ЛЮДИ НА БЛЮДЕ.

Глава 1.

Витёк.

 

Поезд так славно себя вёл. Он как будто чувствовал тяжесть на душе Виктора. Всю ту тяжесть которая его давит-давит и ,казалось бы, уж и раздавить пора, ан нет. Он в поезде. Едет. Живой. На лице написано — да что ж за фигня творится то… И лица-то толком не осталось, так пятно, сидящее на шее и раскачивающееся в такт движения поезда.

«Вот блин….» - подумал Витёк, потом как-то ещё больше погрустнел, мысленно перекрестился. Встал, пошёл в тамбур покурить.

-…нет, ты мне скажи! Нет! Смотри на меня и скажи — ты так сможешь?! А главное, брат, это правильно взяться за горлышко. Ты это хорошенько запомни, вот так берёшь и хрясь!!! И готово. Одна розочка в руках! Ну, а это уж предмет хоть куда — хоть в глаз, хоть в щёку. По шее можно. Нееет, ты главное запомни, эх чёрт, нет бутылки, я бы тебе показал как нас в части учили. И мы делали!! Били их о свои головы так, что осколки на 3 метра разлетались.

В тамбуре какой-то пьяный солдат, весь обвешанный аксельбантами, значками, в голубом берете, непонятно как висевшем на затылке, уничтожал подробностями своей армейской жизни какого-то молодого человека в очках и кепке. Молодому человеку было безумно неинтересно, нудно и страшновато всё это слышать, но десантник крепко вцепился в его плечо и никуда от себя не отпускал. Витёк подкурил, уставился в окно и не слушал. Он был закупорен изнутри. «Незадача…»- опять пронеслось злое в голове. Эта фраза поселилась и каталась в его опустевшем черепе, отскакивала от стенок и больно ранила своим смыслом. Он её не мог вытолкнуть ни через рот, ни через нос, ни через поры. Витёк помотал головой, уперся лбом в грязное стекло. Стекло было влажным и холодным. Поезд продолжал свое безразличное, размеренное движение. Голова несильно билась о стекло. Тут неожиданно для себя, Витёк отвёл голову назад и как врежет, своим ещё с юношескими прыщами лбом, в стекло. Потом ещё, ещё и ещё раз. Десантник моментально заткнулся. Очкарик воспользовался ослаблением в хватке ненавистного салдофона и слинял. Но он уже перестал быть интересен солдату, его узкоколейное сознание полностью переключилось на Витька. Солдат поправил ремень, распушил свои белые канатики на груди, сдвинул на самый затылок берет и как на параде, высоко поднимая ноги, двинулся к Витьку. От неожиданности Витёк растерялся и ничего не понял. Кто-то сзади очень сильно хлопнул Витька по плечу, и голова , следуя инерции опять стукнулась о стекло.

- Вот это я понимаю! - прогремело над начинающей болеть головой. - Старший сержант Юхолкин! ВЧ 23502 ВДВ!!

Мало что понимая, Витёк обернулся. Перед ним, навытяжку, стоял солдат с довольной до безумия рожей.

- Вижу! Вижу мля, ты свой! Братуха! - солдат схватил в охапку Витька, хотел поднять, но поезд дернулся, и они вдвоём повалились на грязный пол.

- А-а-ха-ха-ха!!! - брызги слюны и перегар заполнили собой весь мир. - Серёга! - и ведевешник протянул руку крабом, помогая Витьку вставать.

-Виктор.

-Ууу! Кайф! Ты знаешь какой у меня кореш в армаде был, Витёк?! Да почему был?! От я гоню! Он и сейчас есть! Витёк братуха! Братан, Витёк!! - и солдат опять полез обниматься. Виктор так и не понял кому предназначались слова «Витёк-братуха», тому братану в армаде или новоявленному брату Виктору.

- Чё мля, не получается? Нет?! А ну к подвинься, ща я его в момент... - и этот безумный десантник переместил свой голубой берет себе на лоб. Витёк как-то с опозданием сообразил, что делает этот дембель. А сделал он так — он с места прыгнул головой в стекло.

-А-а-а-а-а-о-о-о-оп-ой!!!- схватился за голову и присел. Секунд 5 сидел, потом резко встал и посмотрел на Витька. Витёк испугался. Из под берета по лбу и по носу текла струйка крови. Но не это было страшно, страшны были глаза сержанта. В его глазах была та бычья ярость, которая способна на большие глупости. Витёк невольно отступил. Ему представилась картина, что солдат, сначала своей дебильной головой, в крови, забьёт Витька в пол по пояс, потом вытащит, а уж потом им, Витьком, расфигачит это злосчастное стекло.

-Сууууука! - заорал солдат, сорвал с головы берет и понял. Он забыл про какарду, которая и разбила ему голову и как знать, может помешала разлететься стеклу. Витьку показалось, что самое время повлиять на десантника. Решил начать плавно:

-Ой, у тебя голова разбита... дай гляну.

- Херня это всё рядовой! Голова предмет тёмный и твёрдый! — и как заржёт! - Ты понял боец?!

Фраза «понял боец» навеяла Витьку абстрактно-страшное слово — дедовщина.

«Он съехал. Окончательно. Мы в казарме. Вот угораздило же выйти. Сигареты враг.»

Серёга же Юхолкин, бравый старший сержант ВДВ, рэмбовским движением растёр ладонью кровь по физиономии, и уставился немигающим, пьяным взглядом Витьку куда-то в левую щёку.

- Сергей, лицо может помыть всё же…

- Для особо тупых — встрепенулся сержант — я повторяю, это херня, рядовой!

- Я тебе не рядовой. - обозлился Витёк.

- Извини ефрейтор, не забуду боле. А ты вообще-то пьёшь?

- Ну, бывает. - растерялся от резкой перемены темы Витёк.

- Так какого же мы этого тут торчим?! У меня бухла - море, закуски — материк! Ха-ха-ха — вот только с бабами пока ни-как... но это херня, боец! Запомни! Запомнил? Ну ка повтори? Не хочешь? Всё равно молодца. Уважаю. Но крепко себе запомни — вот только доеду и хана им всем! По-вы-пот-ро-шу. Как плюшевых мишек буду драть. Переть и потрошить! Переть и потрошить!! Вот так!! Вот так!! Вот так!!!

При словах «вот так» солдат сорвал с головы берет, с размаху запустил туда пятерню, что-то только ему видимое, от туда вырвал, и с презрением бросил на пол.

«Нет, ну он явно социально опасный — думалось Витьку — что там с ними в армии такого делают, что они потом так всё воспринимают.»

Солдат же продолжал «вот такать», яростно что-то вырывать из своего головного убора и бросать на пол. Витьку и подумать было страшно, что должно валяться на полу, и скольким знакомым и незнакомым девушкам, сейчас старший сержант Юхолкин произвёл своё магическо - страшное — Вот так!!

Витёк захотел последовать примеру предыдущего зрите-слушателя и слинять. Но только он открыл дверь, как солдат резко остановил свой паровой молот возмездия, осмотрелся, видать осмыслил что-то, натянул кокардой назад, берет на макушку, отыскал взглядом Витька и застыл. Нижняя губа отвисла и сально поблёскивала. Выражение глаз... вот если посмотреть в глаза козе.

- Пить! - констатировал сержант и начал толкать Витька вглубь вагона. Витёк еле уговорил зайти в туалет смыть кровь. Солдат не хотел. Ему нравился его бравый вид.

- Да пошли все лесом! Кто тут на ВДВ? Ты? А? Я не понял...

- Я, нет.

- То-то же, сопляк...

- А милиция если...- Витёк не успел договорить, как этот хренов гренадёр схватил его за свитер и рванул на себя. Вблизи его лицо было вообще отвратительным. Оно всё воняло перегаром, шипело и брызгало слюной. Витьку это порядком надоело, он оттолкнул солдата:

- Сержант! Ты чё совсем охренел! Начинай соображать уже, ты не в казарме. Хватит этой твоей армейской хрени, сколько можно. И в конце концов — чё забыл или не узнаёшь — это же я, Витёк, братан твой!

Хватка ослабла немного, и что то отдалённо похожее на проблеск какой-то мысли, промелькнуло в баранье - козьих глазах, и всё с начала:

-Витёк! Брат! Так чё мы до сих пор тут тупим, бухать же идём!

 

«Господи спаси нас от барской немилости, равно как и от милости...» - пришла на ум почему-то не очень уместная народная мудрость. Витёк махнул на всё рукой и пошёл за этим чудо - дембелем . Пить, жить, смотреть.

 

Глава 2.

Пал Петрович.

 

"Так, что там у нас по второму..." - Пал Петрович, в трусах, без тапок, в какой-то грязной ветровке встал с кресла и похромал к телику. «Там у нас по второму» было примерно тоже, что и по первому. Сериал. Больше кнопок на телике не было. За это в принципе П-П и звал телевизор сокращённо — телик.

П-П не спалось. Вообще-то последних лет 10-15 ему всё время как-то плохо спалось. Причин было много. Всяких разных. Да и известно, сон у алкоголика чуток и тревожен. Но сегодня был особый случай. Даже и выпить как-то не хотелось. И это не смотря на хроническое похмелье и на наличие целой бутылки дешевейшей водки (в народе называемой «лотерейный билет»). П-П сел в кресло, закурил и начал вспоминать, сколько же лет прошло. Вспомнил. И растерялся аж. Затушил сигарету. Огляделся. Кругом грязь, окурки везде, в углу воняет попаленный в нескольких местах матрац, лохмотья какие-то служащие постельным бельём.

«Боже мой... неужели уже столько лет... - не верилось Пал Петровичу — неужели уже 17 лет прошло... или нет… - с надеждой подумалось П-П — хотя... даже если 16 или 15, это дааа...» добавить больше было нечего. П-П встал, подошёл к столу, налил полстакана водки, осмотрел стол в поисках хоть какой-то закуски, но кроме необращающих на человека внимания тараканов, на столе ничего съестного не было. П-П глубоко выдохнул, поднёс стакан ко рту, зная все те ощущения, что за этим последуют, но увидел своё отражение в зеркале и замер. Поразило не лицо, не внешность отразившаяся , хотя это тоже зрелище ещё то, поразило осознание того, что он подошёл к столу, налил водки и хотел её выпить, совершенно об этом не задумываясь. Это был автомат. Бездумные телодвижения бездумного существа. П-П и раньше это понимал и осознавал, что он алкоголик, но всё же не считал себя конченым. А сейчас он сам себе напомнил наркомана, который убьёт за дозу. А наркоманов П-П не уважал, презирал за безвольность. И сейчас он как кукла заводная, делает то, что запрограммировано, и чья энергия не батарейки, а водка. Первая мысль была швырнуть стакан в зеркало. Следующим было видение взорвавшегося зеркала с разваливающимся на куски, его Пал Петровича отражением. Это почему испугало и на глаза навернулись слёзы. Стало себя жалко, так сильно жалко и так сразу, как будто сверху вылили лохань с жалостью. И эта жалось мгновенно впиталась и ощутилась сразу везде, во всём теле одновременно. П-П опустился на единственный табурет, поставил стакан на стол, уронил голову на руки и заплакал. Тараканы с пониманием обходили трясущееся препятствие. П-П разрывали разные желания:

1 — вскочить и разгромить все, что можно разгромить;

2 — схватить бутылку водки и с отчаяния влить её всю в себя без остатка, одним глотком;

3 — чтоб скорей выздоровела или уже умерла бы эта идиотская героиня этого постылого сериала, которая что-то бубнила об отсутствии памяти и совести;

4 — и ещё захотелось, остро-остро, кого-нибудь рядом, какого-нибудь близкого, родного, человека, или хотя бы кошку, собаку, кролика, ежа в конце концов — но не тараканов! И чуть было не опустилась на ничего неподозревающих тараканов тяжёлая длань апокалипсиса. Уже даже поднялась и... П-П увидел как они безмятежно, по-хозяйски, не торопясь, передвигаются по столу, какие-то крошки, рыбные чешуйки теребят, и не смог. В груди, в душе, как принято говорить, что-то развалилось. И это развалившееся резало острыми краями, давило тяжёлыми обломками, терзало и дёргало.

П-П быстро, пока мысли не опередили инстинкты, схватил стакан, зажмурился, избавив тем самым созерцать самого себя в зеркале, и с размаху влил в себя водку. Но толи он слишком поторопился, а может и по каким-то метафизическим причинам, но водка дальше пищевода не опустилась. На мгновение там задержалась и фонтаном вырвалась на свободу, увлекая за собой скудное желудочное содержимое. П-П ухмыльнулся, вытер рот, продул ноздри и начал убирать расплёсканное. Странно, но аж на душе как-то полегче стало. Как выплюнул, изторг из себя то, что терзало, давило, резало. Выплюнул, глянул — а это всего лишь лужица блевотины. Смешно, ей Богу.

После этого, П-П собрал все грязные вещи (чистых так и не нашёл), замочил их в тёплой воде в ванной, настругал туда хозяйственного мыла, и пошёл наводить порядок в своей квартире. До чего же хорошо стало, когда П-П побритый, в более-менее чистом, протёр мокрой тряпкой зеркало и понял, как всё на самом деле просто. Он столько лет пил, изводил себя и окружающих, обвинениями в адрес жены — что бросила, не прочувствовала, не поняла его тонкой душевной конструкции; в адрес работы — что выгнали, не поддержали, не уразумели весь трагизм его ситуации; ну а дальше больше! все люди бездушные манекены, вывернутые наизнанку выпендрёжники; президент — гопник и неискренен; хороших артистов поистребили, а набрали мексиканцев. Ну как тут не запить?

А на самом деле все его годы страданий и оплакивания самого себя, уместились в одной лужице блевотины, с копошащимися в ней тараканами. Ощущение такое, что ты всё это уже знал, оно было в тебе, но тут как будто пазл понимания полностью сложился, и осознанное оказалось так просто, что тяжело в него поверить.

Оставшуюся водку он не выпил, не разбил, не вылил и не спрятал. Отнёс и отдал бомжу, который живёт в подвале их дома. Этим самым он откупался от себя, давал понять самому себе, что это всего лишь лужица рвотных масс, и тараканы в ней.

Бомж хоть и обрадовался, но засомневался в благих намерениях П-П. Ещё свежо было воспоминание, когда буквально месяц назад, во время их совместного распития из рук бомжа выпал стакан с самогоном и как обезумел от такого жеста П-П, и начал пинать бомжа ногами приговаривая: «вот тебе сучара такая, совсем тут на блохах зажирели, на сука, вот и жена моя сука, на, на, и союз жидяры обрезанные-недорезанные раз-ва-ли-ли, и гопник этот теперь, на, и называют его как педика — перзидент, сволочь блохастая, я вас тут всех бензином повыжгу, вместе с заводом вашим блядским, и пер-зи-ден-том!»

Сейчас П-П не стал долго задерживаться и упрашивать бомжа поверить ему, он просто поставил бутылку на пол и ушёл. Он уже был выше всего этого.

Эх, и хорошо же было на душе! П-П уже и забыл как это, за долгие годы постоянного нехорошо, как это хорошо, когда просто хорошо! Он даже начал что-то насвистывать. Зашёл в квартиру, и стало ещё лучше! В квартире было ещё грязно, но это было уже чисто! П-П постарался. Перестирал все, что можно было перестирать, даже тряпочку, играющую роль занавески. Потом долго вывешивал это всё во дворе, под изумлённые взгляды соседей. Отродясь такого не было! Хотелось что-то делать и делать. И уже ночью, обессиленный, но счастливый, П-П упал в кресло передохнуть и не заметил, как уснул. Трезвый. Первый раз за много лет. П-П улыбался во сне. Завтра большой день. Шутка ли, сын приезжает!

 

Глава 3.

БОМЖ.

 

Имени у него уже не было. Оно постепенно от него как-то отдалялось, отдалялось, а потом и вовсе пропало. Да он сильно и не препятствовал этому, заменив себе имя, отчество, фамилию, работу, прописку на одно маленькое, но очень вместительное и самодостаточное — БОМЖ. Это даже не имя, это аббревиатура жизни.

Б — Без. Без чего? Да без всего!

О — Определённого. С уверенностью можно сказать, что определённого в жизни этого человека нет ничего.

М — Места. В слове места надо перенести ударение на последнюю гласную и получится в множественном числе, он теперь без места, но может быть во всех местах.

Ж - Жительства. Это слово происходит от слова жить. Жить. Жизнь. Жить. Жить и так тоже можно. Ведь живут же.

 

Бомжу хотелось есть. Но вчерашний вечер внёс некоторые коррективы, во вроде бы уже сложившийся некоторый образ жизни. У него распухла коленка, и он не мог ходить. Что именно случилось вчера Бомж не помнил толком, да это и неважно совершенно, просто проснулся, где то невдалеке от своего очередного жилища, хотел встать пойти надыбать что-то на опохмелку, ан нет — в коленке как стрельнет! И всё, приплыли. Перемещаться мог, но не ходить. А перемещаясь подобным образом еды не достать. Бомжа как и волка, ноги кормят. И поят. Это любой бомж знает - пока на ногах, хоть что-то, но в брюхо засунешь, а споткнулся, слёг, считай в могилу. Хотя могила это роскошь не всем позволительная. Недавно какой-то пьяный полуинтеллигент, называвший себя прозектором (что за чудо такое?), трепался, что мёртвых бомжей , которые ещё не разложились, отдают в мед. институт. Там им снимают кожу, кладут в ванну с формалином, пропитывают хорошенько и отдают на растерзание лупоглазым студентам. Он так и сказал — лупоглазым. Или пучеглазым? Или всё же...? Да какая разница, всё одно глаза нормальными не останутся, когда перед тобой на столе лежит распотрошённый некогда человек. В МедИн, в формалин, без кожи и внутренностей, на стол, в руки перепуганных студентов, бомжу не хотелось. Уж лучше в подвале, по-тихому умереть, разложиться побыстрей и хрен вам, а не куклу для опытов. Если найдут, то сожгут или закопают, а нет, то уж лучше крысы или собаки съедят. Для них своего тела Бомжу было не жалко. Ведь он и сам не единожды их едал без малейшего сожаления. Даже нравилось, выбирал породу, чтоб шерсти поменьше было, а бока и шея потолще.

Вот в таких суетных мыслях и застал Бомжа неожиданный посетитель. Бомж его сразу узнал и невольно потянулся за обломком костыля, хоть и надежды на это было мало. Но этот мужик, чистый какой-то сегодня, удивил — зашёл, улыбнулся и спрашивает:

- Выпить хочешь, сердешный? - и протягивает почти полную бутылку, с до боли знакомой этикеткой.

Бомж аж подался весь вперёд, но что-то его остановило. Как-то что-то не срасталось. Что-то было неправильно. В их кругах так непринято. Даже когда предлагают выпить, то в глазах всегда отчётливо видно, что предлагающий и сам бы всё это выпил без всяких делёжек. А тут приходит, прилизанный весь какой-то, улыбается, предлагает.

- А ты? - попытался хоть что-то прояснить Бомж.

- Неа, я пас — мужик поставил бутылку и чему-то улыбаясь, насвистывая вышел.

Для Бомжа это было слишком. На последок он хотел выкрикнуть удаляющемуся мужику, мол жрать дай что-нибудь, но страшная догадка просто парализовала то, чем бомжы обычно жрачку просят.

«Отравленная... ёбти... уморить вить хочет, грешник. Ой-ой, да чтож такое-то делается... то избил не за что... капелька выплеснулась всего то, а вить уходил просто... еле выжил же... а тут сам принёс, оставил, ушёл улыбаясь, выпить вместе отказался... как есть отрава... метилового спирта наверно гадюка подсунул... думает я тут ослепну, а он придёт и задушит как кутёнка... ох что же это...»

Бомж всегда разговаривал сам с собой. Он просто вслух думал.

«А вить делать то чё? А если настоящая водка, а не спирт слепневой... и звать то кого... да кого я тут позову... крысу или паука... попробовать бы на ком... может кошку напоить... да... дела... тьфу анафема!... да где кто видел кошку самовольно пьющую водку... в цирке разве что... там разное животные делают... да где он цирк то тот... вот вить задача на много неизвестных... мать твою через кочерыжку... ох и удивлять и пугать люди мастаки... и вроде и нет меня, ан всё пакости норовят подсунуть... ну хоть посмотрю поближе что за мерзость то он мне припёр... ох, горсть булавок и кнопок тебе в мошонку, как больно то!... и где же это я своё колено то отвинтил то так, что всё, ни встать ни куда... ах если б водка то была б хорошая, а не яд... вот здорово то было бы... вот уж здоровее то и не придумаешь...и нога глядишь притупится... и брюхо заснёт хоть на время...вить водки то вон сколько, почти не початая...мне и половины хватит чтоб уснуть...а там глядишь и вторая половинка своё бы дело бы сделала... и вдруг колено попустит после этого, и я смогу выползти жратвы найти... или одну половинку можно выпить, поспать, колено пройдёт, я выползу и Аньку «синий френч» зазову... она за водку что угодно... и то и это даже... или она крысу или кошку поймает, приготовит, поедим, выпьем как люди...или у неё может будет еда какая... она женщина запасливая...её часто куда зовут...да и пахнет она женщиной и всё такое...и зубов спереди нет, не укусит если что...а то они женщины такие, никогда не знаешь что у них на уме...не зря же говорят, что женщин дьявол на свет произвёл...потому то они такие странные, непонятные, и пахнет от них опять же приятно, женщиной...и всё такое...

Сам того не осознавая, бомж, плетя эту слововязь, дополз до бутылки и взял её в руки. Сначала хотел просто посмотреть, понюхать, исследовать одним словом. Но наличие в руках, может быть и смертельной, но всё же водки, как-то успокаивало и придавало надежду на будущее, ну хоть на несколько часов вперёд. А надежда, даже малая, это великое дело! И мысли об отраве как-то притупились. А когда забубнил про Аньку «синий френч», вообще о женщинах, их запахе, о всём таком, незаметно для себя, автоматически сделал глоток из горлышка. Очутившись во рту, водка разбудила замечтавшегося Бомжа. Он зажмурился, съёжился держа водку во рту. Так как рот неожиданно оказался занят и мыслям не было выхода, они как бешеные носились в голове. Главным вопросом было — что делать?! (Какой человек хоть раз в жизни очень-очень серьёзно себя не спрашивал — Бля! Что делать?!). В данном конкретном случае, что делать с водкой во рту? Глотать было страшно. Выплёвывать жалко. А в друг не обманул? Всякое же бывает! Дилемма... Почище всех ваших КантоСартроДекартоНицшианских дилемм.

Бомж был человеком не молодым и считал себя человеком бывалым. Первым делом он прекратил панику и выпрямился. Выпрямился. Ну как съёжившееся в углу подвала человекообразное может выпрямиться? Он просто разъёжился немного, и решил подождать. Из опыта он знал, что водка впитывается в кровь и потом уже разноситься по организму. Он открыл глаза, осторожно, сначала один, затем другой. Вроде всё нормально, не ослеп ещё. Решил подождать ещё немного, если вдруг начнёт замечать что-то неладное, сразу водку выплюнет и рот водой прополощет. А ежели водка хорошая то он её с удовольствием проглотит и туда ей и дорога. Вот только сколько ждать, Бомж не имел ни малейшего представления. Тоже, скажу я вам, вопрос не из слабых! Решил посчитать до ста и посмотреть, выплюнуть или нет.

Раз, два, три, четыре...пятнадцать, шестнадцать, ох-кхе-кхе-кхе... Бомж проглотил водку нечаянно. Проглотил, поперхнулся и закашлялся. От долгого пребывания водки во рту, язык, гнилые дёсны, щёки онемели. Кашлял Бомж долго и очень искренне. Глаза слезились, из носа капало, пищевод пекло. Бомжу показалось, что рано он проглотил водку и она таки отравлена. Вот и смерть его пришла. Первая мысль была кричать и звать на помощь, но зато вторая была про ванну с формалином и про санитаров. И решил не кричать. Бомж приоткрыл глаза и сквозь слёзы ничего не увидел. Всё. Опасения подтвердились. Смерть. Сегодня. Сейчас. Как банально и как предсказуемо! Напоследок захотелось сделать что-то значительное-значительное, хоть сказать что-то всеобъемлющее, весомое, всеобвиняющее и всепрощающее одновременно.

- Люди... - прохрипел Бомж — Люди!! на блюде…. Жизнь! Я люблю тебя... Мир! Какой ты на хер мир после всего этого!

Выкрикнул и завалился на бок. Бутылка осталась в руке горлышком вверх.

Бомжу казалось, что тело начинает остывать, становится чужим, каменеет. Сознание затухало плавно и непугающе. И вообще было не страшно. «И чего люди так боятся смерти? Как глупо боятся смерти в момент смерти. Всё равно страхом ничего не изменишь. А может за самим моментом страха люди пропускают что-то очень важное, ради чего может и дана жизнь. Когда рождаешься, приходишь в этот мир новым, ничего незнающим, ничего непомнящим из своих прошлых воплощений. Когда живёшь, в сам момент проживания каждодневной жизни, думать об этом некогда за суетой повседневной. Да сильно и не хочется, интуитивно предчувствуя, что толком ничего не узнаешь, а бессонницу заработаешь. Так может это и есть самый важный момент в жизни человеческой? Интересно, в следующей жизни, когда я несомненно стану поэтом или же владельцем книжного магазина, я буду помнить этот момент?» Бомж даже не спрашивал себя откуда подобные мысли могли взяться в его голове. Он просто считывал, возникающие на внутренней стороне век, слова. И было тихо и покойно в душе Бомжа, и вообще во всём мироздании. Представлялось, что откуда-то из под штанов, рубашек, свитеров, что-то просачивается и в виде пара, зыбким, невесомым облаком - поднимается вверх.

«Это душа. Без сомнений. У меня была душа и вот только что отлетела. Моя душа. В рай. Однозначно.»

Лежать было удобно. Умирать было приятно и немножко грустно. Вот только левая рука создавала некоторый дискомфорт всему так приятно умирающему организму. Она была как-то вывернута и в ней что то было зажато. Бомж скорей по привычке открыл глаза и увидел в руке зажатую бутылку. А ещё боковым зрением, где-то слева, где вход в подвал Бомж заметил какое-то движение и услышал неуверенные шаги. Бомж лежал не двигаясь. В подвал кто-то зашёл. Через приоткрытые веки было видно только синее пятно надетое на две тоненькие палочки. Бомж напрягся, открыл глаза и просто обалдел от увиденного. Одно из самого приятного было то, что он всё отчётливо видел и чувствовал себя хорошо! Значит водка хорошая! А синее пятно на палках это была Анька собственной персоной, как всегда в своём синем пальто. А отлетающей душой было облачко пара с резким аммиачным запахом, от чего было некоторое время тепло и немного влажно, ногам.

Анька близоруко щурилась некогда зелёными глазами, то на ошалевшего от радости Бомжа, то на горлышко торчавшее из кулака этого сдвинутого.

- Анька!!! Я тебя, люблю!!!

Анька «синий френч» пожала плечами, хмыкнула, умастилось рядом с Бомжом и потянулась к бутылке.

- Я тоже. Тебя... бухнуть есть? Люблю...

 

Глава 4.

 

Анька «Синий френч».

 

- Да, я тоже тебя люблю очень-очень, а мы покатаемся вон той карусели? Ну папу-у-уля...ну пошли... - начала поскуливать Анечка.

- Конечно, золотце. Пошли, поедим что-нибудь и сразу пойдём.

- Не-е, не хочу есть... кататься хочу!

Анька «синий френч» лежала на боку, рот был приоткрыт, щека оттопырилась под тяжестью собравшейся слюны и казалась напухшей. Изо рта капало. Её синее пальто было задрано вместе с юбкой, и где-то в районе коленок копошился Бомж. Что он хотел сделать он толком не представлял. Он просто толкнул сидящую, уснувшую Аньку, она повалилась кулём, Бомж подполз к ней имея смутное представление, что делать дальше и полез. Под юбку. Именно там, по его мнению, было, в женщиной пахшем теле, «всё такое».

Аньке «синий френч» было глубоко пофиг кто там, что с ней делает. Она спала. И ей снился сон, это глубже чем сон, это как дежа-вю, как реальность во сне. Когда она напивалась, она видела сны. В основном это были сны о её детстве. Она как бы переживала события из своего детства, прошедшие, и так и не случившиеся, вновь и вновь и вновь.

- Мам, мам я сегодня помогла стрекозе, она была без крыльев.

-Как это?

-Ну, Серёжка с другой группы, поймал стрекозу, оторвал ей крылья и подбросил чтоб летела. А стрекоза упала. Все смеялись.

-Ну а ты?

-А я не смеялась, дала ему палкой по голове и убежала, а стрекоза там осталась. Я потом туда возвращалась, её там уже не было, но я же наказала того кто её обидел.

Анна Львовна Бехтерева стала Анькой «синий френч» сравнительно недавно. До этого была обычная жизнь, с тем необычным, что родители развелись, когда Аня была в пятом классе, и отец куда-то уехал к чёрту на кулички и приезжать мог только раз в год. А мама сказала вслух, что он моральный урод и вообще животное, скотина. Анечка очень любила отца и никогда не думала и даже не подозревала, что кто-то может думать о нём как о животном, скотине и уроде по части морали. Она его знала как очень доброго, любящего, заботливого, и в душе ещё не совсем повзрослевшего. Аня очень обиделась на мать. И решила отомстить. Она не спорила, не плакала, и ничего не говорила, даже когда мать её спрашивала : «Ну что ты обо всём этом думаешь? Ты уже почти взрослая? Скажи что-нибудь, не молчи!» Аня просто отмалчивалась. А потом со временем отомстила. По -взрослому. С детской искренностью. После был интернат. За ним ПТУ на швею-мотористку. Потом муж, работа, коллеги, подруги. Аня алкоголь не любила и не пила практически совсем. Как-то не приучилась. На своё тридцатилетие, подруги уговорили попробовать очень вкусную штучку, Мартини, и правда было совсем не крепко и сладенько. Вот только подружки хотели, чтоб Анна Львовна расслабилась, подзабыла хотя бы на вечер свою каждодневную обыденность, и умолчали, что в пластиковые стаканчики с вкусным мартини добавляли (совсем по немножко!) не вкусной, но крепкой водки. После нескольких стаканчиков в голове как-то необычно зашумело, тело приятно так расслабилось, мир стал как-то улыбчивей. Вышла на улицу освежиться немного, села на лавочку. Хорошо так, спокойно. Ветерок, приятно так. И не заметила, как задремала. И под шум доносившийся из общажных окон ей приснилось то, что стало её теперешним настоящим. Это был сон. Ей снилась её семья и она маленькая, с косичками и сбитыми коленками. Снился отец, всегда так приятно по-мужски пахнущий, это был папин запах. Снилась мама. Живая. Не обозлённая на всё и на всех. Добрая, смеющаяся, с ямочкой на подбородке. Они были в каком-то парке и гуляли, гуляли, ели мороженное, катались на разноцветных каруселях, папа дал отхлебнуть из бокала немного горького, но очень красивого, пива. Они обнимались, даже под умилённые взгляды прохожих поводили хоровод вокруг какого-то деревца. Всё было настолько хорошо и правдоподобно, настолько реалистично, что Анна переместилась вся в этот сон, в эти ощущения этого сна. Всё что происходило во сне, стало желаемой, бесконечной реальностью. Всё другое — сиюминутным, предрассветным, плохим сном. И тут как будто огромный асфальтный каток прогремел и смял всю цветную картинку в один миг в безликий, серый пласт. Бульдозер наехал на скрипку. Солдатский сапог на плюшевую игрушку. Анна вскрикнула и открыла глаза. Перед ней стояла пьяная Анькина подруга и трясла Анну, задавая один из глобальнейших вопросов для уединившегося индивидуума:

-Те чё, блин, херово?

-А...?? что?

Девица продолжала трясти и всё время повторяла:

- Те чё, херово? Скажи чёт...

Аня поняла, что она задремала, и ей приснился сон. Не осознавая, что она делает, Аня со всего размаха врезала кулаком туда, откуда доносилось «те чё бли, херо...»

Девица упала и замычала. Анна подошла к мычащей, валяющейся подруге, присела, взяла её за плечо и начала трясти приговаривая:

-А тебе, блин, чё хорошо? А?! Тебе, блин, очень хорошо, да? А мне херово!!!! херово! Это ты хотела, сука услышать?! - и ещё раз с удовольствием врезала начинающую открывать глаза, девушку. День рождения на этом и закончился. Как и дружба с избитой. Как и дружба вообще с теми кого она считала подругами. Как и спокойная жизнь, в общем. Каждую ночь Анна ждала этого сна. Хотя бы подобие, слабое отражение того ощущения. Как-то уступив расспросам мужа о том что с ней происходит, рассказала о своём сне. Тот усмехнулся:

-Так тыж бухая была... по-пьяни мне тоже дофига чё снится. Вот один раз помню, приснилось...

Но Анна его больше не слушала. Её как током ударило. «А ведь и правда, я тогда была пьяная...». После работы зашла в магазин и купила дорогущее Мартини. И сон был! Да ещё какой! Анна была счастлива. Методом научного тыка, Анна вывела, что великолепные сны сняться не только от мартини, коньяка, шампанского, а так же и от водки, вина, самогонки, бражки, много пива. Это уже были не сны. Это была обратная реальность. Реальность, которую она сама для себя создала. Идеальную, насыщенную, правдивую реальность. Что происходило с её телом, Анну совершенно не волновало. Как-то плавно, будто в ватине отдалились, а потом и вовсе исчезли, сначала работа, потом муж. Анна пила, спала и видела сны. Потом было неожиданное, интересное и полезное открытие — от трамадола сны становились объёмнее, многолюднее, насыщеннее. Упаковка димедрола в комплексе с валиумом, и счастливое семейство совершало путешествие к морю или в горы. Кетамин научил её управлять снами. Под кетамином всё было возможно. Взобраться на коленки к старику-создателю всего сущего, и скатится на картонке с Килиманджаро; сомкнуть назад море (так, для смеха), когда Моисей его разверз убегая от римлян; быть молекулой водорода в бомбе, себя осознающей, перед тем как опустится на Хиросиму.

В данный момент времени Анечка каталась на карусели с папой, а Анька «синий френч» валялась в подвале, обожравшсь каких-то колёс и напившись водки «Лотерейный билет». С её промежностью, что-то делал Бомж, колупаясь там своими грязными руками. Колено у него почти не болело. От Аньки пахло женщиной и «всем таким», Бомж был счастлив. Анька «синий френч» летала на карусели. Она тоже была счастлива. Паук в углу в паутину поймал муху. Паук был счастлив. Ведь удивительно хорошо, когда все вокруг счастливы. А природа счастья такая многогранная. А главное это состояние счастья, а не природа его происхождения.

 

Глава 5

Витёк.

 

Витьку было немного стыдно, но не на столько, чтоб прекратить. Он сидел в тамбуре на корточках и плакал. Солдат спал в вагоне, компактно разместившись под столиком между полками. По его лицу было видно, что ему удобно. Единственный наверно плюс от службы в армии — умение спать где угодно, как угодно и когда угодно.

Некоторое количество алкоголя только разворошило все те неприятные мысли, которые давили Витька. Дело в том, что он уехал из дома. И куда? К отцу. Отца у Витька толком не было никогда. Да и он о нём сильно и не думал. Как-то в детстве, глядя на гуляющих с отцами детей, спросил у матери где его папа, мать как-то сбивчиво объяснила, что его мол нет и не было никогда. Витёк больше и не спрашивал и не переживал по этом у поводу. Нет, так нет. А тут объявился.

 

Глава 6.

Солдат.

 

-Ты сделаешь это, сучара! Я тебе это обещаю! Нееет, торжественно клянусь, перед лицом, пала, моих товарищей. Все делали и ты сделаешь!

Солдат валялся на полу в сортире, избитый и донельзя униженный. Рядом на полу валялась его грязная зубная щётка. «Как всё просто! - неслось в голове у солдата — сапогами в живот пять раз и всё! Будешь мыть этой сраной щёткой для зубов эти сраные параши.»

Солдат резко поднялся, по крайней мере, попытался так сделать, врезался головой о столик, сморщился, повернулся на другой бок, и не поняв где он и что происходит, продолжил спать.

«Мам, я не хочу в армию...

Мам, я не хочу в армию...

Мам, я не хочу в армию...

Мам, я не хочу в армию...» - сидел и твердил как заводной, закрывшись у себя в комнате, будущий солдат. Мамы рядом не было.

«Мам, я очень не хочу идти в армию... я умру там... не выживу...»

Он знал, что мама не может ему помочь, а подобные заявления от него ввергнут маму в ещё большую депрессию.

Потом жёстко, в одиночку, напился у себя в комнате. Перепачкал себя и всю комнату, плакал, что-то кричал про судьбу и несправедливость в открытое окно, выкинул на улицу все спортивные кубки, разбил кулаком зеркало, глубоко при этом порезавшись. Мать в это время сидела на кухне, плакала, вздрагивая от грохота в комнате сына и от плохих предчувствий. Зайти к сыну она не осмеливалась. Потом когда он утихомирился и уснул, зашла, прибрала всё, раздела, перевязала рану, уложила в кровать и пошла дальше плакать, и ждать неизбежного будущего.

В последнюю ночь детства, отрочества и юности, перед неизбежными изменениями и неизвестности завтра, перепуганному пареньку снились почему-то карты, игра со странным названием «Очко»; огромная белая церковь, новая, ещё с запахом краски под куполами; смеющийся пенсионер с метлой и цепью; и как общим, задним фоном всего сна было висящее в небе огромное слово «ДЕМБЕЛЬ», ещё далеко не понятое и не прочувствованное, но уже бесконечно желанное.

 

Глава 6

Дед.

 

- Ох, ты Господи... крутит то как... ух, выворачивает прям... ёть-мать ети... и дождя вроде не предвидится... ох-ох.. - Дед подошёл к окну, открыл форточку. На подоконнике из пачки взял сигарету с фильтром, покрутил в руках, размял, как бы раздумывая о чём-то, взял спички и вышел на балкон. Курил дед в последнее время всё меньше и меньше. И уже месяца три выкраивал из своей крошечной пенсии деньги на сигареты с фильтром и облегчённые. Пришлось немного изменить распорядок распределения пенсии. Так как вот уже несколько лет он получал одну и ту же сумму, то приноровился на неё жить и тратить последовательно, предварительно распределив основные затраты. Сигареты с фильтром подвинули вкус ванильного пломбира на второй план. Но даже, несмотря на то, что сигареты и с фильтром и облегчённые, курит он уже много меньше. Пачки каких-нибудь лайтс сейчас ему хватало на дня два, три.

Первая сигарета в день была самая вкусная, но в тоже время самая тяжёлая. Стоя на балконе, Дед хорошенько размял и без того уже мягкую сигарету. Ещё раз посмотрел на неё, покрутил между пальцами, посмотрел вниз за балкон, потом опять на сигарету. Он как бы решался на что-то. Потом вздохнул, сплюнул в вишнёвое дерево под балконом, вытащил носовой платок из кармана пижамной куртки, зажал его в кулаке, и закурил. Затянулся. Вроде всё хорошо. Выдох. Часть дыма, как за что-то зацепившись, задержалась в остатках старческих легких и взорвалась. Дед судорожно и очень громко закашлялся. Брызги полетели во все стороны, не смотря на платок, скомканный и много раз обкашленный ранее, которым дед пытался закрыть взбесившейся рот. Деду казалось, что сейчас легкие вывернутся сами в себе, как целлофановый пакет, выскочат наружу и повиснут на гофрированной трубке трахеи. И будут висеть. Он будет непонятно как продолжать кашлять, а они будут биться о перила балкона, путаясь в верёвках для сушки белья. Справа, на соседний балкон вышел мужчина. Он с жалостью и участием посмотрел на кашляющего деда. Выглядел Дед и правда жалко. В застиранной пижамной куртке, в больших семейных трусах, старых, дырявых тапках. Пижамные брюки отсутствовали. Они куда-то делись, и уже как-то давно, и Дед сначала расстроился. Потом ещё сильней расстроился, когда спустя неделю, другую, третью они не нашлись. Сильнее всего расстраивало то обстоятельство, что при каких обстоятельствах они пропали , Дед не помнил. И как не старался вспомнить не мог. Они вроде всегда были, были, а потом исчезли. Дед это обнаружил как-то ночью, ворочаясь в своей стариковской, бессонной кровати. Он почувствовал, что по ноге кто-то ползёт, преодолевая волоски, неприятно щекоча. Дед откинул одеяло, включил бра , и первое на что обратил внимания, это то, что на нём не было пижамных брюк. «А где же они» - подумалось. «Хм, где же они?!» -всё думалось и думалось. Но был только вопрос, ответа не было. Дед встал и начал искать. Сначала хаотично, бессистемно, в ближайших предполагаемых местах. Не найдя же, Дед подошёл к этому вопросу серьёзно и стал прочёсывать свою квартиру. Искал, искал, искал, очень искренне и детально, заглядывая во все уголки. Брюк так и не нашёл. Много всякой ерунды нашёл, забытой или потерянной в процессе долгого проживания на одном месте. Нашёл запонку, потерянную казалось в молодости; журнал с изображением очень голых девиц, весь помятый и в пятнах; поломанную губную гармошку, трофейную, от старшего брата оставшуюся. Дед даже попытался поиграть на ней, но получилось лишь шипение. «Надо будет разобрать, подчинить.» Увидел хоккейную клюшку в кладовке, повертел в руках, невольно вспомнил как после очередной игры, когда зубами поймал шайбу, целый месяц питался манной кашей через трубочку; усмехнулся, с нежностью поставил на место; ох ты ёлки-моталки, лет то, сколько уже прошло? И сразу вспомнил сколько. Нехитрая математика переносит тебя из казалось бы бесконечной молодости, в самую настоящую старость. В отражение в зеркале, которое упорно не хочется принимать за своё, за родное, за настоящее. Это я? Вот это?! Издеваетесь... я не могу быть это! Я, это то, что улыбалось и другим от этого хотелось улыбаться. Ну, по крайней мере, не шарахаться в сторону. Хотел вчера на руки соседскую девчушку взять, она заплакала и убежала... а девочка хорошенькая такая, рыженькая, платье всё в рюшечках.

Пижамных брюк так и не нашёл. Дед смирился с этим. «Пойду на работу, с первой же получки куплю. Вообще новую пижаму куплю.» На работу устроился. Первую получку получил, а брюк так и не приобрёл. «Ничего, со второй - точно куплю». И начал ждать вторую зарплату. И даже сейчас, стоя на балконе и кашляя, он подсознательно ждал вторую зарплату. И кашлял! И на работу надо было идти. Но это обстоятельство не мучило, а наоборот радовало. Наличие работы — это хорошо. Значит ещё не списали в утиль совсем. Мучил кашель. Дед, прокашлявшись основательно и утеревшись, попытался затянуться ещё, кашлянув разок-другой, организм больше не сопротивлялся. Если так пошло, Дед уже знал, значит, остаток сигареты пройдёт легче, как и остальные за день грядущий тоже.

Сосед, тоже курящий на балконе, выждал утренний дедовский фонтанирующий моцион и заговорил.

- Привет Ерофеич.

- Привет, привет Вадюха.

- Ну как оно ничего?

- Да так, по стариковски, не торопясь.

- Что не торопясь это хорошо... ты на работу что ли устроился? Вижу, ты последнее время утром уходишь, вечером приходишь.

- Да, вот... устроился - с неохотой ответил Дед.

- А куда? - бесцеремонно спросил Вадюха, повернувшись к Деду, как давая понять, что вопросы не закончились.

- Да, так, на площади сижу... ну типа контролёра, что ли.

- На площади? На какой?

- На Соборной... - с ещё более неохотой ответил Дед.

- Ну а делаешь то чё? - добивал Деда Вадюха — чё там можно контролировать такого? О, кстати, почему она Соборная зовётся, там ведь церковь только сейчас построили, ещё кажется не до красили, а площадь Соборной называют давно?

- Соборная, - с радостью ухватился за возможность изменить тему разговора, Дед — потому и Соборная, Вадюха, потому что собор, ну церковь по-твоему, стоял там раньше, до революции. После оной, сюда понаехало революционеров и по-пьяни они её взорвали. А сейчас выстроили опять. Только раньше церкви, Вадюха, строили люди с верой в сердце, с верой, что дело это во истину святое и хорошее. А сейчас этот собор мафиозники построили. Оружие вон, в Чечню продали, и чтоб глаза властям замылить и выстроили. Вот на такие деньги, пожертвованные «хорошими» людьми, сейчас церкви то и строят. На крови, на наркотиках, на слезах, на смерти. Я там вот уже второй месяц сижу и всё вижу. Какие туда и на каких машинах приезжают. Рожи — ну чистые бандиты!

-Да, Ерофеич, а сидишь ты там чё?

«Блин, твою бабушку дурака болтливого!» прикусил язык Дед.

- Ну... туалеты там видел — решился Дед — биотуалеты! Вот там я и сижу. Ну подметаю, убираю, деньги с людей беру... работаю я там!! - разозлился Дед.

- О ! а сколько стоит? - по деловому скроил заспанную физиономию Вадюха?

-50 копеек... - немного ошеломлённый вопросом ответил Дед, и сразу же устыдил себя за то, что думал о Вадюхе настолько плохо. Как минимум он ожидал насмешек. Не зря всё же люди говорят — подумай хорошо, прежде чем подумать плохо.

-Ерофеич, хочешь анекдот? - ещё больше ошарашил Вадюха. Анекдотов он ещё Деду не рассказывал.

-Ну, валяй.

-Так вот, - Вадюха закурил ещё одну сигарету, облокотился о перила и начал — но только предупреждаю, он длинный. Представь, на одной огромной-огромной планете было огромное-преогромное море; в этом море был огромный-огромный остров; посреди этого острова было тоже огромное море; в этом море тоже был очень большой остров; на этом острове был тоже водоём, по среди которого тоже был остров, на котором было море где был остров, и как матрёшки всё это уменьшалось и уменьшалось, и вот на самом маленьком острове где была не большая лужа, посреди лужи лежал крокодил. Вот лежит он себе, лежит посреди всего этого, и тут ему подумалось: «а какого хрена я вообще здесь делаю?!»

- А-кха-кха... - полузасмеялся-полузакшлял Дед — ну, Вадюха, ну ты дал, кхе-кхе. - и как что изнутри толкнуло, замолчал, прищурился, на Вадюху посмотрел так внимательно, развернулся и ничего не сказав, очень громко хлопнув балконной дверью, зашёл в квартиру. Вадюха только хмыкнул, пожал плечами, выстрелил бычком, пошёл тоже — в свою квартиру, к своей жизни, на свою работу. Дед же кипел. « Вот же гадёныш... эк так завуалировать, курицын сын... ведь знал же, чувствовал, что смеяться будет». Дед разглядел в Вадюхином анекдоте самое, что ни на есть неприкрытое издевательство. И обиделся, прям страшно.

Беда в том, что Дед немного стеснялся своей новой работы. Тем более перед соседями. Но пенсия была до обидного мала, а на другие работы в его возрасте рассчитывать трудно. Разве что заниматься индивидуальной трудовой деятельностью, как то сбор бутылок, макулатуры, и если есть силы то металлолома. Сил особо не было. Да и желания тоже, присоединятся к этой армии старых, плохо одетых людей, с рыщущим под лавками взглядом, и с ужасным вопросом «а вы пиво своё уже допили? можно бутылочку?». Уж лучше возле туалета, и люди тебе благодарны в конце концов.

-А пошёл он в очко! - заключил Дед. Под очком, а особенно в последнее время, Дед подразумевал то отверстие, в которое люди выделяют (некоторые с трудом, у некоторых не удержать!) продукты переработки пищи и напитков. - На работу пора.

На улице было тепло. Лето. Дед любил лето. Многие жалуются, что жарко, давление скачет, а ему ничего, нормально. Идти было легко, хорошо. Дед любил свой город летом. Город летом был жёлто-зелёным, от обилия зелени и в жёлтый окрашенных домов. Зимой же он был серый. Дорога знакомая до того, что что-то новое кажется через пару дней не новым, а как будто здесь было всегда. Придя на рабочее место, Дед подошёл к крайнему из шести туалетов, открыл навесной замок на довольно таки немаленькой цепи, которая опоясывала все шесть кабинок одновременно. Стянул её в одну кучку, из крайней кабинки, которая была оборудована под мини-склад для инвентаря, извлёк на свет Божий веник и начал подметать подведомственную территорию. Подмёл, огляделся, удовлетворённо хмыкнул, хотел достать стул и тут подошёл первый нуждающийся.

-Доброе утро — пробубнил подошедший и стал шарить в карманах в поисках мелочи. Первый посетитель был небрит, помят, заспан, непричёсан, угрюм. И было похоже, что только сейчас он направляется домой. Мелочь куда-то подевалась и находиться не торопилась. Но среди каких-то бумажек, он неожиданно сам для себя нашёл сильно помятый рубль.

-О! ещё и сдача будет — обрадовано прохрипел посетитель, и протянул Деду деньгу.

-Пожалуйста, выбирайте. Сегодня Вы первый.

Желающий справить одну из видов нужд, тупо уставился на ряд из пяти предложенных туалетов. Потом глянул на Деда.

-Спасибо. - и шагнул в средний.

Дед тем временем пристроил стул в метре от первой кабинки и сел. Потом что-то вспомнил, поспешно поднялся и зашагал в сторону туалета-склада. Он забыл пополнить запасы туалетной бумаги в кабинках, так порой необходимой в его работе. Приспособление для бумаги и её удобного отрывания Дед смастерил сам, чем втайне немного гордился. Он даже заикнулся об этом хозяину туалетов, но этот бездушный человек никак не отреагировал на Дедовскую инициативу. Хотя недавно одна женщина, работающая по соседству уличной торговкой жареных семян подсолнечника (которые в цвете так любил рисовать старина Ван Гог), сказала, что этот хозяин совсем не хозяин, а только управляющий, а истинный хозяин этих биосортиров, депутат какой-то, она его видела, когда их устанавливали. Говорит, приехал, заехал прям на клумбу, вышел, поглазел, сказал «да» и укатил. Вот.

Колокол на церкви прогремел восемь раз. Из кабинки вышел угрюмый оправившийся, поправляя брюки. У него явно было похмелье. Явно пил вчера много. Но выражение лица у него было, как будто он всю ночь над чем-то таким важным-важным и неразрешимым думал, что без водки было ну никак. Деду он был не неприятен, даже как-то жалко его было немного. Размеренно, не торопясь он подошёл к сидевшему Деду.

-Извините, можно спросить?

-Можно.

-Как вас зовут?

-Вениамин Ерофеиич, а что?

-Да в принципе ничего, дорогой мой Вениамин Ерофеич, дарящий всего за 50 коп столько радости. А вот хотите я за это отблагодарю так сказать, анекдот вам расскажу. - и посетитель тяжело выдохнул, как вывалил скопившийся, тяжёлый воздух.

-Не хочу. - отрезал Дед, предчувствуя какую-нибудь каверзу. С ума они, что ли сегодня посходили, то один настроение испортил с утра своим анекдотом, теперь этот. - Не хочу — для убедительности повторил Дед.

-А вы что не одессит?

-Одессит, при чём тут это?

-Вы анекдоты не любите?

-Люблю, если они не обидные...

-О, нет этот не обидный. Уверяю. Этот грустный. Мне вчера как рассказали, я аж расплакался.

-И вы хотите, чтоб я тоже заплакал?

-Господь с вами! Вы не будете, это точно. - и уже не обращая внимания на вялые дедовские «нет, не хочу» начал рассказывать. Было ощущение, что ему на фиг не нужен слушатель, он как повторял это себе:

-Ползёт напильник вверх по стене. Подползает к перекидному календарю и спрашивает «скажите, а какое сегодня число?», «апрель...» - задумчиво отвечает ему календарь. «о-о-о.... уже лето... скоро холода...так быстро...» и уполз в угол.

Дед и правда не заплакал. Но и не засмеялся. Просто смотрел на странного посетителя. Тот же вздохнул, зло сплюнул себе под ноги, растёр плевок и не сказав ни слова развернулся и ушёл. А Дед остался сидеть, как придавленный анекдотом. Не смыслом, смысла в нём не было, а тем как его рассказал незнакомец. Каждое слово было железное и бетонное, и раствор между ними был с добавлением жидкого стекла. А смысла, хоть маленького, хоть большого в анекдоте Дед не увидел. Не увидел даже намёка на смысл. Бред. Напильник, вверх по стене, календарь, число, апрель, лето... Дед начал искать тайный, истинный, скрытый смысл, который должно быть есть, как в случае с Вадюхой (говнюком), и не нашёл. Он и так подумал, и эдак, и не как. Попытался обидеться, и не получилось. Смеяться тоже. Бред он и есть бред. И что тут голову ломать. Он так и не понял, зачем этот похмельный тип рассказал ему этот анекдот, и почему сам над ним вчера плакал от набора нелепостей. «А пошёл он в очко. Моду взяли, по утрам. В очко, все в очко.» И Дед достал сигареты.

 

Глава 7.

ВАДЮХА.

 

«Увиделись случайно мы,

И сразу я не обратил внимания,

А зря! - ведь Вы основа мироздания,

Основа жизни на Земле!

Я Вас ЛЮБЛЮ!!!

А Вы в Крыму, в Карпатах, на Кавказе...

Миры творите Вы руками

И разлагаете в момент...»

 

Вадюха творил. Пытался написать стих. Ему не очень нравилось, как звучит слово «разлагаете», какое-то оно было патолога-анатомичное. Он жевал колпачок от ручки, крутил головой, смотрел по сторонам, но предметов окружающих его - не видел, он подыскивал слово. Он видел перед собой бесконечный мир своей любви, который он сам себе выдумал.

Дело в том, что Вадюха влюбился. И вот уже некоторое время жил в эйфоричном состоянии сорока трёх летнего влюблённого. О своей возлюбленной он знал мало. Знал, что зовут её Марьяна. Он обожал это имя, и некоторые телесные Марьянины недостатки оно компенсировало сполна. Знал, что она неисправимый романтик, себя же Вадюха считал заурядностью третьеразрядной. Знал также, что она работает библиотекарем, и с недавних пор эта профессия стала для него священна. Священной она стала после того, как Вадюха (по Марьяниной подсказке) прочитал писателя Стендаля и поэта Петрарку. Правда первый показался скучноватым и нудноватым стариком, а вот Петрарка сделал своё благое дело. За ним появился Лермонтов. Вадюха читал и офигевал, этот большеголовый подросток, век назад, хотя какой век — уже больше, писал именно то, что чувствовал Вадюха сейчас, в данный момент. Вадюха был в экстазе. Дальше были другие любовные лирики, но именно после Лермонтова, Вадюха написал первый стих в своей жизни:

«Ты пахнешь как фиалка,

Нет, как целый луг фиалок на заре,

Как розы сорванные Гердой,

Как миг перед затяжкой сигареты,

Как вечность разделённая на миг.»

 

Тут на кухню, где сидел Вадюха, зашла жена.

-О! Ты чё это полуночничаешь?

-Ничего, - с еле скрываемым раздражением ответил Вадюха.

-Ничего... а пишешь чё? Ты чё писать умеешь?

-Умею...

-Письмо что ли пишешь? Кому это, интересно? Любовнице? - слово «любовнице» жена произнесла с таким презрением и издевательством, что Вадюха не выдержал.

-Да! да! Любовнице! Не тебе же, корова! Я стихи ей пишу, поняла?

-Стихи?! - брезгливо сморщилась жена — в дурку тебе пора, алкаш. Допился совсем.

Вадюха сжал кулаки и с ненавистью уставился на заспанную жену. «и с этой бабой я вынужден ложиться в одну кровать?! фу... исчезни!»

Но она не исчезла. Она продолжала ходить по кухне, как будто ей что-то было надо и что-то бубнила. Вадюха представил, как он взял мясорубку и с наслаждением и ненавистью шарахнул ею жену по голове. Брызги крови вперемешку со скудным мозгом разлетелись по белоснежному кафелю, который Вадюха ненавидел за свою белизну. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!!!!!!!!!!!!» мысленно бил и приговаривал разъярённый Вадюха. Но вместо этого, он взял сигареты и вышел на балкон. От греха подальше. Вадюха стоял, курил, и ему думалось — как это может уживаться в одном человеке в одно время такая трепетная любовь и такая жгучая ненависть. Он не понимал. Он силился разобраться, осознать и не мог. «Блин, и с этим человеком я должен жить, видеть каждый день, говорить, у-у-у-у Господи, что за хрень» - думалось Вадюхе, он выкинул в темноту окурок и подкурил вторую сигарету. Жена копошилась на кухне и возвращаться не хотелось. Ему вспомнились слова из песни, которую он слышал у Марьяны дома: «он не хочет веселья, он хочет вина, чтоб ещё раз отложить слова пора!». Кто это пел Вадюха не знал, да и вообще он не очень понимал ту музыку, что слушала его возлюбленная. Ему даже не нравился голос исполнителя, какой-то, тягучий, дрожащий, так и хочется сказать козлиный. Но он любил, любил, любил Марьяну и всё, что имело отношение к ней, он воспринимал без оговорок. Ему было 43 года, Марьяне на 10 лет меньше. Вадюха хватался за свою любовь, которая неожиданно поселилась в нём, как утопающий, как человек в горящей многоэтажке, прыгающий с огромной высоты. Он кутался в свою любовь, как замёрзший маленький ребёнок в пахнущий мамой тёплый, пуховый платок. Вся его жизнь до Марьяны это недоразумение, бред, зря прожитое время. Похмельный бред. И Вадюха то и дело что похмелялся. Марьяна изменила его, его жизнь, образ мыслей. Сама того не подозревая она изменила Вадюху. Он стал чаще бриться, стал опрятней одеваться, регулярно стричь ногти, даже вырывать торчащие из носа волоски (хоть это и больно чертовски!), стал чистить туфли и менять каждый день носки и нижнее бельё. Жена не могла понять, что происходит. «Климакс» успокоила она себя, и продолжала забегать к часовому мастеру по средам и субботам. Она как-то раз зашла ремешок на часах починить, и вот уже год как ходит.

Вадюха вернулся с балкона. Жена уже ушла в спальню. Сигареты не успокоили, лишь во рту появился какой-то уж очень горький привкус. Как хвои нажевался. А потом и проглотил. Вадюха подошёл к холодильнику, открыл, нагнулся и начал разглядывать содержимое. Ему хотелось пить, перебить этот хвойный вкус во рту. О! Пиво! Наверно жена приготовила себе на маску, на свою стареющую физиономию. Со злорадством Вадюха достал, открыл и с жадностью влил в себя полбутылки. Удовлетворённо улыбнулся, отрыгнул длинно и с чувством и уселся за стол дописывать стих. Мелочная месть жене и вкус пива немного его расслабили. Он открыл тетрадь, перечитал написанное и бесцеремонно прерванное, самолюбиво оскалился и стал придумывать рифмы. О чём писать он знал. Он только не знал какими словами. А хотелось передать на бумагу как пахнет Марьяна. Как пахнут её волосы, её шея, её губы, её запястья, её живот, её наикрасивейшая в мире промежность ( страдалец Петрарка называл это лоно), как пахнет в комнате после их дикого, необузданного секса. Он хотел передать какие на вкус её губы, её груди, её живот, её самая вкусное в мире лоно. Он хотел написать о том, как он страдает не видя её по несколько дней, а порой и недель. Он хотел передать о том, как он любит говорить с ней по телефону, но когда звонит, то не знает что сказать, молчит и говорит, что позвонил просто так, не зачем, чтоб услышать её голос. Ещё хотелось написать о том, что ему нравиться звонить, когда её нет дома и автоответчик отвечает её бодрым голосом, о том, что она с удовольствием (вслушайтесь — с удовольствием!) перезвонит, если оставят номер. Он редко что оставлял на автоответчике, боялся что услышит кто-то чужой (как заглянут в чужое письмо). Также он хотел написать о том, как он терзает себя и автоматически близких окружающих, когда она куда-то уезжает, то нырять с аквалангом в различные моря, то в горы на какие-то сборы и походы, а последнее время (вообще с ума сошла!), увлеклась альпинизмом и ездит вообще фиг знает куда, лазать по скалам. А он её ревнует даже к страховке, которая ей так необходима там в горах. Напоследок, хотелось написать, как он ненавидит лютой ненавистью, до дрожи, до боли в висках, этого её знакомого, Лёшу, мелкого и в очках, который вечно смотрит на Марьяну глазами голодного комара перед холодами. Вадюхе казалось, что у них есть какие-то отношения, и ревностью он изводил и её и себя. В его голове не укладывалось, как она может, «такого красавца, орла и героя сменить на такое дерьмо». Он не мог, не хотел себе представлять, что этот пигмей очкастый целует Марьяну, вдыхает её аромат, ласкает её великолепное тело, и наверно не подозревает что допущен к телу из жалости, потому что он близко и холост, а у Вадюхи жена, двое детей и он на другом конце города. А больше всего, Вадюхе хотелось описать, как он неловко себя чувствует при встрече, а потом, осмелев или выпив вина, прямо бросается в это море прелестных запахов, дивных, мягких рук, губ, волос. Они начинают целоваться, Вадюха закрывает глаза и плывёт, плывёт, окружающий мир тонет, исчезает, Вадюха вдыхает, впитывает всем своим естеством, каждым сантиметриком своего тела, жизненные силы, так ему необходимые до следующей встречи. Он вдыхает, вдыхает, вдыхает. Ему нравится, даже больше чем целоваться, обнять Марьяну, окунуться в её запах, спрятаться в нём, спастись бегством в её бескрайность, в её бесконечность, в её зыбкость, в её страдание, в её дыхание, в любовь. И лёгких не хватает, чтоб вдохнуть её всю, всю в одном вдохе. И кажется, вдохнул всю, всю без остатка, и выдыхать не хочется. Следующий вдох — и она вновь входит в тебя без остатка. И следующий вдох — и она опять, возрождённая за те две-три микросекунды заполняет тебя собой. Остаётся только закрыть глаза, закрыть глаза и плыть, плыть, плыть, отдавшись воле этих прекрасных волн. Совершенно недумая, куда и не ведая зачем. Просто быть. Просто жить. Любить….

Любовь. Такого с ним ещё не случалось. Когда он первый раз себе в этом признался, он очень изумился. «Я что влюбился?! Влюбился? Как театрально... кукольно-театрально.» Слова рождают ассоциации. Ассоциации рождают воспоминания. Воспоминания это недавняя вроде молодость. Студенческие годы в «кульке». В культпросвет училище. На факультете кукольного зарождения. Там его три года учили, как производить заготовки для кратковременной, порой мимолётной жизни, которую вдохнут в куклу талант актёра-кукловода и радушие зрителя. Раньше, Вадюха (как и Дед) стеснялся произносить вслух свою профессию — декоратор-кукольник. Первая часть — часть как часть, декоратор, но вторая подкачала донельзя. Ну, прям, до безобразия. «Это ты типа кукол делаешь? Буратинов строгаешь? Очень мужская профессия… Папа Карло Сизый Нос.» « Ну, не только кукол... ну кукол в принципе нет... я по декорации больше...» « в кукольном театре?!» « в кукольном... вот недавно в Болгарию с программой ездили...» «окей кукольник, давай! Куклачёв нах.». Его и, правда в юности дразнили Куклачёв, но куклы и кошки в данном случае не причём, причём - его крупноватый куклачёвский нос. Но вот уже как 15 лет он не работает в театре, и в кино даже не ходит. Вадюхе вспомнился Ерофеич, как тот не хотел говорить место своей работы, стеснялся. В принципе Вадюхе было чихать, где Дед работает, биотуалеты это не самое плохое место. Есть и похуже. Кондуктор в трамвае, например. Свою то профессию, по крайней мере сейчас, Вадюха мог говорить вслух и не стесняясь — охранник. Как телохранитель почти. Но только не героизм и честолюбивые мысли увлекли Вадюху в столь опасный вид заработка. Ну во-первых он был не опасен, а во вторых заработка как такого сильно и не требовалось. Жена работала на одном из миллиона продуктовых рынков аудитором. И когда Вадюха обратил внимание, что даже когда он почти ничего не приносит в семью, они продолжают жить нормально, то он пошёл к доктору однокласснику и выхлопотал себе справку о не самом лучшем состоянии своего позвоночника, плюс остеохондроз. После вечера выхлопачивания справки, на утро была головная боль, жажда, справка, и огромная возможность безнаказанно лодарничать. И наклейку на машину прицепил — инвалид, мол. И милиция стала реже останавливать, что с инвалида взять. Пошёл хитрый Вадюха и устроился в гаражный кооператив охранником. Сторожем то есть. Стоянка огорожена и только один въезд-выезд, сиди в будке и наблюдай проезжающие на медленной скорости автомобили. Был у Вадюхи сменщик, такой же инвалид, дежурили посуточно. Это давало ещё больше свободы и возможностей. График был не стационарный, всякое могло случиться — то сменщик заболел, то ещё что, надо срочно на работу. И он уходил. А последнее время всё чаще и чаще к Марьяне. Жена не то чтобы не обращала внимания на частые ночные Вадюхины отсутствия, но сильно не доставала. Видать ей хватало сред и суббот с часовщиком.

 

Вадюха сидел и перечитывал, перечитывал неоконченный стих. Нужные слова почему-то на ум не приходили. Тут Вадюха услышал на улице крик: «помогите!!!! Кто-нибудь!!!! ну помогите жееее!!!!!!» какая-то несчастная девушка истерично верещала о помощи. Вадюха, как ужаленный вскочил, вытащил из-за тумбочки в прихожей милицейскую дубинку, захватил сигареты и выбежал в подъезд. Спустился, остановился под козырьком парадного, начал вглядываться в темноту, пытаясь разобраться откуда кричали. Всё было тихо. Ничего не происходило. Никто никого не обижал. «Может причудилось?», невольно подумалось Вадюхе. Закурил. Уже собирался выбрасывать окурок и идти домой, как услышал цоканье каблуков и решил подождать. Из темноты послышались всхлипы, а потом уже появилась хозяйка цоканья и всхлипов. Шла девушка и ревела. Она перешла дорогу и направилась к Вадюхе.

- Это вы кричали? Что случилось?

- да... я... дайте прикурить..- утирая слёзы ответила жертва уличного насилия.

Вадюха вставил между ног дубинку, достал из пачки сигарету, протянул, увидел в девушкиных руках сигарету, замялся «а, подкурить», достал зажигалку, дал прикурить плачущей, держащейся за низ живота девушке. Девушка же, была в белой курточке, очень короткой юбке, в чёрных в большую клетку колготах, на лице были чёрные потёки от косметики и верхняя губа была явно припухшей. В блике зажигалки она показалась Вадюхе драматической актрисой японского национального театра в образе безутешной вдовы или потерявшей на войне сына, матерью.

- Что случилось? - опять спросил Вадюха. Ещё хотел спросить, может ли он чем-то помочь, и не спросил. - Я слышал крик, вышел помочь.

- Спасибо, помощник — как-то с раздражением ответила девица — ничего не случилось, жизнь случилась! Работа, блин случилась… Ты чего хочешь? Тебе тоже дать? Да пошли вы все... - и нетвёрдой походкой удалилась в ночь.

Вадюха постоял ещё немного, послушал удаляющиеся всхлипы, развернулся и пошёл домой, немало собой довольный.

« С чего бы это я?» - спросил Вадюха подъезд. Подъезд ответил лёгким эхом былых шагов. «С чего бы это я?» - спросил Вадюха ступеньки, перила, дверные глазки, звонки. Ступени ответили уставшим вздохом; перила - шуршанием прикосновений тысяч ладоней; дверные глазки — оптическим прицелом лампочек в прихожих; звонки — воспоминанием и ожиданием прикосновений. Но Вадюха не понял ничего. Или не услышал. Или не слушал. Он был очень увлечён собой, чтоб услышать. Хмыкнул, почесал затылок, и пошёл домой. Зашёл, увидел своё отражение в зеркале, дубинку в руке, усмехнулся, махнул рукой на отражение, ещё раз почесал затылок и пошёл на кухню дописывать стих. Лелеять, удобрять, баюкать свою запоздалую любовь.

 

Глава 8.

Пётр Соломонович (П.С.).

 

«Пописять бы… - подумалось Петру Соломоновичу — а где? А я где вообще?» П. С. Осмотрелся и понял, что он находится где-то в центре. «Помнится где-то тут были биосортиры.» Было прекрасное, летнее утро, в большом, ещё не совсем проснувшемся, курортном городе. П. С. направлялся домой. Не смотря на тёплое утро, ему было зябко и он кутался в помятый пиджак, поднял воротник, засунул руки в карманы и брёл, брёл, брёл.

Накануне вечером, П.С. идя домой, в супермаркете купил шкалик водки. Вот уже несколько лет как П.С. не пьёт вообще. Закодировался. А тут взял водки, сарделек, майонеза, булочек, с твёрдым намерением напиться и будь что будет. Недоходя до проспекта услышал вой сирены, остановился. По проспекту летела скорая, простуженным воем разгоняя голубей и пешеходов. «Твою мать, это как понимать? Как намёк, знак, предупреждение? Или это просто совпадение, случайность?» П.С. Невольно вспомнил свою кодировку, и холодок страха смерти прокатился по спине.

 

Белка.

 

А закодироваться решил после того, как однажды проснулся и подумал, что сошёл с ума. А сойти с ума было от чего. Вся квартира была разгромлена. Разбитый телевизор валялся в одной куче с обломками кресла. Одежда была разорвана, порезана в лоскуты. Магнитофон, кассеты, радио со стены, поломанный фен, фонарик, кофемолка, всё это плавало в наполненной ванной. Все электроприборы кто-то утопил. П.С. зашёл на кухню и почти уже не удивился. Единственное что настораживало, что в раковине наряду с разбитой и грязной посудой была кучка пепла. Кто-то что-то жёг. П.С. даже не сразу сообразил, у себя ли он дома. А главное кто это всё сделал и зачем. П.С. не помнил ничего. «Ограбили» - была первая мысль. Кинулся к серванту, где хранил деньги и документы, и уже подходя к этому месту, всё понял. Никаких денег и документов там не было. П.С. сел на пол, обхватил голову руками, потихоньку заскулил, пытаясь вспомнить хоть что-то. Он помнил, как начинался вчерашний день, начинался весело, но вот вечер и ночь как отрезали. Не было воспоминаний об этом в его голове. Ничигошеньки. Пустота. И где он мог быть, когда тут бесчинствовали грабители? «Стоп! А соседи? Ведь они должны были хоть слышать что-то?» - лучик надежды промелькнул в сплошной темноте отчаяния. П.С. жил в доме, который раньше был студенческой общагой, но в беспредельные девяностые какой-то хитрый комендант умудрился общежитие прихватизировать и распродать. Общага была устроена по принципу блочной системы, общий тамбур с кухней и четыре комнаты. П.С. купил себе комнату, отгородил часть, поставил себе унитаз, ванную, а в углу комнаты притулил электроплитку и активно пользовался как отдельной квартирой со всеми удобствами. Единственное неудобство, что общий тамбур, вход общий для всех, и редко получалось пройти незамеченным. Мост добрососедских отношений наладить так и не получилось, хотя П.С. сильно и не старался, но и не препятствовал этому. С соседями он не ругался, ругались они. Постоянно. То между собой, а последнее время всё чаще и чаще с П.С. Им вечно что-то не нравилось. Их раздражал образ жизни и поведения П.С. Например, что он давал иногда ключи от своей квартиры, а следовательно и общего тамбура всяким проходимцам (по мнению соседей), и по этому поводу совсем недавно они устроили настоящую истерику, когда П.С. пришёл домой с работы и обнаружил у себя в квартире четырёх пьющих пиво мужиков. Ключ он предварительно дал своему знакомому, попросившемуся переночевать. Он пришёл и привёл с собой ещё троих. И принесли с собой море пива и много вкуснейшей днепровской тараньки. На деле они оказались очень интересными собеседниками, а не проходимцами и алкашами. Но соседи взбунтовались.

П.С. боязливо открыл дверь в тамбур. Тихо. Никого. Все на работах. На П.С. смотрели 3 двери. Он не знал с какой начать. Спрашивать было страшновато, да и стыдно. Что сказать? Что спросить? Постоял, подумал, решил начать с ближайшей. Позвонил, подождал, никто не открыл. Он подошёл к следующей. Та же ситуация, никого. С ещё большой неохотой подошёл к последней двери. Там жила молодая девушка, про себя П.С. называл её Эсмеральда. Она была похожа на испанку, смугла и очень симпатична. Под её взглядом П.С всегда смущался. Но делать было не чего, неизвестность была страшней Эсмеральды. П.С. позвонил. «Хоть бы не было дома, хоть бы не...»

-Что?

П.С. не знал что. Эсмеральда была в белой, облегающей футболке и серых облегающих спортивных брюках. «Как голая…» - пронеслось в голове у П.С.

-Что тебе надо?

-Меня ограбили...- просипел П.С.

-Ограбили? - и брови Эсмеральды дёрнулись вверх, - Когда?

-Не знаю... похоже вчера... квартиру в клочья... денег нет, документов... магнитофон утопили...

-Ограбили? Да кто тебя грабил?! Кому ты нужен! - закричала во весь голос Эсмеральда. Она всегда почему-то обращалась к П.С. на ты. Наверно чувствовала свою силу над ним. - Его ограбили! Посмотрите на него! Да ты на руки свои глянь, алкаш? Это ты добро своё грёбанное защищал?! Это ты, мой дорогой, ты! Белку вчера хапанул, устроил нам тут кордебалет. Скажи спасибо моему мужу, что ментов и дурку не вызвали. Это ты, и магнитофон свой дурацкий утопил, и паспорт с деньгами сжёг к чертям собачим. Орал тут, что они на хрен тебе не нужны, что ни что земное тебе уже не надо, про душу свою бессмертную верещал, кретин.

На П.С. было страшно смотреть. Он опёрся о стенку, ноги не держали, он был оглушён словами «Это ты!»

«Не может быть, не может быть, не может быть, не может быть. Это не я....» П.С. не мог в это поверить. Эсмеральда стояла уперев кулачки в соблазнительные бёдра и уничтожала П.С. фактами дня прошедшего:

- Наблевал тут, прям здесь, в коридоре, и что ты только такое вонючее пил, придурок. Убирай тут за тобой...

П.С. молча развернулся и зашёл к себе в квартиру. Там он застал тоже самое, что оставил, даже хуже. Поосмотревшись, он нашёл под столом разбитый электрочайник, валяющийся в луже собственной воды-крови. Большой кухонный нож был глубоко всажен в дверцу шкафа, П.С. попытался вытащить и не смог. Дааа, постарался на славу.

После этого дикого случая, когда соседи, а в частности муж Эсмеральды, окончательно убедили П.С. в том, что произошедшее это дело рук и ног самого П.С., он решил бросить пить. Совсем. Навсегда.