Он требовал старшего по корпусу, санитаров и медицинских работников и ещё кого угодно. Только для того, чтобы те дали и ему возможность натереться тем самым порошком, который вредит человеческому здоровью, лишает его возможности иметь детей. Но заодно избавляет и от этих кровожадных насекомых. Я присоединился к Сеньке, как только появился в камере старший надзиратель. Нам представили всё же возможность натереться той гадостью только после разда- чи паёк с кипятком и завтрака всего честного народа. А наши горбушки нетронутыми остались лежать на столе, так, как руки наши задействованы были, чтобы расчёсывать тело, горящее от укусов, как в крапивной лихорадке. — Ну, а как же Женевская конвенция? — Полюбопытствовала ядовито медицинская сестра, которая вблизи и без белого халата не казалась нам в медпункте такой уж моло- дой и привлекательной, как в камере. Мы обтирались порошком без свидетелей и без нормы с облегчением и радостью. Стряхивали при этом прямо на бетонный пол карцера ошалевших насекомых. В дополнение к процедуре, подобревший после признания нами своей вины, стар- ший надзиратель налил нам всё же по ковшику жёлтой воды для того, чтобы «хоть глаза свои бесстыжие промыть» и потом отпустил в камеру доедать наши пайки. — Наказать бы вас суток по пять перед процедурой. Да ладно. Вы и так много крови потеряли. Сами себя наказали. Другой раз умнее будете! Глава 19 В нашей камере, как выяснилось, собирали контингент, ожидающий решения сво- ей судьбы. «Чистилище пред адом» назвал это помещение староста камеры высокий с мощной фигурой атлета, воронежский хохол Чайка. 148 Это всё был народ, умудрённый опытом, за спиной у каждого уже в прошлом был шок от непосредственной встречи и противостояния с НКВД, КГБ и контрразведкой. Народ, переживший первую часть драмы, в ожидании продолжения. Здесь уже без исключения все знали, что собой представляет 206 статья процессу- ального кодекса. Каждый уже мог представить себе, предположить, с некоторой долей допуска на ошибку, что его может ожидать в дальнейшем. А по тому, как держался человек здесь в камере, насколько уверен был в себе, перед одним из основных в его жизни решений, о нём, можно было определить и то, как вёл он себя на следствии и даже отчасти то, что же совершил он в своей жизни, или, что сумели «приклеить» ему здесь работники «ор- ганов». В это время, для поставки рабочей силы в систему ГУЛага, уже не нужно было при- влекать совершенно невинных людей, изощряться в создании чистой «липы» для их осуждения, потому что, каждого из тех, кто побывал на оккупированной территории, можно было по советским законам обвинить во всех грехах смертных, начиная от рабо- ты на оккупантов и кончая изменой Родины, выраженной тем, что не покончил жизнь самоубийством и не сжёг свой дом, вместе с детьми и женой при приближении к дерев- не (или к городу) фашистских войск. Каждый день после раздачи паёк начинался день больших перемен: появлялись озабоченные, быстрые в движениях надзиратели с таинственными списками в руках и уводили «с вещами» поодиночке, по несколько человек, целыми партиями. Взамен приводили новеньких… Менялся состав. Не изменялись порядки. С очередной партией новичков в камере появились воры. И мой новый друг Арсений — «Француз» не проронив мне ни слова переселился в новообразованную «малину». — Чого ж ты за ным нэ идёш? Хиба ты нэ жу-жу? — Ехидно поинтересовался сосед с верхних нар. — А, чого ж ты, тоди, моё сало йив? Я не успел ничего ответить: привели новый комплект ожидающих суда. И я уже бежал навстречу к двери: в группе солдат были Аркадий, Павлик и Игорь! — Ну что ещё нужно в наших условиях? Чем ещё могли порадовать нас начальники? По-моему это оптимальный вариант наших реальных пожеланий! Передачу получить — это нереально! Все мы тут залётные и пусть лучше и не мучаются наши мамы. Потерпим! Мы не могли наговориться ни в первый, ни в несколько последующих дней. Не было жалоб на судьбу, не было упрёков на поведение друг друга. Появилась в тоне, поддер- живаемая друг в друге надежда на лучший исход, а если выразиться точнее — на более мягкий приговор. — Если и Павлик с нами, значит, о высшей мере уже речи нет. А в лагерях мы про- живём, были бы вместе! Мне прокурор сказал, когда вызывали подписывать 206 ста- тью, что я своим поведением на следствии заработал лишнюю пятёрку! Значит, счита- ют наши годы! Значит не расстрел! — Высказал свои предположения и выводы Игорь. — А я прокурора и в глаза не видел! — И я тоже! Повело же тебе Игорь! А о том, что заработал что-то поведением на следствии, то это у них заранее разработанный штамп, как и цитата из Горького: «Если враг не сдаётся, то его уничтожают». — А как ребята себя вели на следствии? — У меня ни на кого обиды нет. — Ответил Аркадий. — Защищались, кто, как мог… 149 — Вот только Саша… — Проговорил после паузы Игорь. — А что, Саша? — У него почему-то условия были особенные. Отношение к нему конвоя и следова- теля тоже не такое как к нам… Они его кормили всегда в контрразведке… А так ничего… — А меня он выручал… Он говорил им даже то, чего не было… — Павлик не продолжал, но было ясно, что из-за поддержки командира на след- ствии он чувствовал себя неловко. — Павел! Не смущайся! Каждый защищался, как мог. И это нормально, лишь бы не за счёт товарища. — Игорь! Ты не спишь? А ты не в претензии ко мне за то, что я тебя завёл в такой ту- пик, выхода откуда, между нами говоря, и нет! — Это я задал вопрос, когда другие товарищи тихонько сопели на соседних нарах. — Ты много на себя берёшь, мой командир! Могу тебе напомнить, что быть ли нам в организации или не быть мы решали с тобой вместе. А мне даже показалось, что ты ко мне пришёл в растерянности… И я тогда решил за нас обоих! — Спасибо тебе. Снял с души моей камень. А вообще, нашу борьбу, деятельность, исходя из сегодняшней ситуации, ты не считаешь ошибочной? Недаром ли мы с тобой жизнь на плаху положили? Нужно же быть реалистом и признать, что любой приговор для нас — это смерть во цвете лет. Лучше даже, если это будет сразу — мы с тобой не настолько крепкие ребята, чтобы выдержать даже десять лет советской каторги. — Мы же знали, на что идём! Такая судьба! Такую карту в жизни вытащили! И не ныть же нам теперь по этому поводу. Что есть, то уж есть! Кому-то может лучше повезёт! А вообще-то я много раз удивлялся, насколько же мы были наивны! Как нерасчётливы! В декабре лететь в лес, в среднюю полосу Росси, без базы, без связей, без поддержки! Что может быть глупее? Только самоубийство! — Но мы же не знали, что нас уже на месте ожидает чуть не целый полк солдат! Если бы этого не было, мы бы ещё перезимовали в лесу! А потом бы развернулись. — Что ты, друг мой! Это в Советском Союзе, да развернулись? Да здесь же из трёх че- ловек, один, обязательно стукач! Кстати ты не знаешь, кто нас с тобой заложил в Киеве? Твоя протеже и однофамилица — Лэся! Я не знаю обстоятельств, но главное — то, что её показания на меня мне прочли. Может и прижали девочку так, что не выдержа- ла, а может сама, как любитель-стукач? — Лэся-Лэся. Так вот почему подполковник её называл моей сестрой! Он слегка на- путал. — Ты, знаешь, наша судьба мне иногда напоминает долю декабристов. Они тоже вышли на площадь, но стрелять сами не стали, а просто подставили себя под снаряды противника. Так и мы: прошумели и подставились. — Но не жалеем, что так поступили? — Не жалеем! Мы ведь с тобой ребята упрямые. А что же нам бедненьким ещё осталось? На следующий день меня с Аркадием вызвали в коридор. Без вещей. 150 В небольшом кабинетике с одним столом и двумя табуретками, должно быть ка- бинете местного «кума», не предложив мне сесть, старший лейтенант прочёл, пре- жде уточнив установочные данные, что мне Особым Совещанием при Министерстве Внутренних дел определено наказание за мои преступления 20 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях общего назначения. Серенькая бумажка, лаконичное изложение. — Распишитесь. Вот здесь. На бумаге были кочки, и потому подпись получилась с кляксой. Аркадию точно повторили мою формулировку с тем же сроком. Он вместо кляксы поставил точку, проткнув бумагу насквозь. Старший лейтенант безразлично отложил документы в папку, знаком отпуская нас. Павлик вернулся в камеру с пятёркой. Игорь расписался за пятнадцать лет и долго сидел на нарах, отвернувшись от нас, по- нурый и расстроенный. Если бы не было у нас вчерашнего разговора, я бы понял, что Игорь обижен на меня. За направление пути, что выбрал при моей помощи. Ведь не было бы меня рядом с ним, судьба была бы его иной… Может быть хуже, сложнее. Но иной… Я подошёл к другу, не зная ещё какие слова употребить, чтобы успокоить его и вдруг увидел, что Игорь плачет. Он был очень похож на маленького обиженного ребёнка, несмотря на заросшее ще- тиной худое измождённое лицо. Мне до боли стало жаль этого оптимиста по жизни загнанного в угол. Он сильно кашлял ночью, даже не просыпаясь, иногда и стонал, во сне, и это усили- ло чувство жалости. О, если бы можно было что-то исправить в нашей судьбе, первое, что бы я сделал — это оставил бы Игоря в Кракове. — Игорь! — Ну что тебе? Слабость заметил? Да слабость! Не удивляйся! Но не из-за того, как ты подумал. Какая нам с тобой разница — пятнадцать или двадцать? Смешнее всего, что я разревелся из-за обиды, как показалось мне, на этих охламонов, которые тоже мою роль в нашем деле оценили меньше твоей! Я приревновал, если можно так на- звать, их к тебе. Вот и посмейтесь, если вам хочется! Аркадий глядел изумлённо на Игоря, приоткрыв рот. Павлик помотал головой, будто мысль не помещалась без утряски: — Ребята! Да вы что? Вы же сумасшедшие! Вас лечить надо! Правда и мне неловко, что оставлю вас там, а сам уйду раньше, но плакать из-за этого? Вы же ненормальные люди! Ещё больше месяца нас не разлучали на пересыльных пунктах. Главной среди кото- рых была в Усмани. Там собралась вместе одиннадцать человек нашего отряда. Жизнь в таинственной системе ГУЛага для нас только начиналась. На короткий про- межуток этой жизни мы перестали быть одинокими. Мы были в группе, готовые отста- ивать свои права и защищаться всем вместе пока нас не разогнали по разным загонам. Было много страданий. 151 Но уже больше в одиночестве. Среди воспоминаний мне никогда не забыть слёз Игоря из-за того, что срок его ока- зался меньше. Игорь погиб в лагере под Котласом в 1949 году. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
