Мемориальная повесть

 

Глава 1

 

В марте наконец, после долгого блуждания по городам России и Украины, на заре, когда только-только показались на востоке первые лучи солнышка, остановился наш «веселый» почтово-багажный с отдельным вагоном в конце состава на запасном пути большой станции.

- Где это мы?

Вывалившись из мрака тяжелого, полного кошмаров и видений сна и еще в полном отупении из-за длительного сидения в неудобной позе, я почувствовал, что произошло со мной что-то неожиданное и значительное.

Бегали по коридору солдаты, громко переругиваясь и звеня связками ключей, гудели недовольно пассажиры в отделениях вагона, толкались, напяливая на себя все, что было возможно.

А я сидел, приглядываясь, принюхиваясь и стараясь всеми способами подтвердить выданную интуицией догадку:

- Это Киев! Мы в Киеве!

И это не сон! Событие подстать внезапному появлению жителю Севера на побережье южного моря.

Я ведь был так далеко!

И не только географически. Жил до этой поры совсем в других измерениях, в другой жизни, казалось даже - совсем на другой планете, и мечты мои не проникали так далеко, на такие высоты из той глубины!

Я бы не поразился, если бы сообщили мне, что само понятие «Киев» - это плод моих сновидений или мир, нарисованный под воздействием наркотиков и алкоголя (хотя употреблять их мне не приходилось).

И еще странно: столько тяжелого, грустного и даже трагического пережито в этом городе, но в радужной обертке времени, в настое на горьком экстракте пьянящей ностальгии прошлое оборачивалось прекрасным сказочным сном.

 

И вот, будто в хмельном угаре, не отличая мечты и воспоминаний от реальности, я уже участвую в спектакле оформления приемо-передачи наших тел и душ по инстанции, передвигаюсь по команде, останавливаюсь, когда это кому-то нужно, послушно отвечаю на вопросы...

Будто задействован в качестве статиста в какой-то игре, в водевиле, по хорошо отрепетированному сценарию.

И сам удивлялся себе: роль возвращенного изгоя я исполнял тогда с радостью и удовольствием!

 

Когда проверили, что я - это я, как и другие, привезенные со мной люди, что мы соответствуем записанному в личных делах, и наоборот - что личные дела соответствуют нам, нас пригласили в автобусы с задрапированными окнами и повезли без экскурсоводов в гостиницу - без каких бы то ни было звездочек соответствия мировым стандартам.

И называлась эта гостиница Лукьяновской тюрьмой.

Несмотря на озноб от утренней прохлады и от не рассеявшейся дремы, я присматривался к людям в солдатских мундирах с малиновыми нашивками, неприветливым и строгим, и... теплое чувство наполняет мою грудь.

Киевляне, милые мои земляки! Если бы вы только знали, из каких переделок, из каких ям и пропастей вывалился я к вам, вы бы, может быть, не глядели на меня так строго! Знали бы вы, как мне милы и ваш корявый русский казенный язык, и простодушные молодые хохляцкие рожи, которые вы забавно пытаетесь сделать официальными и жестокими! Я уже видел подобные превращения, когда такие же простодушные с натугой искажали свои лица в угоду завоевателям...

Меня вам не обмануть.

Если бы вы только могли понять мое душевное состояние! Состояние человека, возвращенного к жизни после тяжелого заболевания, человека, избежавшего смертельной опасности.

Будто вновь рожденного.

Я не уверен, живы ли сейчас мои спутники, мои товарищи по бунтарскому вагону, или уже где-нибудь в подземных лабиринтах гулаговских казематов лежат дружной компанией с отверстиями в затылках.

Еще не успел отключиться от их незримого присутствия.

Но что бы ни судилось мне в конце моего путешествия, спасибо вам, мои тюремщики, за это свидание с родным городом.

Это был поистине королевский дар!

Если даже не придется мне встретиться с родственниками и друзьями и посетить памятные и дорогие места, то хоть воздухом родного города надышусь, подгляжу урывками за жизнью земляков.

Я пытался по поворотам машины угадать, где мы находимся, в общем гуле уличного движения расслышать отдельные звуки города и голоса прохожих.

И голова кружилась сладостно от впечатлений и напряжения.

 

В общей камере пересыльного отделения, где постоянно меняется состав населения, на наше пополнение особого внимания не обратили.

Камерное общество живет по своим законам, из которых только часть записана в официальных документах.

Здесь действует больше законов неписаных. Но именно они соблюдаются особенно строго. По этим законам радушно в камерах встречают недавно осужденных, хорошо одетых бывших граждан, с большими мешками, приготовленными в дальнюю дорогу.

Бедные, бедные родственники! Часто, отказывая себе в самом необходимом, стараются они обеспечить продуктами и одеждой родного человека. Но так никогда и не узнают, что с такими потугами собранными передачами будут пользоваться не их близкие, а совсем другие, очень даже несимпатичные личности, с которыми в пустынном месте и на воле не рекомендуется встречаться. А тут, в тесноте, да еще в обществе, где царят произвол и насилие, их родных ограбят обязательно! И бороться с этим, противиться этому - себе дороже.

Чем раньше поймешь и оценишь философскую мудрость тюремного закона - «не дорожи благами материальными», -тем скорее обретешь душевный покой и уважение окружающих.

А чтобы не отняли добро чужие, и еще с оскорблениями, - поскорее поделись, чем Бог послал, со своими ближними.

В тюрьме библейские заповеди становятся понятными и жизненно необходимыми.

 

А нам делиться было нечем, и это сразу заметили.

Свой тощий мешок я подчеркнуто небрежно забросил на верхний этаж нар, а сам уселся на свободное место, откуда хорошо наблюдать за жизнью в новом коллективе.

-Залетный... - вскользь охарактеризовал мою личность кто-то за спиной.

В этом понятии есть что-то безнадежное. Интереса для общества я уже не представлял... Прижавшись головой к деревянному стояку нар, наблюдая за товарищами, прислушиваясь к разговорам, я растворился в пространстве - уже ничего не видел и не слышал.

Душой и мыслями я был в городе.

Совсем недалеко, всего в получасе ходьбы от Лукьяновки, жила моя тетя. Еще две - в Пуще-Водице. До их дома очень просто добраться на трамвае. Сообщить бы… Принесли бы гостинцы, даже если сами не совсем сыты и здоровы. Написали бы родителям...

И остро кольнуло где-то около сердца.

Родителей здесь давно уже нет. Родители тоже в неволе - в томской тайге. И для них Киев так же недосягаем, как был для меня.

В Киеве когда-то было много друзей! Пришлось бы целый день принимать гостей, если бы они приходили просто поздороваться.

И я погрузился во вспоминания о том, кто на какой улице живет, где встречались в последний раз, какими были тогда взаимоотношения...

Обдумывал: кто общался бы с отщепенцем сейчас, кто расчетливо не стал бы усложнять свою биографию встречей со мной, а кто и струсил бы...

Ну и пускай себе!

Я бродил тенью по знакомым улицам, узнавал отдельные дома, памятники, соборы, парки. Выходил на Владимирскую горку и с ее высоты любовался Днепром. Как же давно я здесь не был! Потом медленно спускался к Крещатику...

О, Боже праведный!

Да Крещатика-то ведь нет! Нет того - знакомого, родного, привычного с детства. Он же горел и рушился, превращался в руины дом за домом на моих глазах. И было это так больно, будто меня самого жгли и отрезали кусочки моей живой плоти.

Сейчас Крещатик новый, незнакомый... И чужой... Нарисовать в своем представлении его я не мог…

Как же я забыл о целой полосе жизни, наивно погружаясь в теплую пору детства? Ведь в промежутке была еще и война! Бомбежки и пожары, обстрелы из минометов и орудий, расстрелы, кровь, смерть знакомых и незнакомых. Чужих и близких.

Был ужас и голод.

Жареные дрожжи, мороженый сладкий картофель - как лакомство, вкуснее которого ничего и быть не может, все съедобное или хоть условно-съедобное; походы в деревни, куда почти нет дорог, но где еще нет голода, откуда огромный, миллионный сосед не забрал еще все съестное.

 

И еще был даже медицинский институт.

Это чудо для той поры, предопределенное тем, что немцы в сорок втором году, имитируя благополучие на оккупированных землях, перехитрили самих себя. Протрубили на весь мир: не геноцид, мол, не террор принесли мы на освобожденные от коммунистов земли, а свободу и благоденствие. А первым делом открыли центр знаний на Украине! Большевики сами взрывают свои города, разрушают культурные ценности, а оккупанты восстанавливают культуру и науку.

И пришлось потом им больше года терпеть рассадник свободы, средоточие крамольных мыслей, муравейник стремящихся к познаниям и поискам истины - уцелевших из огромного числа студентов многострадальной столицы Украины.

 

Потом условия на фронте осложнились. Закончилось терпение, а заодно и лицемерие оккупантов. А нас после лета, проведенного в деревнях на уборке урожая, назвали «наиболее сознательным слоем населения» и предложили добровольно отправиться в Германию. На медицинскую комиссию тогда из двух тысяч студентов явились всего несколько десятков - больных и инвалидов.

И студентов-медиков немцы официально объявили вне закона. Руководителям организаций и предприятий запретили бывших студентов принимать на любую, даже самую тяжелую работу. На улицах, рынках и в других местах скопления народа участились облавы. На квартирах устраивали засады.

А в нашей семье студентов было трое. Предмет гордости родителей вдруг в стал источником трудностей.

Со старшей сестрой - Тоней - я уже проучился год в одной группе, а младшенькая вопреки всем законам, только с аттестатом восьми классов средней школы, с помощью старшей сестры и своих способностей, сдала вступительные экзамены и стала студенткой первого курса. Пристроили Нину на работу секретарем в кооперативном объединении; с Тоней родители решили схитрить на медицинской комиссии.

А мне приходилось идти в подполье. На какое-то время исчезнуть, раствориться. Приняли на первое время близкие знакомые. Они на несколько месяцев отправились в деревню - родственникам помочь и самим подкормиться. Квартира оставалась пустой и беззащитной.

 

Глава 2

 

На ночь раздвинулись с неохотой два колхозника и приняли меня в свое общество на нарах.

А утром, по привычке, выработанной на Севере, я помылся в туалете холодной водой, оголившись до пояса. И этим вызвал интерес к своей особе.

-Откуда ты, браток? - поинтересовался солдат с небольшой окладистой бородой, в офицерской истрепанной шинели.

-Местный я -из Киева. Но сейчас привезли из Воркуты...

-Из Воркуты? Значит, ты уже бывалый... Сколько же оттуда ехать?

-Вот уже пятый месяц в дороге. Все больше по пересылкам...

-И куда же путь держишь?

-Сам бы хотел знать…Везут и не докладывают - ни куда, ни зачем.

-И как там, на Воркуте? Сколько лет отбыл?

-Уже девять. И пока еще живой.

-Видно, на последний год на родину привезли. Чтобы акклиматизировался перед освобождением. Там, говорят, кислороду меньше?

-Ой, если бы все было так просто... До последнего года мне еще далеко...

Уже любопытные окружили, сопели сзади, свешивались со второго этажа, за сидящими на нарах становились на колени.

И вопросы, вопросы, вопросы...

Тем, кто, только что получив свой срок, готовился в дальнее путешествие, было интересно узнать о жизни в тех условиях, которые для них еще впереди. И я, довольный вниманием, чувствуя себя сильнее, богаче опытом, от души сочувствуя своим землякам, успокаивал, советовал, старался передать бодрость и оптимизм, запас которых у самого был уже на исходе.

За мной ухаживали, как за желанным гостем, подвинулись целой артелью, чтобы освободить место около окошка, где воздуха больше, угощали разным табаком -и удивлялись, что за столько лет на Севере я не научился курить.

Подсаживались и поодиночке. Так хотелось им поговорить о своих личных обстоятельствах! И пожилые, серьезные люди мои советы принимали - как от старшего и более опытного. Да еще и с огромной благодарностью.

Когда прошла вечерняя поверка и в двери постучали надзиратели, требуя полной тишины, подсел ко мне благообразный мужичек с лысиной и небольшими черными усиками. Помолчав немного, посоветовал:

- Ты все же осторожнее будь. Народ здесь самый разный. Чего и не выскажешь, сами приплетут. Да еще свидетелей представят. Сейчас Украина стала другой!

- Хорошо, буду осторожнее. Спасибо за совет.

- Да ты видно мне не поверил!

- Как же не верить. Уже попадался на этот крючок. И не один раз.

Когда улеглись, сосед по нарам спросил на ухо:

- Вин чого тоби спивав, той лысый?

- Предупреждал о провокациях.

- От злыдня! То вин же першый провокатор.

И все равно засыпал я под дружное похрапывание соседей умиротворенный и с добрым чувством к землякам.

 

Глава 3

 

А тогда, в тот далекий, военный год, под покровом сумерек меня запаковали в полузнакомую квартиру, с чужими непривычными запахами и тупиками, и оставили одного -без права выходить и хоть как-то проявлять себя. Я растворился в чужом уюте, превратился в домового без звука и тени.

И наступила первая тревожная ночь.

Комендантский час прекратил движение по городу, и тихая Прорезная замерла, неосвещенная и настороженная. Чужая квартира превратилась в царство призраков. За окошком лежал другой мир, опасный и подозрительный, отгороженный от меня только тонким стеклом. И хотя я понимал и чувствовал, что совсем рядом, за стенами в полной темноте и безмолвии тоже затаились люди, испуганные и беззащитные, мне было так одиноко, так тоскливо на душе!

Я сидел на подоконнике, постелив одеяло, и прислушивался, пока сон не клонил на грудь отяжелевшую голову и усталость не побеждала страх перед темнотой в глубине комнаты.

Иногда по улице кто-то пробегал. Под окном первого этажа, за перегородкой слышно было тяжелое прерывистое дыхание, мерещилось частое биение сердца.

Однажды почти под самым окном внезапно, как гром, прозвучали винтовочные выстрелы.

Три. Один за одним, в горячечной поспешности.

Стреляющий и сам боялся!

Я колобком скатился с подоконника и присел, вжавшись в простенок.

А утром люди обходили дом стороной: на тротуаре, разбросав ноги в истертых, нечищеных полуботинках, лежал мертвый мужчина.

Верхней половины его туловища из окна не было видно.

Около трупа никто не останавливался, прохожие пробегали торопливо, отвернув головы.

Тело увезли на подводе. Грузили два типа в грязных телогрейках в сопровождении полицейского. «В нашу анатомку, -отметил я про себя и удивился: -А для чего? Студентов ведь нет…»

Будто бы анатомка существовала только для студентов!

 

Во второй половине дня, когда, измученный бездельем, я вопреки запрету решил немного прогуляться по пустынной улице, в дверь постучали условным сигналом: два -один -еще два. Добровольного затворника пришли навестить родители. Они чувствовали себя, как мне казалось, даже несколько виноватыми, мои милые спасители.

По укоренившейся в семье традиции всю ответственность и заботу о нас, детях, взвалили на себя они: моя миниатюрная мама и большой, сильный отчим. Это было очень трогательно и приятно... Но развивало инфантильность. Чувствуя это, мы начали понемногу протестовать. Отец тоже понимал это, но спорить не смел: в доме царил матриархат!

Разложив на столе немудреную снедь, мама потребовала, чтобы я сейчас же приступил к еде.

-Только, если вы поддержите меня. У меня кусок в горле застрянет, если я один буду есть.

-Что ты, что ты... Мы дома поели. Мы же на свободе! Тем более что в дерунах мы сейчас себе не отказываем.

Оладьи из примороженной картошки – именно «деруны» -сладили немного, но источали такой аромат, что я все же заглотил пару штук, пока усилием воли не заставил себя прикрыть еду салфеткой.

Мама между тем рассказывала, что получили в Пуще-Водице письмо от Вовы -моего двоюродного брата -из Германии.

-Ничего существенного. Пишет, что здоров. Конечно, скучает и много работает. Но главное, что он живой, бедненький. Даст Бог -война закончится, и вернется здоровеньким. Тяжело только ему, ведь ребенок еще совсем. И работать не привык.

-Все они для тебя еще дети. А шестнадцать-семнадцать лет на селе – это уже полноценные работники.

Вечная тема для разногласий между родителями -степень самостоятельности младшего поколения.

-Конечно, дети. Вот когда не будет нас, а у самих у них будут дети, тогда перестанут и сами детьми быть.

Спорят родители. А я чувствовал, что мысли у них о чем-то ином, что они о чем-то умалчивают. И готовы пикироваться, лишь бы отдалить объяснения.

-Тоня теперь у нас в безопасности. Мы нашли девочку, очень на нее похожую. С тяжелым легочным заболеванием. Она сходила на медицинскую комиссию -и у Тонечки в паспорте отметка с печатью.

Это сообщение для меня новостью не было.

-Вам что-то нужно было мне сообщить? Да вы не решитесь никак...

-С чего ты взял? А впрочем... Мы тебя хотели просить -если, не дай Бог, тебе сообщат, что мы в полиции... Словом, если нас заберут…

-Почему в полиции? За что заберут?!

-Да просто так... Ни за что...

-Просто так только евреев пока забирают. Да еще цыган, говорят.

-Понимаешь, говорят, что уже несколько таких случаев было: когда мальчиков-студентов не удавалось отправить в Германию, забирали заложниками родителей. И держали в полиции голодными до тех пор, пока сыновья сами не явились.

-Хотя я и не верю в возможность таких мер, -дополнил тревожный рассказ мамы отец. -Но нужно быть начеку. Необходимо твердо договориться, кому и как поступать в таком случае.

-Мы решили, что тебе нельзя появляться, если даже мы окажемся в полиции. Ты должен любым путем уехать в Винницу к Кишковским. А на первых порах в Пущу-Водицу -там тебя искать не будут.

-Мы уже старые, свое прожили. И ничего они нам не сделают...

-А девочки? Что должны по вашему тактическому плану делать они?

-Им пока ничего не грозит... Дождутся они нас... Нину Максим Иванович в обиду не даст. Мы уже убедились в его порядочности. Он и удочерить хотел ее. Для нас сейчас главное -тебя сохранить. А там, даст Бог, и война закончиться.

-Не слишком ли дорога цена для сохранения моей персоны, дорогие мои родители ? А не подумали ли вы, как мне жить на свете с мыслью о том, что из-за меня вы в кутузке сидите голодные? Да там долго и не держат. Но и выпускать оттуда тоже не любят.

-Ты что? О Бабьем Яре?

О Боже!

Бабий Яр тогда уже перестал быть для нас географическим понятием. Это был Молох, самостоятельно существующий в этом диком мире. Как поглощающий людей сказочный Змей Горыныч. Мы даже привыкли к тому, что живем рядом с постоянной угрозой оказаться его жертвами.

-Да нет. Я ни о чем. Просто моя судьба -моя. А ваша -это ваша. И путать их не годится. И обманываться не нужно: война еще не скоро окончится. Меня в запичку вас не упрятать. Видно, мне еще и повоевать придется.

-Но мы должны сделать все, что от нас зависит...

-Ничего вы уже не должны... Ваша должность закончилась в тот день, когда началась война!

Мы не пришли к согласию. Родителям нужно было уходить: приближался комендантский час -время ночного военного беспредела, когда человек на улице объявлялся партизаном и становился дичью для охотников в кованых сапогах.

 

Этой ночью я уже не боялся темноты и тишины. Я бегал по комнате, то и дело натыкаясь в темноте на мебель, и не чувствовал боли от ушибов. Мне казалось, что уже повезли на машине моих родителей в страшный серый дом на Короленко, 33, где на мощной дубовой двери тяжело повисли два красных знамени с черными пауками в белых кругах и рядом замерли два мощных солдата в касках и с автоматами на ремнях.

Самоотречение мамы, правда, меня тогда не удивляло. Я считал в своем инфантильном эгоизме, что именно так и должны поступать все родители. Сейчас их очередь, потом, может быть, придет наша...

Меня поражал отец. Отчим. Почему он должен рисковать жизнью ради пасынка -неродного сына?!

 

Но эта беда обошла нас стороной. Походили полицейские вокруг нашего дома и отстали. Решили, видно: сам попадется без документов.

 

Глава 4

 

Еще дважды пришлось мне укрываться в чужих квартирах. А потом меня наняли нянькой по взаимному согласию. Хозяева -муж с женой -работали на хлебозаводе, на сытном месте, а меня договорились оставлять с ребенком -пятилетней девочкой, очень тихой и ласковой. За это меня кормили и обещали защитить от всех неприятностей, а особенно от мобилизации в Германию.

Мое появление оказалось очень своевременным: заболела девочка, оставлять ее одну дома с температурой рискованно, а хозяйке быть на работе – самая острая необходимость.

Заметалась по квартире красивая дородная женщина, вся засветилась от радости. Сбиваясь с родственного «ты» на полное уважения и даже почтения «вы», захлопотала вокруг меня, уставляя стол угощениями, каких давным-давно мне и видеть не приходилось.

-Ты покуштуй: цэ линывци -их наша доченька жалуе. З сметанкою. Вона зараз ничого йисты не хоче. И взвар не пье. Ничого не хоче. То може разом пойистэ. А цэ ковбаса з гречкою...

Девочка, приподняв головку, всматривалась в неожиданного гостя с недетским интересом.

Отец семейства, Мефодиевич, стоял около дверей в детскую комнату и с любопытством всматривался в сцену первого знакомства.

-То я пиду, доченьку? Мени дуже треба до хлиба. Там же без мэнэ ничого нэ будэ. То ты побудэш з цым хлопчиком? Вин такый, як братык твий, як Андрийка.

Исчезли родители так поспешно, что девочка не успела ничего ответить, а я -получить инструктаж, как мне вести себя с больным ребенком.

-Ты кто? -спросила девочка, наблюдая, как я передвигал стул поближе к кровати и мостился с важным видом врача у постели больной.

-Доктор.

-Таких докторов нэ бувае. Они все в белых халатах и с трубочками на шее. А еще с окулярами.

-А я доктор недоделанный. И халат пока не дали. Сказали, что взрослых лечить не могу, только маленьких. Вот я к тебе и пришел.

-А чего мама сказала, что ты як братик Андрейка?

-Я больше, чем Андрейка, -я доктор-братик. Давай я тебя послушаю.

Девочка послушно села и, подняв рубашонку, подставила худенькую спинку под мое ухо. И выжидающе покосилась:

-Щекотно... А где твоя трубочка?

-Трубочку я дома оставил. Без трубочки слышно даже лучше...

Хрипов не было, сердечко отбивало ритмы четко и звонко.

Взяв ложечку, я заглянул в детское горлышко.

-Так вот она где, твоя хворь!

Миндалины слегка налились красноватой округлостью.

-Что там? Какая она, эта форь?

-Как маленький тараканчик. Вот ты сейчас прополощешь горлышко, и он убежит.

Прополоскать содовым раствором горлышко мы не смогли, детям это дается нелегко, но теплое молоко с густым жирным покровом она выпила без принуждения и, укутанная теплым шарфом, умостилась у меня на коленях так доверчиво, будто я действительно был ее братиком. Уже в полусне мы наконец познакомились. Она рассказала, что все называют ее Шурой и Шуркой, а она -Сашенька. Бабуся знала это лучше всех, и так ее всегда называла.

-А где живет бабуся?

-В Житомире.

Андрейка -ее братик -тоже тихонько, на ушко, называет ее Сашенькой. А когда слышат родители – обидным именем Шурка.

Потом она уснула. Я сидел, боясь пошевелиться, со спящим ребенком на руках, голодный, потому что так и не осмелился поесть. Опять мне приходилось сидеть в сумерках в чужой незнакомой квартире. Но, слава Богу, в совсем другом настроении.

Под защитой этой девочки и ее родителей я уже мог не бояться, не хорониться от любопытных глаз. Хотя совсем не понимал, как бы они сумели защитить меня от немцев. Незащищенность для меня уже стала нормой существования. Я даже начал опасаться, что состояние вечного страха сотворит из меня законченного труса.

Все же интересно: у кого я поселился? Что они за люди? Ясно одно: в голодную военную пору хлеб -это благополучие! Работа на хлебозаводе хозяевам моего нового убежища предоставила возможности, каких не было ни у кого из моих знакомых в городе. Они втроем жили в квартире из четырех комнат, с высокими потолками, с отличной дорогой отделкой и роскошной, в моем понимании, мебелью.

Мне было неуютно и тревожно на душе, как в чужой непривычной одежде.

Потом, когда девочка проснулась -как часто просыпаются дети, сразу же включаясь в активную деятельность, -мы зажгли свет везде, где только пожелали. И в изящных бра детской, и в огромной хрустальной люстре гостиной, и на кухне, и в передней... Не вторгались мы только в спальню хозяев и в кабинет главы семейства. Оказалось, что Сашенька туда идти боялась!

Электрическое освещение в доме! Какая роскошь по тем временам, когда большинство людей в Киеве керосиновой лампой и карбидными светильниками освещали свой быт -уже почти два года!

Сидя рядышком на огромной кровати, соорудив из двух стульев обеденный стол, мы с удовольствием уплетали блины из гречневой муки, названные хозяйкой «лежнями», со сметаной, запивая «взваром» из сушеных сухофруктов, чокались, как заправские выпивохи, дурачились, даже пытались петь песни...

И были очень довольны друг другом.

 

Первый экзамен на должность няньки я сдал на пятерку. Утром хозяева отметили и повеселевшее личико моей подопечной, и дружеские наши с ней отношения. Мне поставили раскладушку в детской, обозначив тем мое место.

И потянулись однообразные дни. Сашенька стала моей игрушкой, моей воспитанницей и преданным, ласковым другом. Она не ложилась спать, если я ее не поцеловал, капризничала с мамой, но была послушна и рассудительна со мной. Пока мы были одни, нас окружали согласие, мир и благодать.

Иногда появлялся Андрейка. Он был одного возраста со мной, высокий красивый мальчишка, отдаленно похожий на Сашенькину маму. Впрочем, это и неудивительно, так как он был ее племянником.

Андрей при моих хозяевах был поставщиком продуктов. Каждый раз являлся откуда-то с мешками и сумками, наполненными самой разной снедью. Откуда добывался этот «дефицит» в голодное время, я не спрашивал. Ясное дело, что дело было не совсем чистое, но задумываться мне пока не хотелось.

Первое время Андрей относился ко мне сдержанно и даже настороженно. Может, потому, что, будучи его ровесником, я успел в жизни совершить больше, чем он, застрявший до войны в восьмом классе средней школы. Но была еще какая-то причина...

Постепенно благодаря Сашеньке, общей любимице, отношения наши стали более близкими и приятельскими. Андрей до моего прихода в эту квартиру, когда нянькой у девочки служила деревенская женщина, по разрешению своего начальника на заводе -не кого иного, как того же Мефодиевича -за счет рабочего времени готовил им обед, кормил ребенка, не забывая при этом и себя.

Я не претендовал на роль домашней хозяйки, оставаясь только нянькой, и такое распределение обязанностей нас вполне устраивало. Тем более что поваром этот мальчишка был отменным.

-Ты где научился готовить? -поинтересовался я.

-У нас в роду все женщины хорошие кулинарки. А меня голод научил.

Мы обедали втроем, стараясь за столом поддерживать порядок и даже некоторую парадность. Брали посуду из серванта, приберегаемую Мефодиевичем для торжественных случаев. С полей тарелок на нас лукаво поглядывали кудрявые голубоглазые барышни, кокетливо, с оттопыренными пальчиками придерживающие пышные юбки. Чай пили из японских ажурных чашечек с такими же блюдцами и серебряными ложечками. Правда, все мы, даже Сашенька, понимали: если хозяин узнает об этих застольях, нам с Андреем не сдобровать.

Андрей приносил мне новости с «воли»: на хлебозаводе в продукции обнаружили битое стекло. Хлеб одной смены грузили в магазины для продажи населению. Хлеб двух других пекли для воинских частей завоевателей. Естественно, состав сырья для разных смен различался. Стекло обнаружили в хлебе для украинцев. Да и немудрено, так как в это тесто шло все, что попадало под руки. В зеленовато-серых кирпичиках, который продавался по спискам дважды в неделю (по 300 граммов на человека), были и опилки, и шелуха от проса, и мороженый картофель, и еще что-то неразличимое.

Нескольких рабочих арестовала украинская полиция. И вскоре газеты сообщили, что расстреляна группа вредителей, пытавшихся отравить население.

-А как наши? -спросил я обеспокоенно.

-Им пока доверяют, -кратко ответил Андрей, показав, что тема исчерпана.

 

Мы с Сашенькой мыли посуду, убирали в комнатах. Потом забирались на огромную кровать в детской и вели бесконечные диалоги. Я знал мало сказок и выкладывал неприхотливому ребенку все, что накопилось в кладовой моей памяти, чередуя юношеские фантазии с цитатами из латыни, сюжетами из прошлой жизни и с клочками поэзии.

Когда начинались сумерки, в квартире становилось тревожно. Сашенька боялась темноты, однако противилась, когда я хотел включить свет. Она почему-то боялась света в комнате больше, чем темноты. Позже причина прояснилась: вечер приближал встречу с родителями, и это Сашеньку совсем не радовало. Даже маме она не была рада, потому что вместе с ней приходил отец. Девочка не любила и боялась своего отца!

Мефодиевич тоже относился к дочери более чем прохладно, а если случалось ему выпить, то даже с какой-то брезгливостью. Выпивал же он часто. Иногда в доме появлялись его друзья-собутыльники.

Нетрезвыми многие люди обычно теряют привлекательность, но Мефодиевич после первой же рюмки становился еще и грубо-агрессивным.

Феня умела с ним ладить в таком состоянии. Ласково и настойчиво она выпроваживала гостей, стараясь их не обидеть, мыла своего господина в ванне, отпаивала его любимым «взваром», раздевала и укладывала в постель. Из ванной и спальни слышались пьяная ругань и звериный рык господина.

Дверь детской плотно прикрывалась, и мы с Сашенькой сидели как мышки, стараясь ничем не напоминать о своем существовании.

Девочка, в попытке побороть страх, усаживалась рядом со мной и, тыча пальчиком во что-нибудь, спрашивала шепотом, со страхом поглядывая на дверь:

-А это как по-докторски называется?

-Кирпа, -называл я ее носик.

-А это? -Пальчик указывал глаз.

-Ауге, -называл я, на этот раз по-немецки.

-А это?

-Мандибуля. -Так называется на латинском языке нижняя челюсть.

-А это?

-Скапуля. -Верхняя челюсть.

-А он? -пальчик ее указывал на дверь.

-А он -кадавер. -По-латыни это значит «труп». Так мы в институте называли плохого человека.

-А я? -Пальчик ее замирал на уровне животика.

-Ты -хамомилля. -Это означало «ромашка» – единственный цветок, название которого я помнил по-латыни.

-Хамомилля... Хамомилля... Момилля, -повторяла Сашенька много раз, стараясь запомнить свое прозвище.

Оно ей явно понравилось.

 

Нелюбовь к дочери Мефодиевич постепенно распространял и на меня. Может, чувствовал какое-то неприятие с моей стороны его особы, или просто мое присутствие в доме вынуждало его немного сдерживаться, что было для него делом нелегким.

Как-то Мефодиевич высказал жене громко, капризным тоном, с явным желанием, чтобы я услышал его слова:

-Я же в институтах не учился! Я даже в школе шесть классов только закончил! А вот умею жить лучше этих грамотных. Пускай завидуют!

Феня громким шепотом пыталась что-то внушить мужу, но тот, не прислушиваясь к увещеваниям жены, приводил какие-то доводы и называл людей, которые относились к нему с истинным уважением.

В жизни последующей мне встречались люди, гордые своей безграмотностью, низким уровнем развития, с ненавистью относящиеся ко всем, кто хоть немного интеллектуально выше них. Тогда же с этой чертой в характере взрослого человека я встретился впервые, и это меня поразило.

А когда однажды, немного повалявшись на диване в кабинете, изрядно хмельной Мефодиевич появился в гостиной, где мы пили чай, и злым голосом принялся воспитывать дочь, та поднялась со своего места, ухватила меня за руку и увлекла за собой в детскую.

Это уже был элемент открытого бунта!

Фене каким-то образом удалось укротить рычащего за дверью господина.

Но меня с тех пор он возненавидел черной ненавистью.

 

А однажды случилась беда.

Разыгравшаяся малышка нечаянно столкнула локотком старинную японскую вазу -гордость тщеславного Мефодиевича. Бедняжка забилась под кровать в детской и не хотела вылезать, несмотря на уговоры матери.

Как на грех, отец явился домой в таком состоянии, какого я еще не видел. Да еще с приятелем, от которого -это чувствовалось -находился в зависимости.

-Шурка! Стерва! Явись перед родителем держать ответ! Ты не вазу разбила. Ты мне в душу плюнула! За эту вазу я три килограмма сала отдал! -орал, брызгая слюной, Мефодиевич и пытался прорваться в детскую мимо занявшей оборону жены.

-Фенька! Неси свою срань сюда, а не то обеих выброшу в помойку, где и подобрал вас! И студенту сопатку набью, чтобы не спал днем.

Гость, приглаженный и какой-то колючий на вид, совсем молодой, еще крепкий мужчина, сидел за столом и, молча поигрывая салфеткой, наблюдал за сценой. Он только мельком взглянул на меня через приоткрытую дверь, но я успел прочесть такое любопытство в его взгляде, что мне стало не по себе.

Феня ради гостя, а еще больше ради дочери, как фокусник, выудила откуда-то бутылку с золотистой иностранной наклейкой и торжественно, с полупоклоном вручила оторопевшему от неожиданности мужу.

-Вот это питие! Вот это хозяйка! Угодила, -довольно заурчал Мефодиевич, моментально сменив тон и поглаживая бутылку.

 

На следующий день Андрей, когда пообедавшая Сашенька задремала у него на коленях, рассказал мне, что Мефодиевич вовсе не отец девочки. Его жена умерла перед самой войной. И он из жалости привез солдатку из Житомира с маленьким ребенком. Потом помог и ему, Андрейке, переехать в Киев, устроил на работу. И сейчас парень был в полной зависимости от своего патрона, но такие отношения становились для него уже просто нетерпимыми.

-Я его боюсь иногда. Когда напьется, он становится настоящим зверем. Под его горячую руку ему лучше не попадаться. Он совершенно не разбирается, кто есть кто. На работе его считают незаменимым. Директора завода меняются часто, но его это не касается. Его слово иногда значит больше, чем слово других руководителей, хотя он числится просто мастером. Феню он устроил к себе в смену кладовщицей. Но главное для него не семья, а друзья. Их у него столько, что иногда мне кажется, даже сам комендант города его друг. Что вся полиция у него в своих ходит -это точно! А вот тот, что вчера был, -самый близкий его приятель. И самый страшный! Фамилия его как кличка домашней кошки -Мапочко. Феня называет его Мавпочка, что значит маленькая обезьянка. Говорят в народе, что он и с партизанами знается, и с гестапо. А кому служит -не поймешь. Ты знаешь, я уже давно собирался убежать куда-нибудь. Лучше всего в партизаны податься. Только говорят, много их за последнее время погибло из-за провокаторов! Стоит поблизости появиться новому отряду, как уже сообщают, что все выловлены и казнены. Я боюсь, что немцы сами и создают отряды, и славу пускают в народе, чтобы собрать добровольцев, заманить в засаду и накрыть. А потом, сам посмотри, что доброго совершили партизаны у нас в городе: взорвали магазин «Детский мир» на Крещатике, когда там очередь стояла радиоприемники сдавать. Погибли десяток немцев, а с ними сотни украинцев. Потом сожгли несколько ларьков на базаре -и немцы опять расстреляли сотни заложников. Убили немецкого офицера -и опять погибли сотни украинцев. А Крещатик кто взорвал? А церковь в Лавре? И для чего? Кому мешала? Я считаю, что это все натворили не партизаны, а такие же провокаторы. Но должны же быть где-то настоящие партизаны! Может быть, ты знаешь, где их можно найти? Давай вместе убежим. И будем вместе, как братья, служить. А на Мефодиевича надеяться нельзя. Он тебя прячет, пока ты ему нужен, а потом сам же и выдаст со всеми потрохами. Он страшный человек!

И такая мольба была в глазах парня, такая надежда на меня! Мне искренне стало жаль, что я ничем не могу ему быть полезным.

-Не знаю я, Андрейка, где искать настоящих партизан...

Милый юноша ушел от меня разочарованным. Не поддержал я его стремления и не смог указать, где найти «настоящих» партизан.

 

А еще через несколько дней, когда у моих родителей уже появилась уверенность, что будут у нас пропуска до Винницы и я смогу уехать на некоторое время к родственникам, явился к моей маме наш скромный и вежливый Андрейка и со слезами на глазах предупредил: если через два дня она не вручит ему, по требованию Мефодиевича, довольно крупную сумму, то меня сдадут как подозрительного человека, который скрывается от немцев.

И не в полицию сдадут, а прямо в гестапо, как партизана.

Деньги -украинские карбованцы -в то время стоили дешево, марки были нам недоступны. Я не знаю, сколько и каких именно денег потребовали шантажисты, но бедным моим родителям эти несколько дней, пока не собирали и отдавали посыльному откупные, добавили не одну прядь седых волос.

Андрей очень просил не говорить мне о происшествии, а тем более о его участии в нем. Рассказала мама об этом только много-много лет спустя.

 

Последний день, проведенный с Сашенькой, промчался так быстро, что мы и не заметили. Она старалась ни на минуту не отходить от меня и все просила чему-нибудь научить на прощание. Стихотворения нам приелись, и я несколько раз повторил несколько латинских названий.

Уже засыпая, она не выпускала мою руку из своих ладошек, и шептала:

-Хамомилля -Миля -Миля... -И вдруг вздрагивала, садилась, встревоженная, и, указывая пальчиком на дверь, шептала, сдвинув брови: -Кадавер...

 

Утром я хотел уйти, пока она еще спала. Ожидали Андрея: он должен был заменить меня на посту, пока не найдут очередную няньку. Но он так и не появился. Как видно, в его расчеты не входила встреча со мной.

Ушел не попрощавшись и Мефодиевич.

Феня завернула в тряпочку какое-то угощение мне на дорогу. А я, приоткрыв дверь в детскую, от порога поглядел в последний раз на свою воспитанницу. Она спокойно спала, отвернувшись к стенке.

Когда я уже выходил из квартиры, по ушам мне полоснул детский плач. И я вернулся. Но Феня, прижав девочку к себе, замахала рукой, побыстрее выпроваживая меня из квартиры.

 

Глава 5

 

Окончательно освоившись в камере и приспособившись к ее обычаям и условностям, которые, несмотря на сходство в подобных заведениях, все же различаются из-за контингента, взаимоотношений и требований надзорслужбы, я обратил внимание на особенности поведения старосты.

В больших пересыльных камерах, где текучесть огромна и за одни сутки почти полностью меняется состав населения, эту роль обычно исполняют самозванцы. Вот так просто: сговариваются несколько мужиков, оставленных в камере до следующего этапа: «Будем править!» Один принимает на себя роль старосты, остальные – его гвардия поддержки.

Но правят в камере, конечно, блатные... А этим самозванцам предоставляется только распределение горбушек и раздел сахара, право на выпрашивание добавок у коридорных «баландерш» и другие камерные льготы, какие удастся завоевать дипломатией и наглостью.

Киевский же староста был настоящий ас. Дипломат в отношениях с воровской коммуной, он заигрывал и с небольшим, но очень монолитным и независимым обществом, состоящим из бывших солдат. И был жестким диктатором по отношению ко всему остальному населению камеры.

-Давно староста на пересылке? -спросил я случайного соседа.

-Давно. Шесть месяцев я его уже знаю. Увозили меня в Бердичев, он уже был. Привезли неделю назад -он все еще тут.

-А как его фамилия?

-Крячко...

-А звать?

-Ты чего прицепился? У него и спроси. Мне что, всех стукачей надо знать? Да кажется, Федором...

-Ну спасибо, браток. Теперь все понятно...

-Так бы сразу! Я что? Справочное бюро? Тут много знать не положено! Много знать -плохо спать!

Но ничего-то мне не было понятно. Просто показалось нечто знакомое в повадках этого старосты. А то, что он стукач, не вызывало сомнения: ненужных заключенных тюремные власти на пересылках долго не держат.

 

Как всегда, после утреннего туалета в открытую кормушку заглянуло полное миловидное женское лицо и прозвучал вопрос -ежедневно повторяемый, но такой приятный:

-Сколько вас, мальчики?

Крячко, рассадивший заблаговременно на нарах всю голодную братию, сам, с засученными рукавами и чисто вымытыми руками, приготовился принимать пахучие, всегда желанные тюремные пайки.

На любезное обращение «мальчики» староста ответил с достоинством, насколько это было возможно (кормушка-то устроена на уровне груди, и ему приходилось изгибаться, разговаривая с женщиной в коридоре, а это делало его позу подхалимной и угодливой):

-Шестьдесят три. И все ни за что. Только один за карандаш.

-Кто же это? И как это «за карандаш»?

-А Сенька-дурко. Он у следователя карандаш украл, так тот его и замуровал на семь лет.

Камерный анекдот староста выкладывал с «выражением», а расположившиеся вокруг «статисты» готовы были поддержать главного актера. Уже вытолкнули вперед уродливо осклабившегося Сеньку и пригибали его шею, чтобы можно было рассмотреть его оттуда -из коридора.

Но интереса к глупому Сеньке на этот раз не проявили. А стали подавать хлеб...

И замелькали пайки перед глазами, выстраиваясь стройными рядами на столе, будто сами собой. Староста, будто и не прикасаясь к ним, жестами руководил построением милых прямоугольничков под восхищенными взглядами окружающих.

-Во, дает! -громко воскликнул какой-то новичок.

Пространство камеры заполнилось таким восхитительным запахом, таким благоуханием, что исчезли все дурные запахи, зависшие в этом скоплении неопрятных людей. И безраздельно воцарился на несколько минут вожделенный аромат, напоминающий каждому все лучшее, что только было в его жизни.

Голодные глаза, контролирующие каждое движение мага и чародея, непроизвольно становились хмельными, движения рук артиста -конвульсивными. Казалось, что он, а с ним вся масса зрителей под воздействием наркотиков постепенно пьянеет и становится готовой на необъяснимые поступки.

Устал ли староста, или взгляд голодных глаз вызвал сбой, только вдруг целая обойма хлебных порций, как-то неловко перехваченная из кормушки, выскользнула из его рук и раскатилась по бетонному полу, сбивая довески и неестественно оголяя деревянные колышки крепления.

Камера вздрогнула. Какое невиданное святотатство!

По камере прокатился возглас отчаяния десятков глоток. Будто каждому из присутствующих стало вдруг больно.

Помощники, сталкиваясь друг с другом, бросились подбирать хлеб. А староста стоял бледен и принижен. Кудесник был развенчан и предстал перед зрителями в отвратительной трусливой сущности.

Мало того, что бросать хлеб на пол в тюрьме -тяжкий непростительный грех, но еще и перепутанные довески с сиротливо торчащими колышками, требовали правильного их соединения под гнетущей ревнивой тяжестью десятков пар голодных глаз. Попробуй тут -обмани!

 

Когда виновник происшествия повернулся, оглядывая общество каким-то отрешенным, затравленным взглядом, на меня вдруг накатило просветление: «Мефодиевич! Да ведь это мой старый знакомец!»

Постаревшего, одетого в тесную для него хлопчатобумажную робу, его трудно было узнать...

 

Только когда угомонились споры по поводу перепутанных довесков и миновал священный для арестантов период насыщения хлебом, когда присмиревшие и подобревшие мои товарищи по камере примостились подремать (чтобы «сало завязалось»), решился я предстать пред ясные очи начальства -моего старого знакомого.

-А, студент! -обычным голосом, без всякого удивления приветствовал меня Мефодиевич. -А я тебя давно признал. Да все думал -ты зазнался.

-Ну что вы! Все-таки больше десяти лет прошло. Все мы немного изменились... И не думал я вас в таком месте встретить...

-Да упекли меня друзья-товарищи. А сколько добра я им сделал. Да все, видно, мало. Ты-то как? И при немцах скрывался, и свои тоже не оценили? Сколько годков отмерили? Куда путь держишь?

-Уже девять лет позади. Все на Севере. Сейчас привезли -может, еще добавят или домой отпустят.

-А родители не приходили еще?

-Пока нет... Может, еще не сообщили. -Мне не хотелось выкладывать всю правду несимпатичному человеку, и я врал, стараясь не завраться.

Но настороженные глаза и какая-то заторможенность выдавала фальшивую напряженность.

-А супруга ваша тут, в Киеве?

-Погодь... При тебе которая была? У меня их несколько перебывало, так я и не помню.

-Феня... С Сашенькой... С дочкой…

-Убили Феньку-то. На хлебозаводе убили. Бандиты хлеб грабили, а она не отдавала. Так они ее и прирезали.

-А Сашенька где же? -Сжалось сердце от недоброго предчувствия.

-Что? – будто стараясь вырваться из мучительного раздумья, переспросил Мефодиевич. – А… Шурка? Отдал я ее другу.

-Как это отдал? Какому другу? -Я представил себе друзей Мефодиевича, и короткая щетина зашевелилась на моей голове. В моем представлении Сашенька не менялась и была все той же шестилетней девочкой.

-То ли я отдал, то ли отняли у меня ее, а может, сама ушла -я и сам не пойму, -задумчиво проговорил он. И отошел, и улегся на свое место, отвернувшись. Беседа была завершена.

 

Целый день староста избегал оставаться со мной наедине. Но потом подошел сам. Сел рядом. Тихий, понурый. Всем своим видом показывал, что воспоминания для него в тягость. Но от них никуда не уйти.

-А где же Андрейка? Почему он не заступился за сестренку? -осмелился я продолжить расспросы.

-Сгинул Андрей. Как наши вошли в город, его забрали в армию. И пропал. Ни одного письма не было. Потом сообщили, что пропал без вести.

-А Сашенька? Как же вы могли...

-Я ее выкормил, я ее выхолил. Сам не доедал, все в дом таскал, все для Шурки. Ты знаешь, как я ее одевал? Не было в городе лучше ее одетых. -Лицо его по-бабьи сморщилось, тон стал плаксивым. -Правда, не было в городе и никого лучше нее. И я был ее полный хозяин! Я один за нее в ответе! А ты ей кто, чтобы спрос учинять? Я ей все отдал, так и она должна ко мне… -Лицо его стало жестоким, злым, словно я пытался отнять его собственность. -А она все: «Не люблю я тебя. Ты -котовер. А что такое “котовер”, никто и не знает. Это ты ее учил всяким словам мудреным. Виноват и я -побил ее один раз под пьяную руку. Да не побил даже, а ударил два раза. Так она ушла из дому. В Житомире ее нашли мужики мои. Так она с другом моим, Мопочкой, написала в органы всякую белиберду... Будто я при немцах... -Не фальшивые, а настоящие слезы обиды покатились из глаз этого страшного человека. И он, не закончив фразу, стремглав бросился в свой угол.

 

Хамомилля, милая, курносая Хамомилля! Это зверье в человечьем обличии, оказывается, не пощадил и тебя! Загнал в угол, беззащитную и неопытную. И не было рядом никого, кто бы мог хотя бы поддержать добрым словом. Жизнь отодвинула тебя из моего сознания на задний план, да опять таинственными путями что-то выталкивает из архивов памяти в болевую зону.

Мало ли мне своей боли на сердце?

 

Вечером, когда в ожидании поверки население общей камеры, завершив дневные дела, отупевшими глазами поглядывало во мраке друг на друга и на металл двери, Мефодиевич подсел ко мне и зашептал:

-Слушай, студент, давай заложим его, Мапочку этого. Напишем, что он грозился выдать гестаповцам партизанского связника. И требовал деньги.

-Шантажировал? -спросил я, еще не понимая, к чему клонит этот тип.

Мне очень не хотелось общаться с ним, но что-то сковывало язык, готовый высказать все, что я о нем думал.

-Во-во! Шантажировал! Это ты правильно сказал. Один свидетель есть и пострадавший. И срок ему корячится!

-Какой свидетель? Какой пострадавший? Вы о чем?

-Я свидетель, а ты -пострадавший. Он же меня клеил на то, чтобы тебя раскрутить на хорошие деньги. Или там на золотишко какое... Он же посылал парня к твоим папаньке с маманькой с шантажо... С предупреждением.

-Так это было на самом деле? -Я сидел огорошенный, не в силах сообразить, что вымысел, а что -правда. И не мог оценить новые для меня обстоятельства.

-Поверка!

Открылась дверь, свита чинов в форме ввалилась в камеру и принялась подсчитывать заключенных, выстроившихся в шеренгу.

Утром Мефодиевич опять подкараулил меня:

-Ну как, не надумал?

-А где сейчас Мапочко?

-О, он большой начальник! К нему ничего не прилипло от оккупации. Живет в моей квартире, с моей мебелью. Каждый день у его подъезда легковая машина с личным шофером. И Шурка моя тоже у него, с диваном вместе. Некуда ей больше податься в этом мире.

-Так она же несовершеннолетняя! Что вы сотворили с ребенком? Ей же сейчас не больше шестнадцати лет, а когда вы были на воле, ей было только четырнадцать! За это же срок дают!

-Да чего ты все о ней! О себе подумай! Кто она тебе? Сестра? Невеста? А тебя -партизанского связника -предавали. В полицию письмо он при мне писал, на моем столе, в моем кабинете! Я все могу подтвердить.

-Да не был я никаким связником! Что вы городите!

-И сейчас не сознаешься? Обидно тебе, что свои же упекли в тюрягу? Но меня не проведешь! Я еще когда прятал тебя, уже знал, что ты за штучка. Да если бы не я -гнить бы твоим косточкам в Бабьем Яру. Тебе бы благодарить меня на коленях! Вымолил я тебя у своего друга. Да откупились твои папанька с маманькой.

-Мы же заплатили вам тогда. Да я еще и нянькой был у вас да квартиру сторожил.

-Заплатили! Вот откупные от полиции -это была бы плата! Вот за это и призовем к ответу этого Мавпу! Он нам за все ответит. И долги наши с тобой оплатит. А ты все «Сашенька, да Сашенька». Девка она и есть девка. Хоть и красивая, да ничем не лучше других. Не ко мне бы попала в кровать – так к другому!

Черная ненависть накатила на меня, как вал, ослепила и сдавила затылок. Я почувствовал: если не крикну, не зарычу зверем -разорвет мое сердце ненависть. Страшным голосом, хрипло, как перед смертью, в каком-то припадке я рявкнул и бросился на ухмыляющуюся морду:

-Подонок! Гад ползучий! Удушу тебя Кадавер проклятый!

-Ну-ну! Сопля еще передо мной! Ишь, распетушился. Молоко на губах обсохнет, тогда будешь права качать!

Два его помощника поймали меня на лету и в два кулака свалили на бетонный пол. Не чувствуя боли, я вскочил и опять бросился на обидчика. Задержали опять и отбросили, как кутенка, в угол, к параше...

-Ну уж нет! В тюремной драке задерживаться у вонючей посудины -хуже смерти!

Еще лежа, боковым зрением я заметил движение в «малине». Поднялся из воровского круга молодой, красивый, холеный, как официант, авторитет местного значения и, с интересом прислушиваясь к разборке, подошел поближе:

-Ты чего, мужик, на старосту хвост поднял? Схлопотал разок, и тебе еще мало? Советская власть тебе не нравится? -спросил беззлобно, будто для порядка.

А вот появился и судья непрошеный, неправедный!

Я задыхался от негодования и несправедливости. Вытирая рукавом слюни, разбавленные кровью, выкрикнул громко, стараясь, чтобы все услышали:

-Да он же дочку свою насиловал!

-Что-о-о?

Нас окружили сразу плотным кольцом.

-Так она же сама... -лепетал, пытаясь оправдаться Мефодиевич, не заметив даже, что не отрицает сам факт. -Она такая!

Все глядели на него с любопытством и осуждением. Такие поступки в тюрьме не поощряются.

-Погодь, мужики! Разберемся... -вошел в роль судьи блатарь. -А ее шапкой с ног сбить можно? -игриво поинтересовался он.

-Да ты что? -поймал оттенок вопроса на лету староста. – Какой шапкой! Она сама любого так зажмет, что и не пикнет. Хоть и молодая, но все уже при ней. Одно слово -украинская порода. Ссама ко мне в кровать залезла. Она же чужая мне, я только с ее маткой жил.

И захохотала вокруг свора, почувствовав, что сила, а с ней и общественное мнение, уже на стороне власти, подлости и насилия.

Я еще пытался что-то сказать, привести доводы... Но Мефодиевич добавлял и добавлял подробностей своего «героического» поведения под угодливый хохот своего окружения, и надо мной уже смеялись все кому не лень...

Когда хохот начал стихать и меня, удрученного и униженного, сосед по нарам за руку увел на свое место, с верхних нар, где расположился воровской центр, послышался вопрос:

-А ты за что срок мотаешь, староста?

-По пятьдесят восьмой, -ответил Мефодиевич каким-то виноватым, потерянным голосом.

-Он полицаем был, -донеслось из угла.

-Он провокатор! Он наседка! -поддержали голоса из других концов камеры. -Стукач! Потому его и на этап не отправляют. Он местных кумовьев обслуживает.

-Так чего вы ждете? Пока эта сука вас всех поодиночке заложит? Его не отправляют в лагерь из-за того, что на первом же этапе удушат мужики его же кальсонами. А вы ему еще дали право продажными грабками пайки нам раздавать? Молчите и ждете, когда следующему добавят срок по его наводке?

-На парашу, сучадло! И обслуживай всех, кто приблизится к ней, асмодейское твое хайло, до тех пор, пока не встретимся в глубине столыпинца. Там тебе и будет каранты.

И те, кто только несколько минут тому назад угодливо хохотали, выслушивая циничные измышления бывшего старосты, уже волокли его, пиная на ходу, в смрадный угол, к вонючей, скользкой бочке. Усадили на мокрую крышку, пригнули и без того понурую голову.

Тут же выстроилась очередь. Потехи ради Мефодиевича заставляли подниматься перед каждым, кто останавливался перед посудиной, открывать крышку, следить за тем, как очередной хам справляет малую нужду, потом закрывать парашу и усаживаться на нее. И вновь подниматься для приветствия очередного посетителя.

Общество развлекалось!

Только очередное развлечение жадного до зрелищ общества отвлекло внимание от несчастной жертвы: открылась кормушка, и веселое женское лицо, кокетливо стрельнув глазами, спросило:

-Кто на «М».

-Мазниченко!

-Мазур!

-Москальчук!

-Вот-вот. Москальчук. Имя и отчество? От кого ждете передачу? Адрес? Распишитесь в получении.

За первой передачей принесли вторую. Опять передавали через кормушку сумочки, мешочки, кастрюльки, котелки... Открывали дверь, чтобы втащить огромные деревенские мешки: с сухарями, сушеным картофелем, подсолнечным жмыхом, деревенским самосадом. Принимали радостные, оживленные, довольные приветом с воли и тем, что их там не забыли... Делились с соседями, выделяли долю воровской «малине»... Тем, кому «положено» по тюремным неписаным законам. И курили все сразу табачок из передачи, превращая тюремную камеру в душегубку.

А на параше, ссутулившись, едва доставая ногами до пола, опустив очи долу, заполнив все пространство вокруг себя лютой ненавистью и энергией злобы, как затравленный зверь, сидел Мефодиевич.

 

Из Киева отправляли нас поздно вечером.

После поверки арестанты расстелили немудреные постели и начали моститься на боковую. Бородатый, но совершенно лысый адвентист седьмого дня громко поблагодарил Господа за прожитый день, и несколько голосов в разных углах камеры поддержали его своим «Аминь» – кто и с иронией, а кто от души.

И вдруг распахнулась дверь, ввалились несколько надзирателей в шинелях, и старшина по бумаге стал называть фамилии, заключив перечень командой:

-Кого назвал -собирайтесь с вещами!

На этап уходила добрая половина камеры.

Мою фамилию назвали одну из первых.

 

Запаковали нас в «столыпинец» так организованно и быстро, что мне не удалось даже взглянуть прощально на ночные огни родного города. Вагон стоял в тупике железной дороги, совсем недалеко от того места, где мы с мамой грузились в веселый товарный -давно, зимой, в конце сорок второго.

 

Глава 6

 

В нашей квартире на улице Саксаганского Иван Антонович Кишковский объявился в начале 1942 года совершенно неожиданно.

В конце рабочего дня, когда все уже собрались и ожидали отца к общему обеду, в дверь постучали. Электричество в нашем доме во времена оккупации было отключено, звонок не работал, и в дверь приходилось стучать.

Нет худа без добра: мы за это время научились по особенностям стука в дверь распознавать своих. А мама уверяла, что по тому, кто как из нас постучал, она чувствовала, в каком настроении каждый возвращался домой.

На этот раз стучал кто-то чужой. Мы никого в гости не ожидали. Время было тревожное, потому отправились открывать все четверо. Я впереди, мама за мной с ярким карбидным светильником; сестры в арьергарде. Через приоткрытую на длину цепочки дверь увидели -к нам пожаловал священник.

Мы приготовились к встрече с кем угодно: соседями, дворничихой, полицаями, с немцами, наконец... Но священник?

Я замер в растерянности:

-Заблудились, батюшка?

Мама отодвинула меня в сторонку и сама открыла дверь.

-Я надеюсь... Я очень надеюсь, что это ты, Дашенька? -Голос был неожиданно ласковый.

-А вы... Иван Антонович? Неужели это вы?

-О! Какое у вас интересное освещение! Вас так много... И все это твои детки? Я это, я, Дашенька. Кому же еще быть! А супруг?

-Он еще на работе. Скоро появится. Да что мы в передней... Растерялась я совсем. Раздевайтесь, пожалуйста, проходите...

-Мне что-то помнится, мы с тобой, когда я уезжал, были на ты?

-Прости, Ванечка, язык не поворачивается. Весь ты в этом. Всегда с сюрпризами. Как же ты нас нашел? Где Анюта? Как дети? Где ты служишь? Где живешь?

-Ой, погоди! Не все сразу! Дай раньше познакомиться и поздороваться с твоим семейством.

Он перекрестил каждого из нас и поцеловал в лоб.

А мы рассматривали гостя, должно быть, с таким неприкрытым любопытством, что он взмолился:

-Все-все расскажу, ничего не утаю. Только не глядите на меня так!

Мы никогда вблизи не видели живого священника, «служителя культа». При советской власти если и встречали такого на улице, то, по мальчишечьему кодексу, обязательно правой рукой держались за пуговицу. Иначе серьезная неприятность обеспечена. Но больше с «попами» мы были знакомы по кинофильмам, где их образы обыгрывали комедийные артисты.

Первое, что мы поняли: неожиданный гость -наш родственник. Маминой сестры -тети Анюты -муж. А старшего сына Кишковских, как оказалось, наша мама еще девочкой-подростком успела даже крестить. Потом они уехали на Запад. Исчезли из поля зрения родственников больше чем на двадцать лет.

 

В целях безопасности ни тетя Нина, ни тем более мама никогда не рассказывали о родственниках за границей. Одно только упоминание о такой родне могло стать причиной многих бед для всего рода. Тем более что Иван Антонович выехал из Киева и увез жену с двумя мальчишками благодаря только тому, что успел перед вступлением большевистских войск в город записаться в ряды петлюровских «сичовых стрельцов». По-видимому, именно этот его поступок, явно авантюристический, с точки зрения нашего дяди Феди, дал возможность молодой семье Кишковских убежать от кошмаров, сопровождавших очередную смену власти в нашем городе в далекие времена революционных перемен.

Когда Иван Антонович «только на часок» заявился в дом дяди Феди на 14-й линии Пущи-Водицы (попрощаться и сообщить свояку и сестрам жены о принятом решении), глава семейства, всегда корректный и гостеприимный, только холодно поздоровался с ним и удалился, не желая участвовать в беседе с «ренегатом».

Военная форма почти всегда преображает мужчину. Но то, что она сотворила с и без того чернобровым и кареглазым красавцем, было поистине чудом. Восхищение сестер полностью компенсировало впечатление от пренебрежительного отношения свояка. И трудно сказать, кто больше восхищался молодым сотником: две ли старшие сестры -тети Нина и Туся, или их юные воспитанницы -младшие сестры, которым старшие заменили и мать, и няню. Этими младшими были моя мама и ее сестра-погодок тетя Дуся.

Иван Антонович, несмотря на разлад в семье из-за мужского политического разногласия, каламбурил, шутил под восхищенными взглядами почитательниц и не упускал случая полюбоваться сам собой.

Времени было в обрез и от угощения гостеприимных хозяек пришлось отказаться:

-Все! Мои милые Дащенки! Очень рад был увидеть вас опять, но дела не ждут. И очень сильно я нужен дома. Вы, должно быть, догадываетесь, как меня ждет жена. И сыновья, конечно. Они хотя и мужчины, но пользы от них пока мало, особенно когда нужно собираться в дорогу. Казаки мои, правда, помогают паковаться. Но без хозяина не обойтись!

Пожав все же на прощание руку свояку и поцеловав старших своячениц, отправился молодой сотник в сопровождении младших сестриц, вызвавшихся проводить гостя, на трамвайный круг -использовать редкую в те времена транспортную оказию.

-Ну, кума! Дай нам Господь еще встретиться на этом свете! Дусенька! Твое пожелание постараемся с Анютой тоже выполнить. Где бы мы ни были -не забудем своего слова! Даст Бог, еще увидимся. -И уже совсем серьезным тоном добавил: -Хотя время сейчас такое, что обещать встречу никак не приходится.

-Ванюш! А ты своими солдатами командовать по-украински сумеешь? -с лукавой улыбкой спросила тетя Дуся.

-Не солдатами, а сичовыми стрельцами, -поправил ее Иван Антонович. -Да они все киевские. Все с Подола. И языки знают вплоть до еврейского!

Он через окошко трамвая помахал на прощание рукой.

И исчез на долгие-долгие годы.

 

Некоторое время тетя Нина очень боялась, что кто-нибудь из соседей заметил петлюровского офицера в том шальном 1920 году. И начнутся расспросы, допросы... Потом успокоилась. Но строго-настрого наказала забыть, ради покоя своего и детей, саму фамилию Кишковских. И не упоминать даже сестру Анюту.

Впрочем, всех сестер им, младшим, и так не упомнить. По всему миру рассеялись двенадцать Дащенок. Сохранила свою фамилию только одна -Анастасия, тетя Туся. Она не вышла замуж, полюбив в своей жизни только один раз, но не хватило той любви на двоих...

Возможно, носят еще фамилию родителей три брата. Но они тоже растворились в этом мире без следа.

 

И вот через двадцать два года...

-Я, конечно, в Киеве сразу же направился в Пущу-Водицу. Побыл сутки с Ниной и Тусей. Очень жаль, что не пришлось с Федором Анисимовичем повидаться. Сейчас мы бы с ним поняли друг друга! -рассказывал за столом Иван Антонович. -О вас я уже многое знаю от Нины. Знаком заочно со всеми. И рад бесконечно, что все же встретились. Не без потерь, конечно... И Дусеньке обещанное мы выполнили. Сейчас уже шестерых воспитали. Седьмого, Сереженьку, не уберегли. И твой крестник, Дашенька, -Саша, женат, уже сам родитель, живет в Варшаве. Писал недавно, что тоже в Киев собирается в командировку. Так что скоро, даст Бог, увидитесь. А с нами сейчас в Виннице живут Танечка с мужем да два младших сына.

-Ой, Ванюша, Ванюша! Такие у тебя превращения, что я никак не могу прийти в себя. И узнаю, и не могу узнать. Вот назвала по имени, будто насильно язык повернула. Нет, не могу. И сан не позволяет, и фигура твоя. А какой стройный был да подтянутый! И откуда что взялось?

-Сана ради, Дашенька. Положение обязывает. Вот предстану перед митрополитом, и сразу видно, что человек важный приехал -фигура! А если бы был стройным да безусым, то и в консисторию бы не пустили, не то что к митрополиту!

 

Появление в нашем доме отца Иоанна будто открыло дверь в другой, незнакомый нам прежде мир. Расширило кругозор. Заставило совсем по-другому посмотреть на религию, постепенно пересмотреть свое отношение к церкви, иконам, священнослужителям.

Своей степенностью, обстоятельностью, всем своим видом, строгим и подчеркнуто опрятным, Иван Антонович внушал с первого взгляда не только уважение, но даже трепетное почтение. Казалось мне, что, если бы такие были все священники, верующих было бы намного больше.

Первое разочарование или, скорее, приземление пришло неожиданно. Случилось так, что обычный жизненный пустяк дал нам возможность разглядеть в священнике обычного живого человека.

Девочкам пришлось выселяться из их комнаты, уступив свою «келью» гостю. Вечером Нина попросила меня:

-В нашей комнате остались расчески. Сходи, пожалуйста, за ними. А заодно присмотри, что носят священники под подрясником. Брюки или кальсоны какие-нибудь. Не может быть, чтобы ряса -и трусы! Только в дверь не забудь постучать!

Иван Антонович стоял около окошка и вглядывался в темноту. «Батыеву гору в такой тьме, конечно, не разглядеть, -подумал я. – Так что же он там высматривает?» И вдруг понял: гость молился Богу, стоя перед окошком и глядя в угол комнаты, где висел маленький образок, только что повешенный мамой! Мне стало стыдно, что я ворвался не вовремя. И еще я очень поразился, что Иван Антонович молится, даже когда его никто не видит! Я был таким дикарем тогда! Извинившись за вторжение, я схватил расчески и опрометью бросился из комнаты.

Только в двери я оглянулся, вспомнив наказ сестрички, и чуть не прыснул от хохота: отец Иоанн стоял в брюках-галифе с подтяжками, в белой рубашке и легких хромовых сапогах. Если бы не борода и не длинные волосы, можно было бы вполне подумать, что передо мной офицер без кителя. Но самым главным было совсем другое: лампасы! Не такие, как у казаков или генералов! Это были клинья из светлой ткани, вшитые спереди и сзади для увеличения размера одежды.

Мы с Ниной посмеялись над странностями наряда священника, Тоня только презрительно пожала плечами. А мама укоризненно покачала головой:

-Дети, дети! До чего вы у меня еще глупые...

 

Шура Кишковский посетил нас осенью 1942 года.

И вся моя жизнь с той поры разделилась надвое: на ту, что была до его приезда, и ту, что -после.

Мы -студенты, все трое детей -только что вернулись в Киев из села, куда нас посылали из института. Тяжелый труд на уборке урожая по десять часов в сутки на открытом воздухе, при простом, но обильном питании, сотворили из нас, тщедушных горожан, крепких, загорелых молодых людей. Привезли мы с собой и кое-какие продукты, а это было совсем немаловажным в голодном Киеве.

Шура провел тогда с нами всего двое суток и оставил на удивление мало впечатлений о себе лично, в смысле особенностей его поведения, манер, привычек... Запомнилось мне только, что наша мама не спускала со своего крестника влюбленных глаз. Такая уж она была.

Она открывала перед симпатичным ей человеком свое сердце нараспашку, старалась и нам внушить любовь к нему. Тем более что он был действительно обаятельным, отлично воспитанным человеком.

Шура не захотел уединяться в отдельной комнате, и два вечера, погасив свечу, пока сон не связывал наши языки, мы с ним говорили обо всем на свете. Он умел слушать, заинтересованно, с полным вниманием, умел понимать недосказанное, умел успокоить и мудро посоветовать.

Вот и остался в моей памяти больше голос брата, звучащий в темноте, чем его полный образ. И еще осталось ощущение какого-то непонятного облегчения после первой в жизни полной исповеди перед близким, заинтересованным человеком...

 

А ведь как нужно мальчишкам в восемнадцать лет с кем-нибудь поделиться своими сомнениями, вскрыть нарыв душевной боли! Как бы ни близки были родители, им всего не выскажешь. Они не могут быть объективными!

Кроме личных драм, состояния приниженности и безысходности, связанных с положением раба в оккупации, меня, как и всех моих сверстников, мучительно гнула к земле совесть, как бы раздвоенная из-за горькой правды жизни, которая навалилась на нас во всей своей неприглядной наготе.

Дело в том, что в 1941 году мой возраст не подлежал призыву в армию, и только в молодежном противопожарно-санитарном формировании я сумел принять посильное участие в обороне Киева. Успел испытать и тяготы прифронтовой зоны: тушение пожаров под минометным обстрелом, спасение раненых и обожженных. Пришлось мне подежурить в охране объекта с малокалиберной винтовкой, одной на целое отделение, да около леса, который превратился в одночасье из лучшего друга в среду обитания шпионов и диверсантов.

Но тогда, при всем этом кошмаре, у меня все-таки было свое место в строю, кто-то решал за меня, где я должен находиться и как мне поступать. А потом, после отступления наших войск и полного развала обороны города, я был представлен самому себе. И когда немцы стали разгуливать по городу как хозяева, грабя его, расстреливая жителей как заложников, оскорбляя нас на каждом шагу, – я перестал понимать, где же мое место.

Среди подпольщиков-партизан? Это среди тех, которые взрывали Крещатик, поджигали дома вместе с жителями или деревянные рундуки на базарах?! И резали потом шланги, когда враги пытались хоть как-то спасти горящий город? Среди тех, кто своими руками взрывали Киево-Печерскую Лавру?! И вызывали своими дикими поступками не только презрение соотечественников, но и месть оккупантов, направленную уже на невинных -на женщин, стариков, детей!

Ведь ни для кого не было секретом, что зверство немцев в Бабьем Яру -это месть оккупантов за разорение Крещатика! Расстреляно было сто заложников за разрезанные шланги. Триста -за подожженный рынок! За покушение на жизнь трех немецких солдат расстреляно было еще четыреста человек... А солдаты-то эти были не вояки вовсе, а тыловые инвалиды из охранной части в час запоя!

Две системы, не считаясь с этическими нормами, соревновались в жестокости, идиотском цинизме и лицемерии. Уничтожались назло противнику бесценные сокровища: культурное наследие прошлых поколений, архитектурные и духовные ценности, гордость народа. Да руками своих же соотечественников-недоумков! А в отместку оккупанты отнимали и саму жизнь у сотен тысяч ни в чем неповинных людей.

Немцы заложников хватали просто на улицах, во дворах, на рынках. Тех, кто попался на глаза. Тех, кто моложе, здоровее... Чтобы было больнее... Отправляли на расстрел без суда, без предъявления обвинения, за чужие преступления, по праву сильного, охотника на дичь... Может быть, в этом какая-то высшая правда, которую нам не дано понять?

 

Мы с другом кололи дрова в нашем дворе. Рядом тем же занимались соседи: сын моих лет с отцом-инвалидом -без пальцев на правой руке. Пока мы относили охапки дров в кухню на четвертый этаж, соседей успели увести полицаи. И они попали в число трехсот человек заложников, расстрелянных в Бабьем Яру. Счастливый случай или чья-то молитва увела нас со двора именно в эти десять минут?

О расстрелах заложников сообщено в газетах. А сколько уничтожали тайно? Говорят, из Бабьего Яра выстрелы слышатся постоянно.

А Сталин отказался от плененных солдат своей армии, назвав их всех изменниками, и от тех, кто был в оккупации. Они свернули всю вину на нас… А между тем я сам слышал по радио за три дня до капитуляции Киева обещания маршала Буденного: «Граждане, без паники. Киев не сдадим. Киев есть и будет советским». И в это же время по ночам какие-то люди в форме заканчивали минировать дома на Крещатике!

Среди этих ли «мстителей» я должен быть?

 

Мы собирались небольшими группами и спорили до хрипоты о своем месте в этой страшной бойне, в этой человеческой мясорубке.

И расходились, так ни до чего и не договорившись, неудовлетворенные и разочарованные. Мы бы с удовольствием ушли в любое формирование, где справедливо и честно воюют, где нет обмана и подлости, предательства и трусости.

Некоторые робко, с оглядкой примыкали к Организации украинских националистов. Все же это была хоть какая-то «третья сила». Но таких все же было мало -сепаратизм никогда не пользовался успехом в Киеве.

 

А Шура Кишковский, был эмиссаром НТС.

Национально-Трудового Союза. ТАК?

Может быть, потому, что представлял это политическое направление мой старший брат, меня не пришлось убеждать в том, что именно оно и было тогда НАШИМ.

Шура своевременно, в нужный час привез именно то, что нам было нужно, еще не зная даже, как оно называется и где его искать. От него я узнал очень многое: что Союз родился в эмиграции, что почти в каждой стране, приютившей российских эмигрантов, был свой отдел организации.

В основе программы организации заложена идея национально-трудового солидаризма граждан России всех вер и народностей. С опорой на христианство. И это мне нравилось.

Сами они называли себя «Союзниками» и «Солидаристами».

Для меня и всей нашей семьи тогда открылось огромное братство людей, связанных одним стремлением, одной верой, одной надеждой... Чище и душевнее этих людей я в своей жизни до этого не встречал.

И пожилых, и молодых, может, на два-три года постарше меня, отличало полное самоотречение, единое стремление к успеху своего дела, без всякого эгоизма, позерства и шкурничества. Они постоянно находились в состоянии огромного риска, а потому очень просто отдавали товарищу любую вещь, если она оказывалась ему нужнее. Такой теплоты отношений, такой искренней дружбы мы не видели между чужими людьми. Такие взаимоотношения были подобны тем, что показывали в лучших кинофильмах довоенной поры.

Трагедия мальчишек той поры в том, что они были воспитаны на лучших образцах художественных произведений так называемого «социалистического реализма», а на изломе советской действительности неожиданно для себя столкнулись с подлостью, жестокостью, лицемерием и неприкрытой ложью.

 

Однажды мой друг Игорь высказал мнение о том, что является главным в жизни каждого человека, чтобы быть счастливым:

-Отношение между людьми, -сказал он тоном мудреца с огромным опытом. -Кто сумеет жить так, чтобы его все вокруг любили, -быть тому счастливым человеком! И это независимо ни от материального достатка, ни от образования.

-Ну, Тигра, ты хватил! Это же невозможно, чтобы все тебя любили! Кто-то полюбит, кто-то безразличен, а кто-то и ненавидеть будет.

-А ты стань таким, чтобы тебя любили! Через уважение, пусть даже через преклонение перед Личностью! Будь таким, чтобы для ненависти не оставалось около тебя места! Встречаются ведь люди, рядом с которыми светло и тепло! Тогда, как рядом с другими -одна ненависть и злоба. Люди сами создают вокруг себя какое-то поле...

-А знаете, в этом есть доля истины! Недаром Гитлер вынуждает всех немцев здороваться «Хайль Гитлер». Больше его поминают -больше у него и удач. И тем он счастлив!

-Ну, это уже мистика. Ну, уж и личность ты вспомнил!

-А зачем тогда молятся за близких людей? Вот молитва, она точно помогает...

-Вы ребята что-то все в одну кучу свалили! И любовь, и молитвы, и Гитлера.

Спор зашел в тупик и окончился шутками.

 

Никогда не утихнет спор между людьми на эту тему, но Игорек был все же ближе всех к истине. В этом я убедился, когда целиком увлекся политикой. Я врос в это братство, растворился в нем, отдался ему без остатка, без страха и сомнений. Я их искренне любил, моих товарищей. И гордился их дружбой.

В этом было мое счастье.

И это же стало моей болью и трагедией всей жизни.

Счастьем оно было потому, что я нашел тогда себя. Сами собой исчезли колебания и раздоры с совестью. Я узнал, что мне делать, как поступать. Появился и свой кодекс чести. Восстановилось ощущение внутренней чистоты и порядочности.

А болью и трагедией стало решение о вступлении в НТС потому, что ко мне сразу же присоединилась моя младшая сестричка, а ей в ту пору только исполнилось шестнадцать. И еще потому, что без вины виноватыми сразу стали наши родители. Сколько же бед, сколько горя, испытаний навлек я на их седеющие головы! Как изувечил я их жизнь!

И не было мне легче это пережить от того, что восприняли они все без единого упрека!

 

Приезд в Киев Шуры поистине стал судьбоносным для меня и для всего нашего семейства.

 

Потом приезжал к нам приятель Шуры Сергей Иванович Бевад. Он познакомил меня с членами организации в городе, первым из которых был Николай Федорович Шитц, а сам отправился в Ростов, на родину своих предков.

Потом появилось целое звено электриков строительной фирмы, которые были воспитанниками русского кадетского корпуса в Югославии. В этой стране эмигранты образовали целую колонию русских, удалось им создать и специальное кадетское училище для воспитания младшего поколения изгнанников. Эти ребята очень мало отличались от нас, их сверстников, по грамотности, развитию и манере общения, но в культуре поведения, в этике, умении держать себя в обществе были много лучше подготовлены.

Еще одна черта отличала детей эмигрантов от нас: все они без исключения были заражены той болезнью, которая так красива со стороны, но так мучительна для каждого, кого выбрала своей жертвой, -ностальгией, тоской по Родине.

Я видел, как мальчишки, родившиеся в чужой стране, выросшие и воспитанные под прекрасным небом Адриатики, без тени фальши и наигранности, уезжая на Запад, опускались на колени перед памятником князю Владимиру в Киеве и наполняли мешочки землей от Аскольдовой могилы.

 

Воспитанниками кадетского корпуса был и Сергей Иванович Бевад -мой первый наставник и «крестный отец» в Союзе, и Александр Ипполитович Данилов -руководитель нашей и других групп в Киеве, потом в Виннице, во Львове и Кракове. Бессменный мой шеф и командир.

Они были одногодки и в одно время кончали училище. Остальные были немного моложе. Еще во время учебы в корпусе Данилов опекал младших товарищей, был их командиром и нянькой. «Вытирал сопли», как образно назвал роль старшего товарища Борис Фомин -любимец и помощник своего наставника, и в скаутском отряде кадетского корпуса, и потом -в киевском отделе НТС.

Какие они были разные!

Ипполитыч -высокий, стройный, ловкий, но удивительно некрасивой внешности. Его широкие плечи, кажется, никогда не находились в одной плоскости. Они походили на вешалку, поворачивающуюся к собеседнику попеременно разными сторонами. Неправильной формы голова на слишком длинной шее напоминала немного страуса, а еще больше -индюка. Стараясь, чтобы его поняли и выделяя для этого какое-нибудь слово или фразу, Ипполитыч закрывал глаза, немного выпячивал губы, помогая себе при этом руками с очень короткими ногтями. Это делало его еще более необычным и даже комичным. С первой минуты знакомства с Даниловым это уродство становилось просто его индивидуальными чертами, не отталкивающими, а, наоборот, привлекающими к нему людей. Просто он не такой, как другие! Он был необычайно обаятелен. И это каждый чувствовал с первого мгновения.

Постоянная роль няньки для младших товарищей и их наставника развили и укрепили в Данилове необычайную чуткость. Он всегда первый чувствовал какую-либо беду, неприятность или печаль, отмечал даже просто смену настроения у своих подопечных. Скрыть от него какое либо огорчение было просто невозможно.

Женщины, мне кажется, не замечали особенностей внешности Ипполитыча. Они не придавали ей никакого значения, по-видимому, воспринимая его как-то по-своему, обращали внимание в первую очередь на его внутреннее содержание. И попадали в плен необычного его обаяния.

Моя мама искренне радовалась каждому его появлению в нашем доме и буквально расцветала, когда он здоровался к ней. А делал он это особенно: голова в полупоклоне, правая рука чуть приподнята и даже чуть-чуть вздрагивает, готовая принять ручку дамы, если она пожелает подать ее. В маминой памяти, по-видимому, возникали почти забытые картины времен далекого детства… И она, конечно, милостиво протягивала ему свою натруженную маленькую руку.

Оба были очень довольны друг другом. Мама при этом незаметно косила глаза на меня. Ей, должно быть, очень хотелось, чтобы и мне, несмотря на мое пионерско-комсомольское воспитание, привились навыки «хорошего тона».

Борис Фомин тоже изредка подходил «к ручке» хозяйки. Куда же ему было деться, если пример подан старшим товарищем? Боря тоже был отменно воспитан, хотя несколько на казарменный манер. В его поведении больше чувствовалось влияние офицерской среды, нежели домашнего воспитания.

Борис был коммуникабелен и чрезвычайно общителен. Он повсюду оказывался в центре внимания, всегда был душой общества. Прекрасно танцевал, демонстрируя добротную выправку, но еще лучше пел, аккомпанируя себе на гитаре. После первых же аккордов, настраиваясь внутренне на песню, он преображался. Даже веселые песни у него звучали тогда в миноре. С первых же слов глаза его становились задумчивыми и тоскующими, с налетом той самой романтической, «прекрасной» ностальгии.

Он исполнял много романсов, русских народных песен, казачьих, военных «белого» толка. Но самыми любимыми его были:

 

Молись, кунак, в стране чужой,

молись, кунак, за край родной.

Молись за тех, кто сердцу мил,

чтобы Господь их сохранил...

Пускай теперь мы лишены

Родной земли, родной страны,

Но верим мы -придет наш час,

и солнца луч блеснет для нас.

 

А еще:

 

Замело тебя снегом, Россия,

запуржило седою пургой.

И холодные ветры степные

панихиду поют над тобой.

 

А когда запевал он свою коронную « Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется...», то, хотя я и не казачьего рода и из Дона не пил воду, замирал я тоже в невыразимой тоске. Ностальгия тогда и мою кожу покрывала тревожными пупырышками.

Что это было? Нашей судьбы пророчество?

Иногда не выдерживал и отец. Он долго терпел, потом осторожно подхватывал песню. И голоса, сплетаясь и поддерживая друг друга, делали мелодию объемной, насыщенной и прекрасной.

Нам не казалось тогда странным, что в полном согласии пели одни и те же песни представители разных поколений и разных политических направлений, разделивших страну на непримиримые два лагеря. Отец мой ведь участвовал в гражданской войне в составе дивизии Щорса на стороне «красных», а отец Бориса Александр Фомин был казачьим офицером «белого» генерала Врангеля.

Мирослав Чипиженко, первый друг с детского возраста Фомина, человек необычайной скромности, во всем всегда уступавший первенство своему более активному товарищу, удобно располагался где-нибудь в уголке дивана, и, казалось, не дышал даже, всем своим естеством впитывая мелодию.

-Мирослав! А вы же почему не поддержите? -пыталась подтолкнуть юношу мама.

-Что вы, что вы! Я только помешаю. Тут искусство. Мне для такого случая Господь дал только два инструмента -эти локаторы, – он указывал на свои уши, -и душу... -и Мира показывал то место на груди, где, по его мнению, жила его душа.

Нам казалось, что Мира -только тень Бориса. Безликая тень без собственного мнения и индивидуальности. Но как скоро мне пришлось изменить свое мнение! Достаточно было несколько раз побывать с ним в экстремальной ситуации, чтобы понять: Чипиженко умница необыкновенный, к тому же самоотверженный и очень душевный человек. И в среде молодежи авторитет у него был ничуть не меньший, чем у Фомина.

Еще два товарища -бывшие скаута из хорватского кадетского корпуса Клавдий Циганков и Олег Поляков -держались всегда от нас на расстоянии, особняком. Они и здоровались со мной издали и как бы только такта ради, воздерживаясь от более близкого общения. Только через год я понял, что такая линия поведения продиктована правилами конспирации да старшими товарищами, а не личной неприязнью.

Танцы -танцами. И песни тоже были сами собой. Даже в самой опасной ситуации у молодежи всегда найдется время для развлечений. Главное же состояло в том, что дела организации -НТС -все больше втягивали нас в свою орбиту.

Из нас слепили молодежную группу, куда, кроме меня, вошли мой друг Игорь Белоусов, моя сестра Нина и Леся Луценко -моя однофамилица.

Нас старались переучивать. И мы учились, учились, учились.

Учились правилам конспирации; диалектическому материализму – только с обратной стороны, от его ошибок и подтасовок; учились распознавать ошибки оппонентов и использовать их; вновь изучали историю коммунистического движения, но с новой, неведомой нам позиции, и делали выводы -прямо противоположные тем, к которым привыкли в школе. Учились новым для нас взаимоотношениям, новой системе мышления. Учились продумывать свое будущее.

Увы -мы уже тогда знали, что надежды на личное в нем участие у нас нет. Потому что стремились победить Систему и уверены были, что ценой победы будут наши жизни.

Мы печатали листовки и потихоньку старались их распространить. В городе действовали еще группы, с одной из которых у нас сложились дружеские взаимоотношения, но без частого общения. Курировали обе группы Данилов и Фомин.

 

Глава 7

 

В 1942 году из Киева мы с мамой ехали в Винницу.

Даже с пропусками прорваться на перрон, а тем более в вагон оказалось делом неимоверно трудным. Массы мешочников в надежде уехать атаковали дверь, сбившись в узком пространстве, спрессовавшись в монолитный комок, из которого доносились стоны и причитания. Дверь на перрон была закрыта.

Время остановилось в муке ожидания. Когда раздались тревожные голоса соседей тех, кто уже терял сознание, когда перед глазами у нас от напряжения замелькали голубые огоньки, массивная дверь распахнулась...

И началось светопреставление. Сдавленных, полуживых людей течение спрессовало, а потом выбросило через узкий дверной проем на широкое раздолье перрона. Толпа ринулась к товарным вагонам. Но тут возникла новая преграда -плотный строй в черных мундирах с серыми обшлагами и винтовками наперевес. Украинская полиция. А поодаль – и три немецких офицера, с ироничными полуулыбками наблюдавшие за поведением «дикарей».

Офицер, который повыше и старше чином, подозвал солдата-ординарца и что-то скомандовал. Через несколько минут из здания вокзала вместе с посыльным показался старшина и быстрым шагом, почти бегом, приблизился к офицерам. Потом он, получив указания, забрался на ступени вагона с фотоаппаратом...

И тогда резко прозвучала гортанная команда. Строй полицейских колыхнулся, они перехватили винтовки и двинулись на пассажиров. Как бездушные автоматы, полицейские смяли ближайших мешочников и, размахивая прикладами, будто косами, двинулись вперед.

-Ра-ус! Ра-ус! -скандировали хором блюстители порядка, не меняя ритма ни перед чемоданом, выпавшим из ослабевших рук, ни перед распластанным на асфальте телом.

Отползали избитые и покалеченные, разбегались в надежде найти укрытие, под взглядами немецких солдат, облепивших окна вокзального здания, перед объективами их фотоаппаратов.

Мама пыталась изо всех сил втолкнуть меня за уступ стены, заслоняя собой. Вот упал крепкий старик, уродливо изогнувшись от удара прикладом в голову, вот стоявшая рядом с ним женщина взвизгнула неистово, как кричат перед лицом смертельной опасности -и полицаи вдруг остановились…

Должно быть, прозвучала команда, а ее мы не слышали.

Они сгрудились в группу, вытирая пот, словно после тяжелой работы. И выглядели совсем как стайка нашкодивших мальчишек, которые хотя и понимают, что поступили дурно, но упрямо не хотят признавать это.

Вот один из них помог подняться на ноги старику, вытер кровь у него со щеки своим платком, окровавленный платок сунул в руки пострадавшего. Другой помогал мальчику, который собирал разбросанные по перрону вещи, складывая их в изломанный чемодан. Трудно было поверить, что это поле боя -дело рук вот этих мальчишек.

В наступившей тишине раздалась громкая отрывистая команда, и отряд мальчишек в черных шинелях в считанные секунды исчез с перрона.

 

-Господи! Стыдно-то как! Свои же своих. И без всякой нужды. Только на потеху и развлечение холеных животных с высокими фуражками.

Нам удалось избежать участи многих покалеченных, но тело все равно ныло от боли, будто все оно в синяках. И болела душа от стыда и обиды. Я почувствовал на себе, как чувство беззащитности перед насилием и жестокостью порождает комплекс неполноценности и отчаяния.

Неотступно мозг сверлила мысль о том, что этим вот мальчикам в черных шинелях, которые переступили в жизни какую-то грань дозволенного, которые избивали и унижали своих соотечественников, тоже неимоверно тяжело. Может быть, даже тяжелее, чем нам. Они из-за своего малодушия оказались беззащитными перед злой машиной поработителей еще больше, чем мы.

 

Мы все же каким-то чудом оказались среди притихших, понурых соотечественников в грязном, вонючем вагоне. Какая-то женщина, прижимая к себе девочку-подростка, бормотала:

-Стыдно-то как, Господи! Свои избивают своих! А со ступенек вагона немец все фотографировал. Может, и в газете отпечатают – вот какие мы дикари!

-И тоже вы заметили? -спросила мамаю.

А меня поразило тождество моей мысли, будто телепатически воспроизведенной чужой женщиной.

-И как это пережить? Кажется, уже столько в жизни испытали, что ничем нас не удивить. И бояться уже нечего. Но нет! Оказывается, еще очень страшно иногда бывает, больше, правда, за нее. -И прижала крепче к себе девочку.

После пережитого ей хотелось, должно быть, выговориться, выплеснуть накопившийся запас боли и безысходности. Как, впрочем, и другим соседям. Весь вагон гудел как улей, миролюбиво и озабоченно.

Опустив голову, в безуспешных попытках расслабиться и унять нервную дрожь, я впитывал чужие горести, продолжающие давить на душу со всех сторон.

-Ей-то всего тринадцать. А досталось больше, чем иным взрослым. Сколько она, бедненькая, горя испытала! Отца-то свои забрали. И нет от него ни одной весточки. Осудили его на восемь лет без права переписки. Другие умудрялись каким-то образом сообщить о себе!.. А в школе дочь всегда первая. Она у меня круглая отличница! Только гордая, самолюбивая. Не хочет ни от кого скрывать, что отец репрессирован, считает это низким. Ее даже в пионеры не приняли, детям родители дружить с ней запрещали. Только одна подруга была у нее, и та евреечка. Она одна не оставила в беде мою доченьку. Может, потому, что сама Богом обижена -немножко горбатенькая. Вместе пережили они и отступление наших войск, ходили смотреть потом, как прогоняли через город колонны военнопленных. Всю картошку из дому им перебросали. А потом и совсем беда приключилась: расстреляли ее подружку в Бабьем Яру... Уж что тут было! Сначала рвалась она вместе идти – проводить. И мы не знали ведь тогда, что расстреливать их будут! А когда узнали о трагедии, целый месяц она в депрессии была, едва поправилась. Но что в душе у бедненькой осталось, какие раны, о том одному Господу известно. Со мной на эти темы она говорить не хочет.

Маленькое, худенькое существо зарылось лицом в мягкий узел, уложенный между соседками на двух чемоданах, и замерло без признаков жизни.

А мне подумалось, что не нужно бы ее матери обсуждать с незнакомыми людьми, да еще при ней, так подробно жизненные обстоятельства взрослеющей дочери. Но она оставалась недвижимой и безразличной ко всему происходящему.

 

-Нас тоже эта беда не обошла. Много девочек и мальчиков, которые вместе учились, оказались там -в этом страшном Бабьем Яру. И у кого есть право винить людей за то только, что тот или другой родился не украинцем или не немцем, а евреем? Жили вместе, уживались как-то, иногда дружили, иногда и ссорились по-соседски, но никто себя не отделял от других. Все были равны. А потом оказалось, что есть среди нас и белые, и серые, да еще совсем черные. Мой сын тоже ходил подружек выручать на Лукьяновку. Мне тогда ничего не сказал. Но разве от матери скроешь? Тем более горе.

Мамины рассуждения проскакивали мимо моего сознания, и лишь постепенно дошло, что последние фразы обо мне.

-И зачем же ты напоминаешь об этом сейчас? Мы же ЭТО не обсуждали даже дома!

Так было принято в нашей семье. Существовало много тем, которые не обсуждались без особенной нужды. Понимали все, что кому-то это может быть неприятно, и уважали личное мнение. Моя дружба с этими еврейками, со времени недолгой моей «военной службы», непонятная для членов семьи, была именно из ряда таких тем.

По-видимому, не нравилось это общение моим родным -совсем не потому, что они еврейки, просто не нравились они нашим, -но никто ничего не обсуждал.

-И не выручать мы ходили, просто хотелось нам убедиться в правоте наших мрачных прогнозов. -Я с ужасом понял, что опять окунаюсь с головой в тину воспоминаний, от которых мне никогда в жизни не отделаться.

 

Мы с моим другом Васей Любарцем долго и настойчиво уговаривали двух сестричек-евреечек не ходить по приказу военного коменданта Киева на место сбора евреев -на дорогу между двух кладбищ!

Не уговорили! У них болеет мама, и невестка с ребенком на руках. Без них, двух молодых и крепких, никак не обойдутся дома. А тем более там, куда их повезут или поведут.

Когда все доводы у нас были исчерпаны, Вася подбросил на обсуждение страшное предположение:

-А не думаете ли вы, что на дорогу между кладбищами вас собирают не случайно, а потому, что немцы хотят сэкономить на ваших похоронах?

-Как это? -поразилась дикости предположения Люся.

-А так! Ты думаешь, фашисты не способны уничтожить евреев всех сразу? Думаешь, пожалеют? И не надейтесь! Жалеть они не умеют, а о ненависти к вашей нации они заявляли открыто и много раз.

-Но это же дико и бесчеловечно -уничтожать людей только за то, что они другой национальности! Мы же не тараканы какие-то! И, кроме того, в Киеве остались только старики, женщины и дети. Да, это верно, что немцы жестоки, но не звери же они! И в объявлении написано, что будут расстреляны только те из нас, кто не явятся на место сбора. Значит, тех, которые придут, они не будут расстреливать!

-Железная логика! Какая ясная у тебя голова! Но сейчас время такое, когда логики в поступках людей нет! Логика умерла, когда началась война, а у них, может, и еще раньше.

Мы дружили тогда вчетвером. Держались вместе в комсомольском отряде, когда в нескольких километрах от фронта мы с Васей тушили пожары под минным обстрелом, а девочки оказывали первую помощь раненым и обожженным.

В 1941 году мы были совсем детьми. Война свалилась на нас так неожиданно, что взрослеть в мире жестокости и насилия приходилось в течение недель, дней, а подчас и считанных часов. Часто с непривычки нам бывало так жутко, так страшно, что только самолюбие не допускало пасовать перед девчонками, и это спасало нас от нехороших поступков и даже мыслей.

Отношения в отряде были товарищескими. Все сокровенное, мальчишеское, о чем даже с другом не поговоришь, скрывалось как постыдное и недостойное в эти грозные дни. В ту пору, когда циничные отношения с женщинами принимались за норму поведения (война, мол, все спишет!), мы не разрешали себе даже сквернословить и снисходительно относились к тому, что крутым словом пользовались только наши подружки в сложных ситуациях. Им это мы прощали потому, что считали: они таким образом гасят свой страх.

 

Они пришли тогда попрощаться.

Весь город был улеплен листовками: «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой надлежит: документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.

Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян...»

 

На семейном совете главный голос принадлежал их маме. Признали все: как она скажет, так и будет.

-Я считаю главными две вещи, как учил наш отец. Первая: что бы с нами ни случилось, держаться всем вместе. Я у вас старшая, и за всех вас в ответе. Вторая мудрость говорит: послушных не карают. Сейчас у нас власть немецкая. Ну так нужно слушаться этой власти! Они говорили: сидите -мы сидели как мыши. Они говорят: идите -мы пойдем. Скажут: в гетто, так пойдем в гетто; скажут: поедете в Израиль, поедем себе в Израиль!

Худшего варианта никто из них и предложить не мог.

 

Мозолить глаза соседям нам не хотелось. И мы вчетвером забрались на чердак, сухой и пыльный. Как мы рисковали в своем желании уединиться!

Догорал взорванный Крещатик, удушливый дым катился по улицам, заполняя дворы, подъезды, квартиры и дыхательные пути горожан. Продолжали взрываться дома на других улицах, будто сами собой, произвольно, и доводили до бешенства немцев.

Погорельцы расселялись в пустующие квартиры, к новым соседям, приносили с собой груз недоверия. Подозрение немцев, что диверсионные акты в городе совершаются не без участия самих жильцов -этих женщин, старичков и старушек, -переросло уже в убеждение. Стали в это верить и сами киевляне. И вместе с дымом от пожаров над городом сгустился мрак мрачной подозрительности, доносов. На посторонних и незнакомых стали глядеть как на потенциальных террористов.

И особенная нелюбовь доставалась, конечно, евреям. На них стояла печать проклятия, как всегда в подобных случаях. Из чувства самосохранения люди старались отдвинуться от них подальше, отгородить себя от отщепенцев.

Общество раскололось и пропитывалось низостью и подлостью в своем неуемном желании спастись и выжить, пускай даже за счет жизни других.

Дворничиха из нашего дома в поджогах громко обвиняла евреев и уже интересовалась у моей мамы моей дружбой с «жидовками», будто из добрых намерений пытаясь предупредить об опасности.

Во дворе группками собрались жильцы и обсуждали событие: два полицая привели и посадили к нам в подвал буйнопомешанную женщину. Она поглядывала на людей через люк, выходящий во двор, и оглашала пространство воплями. Казалось, будто ее жгут. Ни просьбы замолчать, ни угощения не давали никакого эффекта. Несчастная женщина, напуганная полицейскими, продолжала свой дикий концерт.

Пользуясь этим, я и вслед за мной трое моих друзей незаметно проскочили через «черный» ход. А на чердаке мы разделились по парам. Рива с Васей облюбовали нишу под защитой слухового окна, нам с Люсей достался угол с балкой вместо сидения и паутинной завесой от любопытных глаз.

-Почему вам нужно уходить обязательно сегодня? Зачем торопиться в числе первых? Поосмотрелись бы, узнали, зачем собирают, куда отправляют. Может, еще бы и передумали.

-Это мама торопится. Хочет место получше занять. Может, расселять будут. И страшно ей -приказ очень строгий! Мы не привыкли, чтобы нам грозили расстрелом.

-Занять место? Где? Какое место?

-Я не знаю. Мной командуют старшие, а я у них девочка «куда пошлют». Это с тобой я вроде взрослая да в отряде была бойцом, дома же я еще «шмаркля».

Дерзкая и задорная девчушка сегодня сидела около меня тихонько и смирно. И я чувствовал, как прижатое к моему плечо мелко дрожит.

-Боишься?

-Ну вот еще!

-Ты же и не еврейка совсем. И имя у тебя не еврейское. И не похожа. Вот фамилия только...

-А что фамилия? И замуж буду выходить, не откажусь от своей фамилии. Ну и что, что Капцан? Твоя, что ли, лучше? Да если хочешь знать, я горжусь своей фамилией! Да, я не еврейка. Я -жидовка! И фамилия у меня жидовская! Даже фашисты не заставят меня отказаться ни от фамилии, ни от национальности!

Я притих, стараясь не подбрасывать шишек в пламя, понимая ее состояние. Это у нее такой способ самозащиты. Только зачем ей от меня защищаться?

Вспышка прошла внезапно, как и началась.

-Ты прости меня...

-Да за что же прощать, Капцаненок?

Не знаю, почему ей нравилось это прозвище, производное от фамилии. Может, она чувствовала тепло в моем произношении. Должно быть, не баловали ее в жизни ласковыми именами.

Она, не отвечая, благодарно улыбнулась одной стороной губ, как умела только она. Потом, погладила мою руку и, низко опустив голову, зашептала:

-Ты пойми... Пойми меня правильно и не осуди. У нас уже совсем нет времени, а мне так много нужно сказать. И может, самое главное, а может, и не главное, а так, дурь одна... Что там с нами будет -один Бог знает. Но я не хочу немцам в руки попадаться девушкой. НЕ ХОЧУ! Я хочу, чтобы ты был первым моим мужчиной! Не обижайся! Я всегда была с тобой такой вздорной. Прости, что сама навязываюсь!

-Да что ты. Что ты! За что же прощать? Но разве же можно вот так? Каждую минуту могут появиться дежурные. Тут место дежурства от поджигателей. И тут грязно. Пыль, паутина... Это не должно произойти вот так!

-Я сама знаю. Но только я хотела тебе сказать, что между нами сейчас все можно. Мы вроде стали другими совсем. Я раньше всегда хотела кому-то что-то доказать. Показать тебе и всем, что я не хуже. Мне казалось, что ты всегда смеялся надо мной. За фамилию, за то, что я матом ругалась, за то, что я плохо училась и осталась на второй год... И хулиганила, и курила как мальчишка. А ты был такой взрослый и недоступный...

-Да какое это отношение имеет ко всему, что сейчас происходит? Мы же не только стали вдруг старше. Мы все попали в совершенно другой мир. И мы изменились. Мы уже взрослые, только остались в детской одежде.

-Подожди, не перебивай... Это все правильно, что ты говоришь. Но дай мне высказаться. Мы никогда с тобой так не говорили. Я не умела подсесть просто так и поговорить. А ты считал, что я сопля. Иногда, может, и жалел... Нет-нет. Не перебивай. Только когда танцевали, я считала себя ровней. И когда мины рвались в санатории, девчата -в подвал, а мне весело и не страшно было совсем. Только хотелось мне, чтобы все видели, что я не боюсь.

-Это я помню. И помню, как ты меня хотела на носилках в убежище переносить, а я почти и не болел. Так только, температурил. И еще закрывала собой, когда мина во дворе разорвалась.

-Да, «слегка болел»... Я-то понимаю, как люди болеют... Но я не то опять говорю. Это ты не даешь мне все сказать... Не перебивай! Я же никогда больше не смогу тебе это сказать! Понимаешь: я тогда ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не боялась ничего. А сейчас я очень боюсь. Я очень жить хочу. Это Рива с мамой, они храбрые. Они верят, что с нами не может ничего плохого произойти. А я только напускаю на себя такой понт. И Наталья тоже боится и за себя, и особенно за маленького... Она по ночам плачет! Я верю в то, что ОНИ смогут нас пострелять!

-Да Наталья у вас украинка! И куда вы ее с собой тащите? Что вы только творите? Что вы за люди такие! Убегайте с ней вдвоем и с малышом. Никто вас и не заподозрит ни в чем! Хоть в Пущу-Водицу бегите. Там много друзей, и пригреют, и спрячут. А через неделю вместе уйдем в лес. Вот только свяжусь с товарищами, и отправимся.

-Зима скоро... Холодно будет...

-Ну и что? В лесу дрова есть...А там, куда вас повезут, разве не холодно? А в яме?

-С тобой вроде и не страшно. Спрячь меня. Укрой меня где-нибудь.

-Давай в подвале нашем спрячу. Всего на неделю...

-Рива! -позвала она сестру. -Он меня в подвале спрячет...

-Рядом с Мойшехой? -поднялась Рива -Пошли, Люська. Пора!

-Какой Мойшехой?

-А вон орет у вас во дворе...

-Ты ее знаешь?

-А как же. Соседка наша. Ну, целуйтесь в последний раз, и пошли...

Хорошо хоть старшая сестра подсказала, каким образом нужно нам прощаться, а то мы увлеклись разговором и сами бы не догадались.

Поцеловались наспех, будто задание выполняли под ироничным взглядом опытной старшей сестры. Спустившись на одну ступеньку по лестнице, Люся вдруг повернулась ко мне и, припав всем телом, забилась, заплакала... Я с усилием оторвал ее от себя и почти силком потащил вниз.

Внизу, у лестницы «черного» хода, ведущей на чердак, шел шумный диалог. Таким громким голосом разговаривать могли себе позволить только полицаи или немцы -сильные мира сего, новые хозяева города. В подвале истошно рыдала, выла диким голосом сумасшедшая Мойшеха.

Я знал, что наседкой мечется внизу моя мама, разрывая свою душу от несовместимости уважения к поступкам сына с природным тактом и страхом за его жизнь в этой неистовой обстановке. И почти физически ощущал ее волнение.

По лестнице кто-то поднимался, и мы, разочарованные и испуганные, скатились к нашей квартире и через парадный ход выскочили на улицу. Расставались у подъезда виноватые и растерянные.

 

По проезжей части улицы, во всю длину Саксаганской по направлению к Еврейскому базару, как на демонстрации, двигалась колонна людей. С узлами в руках, на детских колясках, понурые и отрешенные. Старики, женщины и дети. Особенно масса детей всех возрастов, с каким-то старческим выражением на худых, угрюмых, землистых лицах. Казалось, что они постарели вдруг, изнутри. И души их, впитавшие в себя каким-то немыслимым образом все то, что вообще не могло там поместиться, уже переполнены и вот-вот разорвутся на части. А сколько инвалидов!

Пока все они скрывались в городских квартирах, никто и предположить не мог, что в нашем городе столько калек! И ковыляли, с усилием переставляя уродливые ноги, опираясь на плечи тех, кто поздоровее, и измеряли брусчатку костылями, и ехали... Везли их на всем, на чем только можно везти: на детских колясках, тачках, роликовых повозках (их используют мальчишки, по асфальту спускаясь с горок), на телегах, запряженными людьми...

Вот вдвоем на тачке, какими дворники возят мусор, две женщины неопределенного возраста провезли рыхлую старуху, закутанную одеялами. Еще одну, сухонькую и морщинистую, с огромными мученическими глазами, пронес на руках старик с пышной седой бородой и открытой лысой головой, мокрой от пота. От натуги лицо его было лилово, глаза налились кровью.

Совсем близко от нас проследовала мужская группа. Два мальчика-подростка провели старика, бережно поддерживая его с двух сторон. Так бережно и любовно обычно ведут люди очень дорогого человека. Взгляды наблюдателей невольно привлекали к себе эти мальчики, аккуратные и серьезные, оба в очках, и старик, чисто выбритый, немощный, но бодрый... Все трое были в зимней одежде: старик в светлом добротном полушубке военного образца, мальчики -в пальто, перепоясанных ремнями, с черными овчинными воротниками. Ссзади, не отставая ни на шаг от хозяев, понурив голову, брела красивая шоколадного цвета охотничья собака.

-А пса вы зачем ведете?

Вопрос остался без ответа.

Никто на него не обратил внимания. Казалось, людей, стоящих на тротуаре, и колонну, движущуюся по брусчатке проезжей части улицы, разделяла невидимая, но непреодолимая стена. Те, кто находились за бордюрной полосой, были уже не люди здесь -на улице Саксаганского, а только мираж. Будто призраки, уходили в свой, непонятный для нас, другой мир, названный кем-то отвратительным именем ГЕТТО.

Линия, отделявшая тротуар от проезжей части улицы стала внезапно полосой отчуждения и границей раздела человеческих судеб. И никто не смел переступить ее, нарушить границу.

Нет, один все же осмелился. Он шагнул на противоположный тротуар и бережно уложил старика-инвалида на землю, поцеловав его в лоб. А сам двинулся дальше в колонне. Что-то закричали старухи у подворотни, инвалид вертел головой, жалкий и беспомощный, оставленный в другом мире, -но колонна по дороге двигалась молча и сосредоточенно.

 

Рива и Люся пока еще стояли с нами на тротуаре, но по растерянности и обреченности во взгляде было ясно, что мысли их уже там.

Закусив губу Люся тихо плакала от безысходности, прижавшись к моему плечу. Лицо ее посерело, обострились черты. И только тогда я, впервые за все время нашего знакомства, разглядел, что в ней есть типично еврейские черты. Только какое это имело значение? Рива стояла, как изваяние, глядя сквозь толпу.

-Через неделю уйдем в лес вместе! -сделал последнюю попытку Вася.

-Нет. Нас ждут. Мы не имеем права.

Они еще оглядывались издали, вытягивая шеи... В последний раз махнула рукой Люся, потом растворились обе в толпе.

 

Спустя два дня мы с Васей через полуобвалившийся забор Лукьяновского кладбища увидели огромную кучу тряпья и голых людей, лежащих на земле в окружении солдат.

Это место называлось Бабьим Яром.

Драма завершалась.

В лучах вечернего солнца, на фоне зелени деревьев и пожухлой осенней травы яркое светлое пятно из голых тел было так дико и неестественно, что, несмотря на расстояние, нас объял просто животный страх. И мы бросились бежать от проклятого места.

Вася говорил позже, что нам вслед стреляли. Слышал и я одиночные выстрелы, но и в мыслях у меня не было, что мишенями служили именно мы. Может, и подстрелили бы так в горячке. Но уберег нас тогда Господь...

 

Мистический ужас перед этим краем города осталось на всю жизнь.

Нас обгоняли машины, покрытые брезентом. Они были наполнены трофеями. Мы шарахались от них, стараясь втиснуться в кирпичную ограду. И бежали до тех пор, пока, обессиленные и жалкие, не свалились уже на городской улице.

 

Мне так и не удалось тогда вздремнуть от воспоминаний. Все попытки переключить внимание на что-то более спокойное, умиротворяющее не имели успеха. Услужливая память рисовала картины, вызывающие дрожь во всем теле, казалось, не было им конца и края.

То мелькала Пуща-Водица – поселок в лесу с объятыми пламенем деревянными строениями и соснами, пылающими, как свечи, да еще и под минометным обстрелом. То взрывы на Крещатике, совсем близко от нашего дома; то колонны военнопленных на улицах города; то наши походы по селам для обмена тряпок на продукты. Перед глазами разворачивались картины окраин города, пустырей и развалин, пути через лес, где лежали разлагающиеся трупы на дорогах. И никому не было до них дела, никто не собирался их похоронить. Никто не спрашивал, чьи это дети, братья, сыновья.

Женщины не спали. Под стук колес коротали время в тихой беседе.

Сопели и стонали в тревожном сне пассажиры, приспособившись кое-как. Кто сидя на чемодане, кто и стоя, прислонившись к стенке вагона. Некоторые умудрились даже улечься на каких-то лохмотьях.

-А ты помнишь приезд императрицы? -спрашивает моя мама.

Я ушам своим не верил! Подробности приезда в гимназию, где училась наша мама, самой царицы задолго до революции нам были известны, хотя при советской власти этого знать и не полагалось. Но при чем здесь соседка по вагону? Как скоро они познакомились, что уже были на ты и по имени называли друг друга!

Оказалось, что соседка хорошо знала мою тетю Дусю -сестру мамину, которая умерла при родах моего брата Вовки. А тому уже исполнилось тогда шестнадцать лет! Знакома была и с мужем ее -дядей Сашей. А мужа этой женщины арестовали потом, в том же году, что и дядю Сашу. И осужден он был в той же Виннице.

И опять покатилась беседа по наклонной плоскости к мрачной теме. Передачи в тюрьму, свидания, адвокаты, грубость милиционеров, решетки на окнах и очереди около закрытых дверей... Уж лучше бы вы продолжали вспоминать о своей гимназии и встрече с императрицей...

-А ты знаешь, даже среди них, милиционеров этих, встречались такие люди, что, если бы не звездочка на фуражке, -Господа Бога молила бы о них. Была там женщина -начальник смены в тюрьме, так мою дочушку в камеру носила к мужу повидаться. Мне свидания не разрешали, пока следствие шло, а ребенка она нашла возможным показать отцу. Я ей руку бы поцеловала!

Говорили и о немцах. В них трудно было найти что-то положительное, но нашли. Мама выделила Максима Ивановича Бибера, шефа нашего отца. Он помогал нам, чем только мог. Особенно оказался полезен при устройстве моей сестрички на службу. Просил в шутку отдать ее для удочерения… Именно он достал нам пропуска в Винницу. И его услуга оказалась бесценной, особенно для меня.

Вспомнила мама и немецкого летчика, который влюбился в мою сестру. Несмотря на принадлежность к агрессивной арийской расе, он был, по ее мнению, образцом порядочности и галантности. Предлагая руку и сердце с самыми солидными гарантиями, он не обижался на пренебрежительное отношение потенциальной невесты. Нина же оставляла ухажера с мамой, а сама убегала из дому. Мама не знала, кажется, ни одного немецкого слова, он пользовался солдатским разговорником. Но они как-то понимали друг друга.

-Хоть он и фашист был, а все-таки жалко и его. Он такой безобидный, такой домашний... Как котенок. А когда на фронт его посылали -под Москву, -он плакал как мальчишка. Говорил мне, что чувствует свою смерть.

Какая странная психология у этих женщин! Он фашист, оккупант, улетал бомбить наши города, но слезу пустил -и им уже стало его жалко!

Потом они стали хороших людей вспоминать по национальностям. Русских, украинцев, поляков, татар. И немцев тоже. Поговорили немного о знакомых и незнакомых евреях. И вспоминали только хорошее. Как кто-то кого-то выручил в беде. Как помогали друг другу, жертвуя собой, последним куском...

Сколько же они знали таких случаев! И как бережно хранили в своей памяти эти примеры человеческой доблести! Словно для какой-то энциклопедии.

 

А мне думалось о чем-то своем, я перестал прислушиваться к разговору женщин. Но так уж устроен человек: и доброта, и гадость всякая проникает в его душу помимо его воли.

Постепенно мир вокруг становился спокойнее, внутреннее естество заполнялось теплом и оптимизмом... Душа всплывала из пропасти... Приходил наконец и долгожданный сон – спокойный, как ни странно, и достаточно глубокий, насколько возможно это в позе курицы на насесте.

Но вот вагон задергался на стрелках, пассажиры просыпались, натыкаясь друг на друга от неожиданности. А мне очень не хотелось отрывать голову от чего-то мягкого и теплого, удобно повторяющего очертания головы. Детская ручка под моей щекой слегка вздрагивала от напряжения, а рядом, у самого моего уха, посапывало какое-то существо. Мне казалось, будто это продолжение глубокого, умиротворяющего сна, как компенсация пережитого волнения.

Видение наяву опять сменялось сном, даже со сновидениями. Но в нем не было ни страхов, ни кошмаров. Милые женщины! Где бы ни были ваши мысли, как бы вы ни расстраивались, в какую бы клоаку ни опускала вас обыденность, вновь и вновь возвращаетесь вы к доброму началу в наших душах. И себя, и нас воспоминаниями о светлых и добрых делах наших даже в таком вот аду возвращаете к оптимизму.

Откуда это у вас? Где вы этому учились?

Если из житейского опыта, то откуда же эта девчушка сумела его почерпнуть? И ладошкой, дрожащей от усталости, сумела снять тяжесть воспоминаний, обрушившихся на мою душу?

 

Когда на утренней заре мы вышли из вагона, едва переступая непослушными ногами, и по закованной ледком дороге двинулись к еще спящему городу, нас догнала девочка, укутанная огромным шерстяным платком, и молча, огромными серыми глазищами ворвалась мне прямо в душу.

Потом повернулась так же внезапно и помчалась стремглав к своей матери.

Женщины как-то невесело засмеялись...

 

А через несколько месяцев я встретил в городском парке их обеих. Агнию Дмитриевну и ее дочь. Мне было очень жаль, что я так не узнал в вагоне по пути из Киева имени той девочки.

Случилось это попозже, во второй мой приезд в Винницу.

Была уже весна. Солнце одаривало землю таким сиянием, что не хотелось думать ни о войне, ни о жестокостях, сопровождающих это «достижение» человечества, ни о неизбежности смерти...

Сразу же за городским парком в Виннице начинались фруктовые сады. Тогда была пора их цветения. Пышная розоватая кайма крон яблонь причудливо сплеталась с бесконечной голубизной неба.

Несколько молодых деревьев лежали с вывернутыми корнями. Их убрали, чтобы не мешали. И они продолжали цвести лежа на боку, в неудобном положении. И пытались бороться со смертью.

А на том месте, где за черный масленичный чернозем цеплялись ошметки корней, как черви в земле, копошились люди. Знакомые женщины, наши недавние спутницы из киевского товарного вагона, стояли прямо на средине дороги, и люди осторожно обходили их, разглядывая с любопытством и сочувствием. Старшая безутешно рыдала, прижимая к груди синюю выцветшую мужскую куртку. Ее дочь, та самая девочка, имени которой я так и не узнал, растерянно гладила руку матери и оглядывалась вокруг невидящими глазами, будто призывала кого-то на помощь.

Подошли к ним еще две женщины, попытались успокоить, но сами залились слезами. Так и стояли они, обнявшись вчетвером, скорбной группой, не замечая никого, безутешные в своем горе.

Меня они не узнали, хоть я подошел достаточно близко, с намерением предложить свою помощь... Они на меня не обратили никакого внимания!

В другое время мне показалось бы это обидным.

Но не тогда...

 

В городском парке Винницы, совсем близко от танцевальной площадки, около ряда ям на веревках между деревьями было развешано полуистлевшее тряпье: рубашки, брюки, носки, плащи, телогрейки, гимнастерки... Все грязное, измятое, с латками, со следами ржавчины... И еще -с отвратительным запахом тления...

Пьяные молодые мужчины -по всем признакам, военнопленные -орудовали в глубоких ямах. Откапывали из-под слоя глины, смешанной с известью, полуразложившиеся трупы. Потом поднимали эти мощи на веревках и укладывали рядами под деревьями.

Пленные, изможденные, в измятых, выцветших и рваных гимнастерках, и сами выглядели ненамного свежее извлекаемых из братских могил собратьев. Алкоголь делал свое дело: там, где трезвый задохнулся бы от нестерпимой вони и от душевного дискомфорта, они работали споро, даже с некоторой долей бравады.

Толпы людей бросались в едином порыве к каждому скелету, извлеченному из могилы, в надежде, что по каким-нибудь признакам им удастся распознать родного страдальца.

Вот узнали бывшего священника по культе левой руки, уточнили -по высокому росту. И вот уже несколько женщин стоят на коленях над смрадным трупом, без причитаний и рыданий, в молчаливой и безутешной скорби.

Вот старушка узнала носок, вывешенный на веревке среди других лохмотьев. Своими руками штопала она эти носки для сына, сама относила их ему в тюрьму. Бережно сняла она его, поискала другой… Потом поправила висевшие рядом брюки, с привычным уважением к чужому имуществу, и опустилась на колени, вся скрючилась под тяжестью материнского горя. И завыла негромко, как собака.

Сколько их, старух, которые бродили среди веревок и слабеющими глазами рассматривали смрадное тряпье. Причем без всякой брезгливости, будто и не было там следов разложения. Видно, так велика любовь женская, что без лицемерия и позы игнорировала она даже тошнотворный запах...

Группа крестьян приехала на телеге. Лошади были все в мыле, видно, торопились очень. Сухонький старичок, высвободив из-под соломы погнутое ведро, отправился, припадая на одну ногу, разыскивать водоем -поить скотину, а четыре женщины неопределенного возраста сосредоточенно включились в осмотр тряпья и трупов.

Им повезло сразу. Не успел старик попоить лошадей, как уже трое из четверых собрались у останков в испачканном нижнем белье. По холщовой заплате на кальсонах погибшего узнала молодайка своего мужа... И заголосили втроем, выстроившись рядышком на коленях перед трупом. Потом подогнали телегу, завернули все, что осталось от кормильца и работника, бережно погрузили, подослав соломы под его голову. И застыли в почетном карауле, стоя рядом с повозкой, как три изваяния, в ожидании четвертой спутницы. А та все еще продолжала поиски.

Извлеченные трупы выкладывали на травяной коврик рядышком, как братьев с одной судьбой. И маленьких ростом, и высоких, в кальсонах, изъеденных ржавчиной, и в трусах, в военных гимнастерках и совсем голых...

Из другой ямы извлекли скрюченные трупы с перепутанными конечностями.

-Их стреляли над ямой. В затылок. На коленях, -с видом знатока объяснял военнопленный. -Вон, гляди -дыра от пули. -Пальцем он проткнул затылочную кость у черепа.

-А ты, видно, специалист по расстрелам, -поймала его на слове молодая, интеллигентного вида женщина.

-Нет. Я фельдшер. Военный фельдшер.

Отдельно сложили они пирамидку из конечностей без туловищ.

Женщины обходили ее с опаской, осеняя себя крестным знамением, мужчины снимали головные уборы с ужасом в глазах.

Из крайней ямы вдруг послышался громкий призыв о помощи. Потом прозвучал пьяный хохот. Вокруг столпились военнопленные и полицаи, загораживая обзор любопытствующим. А там веревками из могилы общими усилиями уже тащили что-то большое и неудобное.

Собравшиеся вокруг зрители этого жуткого спектакля увидели огромную каракатицу, которая состояла из трупов, будто сросшихся в один безобразный комок. В разные стороны из него торчали и черепа с остатками волос и оскалами оголенных челюстей, и конечности.

Железными крюками, с шутками и пьяным смехом, военнопленные растащили комок по частям, не пытаясь даже соединять останки.

-В раю разберутся, что кому принадлежит, -мрачно пошутил полицейский чин.

-Та ни. Прийдуть воны до тебе вночи вси разом. Одын скаже: виддай мойи рученькы, другый -виддай мойи ноженькы! И не защитит тебя ни немецкая власть, ни совецка.

-Ну ты сам розбэры, якщо такый мудрый, -сердито проворчал полицейский и мирно добавил: -Попы прыйдуть и помирят их!

На какие-то мгновенья порывы ветра уносили запах тленья и вся площадка с безобразными ямами и длинным рядом трупов тонула в аромате цветущего сада.

Но этого никто не замечал.

Люди были заняты своим делом и не обращали внимания на вести из другого мира, который жил совсем рядом, благоухал и звал к себе.

 

Глава 8

 

И не велика река Буг, но как она красит город! Точно диадема из драгоценного опала на челе красавицы. Переливаясь на солнце, блестит, манит к себе голубизной и свежестью. В воде в тихую погоду, когда нет ни ряби, ни волны, точно в зеркале отражается правобережье со старинными постройками, толпящимися у берега. И левый крутой берег, со старинным храмом на самой горе.

На левом берегу -Старый город.

Должно быть, в культурном слое почвы, занятом небольшими частными домиками в буйном окружении садов, укрыты бесчисленные археологические ценности -память о временах тирании польских магнатов, кровавых битв за волю и независимость ¬ вперемежку с черепками и женскими украшениями мирных периодов тяжелого труда.

А церковь на горе Старого города -уникальный памятник старины. Говорили, что построена она из дерева, без гвоздей. Каждый гость Винницы считал своим долгом посетить древнее творение рук человеческих. А немецкие офицеры в те годы приезжали целыми толпами. Большим успехом пользовался у оккупантов и памятник архитектуры, и сам город.

А однажды старинный храм удостоился посещения самого «фюрера» -Адольфа Гитлера. Не было, конечно, об этом сообщения в прессе, не объявлялось и по радио. Наоборот, всех, кто видел его, предупреждали об ответственности за разглашение государственной тайны в военное время.

В народе ходили слухи, будто недалеко от города убиты и захоронены многие тысячи военнопленных, которые отработали свой «физический ресурс» на какой-то секретной стройке с нездоровым климатом.

Железнодорожные составы с цементом, металлом, досками и другими строительными материалами разгружались в Виннице и увозились в какой-то таинственный котлован неподалеку.

Город был переполнен офицерскими чинами; у некоторых из них на тулье фуражки вместо одноглавого орла красовался череп со скрещенными костями -это были отборные войска СС. Некоторые были только с одним погоном на левом плече -офицеры гестапо.

Для населения был введен комендантский час и ужесточены меры по отношению к его нарушителям.

Все это народ объяснял неожиданным посещением провинциальной Винницы «фюрером». Связь событий и фактов приобретала все более таинственную окраску.

 

Настоятелем старинного храма в Старом городе в то время служил мой дядя Иван Антонович Кишковский. Кроме церковных служб в старом храме и забот о святом месте, в дядины обязанности входило еще и руководство духовной Консисторией – этим штабом православной Церкви Винницкой епархии. Он был митрофорным протоиерем. Насколько я успел разобраться за короткое время жизни в Виннице, это была самая высокая ступенька на иерархической лестницы для церковного служителя из «белого» духовенства. А чтобы быть посвященным на должность выше этой, уже в так называемом «черном» духовенстве, нужно было постригаться в монахи.

Отец Иоанн считался правой рукой епископа. А если учесть, что епископ -владыка Евлогий -был стар и немощен, становится понятно, почему Иван Антонович для Винницкой епархии имел авторитет намного выше того, что полагался ему по занимаемой должности.

С немецкой властью отношения у руководства епархией были сложные. Оккупанты религию чтили, уважали и представителей духовенства, однако только для видимости, больше в целях пропаганды. А сами, по сути своей, оставались такими же безбожниками, как и большевики.

 

Во время революции, а потом за двадцать с лишним лет воинственно-атеистического режима, искореняющего религию, разрушающего церковь, саму веру в Господа Бога и все святое на многострадальной земле, Винницкая епархия пришла в более чем плачевное состояние. Были разрушены, взорваны, разорены храмы со старинной чудесной архитектурой. Что не разрушили, превратили в склады, клубы, животноводческие помещения. Репрессировали и физически уничтожили наиболее стойких священнослужителей. А тех, кто был слаб духом, развратили, превратив в секретных сотрудников ЧК.

И винничане -уцелевшие после братоубийственной войны в годы гражданской, оставшиеся на родине после раскулачивания и выжившие после голодомора 1933 года, не вывезенные в «Великую Германию» -искренне и горячо потянулись к Церкви, к Богу, к религии -как последнему оплоту и прибежищу душе и телу.

Отец Иоанн один за другим создавал новые приходы. Привлекал для служения в церкви наиболее грамотных, порядочных, всех, кого смог сагитировать, обучить, подготовить, рукоположить и благословить на самостоятельную службу...

Все рабочие дни с утра до позднего вечера, кроме часов службы Божьей в церкви, он пребывал в административных заботах. А дом на «церковной» площади Старого города, где приютилась семья Кишковских, был всегда открыт для вновь посвященных, приезжающих из районов, городов и сел епархии.

Вся мужская часть рода Кишковских была занята в консистории, задействована в кафедральном соборе. Зять Николай -на постоянной службе в канцелярской должности, сыновья, Юра пятнадцати лет и Леня -двенадцати, участвовали в службе как иподиаконы. Все при деле, все честно зарабатывали свой хлеб и гордились этим.

А я сидел дома, потому что не хотел подвергаться риску, болтаясь по городу в одиночку. Иногда предлагал свою помощь женщинам. Тетя Анюта и Татьяна дуэтом, из добрых побуждений, отказывались от моих услуг. И обрекали тем самым меня на одиночество.

Тогда книги... Книг у них немного, но и те для меня открывали новое. Там, конечно, имелась специальная литература священнослужителя, но до нее мне было не дотянуться. А вот книги русских писателей, оказавшихся в эмиграции, – это по мне! Бунин, Краснов, Солоневич... Таких откровений было не сыскать в Киеве ни за какие блага.

Ночевали мы с Юрой в гостиной, на раскладушках. Убирали их утром вместе с постельным бельем в чулан. А к нам в компанию Иван Антонович часто приводил постояльцев – своих гостей с периферии. Командированных по делам церкви священников. Новых, только что рукоположенных пастырей.

Разные люди встречались в этой среде. Ночевали при мне истинные сельские пастыри: добрые, благочестивые труженики и проповедники в одном лице. Священнику в селе всегда приходилось самому пахать, сеять, убирать урожай, а то и лекарем быть, и душеприказчиком. И сопровождать соседа-селянина от крестной купели до последней молитвы после кончины. Все это накладывало свой отпечаток и на внешность батюшек, и на поведение их в непривычных условиях.

Приезжали и высококультурные представители местечковой интеллигенции из учителей или служащих. Они принимали сан на склоне лет, ощутив душевную потребность в приобщении к вере в Бога в более активной форме.

Бывали, как везде, и карьеристы, и циники, почувствовавшие, что появился шанс без особых усилий свить себе теплое гнездышко. Такие и вели себя развязно, нагловато даже. Даже я, со своим скромным жизненным опытом, чувствовал фальшь в их поведении и удивлялся, что этого не замечал Иван Антонович.

Некоторые очень стеснялись в доме своего наставника. Старались забиться куда-нибудь в угол, никому не мешать, поменьше обращать бы на себя внимание. Даже мне, тоже гостю в этом доме, с целым букетом комплексов, становилось жалко такого товарища по ночлегу и хотелось как-то помочь, чем-то успокоить.

А некоторые вели себя очень просто, натурально, с чувством собственного достоинства, чем невольно вызывали к себе уважение. И мне хотелось понять внутреннюю природу такого поведения. Но как рассмотреть человека изнутри, да за короткий промежуток времени? Душа человека -как раскрытая книга, но прочесть ее трудно, потому что написана она на чужом, незнакомом нам языке.

А однажды Иван Антонович привез с собой маленького, шустрого священника с культей, обшитой черной шерстью, вместо правой руки. Отец Алексей поздоровался с нами как со старыми знакомыми, крепко пожимая наши ладони левой рукой. Пока хозяин дома переодевался, гость успел даже рассказать парочку анекдотов. Нас сразу подкупила его непосредственность, и то, что отец Алексей обращался с нами с первой минуты на равных.

Анекдоты, правда, были рядовые, некоторые даже с приличной «бородой», но с таким артистизмом они были рассказаны, что мы с Юрой, зарывшись в подушки, хохотали долгое время спустя. И остановиться не могли до тех пор, пока отец Алексей не возвратился после ужина на кухне. Но довольный вид сытого батюшки вызвал новый приступ нашего хохота. Таня, расстилая постель гостю, тоже смеялась -просто заразившись от нас веселым настроением. Заглянула в комнату тетя Анюта с вечной печалью в глазах, пожала плечами, улыбнулась одними губами и тихонько удалилась. Леня заглянул в дверь, пожал плечами и удалился.

А Юра был очень смешлив. Запаса анекдотов и веселых историй хватило у нашего гостя далеко за полночь. Отец Алексей был в восторге от нашей реакции на его маленькие шедевры. А мы платили ему простодушным восхищением. Талантливый исполнитель обрел благодарных слушателей. Прекращать вечер самодеятельности никому из нас не хотелось.

Наше веселье не должно было мешать спать остальным, но все же кому-то надоело это ночное хулиганство. Раздался тихий стук в дверь, и рассказчик в то же мгновенье отвернулся от нас к стенке и с присвистом захрапел. Это, конечно, опять вызвало веселую реакцию, но была она последней в эту ночь. Утром, когда мы проснулись, раскладушка соседа была убрана. Никаких следов, кроме приятных воспоминаний о себе, веселый батюшка не оставил.

 

Глава 9

 

Незаметно и совсем буднично прошел праздник Нового года.

Наступил 1943-й. Опять военный и еще более тревожный.

И в Виннице было тревожно, но тихо, как в глубоком тылу.

В доме Кишковских готовились к празднованию Рождества Христова. Этот праздник почитался у них основным и больше, чем Новый год.

Иван Антонович предупредил нас о том, что на праздничный обед, кроме нескольких коллег, часто бывающих доме, приглашен и архиерей владыка Евлогий.

Это предполагало особенную подготовку. Во-первых, потому, что почтенный старец внушал истинное уважение у всех, кто хоть когда-нибудь с ним встречался. А еще потому, что у высокого гостя случилась тогда чисто человеческая беда. Архиерей только-только начал поправляться и показываться на люди, но был еще очень слаб и безутешен после пережитого очередного удара судьбы.

Старец перенес в своей жизни репрессий и глумлений столько, что этого могло бы любому подорвать здоровье и отправить на вечный покой. Видно, силен физически был он в молодости, душевное равновесие, непоколебимость и глубокая вера наполняли его тело той мощью, что помогла перенести все и сохранить себя для нелегкой ноши своего сана. В советских лагерях неизвестно где погибли его единственный сын и невестка, его матушку рано похоронили чужие люди, когда он был в лагере. И на всем белом свете осталась у него только родная живая душа -шестнадцатилетний внук.

Юноша учился в медицинском училище и в паре с Юрой Кишковским служил в кафедральном соборе во времена архиерейского выхода в облачении иподиакона. Официальным документом от училища и от духовной консистории он был дважды защищен от облав, внезапных проверок и других посягательств местной комендатуры и полиции, а также от мобилизации в Германию.

И все же злая доля сыграла с ним роковую шутку. Когда во время перерыва в занятиях он без пальто на несколько минут хотел сбегать домой, через дорогу, его внезапно остановил полицейский. Ему не разрешили даже принести свои документы, которые остались в кармане пальто...

Он через хромого товарища успел все же, сообщить о своей беде.

Расстроенный дедушка отправился к немецкому коменданту с просьбой освободить внука. Немец был корректен и галантен. Он тут же на своей машине отправил адъютанта, исполнительного и пунктуального капитана, в сопровождении переводчика, на биржу труда выручать мальчишку. Не успели господин комендант и епископ выпить по чашечке душистого кофе, как возвратившийся адъютант доложил, что задание выполнено, внук его преосвященства освобожден и доставлен прямо в училище для продолжения занятий.

Архиерей с комендантом расстались, весьма довольные другом, и каждый продолжил заниматься своими делами. Только потом узнали, что на призыв переводчика откликнулся какой-то другой шустрый мальчишка! Его тогда и выпустили на волю. Откуда же было знать немецким офицерам, что на такие аферы в минуты опасности способны аборигены в совсем еще юном возрасте!

Лишь вечером, когда внук не появился дома, владыка Евлогий забеспокоился не на шутку. Но герр комендант уже отправился на покой, адъютант и переводчик тоже. По телефону в комендатуре отвечали только на немецком языке, которого его преосвященство не знал, и понять друг друга они и не смогли.

Утром оказалось, что состав с Ostarbeiter отправлен еще вчера, и ничего комендант города уже не мог поделать, ничем не мог помочь отчаявшемуся дедушке, поскольку власть его не распространялась за пределы Винницы. Полковник, однако, обещал в наказание за ошибку отправить адъютанта и переводчика на фронт, но это уже никого не интересовало.

Почти целый месяц безутешный владыка Евлогий не выходил из дому, не вставал с постели, не хотел никого видеть и почти ничего не ел. Только благодаря заботам о нем отца Иоанна и других служащих консистории к Рождеству удалось немного отвлечь старца от горьких мыслей и поставить на ноги.

 

-Тебе приходилось общаться с представителями высшего духовенства? -за ужином спросил меня Николай, иронически прищурив глаз.

-Нет. А в этом есть что-то особенное? -Вопрос Николая по какой-то, еще неясной, причине вызвал у меня смятение.

-Ну не подойдешь ведь к владыке, чтобы пожать ему руку! Нужно же попросить у него благословения, потом приложиться к руке, тебя благословившей, -объяснял Николай.

-Как это «приложиться»? Поцеловать, что ли?

Такой оборот меня не устраивал и был вполне неожидан. Я не мог даже представить себя, кому-нибудь целующим руку. Ну, женщине -это я уже, пожалуй, смог бы. Но мужчине -пока это было выше моего понимания. Советское воспитание такие поступки не предусматривало.

Моя реакция рассмешила окружающих.

-Вот смотри! -соскочил со своего места Юра. -Руки нужно сложить на груди перед собой -вот так! -Он сложил руки, наклонил голову в полупоклоне с видом провинившегося школьника.

Я принял все это за шутку и улыбнулся. Он объяснял мне, как все это сделать чисто технически, я же не мог себя пересилить психологически.

-Да ты носом просто ткнись ему в руку. Никто и не поймет ничего, -посоветовала Таня.

Она, по-видимому, больше других поняла мое состояние, как бы изнутри.

 

Все случилось совсем не так, как я себе представлял.

Хотя многое мне уже было известно об архиерее Винницком и я уже до этого видел его во время службы, в домашней обстановке он предстал совсем другим. Старец был выше всех присутствующих на целую голову, с совершенно белой прической и бородой, со взглядом еще ясных, совсем не старческих глаз и фигурой стройной, без всякой сутулости, но выглядел отрешенным, будто даже удивленным.

Приветствия хозяина дома он выслушал внимательно, но будто с вопросом, застывшим на лице: для чего это все? зачем я здесь?

Потом благословил гостиную, все собравшееся общество, хозяина, хозяйку и всех, кто по очереди подходил к нему.

Когда настал мой черед и я подошел, как учили, со скрещенными перед собой руками, будто тупо повторяя заученный урок, глаза старца уставились на меня испытующе. Мне показалось, что он увидел все, что я собой представлял тогда на самом деле, а совсем не то, каким я хотел казаться. Я вздрогнул от смущения, потому что почувствовал себя будто совершенно оголенным и беззащитным. Потом постарался взять себя в руки, понял вдруг, что сам и подготовил себя к такому состоянию.

Когда я опять взглянул в глаза старца, снизу вверх, то увидел в них простую человеческую боль. В глубине их было столько муки и страдания, что и у меня сами собой на глаза навернулись слезы. И я, уже без всякого насилия над собой, с почтением поцеловал высохшую холодную руку, меня только что благословившую.

 

Более четырех месяцев прожил я в Виннице, соскучился по дому, по родным и близким, тревожила меня иногда и совесть из-за того, что группу своих молодых «союзников», как именовали мы тогда себя, оставил в такое тревожное время.

Из Киева родители сообщили, что опасность миновала на сей раз. Сменилось руководителя городом, а новый военный комендант считал идею переловить всех бывших студентов лишь капризом прежнего. Мои бывшие товарищи по институту уже либо пристроились на работу, либо разбежались по темным углам Украины. Все говорило о том, что наступила и моя пора возвращаться домой.

Иван Антонович через духовную Консисторию выхлопотал мне право на пропуск для проезда железной дорогой до Киева с 15 января. И я начал «психологическую подготовку» к отъезду.

Можно было бы отправиться сразу же. Дел-то у меня здесь не было никаких. Помощи от меня тоже никто не ощущал. Я чувствовал себя лишним. Но, сам не зная почему, я дал уговорить себя женщинам еще недельку погостить в Виннице.

Тете Анюте я как-то компенсировал отсутствие Алеши. После Рождества Христова наступала для нее полоса тревожная. Алеша – средний ее сын, тайный любимчик матери и явный -всего семейства, красавец, весельчак и прекрасный певун, по возрасту всего на один год старше меня, -был в застенках гестапо уже второй год. Он без надежды на освобождение протирал тюремные нары в городе Дубно.

И дело-то у него было совсем несложным: перехватили секретные агенты письмо одного из его товарищей другому, с нелестными характеристиками действий оккупационных властей. Алешино имя просто упоминалось в том письме с положительной характеристикой. Но забрали всех троих. Не помогли ходатайства архиерея Ровенского, ни даже митрополита Киевского. Неофициально следователь шепнул родственникам, что из того заведения только два выхода: в безымянную могилу или в специальную команду СД. Раиса, старшая их дочь, осталась с мужем в Дубно, чтобы хоть передачами облегчить судьбу брата.

И о старшем сыне, Александре, душа болела у тети Анюты. Он с семьей жил в Варшаве. Город был сильно разрушен. С поляками у немцев взаимоотношения -сложнее некуда: взаимная ненависть, постоянные покушения на немецких чинов. А в ответ облавы, захват заложников -кто попадется. И расстрелы этих заложников...

Родители знали, что Шура не отсиживался по теплым углам, он всегда и раньше был в среде активных политических деятелей. Он, конечно, мужчина совсем взрослый и человек мудрый, самостоятельно, не обращаясь за советом, решал свою судьбу. И зря рисковать бы не стал. Но для матери сын всегда остается ребенком. Кроме сына, в Варшаве еще и невестка с внуками... А как они могут чувствовать себя, если он постоянно рискует головой?

Душа у тети Анюты болела за всех. Их много, а она одна. Соскучилась, истосковалась. С мужем не особенно делилась опасениями. Он и сам все знает, тоже тревожится, только воспринимает все по-своему. Да у него еще и свои заботы. С Татьяной делиться горькими мыслями тогда тоже было нельзя -она готовилась рожать своего первенца. Ей-то обязательно нужно было спокойствие.

А еще... Тогда, на вечере праздновании Рождества Христова, услышала она такое... И полдня после этого, сославшись на головную боль, проплакала тихоньку в подушку. Но об этом уж никому ничего нельзя говорить, никому нельзя пожаловаться...

А услышала тетя Анюта, как молодая попадья соседке своей за столом сказала, косясь на отца Иоанна завидущими глазами: «Вот бы кому архиереем быть!» Остальное додумала сама. Догадалась. Дофантазировала.

Если бы отец Иоанн постригся в монахи, то никакой не соперник ему был бы старец Евлогий. Епархия Винницкая о таком архиерее и не мечтала! Но в монахи постричься отец Иоанн никак не мог потому, что у него была она -его супруга. Вот и оказалась она виноватой в том, что муж не мог занять достойное его место!

У Татьяны душа -будто музыкальный инструмент самопроизвольной настройки. Почувствовала, вычислила, поняла и зазвучала на той же волне. И без слов, без объяснений уселись две женщины в кухне на табуретки рядышком и дали волю спасительным слезам, тем, что вымывают всю горечь из сердца и возвращают к жизни.

Что-то и мне в тот час понадобилось на кухне. Заметив сцену, которая не предназначалась для моих глаз, я хотел убраться восвояси, но заметила меня Таня, улыбнулась виновато… И, вытирая слезы, будто непроизвольно поманила меня.

Я молча сел рядом на скамеечке пониже женщин, готовый разделить их грусть и тоску. И обе свободными руками присоединили и меня к своему обществу… безмолвно и благодарно.

Тетя со вздохом первой поднялась со своего места, налила в чашки чай, подвинула сухарики из кулича и молча пригласила нас за стол. Мы пили чай, говорили о чем-то незначительном, постороннем. А таким «посторонним» оказалось и мое возвращение в Киев.

-Ты уж с нами попразднуй Крещение Господня. Куда тебе торопиться. Успеешь еще наголодаться в своем Киеве. И нам с тобой как-то легче.

-Ну почему вы думаете, что мы так сильно голодаем. Бывает, конечно, что и потуже стягиваем ремешок, но иногда бываем и совсем сытыми.

-Да папа рассказывал, когда из Киева приехал. Даже у митрополита его напоили чаем с черными сухарями!

Иван Антонович в своих заботах и не заметил, должно быть, что я не уехал, как планировали раньше. Николаю было совершенно безразлично. Я не мешал ему, и особенной радости от моего присутствия он тоже не испытывал.

Какие же они разные люди с Таней! Существовали рядом, но, по-видимому, жили совершенно в разных плоскостях, не понимая друг друга. Она тогда -будто вся светилась. Так и казалось, что постоянно прислушивается к чужим страданиям, приглядывается к чужой боли… И готова принять на себя ее часть. Беременность, должно быть, обострила ее способность ощущать все, что творилось в душах других людей.

А Николай был типичным представителем польского панства, самолюбивого, с обостренным чувством собственного достоинства, и огромное значение придавал внешнему эффекту. Он, будучи на несколько лет старше своей жены, до женитьбы успел хлебнуть приличную дозу грешной, разгульной холостяцкой жизни и считал, что именно в этом состояла одна из причин для Тани относиться к мужу с уважением. Он мне казался постоянно недовольным. Иногда мне очень хотелось защитить сестру, но я не считал себя вправе вмешиваться в их семейные дела.

Я внутренне извинился перед его памятью много позже. Признал, что был не прав в своем категорическом о нем суждении, когда узнал о его драме.

Кишковские уехали. Николай же с семьей задержался на территории, освобожденной от оккупации, из-за болезни ребенка. Таня его отсылала одного, понимая, что он все равно им уже не сможет помочь. Он не уехал и был арестован. И его в контрразведке забили до смерти, как ответственного за всех Кишковских.

 

С Юрой мы дружны были больше других, несмотря на разницу в целых четыре года. Мне нужно бы спросить его тогда, как он относится к тому, что я остался еще погостить у них, но язык не повернулся.

Тетя Анюта обратила наше внимание на погоду:

-Вы поглядите! Это ли не вещий знак нам, живущим на этой грешной земле? Всю зиму погода стояла мерзкая, а на праздники Бог дал -и солнышко выглянуло, и небо очистилось, и морозец здоровый щеки у людей красит. Жить бы да радоваться!

И действительно: на Рождество скрипел снег под полозьями саней и каблуками пешеходов, сияло солнышко, ветер стих. И дым над трубами тянулся в небо волнистой дорожкой, как на старинных открытках.

После Рождественских праздников опять замело, завьюжило почти на целую неделю. И потеплело. На стрехах домов повисли сосульки. А перед самым праздником Крещения опять сильно приморозило. На реке, недалеко от моста, примыкающего к дороге на Старый город, по инициативе Ивана Антоновича несколько пожилых мужиков соорудили на ледяном постаменте из монолитной глыбы льда высокий крест. Полынья, сделанная около искусственного подиума, за ночь успевала затянуться вновь, и мужики упрямо выкалывали квадратный искусственный бассейн -полынью.

Вечером восемнадцатого все мужчины Кишковские ушли на всенощную. А Николай, заметив мой вопросительный взгляд, успокоил меня:

-Наше время придет завтра. На реке будет водосвятие. Это поинтереснее! Служба почти такая же, только вместо владыки Евлогия вести ее будет отец Иоанн. У него это лучше получается.

 

Глава 10

 

Мы втроем с Николаем и Юрой вышли из дому, когда уже людьми была протоптана в снегу довольно широкая дорога. А они все шли и шли мимо наших окон. Как на демонстрацию в советские времена. Недалеко от калитки, ведущей в усадьбу священника, все делали остановку. Старушки поворачивались лицом к церкви и крестились, низко кланяясь. И загораживали дорогу. Молодые почтительно ожидали продолжения движения.

За небольшим поворотом дороги был спуск к мосту и открывалась панорама места всего сегодняшнего праздника. Привычная картина изменилась неузнаваемо, так что хотелось полюбоваться. Она ожила. Сверху было отчетливо видно, как четыре узенькие змеевидные цепочки людей, по две с каждой стороны реки у моста, сливались в единую массу с завихрением вокруг центра на льду.

А в центре стоял ослепительно сверкающий на солнце крест… И еще -маленькая фигурка в золотом облачении с митрой на голове.

То был наш Иван Антонович.

А рядом, чуть пониже него, за краями подиума, еще несколько священнослужителей, но без головных уборов. И немного поодаль -хор в нарядных одеждах. В четко очерченном центре, куда никто не вступал, -темный квадрат полыньи.

Пока мы спускались на лед, очарованные широтой зрелища, напоенные пьянящим, морозным воздухом, служба уже началась. До нас волнами доносились слаженные звуки хорового пения и одинокое соло баритона отца Иоанна.

На лед, по-видимому, пришла вся Винница, нарядная, торжественная, праздничная. Не было тревоги, опасений и подозрений, так как наступил день временного Мира. Немцы и полиция находились в полном бездействии. Комендант города обещал в праздники Рождества и Крещения полную неприкосновенность для всего населения, независимо от пола и возраста.

И тогда стало заметно нарушение соотношения жителей города -как раз по полу и возрасту. Ну что это за город, если в нем огромное большинство составляют женщины и старики! Почти не было видно молодежи и мужчин. Женщины, которые и помоложе, одеты все равно как старухи. Только совсем юные девчушки, беззаботные и непосредственные, пока еще не пуганные, кокетливо поглядывали из-под старушечьих платков.

И все же праздник для горожан, изверившихся, постаревших преждевременно, исстрадавшихся и смертельно уставших, состоялся. Как глоток свежего воздуха, как светлый сон в тяжелую беспросветную ночь. И лица людей отразили приветливость, доброту, надежду на будущее и веру в то, что добро победит несмотря ни на что.

-Как велика иллюзия мира и благоденствия! -заметил Николай. -Не хочется верить, что все это -под прицелами пулеметов!

-Каких пулеметов? Где ты их увидел? -не понял я.

-А вон погляди туда.

На мосту плечо к плечу, в несколько рядов собрались немцы. Стояли они в позе любопытных наблюдателей. Многие с фотоаппаратами в руках: не упустить бы любопытное зрелище. Ряды таких же любопытных стояли и на возвышенности берега Нового города.

Пулеметов нигде не было видно, даже автоматы в руках оккупантов встречались только в виде редкого исключения.

Картина казалась вполне мирной.

Я недоуменно посмотрел на Николая.

-А ты хочешь, чтобы они открыто держали нас под прицелом? Пулеметы в окнах домов на набережной, на чердаках и балконах. Заметь: немцы панически боятся скопления народа! Они не верят нам. Кроме того, у них есть и инструкции по этому поводу, от которых никто из них никогда не отступит.

Я представил себе на секунду картину внезапного расстрела. И ощутил, как волосы зашевелились на голове под шапкой.

А ведь это вполне возможно!

В каком мире мы жили тогда!

Укрылось за тучкой солнце, посуровели лица, и воздух перестал быть чистым и ароматным. Оказалось, кто-то рядом закурил и травил нас едким дымом украинского самосада.

Однако так не хотелось думать о плохом. Хотелось хоть на празднике забыть беду, в которой оказалась вся странаи даже весь мир.

 

За спинами людей, в центре большого скопления народа уже завершалось таинство водосвятия. До нас долетали отрывки молитвы в мелодичном многоголосии чистых и нежных на морозе, как серебряные колокольчики, женских голосов. Опять побеждала атмосфера светлого праздника, и проникало в сердце со звучанием торжественной мелодии безотчетное чувство веры в возможность чего-то хорошего для всех, ну и, конечно, и для себя.

Мне показалось, что от Николая шло излучение тревоги и беспокойства, и я отошел подальше, спрятался за спину Юры, будто его маленькая фигурка смогла бы меня защитить от чего-то непонятного и тягостного.

 

По-видимому, торжественная часть завершилась. Задвигалась, произвольно перемещаясь, масса людей, раскололась, открыв перед нами сверкающий хрустальным блеском крест и живую, пульсирующую водяной массой полынью. Уже выстроились очереди с ведрами, бидончиками, банками, чайниками и даже бутылками за святой водичкой.

Молодая дородная женщина пробиралась между людьми с полным до краев ведром, расплескивая воду и кокетливо взвизгивая в такт своим движениям. А в обратном направлении проталкивался невысокий усатый человечек в незастегнутом белом полушубке, надетом прямо на чистое белье. За ним гуськом -высокая мощная женщина с узлом одежды. И совсем юная девушка с сумкой, позванивающей стеклянной посудой.

Впереди послышался плеск воды, от брызг с визгом и смехом шарахнулись женщины. А из проруби, ловко опираясь на лед мощными короткими руками, выскочил моложавый, но совсем седой мужчина. Пышное, будто налитое здоровьем и силой, его тело покрылось красными пятнами и влагой.

На него сразу же набросили домотканую грубую простынь, а поверх нее еще и огромный овчинный тулуп. Мужчина стоял голыми, мокрыми ногами на льду и улыбался всем простодушной, глуповатой, немного озорной улыбкой: поглядите, мол, вот он какой я! И совершенно не реагировал на холод! Потом, перекрестившись без всякой торопливости, выпил стакан мутной самогонки, поморщился аппетитно, уселся на лед, подмостив под себя полу тулупа, и стал обуваться.

Еще кто-то медленно погрузился в прорубь. Под давлением постоянно перемещающихся человеческих тел вода в полынье то поднималась до самого края льда, то уходила, соединяясь со стремительным потоком.

Прямо на нас, расталкивая всех, тараном неслась группа женщин. А впереди группы -крепко сцепившись руками -две девчушки, румяные и смешливые, в одинаковых белых кроликовых шубках и таких же шапочках. Они остановились прямо перед нами, варежками счищая с себя влагу и вытирая меховыми рукавами мокрые, сияющие молодым задором румяные лица.

Младшенькая кокетливым взглядом, будто исподтишка, окинула окружение и вдруг замерла, полуоткрыв рот и глядя на Юру:

-Гля! Молодой попик!

-Верка! Ты что? Прекрати сейчас же! -дернула сестру за рукав старшая.

-Рукав оторвешь! -огрызнулась Вера, нехотя отводя взгляд от поразившего ее воображение Юры.

А тому, должно быть, понравилось произведенное на них впечатление, пусть даже выраженное таким экстравагантным образом.

-Ого! Ты становишься популярным у девушек! -удивился Николай.

Мы дружно захохотали. Это окончательно смутило старшую сестру, но не произвело никакого впечатления на младшую.

-Вы ее простите! Она у нас такая...

Нужное слово не находилось, и это дало возможность нам прийти на помощь девушке:

-Непосредственная!

-Открытая!

-Простодушная!

-Ой, как хорошо! Вы меня очень правильно поняли! -обрадовалась Верочка. -Поняла, Любушка, какая я?-Открытая и простодушная! И еще какая-то... Хорошая...

-Вот и познакомились! -быстро оценил ситуацию наш совсем взрослый Николай.

Он выпрямился, вынул руки из карманов пальто, щелкнул каблуками сапог, слегка наклонил голову в полупоклоне и отрекомендовался:

-Николай Урбанский! – Потом широко повел рукой в нашу сторону: -Юра и Юра!

Ну и ну! Вот это класс! Представление Николая выглядело немного театрально и комично. Он казался мне развязным опереточным героем, но в душе, если уж честно признаться, я завидовал старшему товарищу. Умеет же!

Верочка, выдержав паузу, с самым серьезным видом сотворила что-то похожее на реверанс. А Люба, глядя на сестру, укоризненно покачала головой и протянула Николаю руку, своей солидностью сглаживая впечатление от ребячества сестры.

Потом удостоились ее рукопожатия и мы с Юрой.

Ручка была влажная от сырых варежек и холодная. Я поймал на мгновение ее взгляд -открытый… и вопросительный... И протянул ей свои перчатки.

Она смущенно замотала головой:

-Нет, нет, что вы! Мне совсем не холодно. Они внутри сухие!

-А у меня карманы теплые.

-Ты не называй его на вы, а то загордится! А перчатки разделите пополам. Будете греть руки по очереди. Будет причина встретиться потом -вернуть чужую собственность, -зачастил Николай, смутив нас обоих. -А у тебя, Верочка, варежки не мокрые? Мы можем и тебе свои уступить! Погляди, как младший кавалер хищно на тебя поглядывает. Эх вы, молодежь! Всему-то вас научи, все вам подскажи! Сами когда научитесь за паненками ухаживать и свидания назначать?

Мы с Юрой обижено молчали.

Верочка вдруг подхватила в руки комок снега и стала с усердием втирать его в грубую шерсть своих рукавичек.

-Конечно, они мокрые.

И стерпела сердитый удар Любы, которым та выбила снег из рук сестры.

 

Народ неохотно и не торопясь расходился. Было видно, как заполнялись тропинки, протоптанные в глубоком снегу, разводя массу людей сомкнутыми цепочками в разные стороны.

Праздник, собравший массу людей, нас всех объединивший на короткое время как единомышленников, требовал естественного продолжения. Нужен был какой-то выход для накопившейся энергии.

Кто-то, должно быть, ощутил это яснее других и предложил свой вариант:

 

Ой, ты Галю, Галя молодая,

Пидманулы Галю, забралы з собою...

 

Это было так естественно для нашего певучего люда и так своевременно, что подхватили озорную, любимую песню сразу, без раздумья. И она распространилась мгновенно по всей толпе:

 

Иды, Галю з намы, з намы, козакамы,

Краще тоби будэ, як в риднойи мамы...

 

Где-то на мосту фраза еще только начала свою жизнь, а по дороге к церкви на горе ушла вперед. Песня жила своей собственной жизнью. У нее был свой характер, своя, особенная прелесть.

Николай с Любой ушли вперед, что-то оживленно обсуждая, мы же втроем плелись сзади. Верочка притихла и даже застеснялась без поддержки сестры. И мы, без нашего старшего вожака, тоже оказались кавалерами не из числа особенно активных.

Николай с девушкой задержались на повороте к школе. По-видимому, наши новые знакомые стеснялись вести к дому такой «почетный эскорт».

Я поглаживал в кармане влажную шерсть варежки и думал, что было бы совсем неплохо, чтобы Люба таки забыла о ней... Но потом подумалось, что я все равно не знаю, где ее искать, а спрашивать ее об этом Николая не хотелось. И, кроме того, у меня совсем не оставалось для этого времени. Ведь завтра я должен отправляться на вокзал. И ожидают меня большие перемены: дорога, встреча с Киевом, с родными и друзьями.

Время разводило наши судьбы в разные стороны...

Я задумался так, что не расслышал, о чем говорили мои спутники. И не понял, почему они рассмеялись, глядя на меня...

-Отдай рукавичку, хитрец! -притворно сердито проворчал Николай, будто разгадав мои мысли. -Все равно ты не знаешь, где девушек разыскивать! И опять же, без старшего и опытного товарища тебе не обойтись!

У меня был, вероятно, очень смущенный и глупый вид. От растерянности я продолжал мять в кармане злополучную варежку, и это вызвало новый взрыв смеха:

-Девушка руку из-за тебя отморозит!

Только тогда я заметил, что Люба протягивает мне мою перчатку...

Домой мы с Юрой шли молча. А Николай, довольный собой, будто не замечая этого, игриво насвистывал веселую песенку и лукаво поглядывал на нас. И только открывая калитку во двор, он вдруг дружелюбно заметил:

-Я надеюсь, панове, что наши сегодняшние похождения не будут темой обсуждения в присутствии нашего милого женского общества?

-Надейся. И не бойся. Мы не шпионы.

-А если не шпионы, то и завтра сможем пойти на рандку.

-Куда-куда? -не понял я.

-На «рандку» -«рандеву» значит, на свидание, -уточнил Юра.

-Мне же нужно уезжать...

-Ну, погостишь еще денек. На пропуске ведь дата не прописана. А причина очень уважительная. Ведь таких девушек, как эти, в Киеве нету! Да не забудьте только чисто побриться, панове, свежие рубашки надеть и галстуки. Пока вы варежками тут мерялись, я о встрече договорился. В кино -на двухчасовой сеанс…

-Ну и жох ты, Николенька!

 

Когда мы с Юрой на другой день после обеда, как было условлено, отправились на поиски третьего заговорщика, Николай нас встретил иронической улыбкой -в присутствии своей жены:

-Ну что? Собрались, женихи?

Мы недоуменно молчали. Присутствие Тани лишало нас возможности высказаться откровенно.

-Танюш! Ты знаешь, куда меня твои братики хотят увести? -продолжал лицедей.

Татьяна с любопытством оглядела всех троих.

-Ну и куда же тебя уводят мои братики?

-На свидание к девушкам.

-А что? И сходили бы. Вы так хорошо смотритесь втроем.

Была в словах Тани скрытая ирония. А еще усталость и даже безразличие.

-Да я думаю так, что теорию молодым преподал, а к практике пускай сами приучаются. И, кроме того, на свидание не ходят табуном.

-Вот и придется тебе одному идти, -отступился вдруг и Юра. -Ведь не напрасно же ты отложил свою поездку!

 

В кинотеатр лишний раз ходить тогда было небезопасно. Однако шел второй день Крещения, и действовало, как нам казалось, обещание коменданта насчет неприменения репрессивных мер. Но нас уже столько раз обманывали власти всех мастей, что мы постоянно были настороже, готовы к отступлению.

К моему удивлению, Люба тоже пришла одна. Так они, может, договорились с Николаем? Но спросить я не решился.

В полупустом зале, рядом с девушкой, которая мне очень нравилась, я почувствовал себя счастливейшим человеком. Однако наслаждаться своим счастьем было некогда: я старался не пропустить ни одного подозрительного движения в затемненном зале, а особенно около дверей. Потому что чувствовал ответственность за нас двоих.

Шла чудесная французская мелодрама и, несмотря на тревожность обстановки и повышенное, но безмолвное внимание друг к другу, мы оба все же сумели насладиться хорошей музыкой, непривычной игрой артистов и самой обстановкой мира, покоя и благополучия провинциального французского городка. Была в фильме и любовная интрига, без которой не состоялся бы и сам фильм.

Потом мы гуляли по пустынной в вечерних сумерках дороге. Говорили и не могли наговориться обо всем на свете. Мы, не стараясь выбирать темы, болтали обо всем, слушали друг друга с повышенным вниманием, как что-то новое и оригинальное. Глубокий смысл видели в каждой высказанной другим фразе, даже когда его и там и не было. Словом, мы были открыты друг для друга и старались поближе познакомиться, узнать все за очень короткий срок.

И избегали при этом, будто сговорившись, только темы скорого расставания. Когда времени совсем уже не осталось, мы остановились, молча глядя в глаза друг другу, не пытаясь что-то решить для себя. Мы отлично понимали, что от нас ничего в этом мире не зависит. Обстоятельства много сильнее нас. И мы, при всем нашем желании и стремлении, могли в этой жизни больше никогда не встретиться.

Но будущее непредсказуемо, и при обоюдном стремлении все еще как-то могло сложиться...

Я не осмелился поцеловать ее на прощание.

И почему?

Еще не было у меня тогда моего табу.

Еще мы слепо верили в счастливое будущее.

Еще жили пока в одной плоскости, понимали друг друга без слов и безудержно тянулись друг к другу.

 

В Киев нарочным, через священника, приезжавшего по делам в консисторию митропополита, Юра прислал мне письмо всего в несколько строк. А в его конверт был вложен еще один...

Люба писала обо всем, кроме себя. И о погоде, и о сестрах, о болезни отца, о собаке-проказнице... Но самим главным в письме была фотокарточка. Две девушки глядели на меня с лукавой усмешкой. Люба выглядела повзрослевшей...

-Это ее дочь? -с тревогой спросила мама.

-Сестра, -объяснила Нина вместо меня.

И смерила меня оценивающим взглядом взрослой женщины.

 

Глава 11

 

Весной 1943 года на квартиру, где мы с Игорем и Мирославом на ротаторе вручную прокручивали листовки, появился Данилов.

-Что-то вы, ребята, чумазые очень. А если кто-нибудь посторонний в дверь постучит?

-Краска очень жидкая... -виновато опустил голову наш бригадир -Чипиженко.

-Все-таки поосторожнее. Давайте-ка присядем на минуту. Есть новости. Сережа Бевад по пути заезжал и передал, что Байдалаков согласился с нашим предложением выделить нас из Союза для образования автономного Отдела. По-видимому, называться будем как и планировали. Необходимо срочно сообщать в Одессу и Винницу. В другие города я уже отправил ребят. Тебе, Мирослав, придется поехать в Одессу. А в Винницу -тебе. -И его коротенький, будто обрубок, указательный палец, уткнулся в мой живот. -Документами мы вас обеспечим, хотя и липовыми, но вполне надежными при наших обстоятельствах. Митинги вы там устраивать не будете. Задача ваша -письма передать с содержанием вполне нейтральным. А на словах вы уж дополните все остальное.

-А с этими материалами как быть? -спросил Игорь, указывая на небольшую стопку готовых листков.

Вопрос был связан с тем, что мы с этого часа становились представителями уже не НТС, а совсем другой организации...

-Передадим в другие области, где люди остаются на той же платформе. А сами начнем щекотать нервы бошам. Станем немного веселее работать.

И наш выдержанный, всегда ровный Ипполитыч с таким удовольствием потер рука об руку, так расплылся в довольной улыбке, что и наблюдатель совсем нейтральный понял бы, какое значение придавал он нашей метаморфозе.

-Но и прятаться нам придется немного глубже. И дисциплина должна быть жестче, а правила конспирации соблюдаться, как закон в военное время!

-Ну и пусть! «Третья сила» на то и третья, что должна всем открыто заявить, за что она борется и против кого. А потом уж будь что будет! Как повезет. -Игорек всегда оставался сторонником обострения и работы в самом горячем режиме.

-Аминь, -тихо, но вполне серьезно проговорил Мирослав.

-Ну, если так думаете, то я вас искренне поздравляю с переменой курса. И пусть нам поможет Господь!

 

Проводить меня в командировку и помочь освоиться со «вполне надежными документами» Ипполитыч поручил Борису Оксюзу, своему наиболее опытному курьеру.

-Нужно держаться смело, даже немного нагловато, тогда меньше шансов проколоться, -наставлял меня Боря.

Он тоже отправлялся в Чернигов, но собирался грузиться в вагон утром, а мне удобнее выезжать во второй половине дня, чтобы провести ночь в дороге и быть в Виннице утром следующего дня.

Мы с Борисом заняли очередь меж немецких солдат в пристройке к вокзалу и уже минут через двадцать прошли бюрократическую процедуру отметки командировочных удостоверений о выбытии из города. А потом два плешивых ефрейтора выбросили нам на стол по буханке хлеба, по пачке маргарина и сигарет.

-Боря! Да это же сверх нахальства! Ехать с липовыми документами, да еще продукты у них брать!

-Не жалей оккупантов. Это хлеб украинский. Они его из Германии не возят! А если брезгаешь, отдай его нищим. Но отметка о получении пайка нужна обязательно. Без нее тебя первый же патруль задержит. У них эти службы спарены -отмечают документы и сразу выдают паек на время проезда. И гляди, когда из Винницы будешь возвращаться, не забудь получить продуктовый паек! И не вздумай с этими документами садиться в украинский вагон! Грузись только в пассажирский с солдатами! Лучше туда, где больше офицеров. Их меньше проверяют. А по нашей «липе» никто не поймет, кто ты такой и в каком звании. Пока дело не дойдет до более серьезной проверки.

Он потащил меня в вагон в центре состава, смело зашел в купе, где уже лежал на полке толстый, огромный немец в офицерском мундире.

-Ты что? -зашипел я на Бориса. -Зачем мне такой сосед? Я пойду лучше к солдатам.

-Здесь в самый раз. Солдаты сюда не войдут -бош серьезный валяется, и офицеры тоже не захотят быть с ним в компании: он же фенерих -низшая раса. И не солдат уже, даже не старшина, но еще и не офицер, а так, что-то среднее. Тебе крупно повезло с соседом!

Он почтительно мне козырнул, как подчиненный своему шефу, и я понял, что это тоже является продолжением ритуала в игре моего товарища. Он пытался фрицу показать, что я тоже какой-то начальник, а он, мой подчиненный, меня провожает.

 

Борис оказался прав. В наше купе заглядывали, но никто до Винницы так и не вошел, а мой попутчик просыпался только для того, чтобы повернуться на другой бок да сходить в туалет.

Уже утром, возвратившись из очередного похода в санузел, «фенерих» уселся на свою полку, уставился на меня мутными глазами, что-то пробормотал недоуменно, повертел головой, махнул рукой и вновь завалился спать. Перед выходом из поезда в Виннице я уже привык к своему соседу и не думал об опасности, которая могла от него исходить.

-Ауфвидерзейн! -бросил я ему на прощание.

Немец приподнялся со своего ложа и неожиданно улыбнулся. Пухлые губы и бесцветные глаза с рыжими веками выражали искреннее добродушие. Он стоя долго жал мою руку на прощание.

 

Винница -весенняя, вся в яблоневом цвету, залитая ярким весенним солнцем, казалось, приготовленная к празднику -встретила меня тем не менее как-то тревожно. Так случается в жизни. Приготовились люди праздновать, принарядились, да вдруг пришла беда...

Именно тогда всколыхнулся город, а за ним и вся область, растревоженные неожиданной вестью: почти в центре города обнаружили захоронения жертв кровавых расправ 1937‒1938 годов.

-Не ищите в отдаленных лагерях своих родных и близких, дорогие горожане и сельские жители. Не храните глубоко в душе надежду на встречу после истечения десятилетнего срока с родственниками, арестованными и осужденными в те годы. Не увозили их никуда из города. А расстреляны они были тогда же и похоронены почти в городском парке. Было многим из них хорошо знакомо это место. Туда молодыми ходили на танцы, там знакомились, назначали свидания… Отсюда начиналась и семейная жизнь многих из горожан. И никто не придал особенного значения тому, что рядом с этим культурным центром вдруг вырос высокий деревянный забор...

И выстрелы кто-то слышал глубокой ночью.

Но время было такое, когда предпочитали не слушать и молчать.

 

Удушливая смесь аромата яблоневых цветов с тяжелым трупным смрадом в разных пропорциях заполонила лучшую часть Нового города. Я проходил практику в анатомке медицинского института и привык не реагировать на трупный запах, но выдержать газовую атаку Винницких раскопок больше одного часа не мог при всем старании.

А женщины, разыскивающие своих близких, упрямо проводили около разрытых могил почти весь световой день. И первыми у раскопок встретились мне именно они, мои знакомые -учительница Агния Семеновна с дочерью, имени которой я так и не узнал, -случайные спутницы наши с мамой, когда мы поздней осенью прошлого года впервые ехали в Винницу.

Сцены встреч с погибшими жен и матерей всю последующую жизнь не оставляли меня как одно из самых страшных видений.

 

Квартиру Широбокова -эмиссара НТС в Виннице -нашел я в тихом проулке, недалеко от центра города. На большой дубовой двери, покрытой в старину темным лаком, остались след от таблички с фамилией прежнего хозяина и механический звонок с медной вертушкой. Техника оповещения еще дореволюционного времени.

-Вам привет от Александра Ипполитовича, -сказал я удивленному благообразному господину, открывшему мне дверь. И только потом понял свою оплошность: лицо Широбокова мне было незнакомо, открыть дверь мог и кто-нибудь чужой.

Но провалов не было, Широбоков жил тихо и скромно, подозрений на себя не навлекал, как специалист был на очень хорошем счету у руководства фирмой. Это все я выяснил после часовой беседы с очень симпатичным, но, как мне показалось, немного устаревшим даже для той эпохи человеком.

Следов женских рук в этой небольшой, по-старинному удобной квартире не было видно. Не было тех мелочей, присутствие которых и создает тот самый милый уют, который возможен, лишь когда в маленьком домашнем мире царит Хозяйка. Однако все было чисто, мебель расставлена удобно, и лежала на всем печать дисциплинированного старого холостяка, давно привыкшего обходиться без спутницы и умеющего все делать самостоятельно.

Мы пили черный густой кофе с довоенным запахом из маленьких, будто игрушечных, чашечек и я, в дополнение к скупой информации по письму Ипполитыча, подражая размеренной речи хозяина квартиры, стараясь быть конкретным и кратким, излагал суть изменений стратегического курса нашей организации. Георгий Александрович внешне никак не реагировал ни на письмо Данилова, ни на мои дополнения.

-Вы в Виннице остановились уже где-нибудь? Помощь вам не понадобится?

-Нет. Спасибо. У меня здесь родственники.

-Ах да, простите. Данилов упомянул об этом в письме. Но я подумал, что это для маскировки. Кто же ваши родственники?

-Священник в Старом городе.

-Отец Иоанн Кишковский?

-Да. Он мой дядя. Вернее -я племянник его жены.

-Так и Александр Иванович ваш родственник?

-Двоюродный брат.

-Очень достойный человек. Я ему многим обязан. А впрочем, не лично я, а общее наше дело...

Широбоков поднялся и протянул мне руку, как будто только сейчас наступило время нашего знакомства. Пришлось подниматься и мне. Мое кресло стояло вполоборота к хозяину, я был значительно ниже его ростом, и это поставило меня в необычное, неловкое положение. Я уже был недоволен своим признанием родственных связей, но приходилось терпеть.

Из угла, где смыкались в пирамидке две стены с потолком, на меня насмешливо глядел единственным целым глазом, будто подмигивая, толстенький Купидон. Второй его глаз, по-видимому, неловко выбили при ремонте. «А может, пулей?» -почему-то подумалось мне. И я вдруг увидел еще одну выемку, пониже Купидона. И еще одну, в сторонке.

-Говорят, еврей здесь раньше жил. Врач гинеколог, -перехватил мой взгляд Широбоков. -И что-то, по-видимому, в этой квартире произошло. Стены тайну не выдают, соседи все сменились. Иногда по ночам мне кажется, что по квартире кто-то шаркает, будто в растоптанных тапочках. Часто мне становится неловко, тягостно на душе, и тянет на улицу... Но я человек уравновешенный и глубоко верующий. Помолюсь Господу Богу и сплю спокойно.

-А вы служите? -поинтересовался я.

-Вы хотели спросить: по какому праву я живу в еврейской квартире и пользуюсь казенной мебелью? Резонный вопрос! Я работаю в строительной фирме инженером. И немцы меня наравне со своими офицерами обеспечивают жилищем и продуктовым пайком.

-Что же вы строите?

-Я участвую в разработке проектов как инженер-энергетик.

-Военных объектов? -допрашивал я, войдя во вкус.

-Нет-нет. Из города меня не выпускают. Этим занимается военная проектно-строительная фирма. Там все работники арийцы и наци. А нас на военные объекты не допускают.

-Мне за ответом к вам прикажете зайти? -спросил я, чувствуя, что пора завершать визит.

-Нет. Вы просто передайте господину Данилову большое спасибо за предупреждение. Мне теперь все понятно, и я вполне разделяю его и ваши устремления. С удовольствием присоединился бы к вам. Мне хочется бросить в лицо оккупантам все, что на душе накопилось! Но для этого требуется очень немного. Во-первых, иметь базу в лесу, куда в случае опасности можно скрыться. И, во-вторых, организовать надежный отряд добровольцев, с оружием, с хорошей разведкой, со связью и поддержкой в городе. А у нас всего этого нет. И нельзя уже все это организовывать, потому что идет за нами охота с двух сторон. С применением предательства и других методов, на которые способны как боши, так и Советы. Нет, я пока слишком заметная фигура в этом городе, чтобы примкнуть к новому курсу. Буду держаться, пока возможно, а потом попрошусь в другое место. Я ведь солдат! Куда прикажут -туда и двинусь. Жалко только, что Ипполитыч не принял на себя право приказать, а только просит и предупреждает. А он мог бы так поступить! И мне бы очень хотелось, чтобы он именно приказал. Но, видно, время еще не пришло… А мы ведь с вами тезки? -вдруг спросил он, пожимая мне руку на прощание.

-Да, меня тоже крестили Георгием.

-Я вас так и буду называть – Тезка, если придется… А если вам удастся увидеть Александра Ивановича, кланяйтесь ему от меня.

 

Вот и все.

Исполнено служебное задание.

Вечер я просидел в обществе родственников. Обменялись последними известиями. Познакомился еще с одной сестрой и ее мужем: из Дубно приехала старшая дочь Кишковских Раиса. Она при встрече измерила меня взглядом и разочарованно проговорила:

-Нет. Не такой, как Алеша. -Потом, будто опомнившись, добавила: -Но тоже очень симпатичный. -А в подтверждение своих слов обняла меня и поцеловала: -Здравствуй, братик!

-Ты не обращай на нее внимания. Все мы с именем Алеши поднимаемся утром и ложимся спать вечером. Он всегда у нас перед глазами, всегда в памяти. А Раечка так его еще и нянчила. За что же ему, бедненькому, судьба такая выпала? Чем прогневили мы Господа? -постаралась сгладить неловкость дочери тетя Анюта.

-Я понимаю...

И действительно, обида у меня и не появлялась. Такой большой любовью пользовался в семье средний сын, особенно в беде, так он превосходил в их глазах всех остальных детей, что и меня они заразили своим отношением.

-Да… Друг друга стоят две системы. Лучших представителей молодой поросли извели и еще уничтожают совершенно без всякой вины и преступлений.

-Обе власти от Сатаны. Пришествие Антихристов.

 

А там, куда торопился я на следующий день… На грядке перед домом трудилась, низко пригнувшись к земле, нестарая женщина в вылинявшем ситцевом платье. На крылечке, в окружении целого выводка котят и щенка возилась юная, хорошенькая девушка. Я некоторое время наблюдал со стороны, пока не был ими обнаружен.

На крыльце с котятами была, конечно же, Верочка. Она выросла, загорела, округлилась. Словом, выглядела совсем не такой, как при нашей прошлой встрече. Из забавного, смешливого подростка за несколько месяцев она превратилась в совсем взрослую девушку. И я должен был отметить: совсем не уродливую!

А это была их мама... Сколько же ей лет?

Залаял щенок, бросился ко мне навстречу, ощетинившись...

Я остановился, предоставив им возможность себя рассмотреть и узнать.

-Мама! Я же говорила, что он приедет! -вскочила на ноги Верочка, схватила меня за руку и потащила куда-то мимо крыльца в глубину сада. -Любка! Беги скорее сюда!

Появилась и Люба...

Лицо ее запылало, налилось румянцем... Движения были порывисты... Радостью светились глаза, но не было в ее поведении никакой растерянности, никакой суетливости.

-Приехал-таки... Мама! Познакомься, пожалуйста...

Мама тоже смутилась и покраснела. Она тщательно вытерла передником руки и протянула ко мне обе.

-Надежда Дмитриевна.

-Вот как у вас хорошо: Вера, Надежда и Любовь! Еще только мать София для полного комплекта.

Все трое повернулись ко мне радостные, сияющие, довольные:

-Как же! Есть и у нас София! Есть у нас своя Сонечка!

И я понял, что это предмет их фамильной гордости -такой комплект святых женских имен. И довольны были они тем, что я это понял и оценил. И стал благодаря этому им ближе и родней.

-Это у меня еще одна дочь, София. Только она замужем. Живет отдельно. -Надежда Дмитриевна разглядывала меня ласково, как рассматривают близкого человека.

-А кто муж ее? Человек хороший? -спросил я и смутился.

Я просто старался не уходить от темы, такой удачной для нашего первого знакомства. И опять попал в тон. Почувствовал, что и этот сюжет им приятен.

-Артемка!

-Человек очень хороший. Из военнопленных. Дочка его от смерти спасла. Прямо с того света вытащила. О, это целая романтическая история! Сюда в Винницу военнопленных возили много. Вагонами. Привезли и моряков в полосатых рубашках.

-В тельняшках... -с готовностью подсказала Верочка.

-Руки у них были связаны телефонным проводом. Вот немцы несколько человек из них, которые уже идти не могли, за городом постреляли. Среди них и Артемку. А эти соплюшки узнали. Как сумели, похоронили убитых, а этого, полуживого еще, на тачке отцовой привезли сюда. В сарае за домом больше месяца его выхаживали. И выжил моряк. Да какой красивый стал! А потом они и поженились с Сонюшкой.

Потом мы пили чай на кухне, а это значило, что женщины признали меня своим в этом доме.

Потом пришел хозяин дома -их отец. Со мной он повел себя просто и привычно, будто со старым знакомым. По тому, как заботливо обращались с отцом девочки и их мать, мне показалось, что был он не совсем здоров.

Не спрашивая нашего желания, Андрей Петрович уселся за стол, достал колоду потрепанных карт:

-В подкидного или простого? -будто вопроса о желании перекинуться в «дурака» и не существовало.

Надежда Дмитриевна безразлично махнула рукой:

-Подкидного...

Всем остальным тоже было безразлично.

-А я в карты люблю играть, -объяснил хозяин. -Тут душа у человека открывается. И сразу становится ясн, кто чего стоит. Кто открыт для всех, а кто себе на уме. Кто рисковый человек, а кто трус и скареда...

-Слишком просто все у тебя, -не согласилась Надежда Дмитриевна.

-А в жизни так и есть. Все очень просто. Сложно жить -лукавого тешить.

По-видимому, согласно теории Андрея Петровича, я в жизни стоил не очень много, потому что в карты играл прескверно. Промах следовал за промахом. Играли мы мужской парой против женской. Мой партнер и подбадривал меня, и тактично старался не замечать мои ляпсусы. Но я ошибался раз за разом, оставляя в дураках и себя, и отца семейства.

-Ну, женщины! Ну, бабы! Озверели совсем! -причитал Андрей Петрович, будто обвиняя в наших поражениях жену и Любу. -И что вы с нами делаете? Ну пускай старая – уже научилась за столько лет... Но Любка туда же! Ты же не умела играть совсем! Видно, когда я на работе был, вы с матерью вдвоем тренировались! Верка, иди помогай нам! А не то замуж отдам!

Верочка пристроилась рядом со мной и без звука провожала глазами каждую карту. При последних словах отца она вскинула на него глаза, потом взглянула на меня, будто оценивая, и отвернула головку, но в то же время теснее прижалась к моей руке.

-Что? Он стар для тебя? А какая между вами разница? Всего шесть-семь? Так я твоей матери старше на целых девять лет!

-Ну, ты не ту пластинку завел, отец! -пыталась урезонить мужа Надежда Дмитриевна. -Совсем девчонку застыдил.

-Да она ни в одном глазу! Погляди ты на нее! Готова хоть сейчас под венец!

Верочка степенно поднялась со своего места и молча вышла из комнаты. А пунцовыми сидели за столом мы с Любой, пристально всматриваясь ничего не видящими глазами в карты.

 

Провожали меня обе сестрички вместе. Повели кружной дорогой. Солнце уже укрылось где-то среди домов за Бугом. Сумерки окутали улицу, пряча тревогу и неожиданные опасности.

Я предпочел бы более короткую дорогу через кладбище, но подчинился воле провожающих. Отчасти потому, что не хотелось выдавать свои опасения, а больше из-за того, чтобы мое безразличие к страхам перед могилами и памятниками девочки не приняли за показную браваду.

-Сами не боитесь, а меня решили поберечь от мертвых евреев?

-Хотя всю нашу жизнь мы около могил прожили, вечерами все равно там не ходим. Мама тоже боится, хотя очень давно здесь живет.

-А у меня тетя тоже живет около кладбища. И мы каждое лето отдыхали у нее, а последние годы перед войной и постоянно там жили. И тоже почти привыкли к такому соседству. Но какой-то душевный трепет в этом месте все равно каждый чувствует...

Мы стояли, беседовали ни о чем, тогда как для чего-то главного уже не оставалось времени. И чувствовали это все трое, но не могли себя пересилить. По-видимому, это должен был сделать я.

Но мной уже овладело ощущение пассажира на лодке без весел и паруса, зависимого только от ветра и подводных течений. Я уже ничего не мог поделать. И ничего не мог обещать милым сестричкам.

-Ты еще приедешь? -Самой смелой оказалась Верочка.

Обманывать мне было нельзя ни в коем случае.

-Мне очень этого хочется. А это значит, что я буду искать любую возможность, чтобы приехать.

-А в Киеве девушки красивые?

-Всякие есть. Есть и красивые.

-И лучше, чем мы, есть?

-Верка, прекрати! -не выдержала фальши провокационного вопроса Люба.

-Сравнивать очень трудно. Но пока таких, которые были бы лучше вас, я не встречал, -ответил я серьезно, с внутренним убеждением. -И вы надолго останетесь для меня самыми лучшими. Конечно, если будете писать мне письма, а я буду чувствовать, что меня здесь не забыли.

-Еще встретишь... -проговорила Вера, пропустив мимо ушей мои обещания.

Я обнял их, обеих сразу, на миг притихших и покорных, потом, оторвавшись, быстро зашагал прочь.

 

По дороге полицейский патруль при свете фонарика проверил на солидность мой липовый «Аусвайс». Немецкий текст документа и яркая печать произвели впечатление настолько сильное, что я даже удостоился извинений старшего и приветствия по всей форме советского воинского Устава. ПОЧЕМУ СОВЕТСКОГО?

 

Глава 12

 

В Киеве опять завоняло гарью. Потянуло дымом из-за Днепра. Горели села и поселки Левобережья. По ночам над затемненным городом вспыхивали багровые зарницы. Из Куреневки, Подола, восточных частей Печерска и центра города почти все жители были уже выселены, а дома приготовлены к уничтожению.

Бедный, бедный мой беззащитный город! Взрывали, жгли свои, потом собирались разрушать его оккупанты. Как при татаро-монгольском нашествии.

Вечерами с востока отчетливо был слышен гул артиллерийской канонады. Ходили слухи, что старики, которым терять нечего, как капитаны тонущих морских кораблей, спрятались, решив не расставаться с городом ни при каких обстоятельствах. Даже если придется гореть вместе со своим жилищем. Они затаились в квартирах, подвалах, на чердаках. Может, так оно и лучше?

А западные районы Киева, хотя и приняли беженцев из выселенных районов, не переполнены, дома стоят полупустые и настороженные. Народу в городе оставалось совсем немного...

Немцы были озабочены и злы. Облавы следовали одна за другой. Мужчины или отсиживались дома, или разбегались по пригородным селам и укрывались в лесах. Пришло такое время, когда уже не защищали никакие «Аусвайсы», добытые честным или иным способом.

Человеческая жизнь окончательно перестала представлять собой какую-либо ценность. Страшно было даже то, что люди привыкли к самому понятию «облава», что реагировали на действия оккупантов как на естественное зло, что смирились с ролью дичи, на которую охотятся. В словесный обиход вернулось старинное украинское, еще со времен непрестанных баталий с поляками, турками и татарами, название «людоловы».

На развалинах Крещатика и прилегающих к нему улиц, с Подола часто слышались отдельные выстрелы и автоматные стрекотания. Там никто уже не убирал трупы расстрелянных женщин, детей и стариков.

Город находился в состоянии умирания.

Болезнь прогрессировала быстро и беспощадно.

В душах поселились страх и отчаяние. И все человеческие чувства заслонил обостренный инстинкт самосохранения.

 

Вечером соседи сообщили сплетню о том, что подписан и уже размножен приказ военного коменданта о выселении всего центра города. Границу наметили по нашей улице Саксаганского.

Отец все же ушел на работу, но раньше обычного, когда было сравнительно безопасно. Возвратился же задолго до обеденного перерыва, расстроенный и мрачный.

-Все! Последние два автомобиля «Укоопспилки» должны отбыть в Винницу утром. После этого мы будем предоставлены сами себе. Я уже побывал на вокзале. Там такой же бедлам, как в гражданскую при отступлении «белых». Все мы люди взрослые, давайте вместе обдумаем, что нам делать! -В словах пожилого человека слышались отчаяние и растерянность. -В Пущу-Водицу нам уже не прорваться. Остается с двух одно: или прятаться по подвалам, или уходить в колоннах пешком... Оставаться в квартире -это верная смерть.

-Ехать надо в Винницу. А потом в Бар. Ведь все-таки в районных городах легче переносить смену власти, -в какой уж раз выразила свое мнение мама.

Бар!

Именно в этом маленьком городке со странным именем мама совсем юной девушкой испытала все страхи при переходе власти от красных к белым, от поляков к красным, от Петлюры -к батьке Махно и к другим цветным «повстанцам», атаманам и батькам, которых десятки породила затяжная братоубийственная гражданская война.

-В Винницу, -поддержал идею и я. Но совсем по иной причине.

Винница мне, конечно, нравилась. А кроме того, меня там ждали...

Сестры тоже не стали возражать.

-В Винницу, так в Винницу, -согласился отец и вздохнул облегченно.

Он уже и раньше высказывал не раз пожелание переехать туда. Насовсем. Навсегда.

Мы шутили иногда, что в родителях наших, украинцах по национальности, откуда-то взялась доля цыганской крови. Она всю жизнь увлекала их, и нас в их компании, на переезды по новым местам, по новым городам. Отчима постоянно куда-нибудь переводили, из одного города в другой. То на «укрепление», то для «усиления», то для «создания» чего-то...

А с Винницей связывали его самые лучшие воспоминания. Там прошла его молодость, были живы еще его старые друзья-приятели. И он был бы рад встрече с ними, даже при таких печальных обстоятельствах. Ему казалось, что именно там он легко разрешит все вопросы для сохранения нашей семьи, которой он гордился и очень дорожил.

Дорожил несмотря на то, что дети были ему не родные, а приемные. Его родной считалась только младшая сестра -Нина. Но для нас так и осталось загадкой после смерти родителей: кто был ее отцом в действительности?

 

Уезжали мы на рассвете, на в кузове грузовой трехтонной машины. На матрасах и мягких узлах поместилось все семейство. Даже с домашней собачкой, оставлять которую после нескольких лет совместного обитания оказалось для нас делом невозможным.

Мы не могли даже предполагать, что ожидало нас, но понимали прекрасно, что, оторвавшись от родного города, навсегда отрезали себе путь назад. Вот исчез за поворотом Еврейский базар, мелькнули, как во сне, постройки вдоль Воздухофлотского шоссе, миновали Борщаговку, пригородные домики...

И Киев ушел в прошлое вместе со всеми старыми тревогами и болью.

 

Глава 13

 

А в Виннице еще мир и покой.

Город еще жил размеренной жизнью глубокого тыла.

По улицам разгуливали напыщенные, нарядные немецкие офицеры с местными раскрашенными «паненками». Большинство «завоевателей» щеголяли мрачными черепами на тулье фуражек вместо кокарды. Мужики серьезные, тренированные на убийствах. Люди без всякого ложного комплекса.

При виде этих молодчиков у меня по спине пробегал холодок: уже более полугода от всяких облав я был защищен «липой» -документом, сработанным довольно надежно, но таившим смертный приговор при разоблачении. Срок действия этой моей «липы» истекал через неделю. Бумага порядочно истрепалась, хотя я и предъявлял ее всего лишь несколько раз. Эта бумажка меня выручала-таки от облав... Но в Виннице, этим специалистам с черепами на лбах, я бы не решился показывать свой «документ».

К тому времени были перезахоронены в соответствии с православными обычаями раскопанные в городском саду останки расстрелянных чекистами горожан, селян и военных. Постепенно улеглась в душах оставшихся живых боль утраты. Трупный запах унесло ветром и рассеяло среди буйной зелени садов и полей. А из-за Буга, со стороны глубин Старого города вперемежку с живучей прохладой воды наплывал волнами аромат спелых яблок.

 

В городе появились новые административные учреждения. Я с удивлением рассматривал вывески: «Гебитс -комиссар города Полтавы», «Полицейское управление города Житомира»... Эти города уже были освобождены от оккупантов. Оставалось загадкой: неужели немцы серьезно верили в возвращение или это просто инерция бюрократов?

По дороге к церкви Старого города две усадьбы были заняты казаками. Ограду между дворами они убрали, и вместо нее выстроились вдоль коновязи две шеренги сытых одномастных лошадей. Их купали рядом с мостом через реку казаки, в кальсонах вместо трусов и в окружении мальчишек. Эта мирная картина с новыми для города деталями: коновязь, фуражки с лакированными козырьками и малиновыми околышами на чубатых головах, яркие лампасы казачьих шаровар -до того естественно вписалась в пейзаж пригорода и реки, будто так было всегда.

Мы расселились в большой сельской хате в центре старого города. Хозяйка перебралась жить к дочери, предоставив в наше распоряжение две довольно большие комнаты и кухню с огромной печью. На лицевой стороне печи сохранились даже традиционные петухи, нарисованные неумелой рукой. По-видимому, в этом доме когда-то жило много народу, а сейчас старая женщина одна доживала свой век.

Некоторое время погостили у нас Данилов с Чепыженко и Фоминым. В эти дни квартира напоминала цыганский табор, дружный, шумный и веселый. Все тогда у нас было общим: и пища, и заботы, и досуг. Мы жили как единая коммуна, веселая и беззаботная. Вместе обустраивали жилище: ремонтировали двери, ограду, печь. Вместе пели, шутили и резвились как дети.

И все старались угодить нашему маленькому коменданту -нашей маме, опережая, предугадывая все ее указания и пожелания. Отец с утра до вечера пропадал на работе, и помощь целого отряда юных, крепких молодцов, на лету принимавших любое пожелание как команду к действию, и льстило маме, и трогало ее до слез.

Потом Александр Ипполитович нашел квартиру недалеко от железной дороги, и его отряд переселился туда, зарегистрировавшись официально как бригада эвакуированных строителей-электриков. Поскольку весь город заполнялся постепенно беженцами, подозрений мужская колония пока не вызывала.

В те времена это и была штаб-квартира Винницкого отдела НТС-НРП. Нина ходила туда, как на службу, почти ежедневно. Через ее руки и клавиши ее пишущей машинки прошла в это время почти вся литература, изданная украинским отделом Организации. Ее размножали потом на ротаторе и шапирографе. А мне, в целях конспирации, тогда не разрешили бывать в их доме без особой надобности. И все свои наблюдения, соображения и пожелания я передавал через сестру.

Мне было и досадно, и обидно. Одновременно и стыдно немного за свои обиды...

 

Отец принял решение познакомить нас со своим старым другом и его семьей. А мы, с его разрешения, пригласили для подкрепления Бориса с Мирославом.

Невзрачный на вид, но вместительный дом в глубине тенистого запущенного садика в этот день заполнился веселым шумом, шутками и песнями. Пили самогон, настоянный на меду и пахучих травах; для женщин его разводили взваром (компотом из фруктов). Закусывали свежими помидорами и вкуснейшим украинским салом с прожилками. Оно нарезано было такими щедрыми кусками, что они не умещались на ломтях серого пышного хлеба.

Изголодавшиеся в Киеве, мы еще стеснялись. И каждый кусочек выдерживали в руках, разглядывая, наслаждаясь запахом…

-Ой, дитоньки мойи! Ще е на Украйини и сало и люды щедри! -приговаривал немного охмелевший отец, подмигивая Свириду Омельковичу -своему старинному приятелю. Он сам, и это чувствовалось, любовался при этом своим «щырым», живописным украинским языком.

Хозяин молча улыбался, открыто и приветливо. По его улыбке видно, что ему доставляли искреннее удовольствие и его роль гостеприимного хозяина, и наше общество. Но важнее было другое: он не боялся, что мы из жадности сметем все, что есть в доме, уничтожим весь запас продуктов и оставим их голодать. Улыбалась и хозяйка, подрезая и подкладывая на стол все новые порции закуски.

А мне страшно было: скоро улыбаться она перестанет, думал я, из-за нашего непомерного аппетита.

-А може, ще и вареныкы будуть? -уже немного развязно пошутил отец, раззадоривая хозяйку.

-А як же бэз вареныкив? Будуть и варэныки. Мы що? Хиба кацапы? -смеялась хозяйка, лукаво поглядывая на Бориса.

-Деточки! Вареники хозяйка пообещала. Оставьте место в брюхе! -перевел на русский язык отец для Бориса с Мирославом.

В огромной глиняной посудине, именуемой «макитра», дочь хозяина вскоре и вынесла покрытые паром аппетитные лепные изделия.

-А вы еще сомневались, нужно ли ехать в Винницу! -балагурил отец. -Да тут, если по всем знакомым пройтись, можно целый месяц сытыми быть и слегка пьяными всей нашей команде. А понравится нам у вас -еще можем в гости напроситься. Можно, Свырид?

-Команда ваша добра! Приходьтэ, -улыбался довольный хозяин.

-Друзья остаются друзьями при любой власти.

-Ваша правда, Семен Маркович. Жаль только, что нет с нами добрых наших товарищей. Кто на фронте, а кто и без фронта голову сложил...

И еще выпили, не чокаясь, за тех, кто погиб на войне, пропал без вести… Или оказался среди расстрелянных, перезахороненных около городского парка...

-И что тут натворили! Думать никто же не мог, что они тут рядом лежат.

-А как сейчас подпольщики относится к этим фактам? Что людям говорят?

Неожиданным вопросом Мирослав заставил хозяина замереть с открытым ртом.

-Как я могу за подполье ответить? Должно быть, правильно относится. И они правду говорят. Не может же солдат отвечать за преступление чекиста. И за Родину воевать нужно, пока такое творится. А потом и к ответу за преступление привлекать придется тех, кто виноват... Ох, непростой это вопрос! Разные это были люди и творили по-разному... -Взгляд его стал отрешенным. Видно, не один раз уже и сам задумывался над этими вопросами.

Но что может понять этот мальчишка, выросший на чужой земле, когда сами не можем разобраться?

Потом пели песни -все хором, дуэтом отец с хозяйкой дома. И Борис один под гитару... И танцевали модные в те времена танго и фокстроты, вальсы и польки под пластинки. Я заводил пружину старинного патефона, менял пластинки после каждой мелодии и наблюдал за танцующими парами.

Тоня танцевала с Мирославом; Бориса взяла в оборот дочь хозяина, пышная девушка, бойкая, но довольно серьезная; Нину отважно завертел в вальсе брат Свирида Омельковича -Степан. Танцевал он как медвежонок, но признаваться в этом не хотел. Степан по возрасту был почти ровесником своей дамы. Но как хотелось ему показаться взрослее, солиднее! Пиджак его по деревенской моде был застегнут на все пуговицы, воротничок рубашки тоже -и подпирал подбородок. Может, потому и он выглядел сопливым сельским парубком. Этаким петушком со срывающимся голоском, который сам удивляется своему поведению и непредсказуемости своих поступков. Нина улыбалась мне и с ехидцей косила глаза на своего кавалера.

А мне уже становилось скучно. Сытная пища и самогон клонили голову ко сну... Чтобы отвлечься, я начал себе представлять жизнь снаружи этого домика.

Совсем рядом с домом, за невысоким забором и несколькими мелкорослыми деревьями, по улице разгуливают немецкие офицеры. По тротуару, чеканя шаг, с автоматами на изготовку, как истуканы, маршируют солдаты патруля полевой жандармерии. Они безучастны ко всему «при исполнении», а присутствие их стало уже привычным для горожан.

Я тоже привык к их присутствию. Думал, что эта служба у оккупантов для того, чтобы приводить в чувство своих солдат.

Но вчера вдруг я попал! Патруль тогда поравнялся со мной. Уже и первый солдат из тройки, с большой сигнальной бляхой на груди, прошел мимо. Рядом со мной уже оказались два солдата, которые прикрывали его тыл. И вдруг как кнутом по ушам, громко, резко:

-Still gestanden! Hende hoch!

Я остановился и поднял задрожавшие руки. С двух сторон мне в живот направлены автоматы. Третий – главный -квалифицировано ощупал меня со всех сторон, из грудного кармана сам извлек бумаги, отыскал нужную с надписью «Ausweis». Прочел. Внимательно оглядел меня. Сам положил все обратно. Молча помог опустить руки... И опять без единого слова, с каменными лицами троица патруля двинулась по своему маршруту.

Так в очередной раз меня выручила моя «липа».

 

-Ау! Ты где? Проснись! А заставим танцевать, -подтолкнул меня Борис, указав глазами на музыкальный агрегат.

Пока я крутил ручку, пары разбрелись по углам. Нина, осмелев, оглядела критически своего кавалера. Расстегнула на рубашке верхнюю пуговку, пригладила вихор на голове, как маленькому. И Степан стоял не шевелясь, послушный и довольный... Потом расстегнуты были еще две пуговицы на пиджаке. Тогда он нервно перехватил ее руку, задумался на мгновенье… и сам освободил третью пуговицу от петельки. И вдруг с озорной улыбкой приподнял полу пиджака...

Я ясно увидел у него на широком поясном ремне новенькую желтую кобуру небольшого немецкого пистолета системы «Вальтер»! И заметил, как сверкнули глаза Нины, как гибко и настороженно она выпрямилась, будто кошка приготовилась к прыжку. Приложив палец к губам, Степан попросил сестру молчать, отвел ее подальше в угол и зашептал что-то на ухо, жестикулируя для убедительности.

Ай, как же неожиданно, одним жестом хвастливый мальчишка обнаружил скрытый маневр «гостеприимного хозяина»! Случайность? Чего ожидали от нас сегодня? Каких откровений и признаний? Не такими уж простачками оказались и Свирид Омелькович с братиком, и его гостеприимная хозяюшка! Каким же новым смыслом наполнились его слова «добра команда!» А как восприняли они знакомство с белоэмигрантами? И что нам сулило это общение в дальнейшем?

Прощались с нами они очень дружелюбно, с крепкими рукопожатиями и приглашениями в гости. Это вселяло надежду на то, что все обошлось.

 

Глава 14

 

Дорогу мне перегородил отряд казаков. Сотня двигалась вверх по дороге на Старый город. Ради такого зрелища можно специально собирать зрителей! Мне жалко стало, что я шел один!

По четыре в ряд, на лошадях, холеных и сверкающих чистотой, с пиками, нацеленными в небо, с красными лампасами на широких шароварах, все при усах, молодые и красивые, двигались они, исполненные сознанием своей привлекательности и значительности. И это подзадоривало их, вынуждало напускать еще больше важность, подтягиваться в строю, строго выдерживать равнение и интервал.

Настроение передавалось и коням. Они, не ломая строй, играли на ходу каждой мышцей, показывая такой запас внутренней энергии, что достаточно было едва заметного движения седока, чтобы взорвался весь строй в бешенной скачке.

Выглядело это как эпизод из советской кинокартины «Тихий Дон». И даже офицер впереди строя, горбоносый, смуглый и серьезный, чем-то напоминал Григория Мелехова.

Несколько лодок подплыло к самому берегу Буга, пассажиры поднялись на ноги, чтобы лучше разглядеть парадный строй.

-Вот как! Даже лодочная станция здесь открыта! -отметил я с удивлением.

 

А в их семье, должно быть, любили мальвы. На Украине редко около какого дома нет этих неприхотливых цветов на мускулистых стволах. У дома Любы цветами был закрыт почти весь фасад. Между зарослями мальвы неширокая тропинка ко входу на крыльцо. А на крыльце одинокая фигура женщины в старенькой телогрейке.

Это Надежда Дмитриевна. Как же она постарела за эти несколько месяцев! Она улыбнулась мне, торопливо поправляя волосы.

-Як же гарно, що ты прыйихав! -И обняла меня по-матерински.

-У вас что-нибудь случилось?

-Батько заболел. Уже две недели лежит хворый. Не думали, что и выживет. Сейчас легче, но все равно около него мы дежурим по очереди. Сейчас Люба как раз там. Садись, посиди туточки. Я и в хату не приглашаю -там у нас тоска. Не помыто и не прибрано. Пойду сменю ее.

-А что у него?

-Соликоз от шахты остался. Да еще воспаление подхватил. Ты, может, Любу немного разговоришь, а то совсем извелась дочка. Считает, что ее вина в его болезни. Поедом ест себя.

-Почему?

-Сама тебе расскажет...

Люба вышла в светлом, свежем платьице, гладко причесанная и только что умытая. На ресницах и бровях еще блестели капельки воды. В глазах были и радость, и затаенная боль. Губы попытались улыбнуться, но задрожали и искривились жалобно, по-детски.

-Сейчас я... Ты не гляди на меня...

Я отвернулся, чтобы не быть свидетелем слабости девушки.

-А ведь я насовсем приехал!

Как она встрепенулась! Потянулась уже рука ко мне будто в желании погладить... Да остановилась на половине дороги. Но во взгляде была благодарность и неприкрытая радость. Ступить бы мне тогда навстречу девичьему порыву, но что-то сдержало.

-Ты похудела немного. Слишком близко к сердцу все принимаешь. Так и сама можешь заболеть!

-Да лучше бы я сама! Он же из-за меня простудился! Мы с ним у бабы Фроси были. Домой шли в дождь. Так папа пиджак отдал мне, а сам в одной рубашке остался! А у него от шахты еще легкие больные! Это очень плохо, что я тебя слезами встречаю. Я больше не буду.

-Да ладно. Поплакать немного сосем неплохо. Даже в институте учат, что слезы человеку очень нужны. Если бы не было слез -душа бы не выдержала перегрузок.

-В институте и про душу учат? -взглянула на меня лукаво.

-Ну, может не про душу, а про сердце -это же ведь рядом! А Верочка где?

-В школе сегодня. А ты думал, она уже взрослая? Нет, она еще у нас школьница.

Я стал рассказывать ей о прощании с Киевом. О зареве за Днепром, о пожарах, о расстрелах, о горе киевлян, оставляющих свое жилище... Хотел отвлечь от их горя, переключился на другую тему, но и там была беда...

И опять глаза ее наполнились влагой...

-Ну, так нельзя! Давай мы лучше поступим так! Тебе нужен отдых от твоих горьких мыслей. Нужно отвлечься, прийти в себя. Сейчас я пойду домой, а завтра мы поедем кататься на лодке.

-Как на лодке? Это же сейчас невозможно! Лодок уже давно нет!

-Есть лодки! Мы поедем на хорошей шлюпке. По Бугу вниз. Около моста лодочная станция работает! Это в Киеве сейчас стреляют. А мы с тобой в спокойной Виннице! Фронт пока отсюда далеко. А сейчас ведь каждый день без беды -это такое богатство!

 

На другой день во дворе меня уже встречали Надежда Дмитриевна, Люба и вездесущий пес Степка с вертящимся веером хвостиком.

-Все вместе в плавание? -весело предложил я.

Тут из дома появилась и Верочка, готовая тотчас же присоединиться к теплой компании.

-Нет. Любаше сегодня нужен выходной. Ей это как премия за службу. А Вере придется подежурить.

Мать обняла Верочку, притянула к себе. С тяжелым вздохом та помахала нам ручкой и нехотя направилась в дом.

Надежда Дмитриевна провожала нас до калитки, не переставала наставлять:

-Вы уж там осторожно, в лодке. На воде очень опасно. -Вдруг она повернулась ко мне и каким-то неестественным голосом попросила: -Ты ее не обижай, пожалуйста. Она у меня совсем простая. Глупенькая. Я за нее больше всех боюсь!

-Мама! -с мукой в голосе прервала мать Люба. – Да он же не такой!

И было столько убежденности в этих словах, что я понял: они предназначались не для моих ушей. Мне нельзя было ЭТО слышать! Протест Любы и выручил меня, избавив от необходимости отвечать на просьбу обеспокоенной матери.

 

Шлюпку и весла я уже выбрал, заранее договорившись с лодочником. Но это было лишнее: почти все лодки стояли в ожидании клиентов. Хотя было воскресенье, и погода стояла теплая, ясная, желающих отдохнуть на воде не находилось.

Я помог своей даме примоститься на корме, приладил весла, одним гребком развернул шлюпку, парой движений вывел ее на стремнину и пустил по течению вниз, туда, где кончался город и за крутым левым берегом скрывалась от нас панорама речной глади.

В детстве на прудах Пущи-Водицы мой друг заведовал лодочной станцией, и я целые дни пропадал там, помогая ему и постигая науку обращения с лодкой, веслами, одновременно укрепляя мышцы. Сейчас опыт как нельзя более мне пригодился. Я греб «ласточкой». Весла для гребка заводил плавно, гладил поверхность воды, едва касаясь. Потом рывком, с неглубоким погружением производил рабочее движение.

-Весла поломаешь! -опасалась Люба, мешая в глазах ужас с восторгом. -Как назад будем добираться?

-Не поломаю!

Лодка послушна и легка в движении. Весла сухие и гибкие. И нет уже войны вокруг, ни подавленности от вечного страха перед облавами, ни смертей, ни раскопок, ни болезни близких, ни страшного нашего прошлого, ни еще более кошмарного будущего.

Только прекрасная погода ранней украинской осени, ясное солнце, ласковая гладь воды, безоблачный купол неба и стремительно уплывающие берега, покрытые садами. Ласково журчало за кормой, а над нами неназойливо делились с нами своими горестями чайки.

Потом мы гребли вдвоем. Каждый своим веслом. Не было у нас ни рулевого, ни впередсмотрящего, мы оба повернулись назад, в прошлое. И шлюпка наша, представленная сама себе, выделывала немыслимые пируэты, то натыкаясь на один из берегов, то поворачиваясь кормой к течению. В этом было что-то от рока, будто предрешение нашей судьбы.

Мы плыли, отдавшись на волю течения, и ничего не хотелось исправлять или менять. Пусть все будет, как судьбе угодно! Главное, что мы вдвоем, счастье в том, что мы сидим рядом!

 

Потом на плесе, сплошь покрытом ряской и очеретом, мы разыскивали белые кувшинки. Но рвать их было жалко. Удовлетворились одной, самой породистой, сочной и красивой царицей -Лилией.

Пришвартовав лодку к кустарнику, растущему прямо из воды, мы поднялись на вершину крутого берега, нарвали больших красных яблок в безлюдном чужом саду и уселись тут же, свесив ноги с обрыва. И коржи из пресного теста с ворованными яблоками показались нам шедевром гастрономии.

Жевали молча, сидя рядышком, тесно прижавшись друг к другу плечами, боясь нарушить равновесие в праве прикосновения, пока не стало неловко и неестественно. А у меня все время звучали в ушах ее слова: «ОН НЕ ТАКОЙ!» И очень хотелось спросить: «Каким же ты меня видишь? Какой я в твоем понимании? Каким я должен стать, по-твоему?»

Я всегда считал себя порядочным человеком. Был у меня свой «кодекс чести», свои принципы, свое понятие дозволенного. Но тогда эта девочка одной фразой заставила меня сомневаться. Это мучило меня невыносимо. «Каким же мне быть, чтобы не обмануть твое доверие и в то же время не обидеть при этом нас обоих? Где же эта граница? Где золотая серединка? Что же можно, а что нельзя?»

 

Мы доплыли до огромного камня, торчащего из воды. Желто-зеленый сочный мох покрывал это чудо, как мехом.

-Да это же кресло Коцюбинского! -обрадовалась Люба. -Нам обещали в школе сюда экскурсию устроить! Война помешала.

-А вкус у писателя был неплохой! Мне тоже нравится это креслице! Нельзя его с собой увезти в Винницу?

Когда пришло время плыть домой, наше суденышко потеряло вдруг свои скоростные качества. Течение, так помогавшее нам до этих пор, из союзника превратилось в противника. Несмотря на мои титанические усилия, лодка едва-едва преодолевала сопротивление масс воды, стремящихся навстречу.

На минутку причалив к берегу, чтобы передохнуть, я снял с себя рубашку и майку, стеснявшие движение, и стал работать веслами более методично и напряженно, совсем потеряв счет времени. Несмотря на вечернюю прохладу пот, липкий и противный, заливал мне глаза, струился по груди и животу, щекотал и раздражал.

Люба несколько раз попыталась пристроиться рядом и захватить вместе с веслом и часть работы. Но лодку за эти короткие мгновенья сносило течением назад, и моя спутница, поняв, что спорить со мной было бесполезно, небольшой дощечкой, оказавшейся в лодке, стала подгребать мне в помощь.

Только когда из лопнувшей на руке мозоли потекла струйка крови и Люба ринулась на помощь с носовым платочком, а шлюп наш, на мгновение потеряв управление, оказался на повороте реки около противоположного берега, я почувствовал, что сопротивление течения ослабло.

-Ну и дурак же! -не сдержался я.

Столько усилий потратить на борьбу с течением и не догадаться в горячке, что течение у нашего левого -крутого -берега быстрее, а правый берег низкий -там и течение не такое стремительное. Если бы я сразу повел лодку по другой стороне, мы бы уже подгребали к пристани.

Больше всего мучило меня опасение, что на лодочной станции нас не будут дожидаться. И тогда по темному городу придется добираться домой без документов, которые я оставил в залог за лодку. Должно быть, Люба молилась Богу, когда я из последних сил, в исступлении работал веслами. И нам крупно повезло: дождался нас маленький, почти совсем глухой старик-сторож.

Моя милая спутница вывела меня на берег, совершенно обессиленного, как больного, сняла весла из уключин, привязала шлюпку к причалу. Всё молча и споро, будто всю жизнь этим занималась. И выслушивала при этом брюзжание сторожа. Он утихомирился только при виде денег, которые я выгреб из всех карманов.

Потом Люба помогла мне надеть рубашку:

-Ты меня, пожалуйста, не провожай. Я сама дойду.

-Ничего-ничего. Потихонечку доберемся. Вдвоем веселее. И мне нужно знать обязательно, что с тобой все в порядке. Спокойнее спать буду.

Когда все тревоги остались позади и мы, миновав еврейские могилки, вышли тылами к дому, наши приключения показались нам такими забавными, что, взглянув в глаза друг другу, мы расхохотались.

-И все же день был очень хороший и очень полезный. Просто замечательный день. Жалко только, что ты намучился. Спасибо тебе... Я стала немножко иной!

-Это ты такая... Другая бы от страха ревела.

-Жаль, что мы не сможем завтра сходить к бабе Фросе, -с печалью в голосе проговорила Люба.

-Почему не сможем, если нужно сходить?

-Потому что ты очень устал. После сегодняшней прогулки тебе нужно отдыхать пару дней!

-А дома тебя отпустят?

-Меня посылают туда. Мы со времени болезни папы не были у бабушки. А она одна живет. Старенькая. Мы ей обычно помогаем. Конечно, папа всех больше...

-Она кто вам? Папина мама?

-Нет. Она нам совсем чужая. Папа вместе с дедом Андреем на шахте в Донбассе работали в паре, вместе и сюда приехали, на родину бабы Фроси. Дед Андрей приехал раньше на несколько лет, а потом папу сманил за собой. Они оба русские. «Кацапы», как тут говорят. А женились на украинках. Только дед Андрей много раньше!

-А дедушка Андрей жив?

-Умер. Потом сына их убили на войне, невестка эвакуировалась, а внучку -Поленьку -в Германию забрали. А мы с Полей дружили. И сейчас баба Фрося как меня увидит, так плачет и плачет. А не приду к ней – еще больше плачет. Только.

-Тогда решено! Идем к бабе Фросе!

 

Баба Фрося жила в том же Старом городе, почти на самой околице, там, где уже стерлась разница между селом и городом. Соседи у нее были почти все не горожане, а колхозники. По старой украинской традиции жилища, может, и не богатые, не роскошные, но обязательное условие -опрятность, чистота и даже нарядность. И все они стыдливо скрываются в глубине зеленого рая.

Нам казалось, что мы идемне по городской улице, а по роскошному парку, с почти сомкнувшимися над головами кронами фруктовых деревьев. Яблоки, пахучие, румяные, висели прямо над головами редких прохожих целыми гроздьями, прогибали ветви до самой ограды и сами просились в руки.

У бабы Фроси от калитки до хаты строем стояли высоченные мощные груши. Во дворе пусто. Не видно ни одной живой души. Дверь дома прикрыта на щеколду, и для верности на входе поставлен старенький табурет.

-Далеко она не могла уйти. Сейчас появится, -отозвалась на мой вопросительный взгляд Люба.

Она по-хозяйски подвинула мне скамейку, а сама нырнула в заросли жасмина и сирени.

Бабушка появилась раньше, чем вернулась Люба.

-А вы гадаетэ, де ж та стара розгулюе? Гости до дому, а господыни нэма? Добрый дэнь. Дай тоби Божэ здоровля!

Я встал и поздоровался, немного удивленный простотой и благожелательностью хозяйки.

-А мне сказали соседи, что внучка пришла в гости, да не одна, а вдвоем с другом.

Бабушка, после первых слов приветствия на украинском языке, заговорила по-русски, отчетливо и грамотно выговаривая слова, почти совершенно без акцента.

-А мы никого не видели, когда шли сюда.

-Мы как те шпийоны живем здесь, всех видим, а сами остаемся невидимыми.

-Люба туда пошла... -показал я.

-Та я знаю. Она как только придет, бежит к своей любимой абрикосе. Наш дед с ней вместе да с нашей Полей сажал ее, когда еще они в школу готовились идти. Так я дерево это и не убираю -это ее хозяйство.

Старушка нырнула в хату и тотчас вернулась с большой глиняной миской:

-Иди, помоги ей, а то одна не донесет!

Перезрелые плоды в бурьяне под деревом уже не представляли ценности, они раскисли и покрылись слоем плесени. Но Люба, будто чувствуя свою вину перед деревом, перебирала мокрые, пахнущие спиртом целые комки абрикосов в надежде найти еще сохранившиеся.

-Мы почти каждый год с этого дерева брали ведра по три плодов. И в этом году она, бедненькая, много выносила на себе.

-Ты о дереве как о живом существе говоришь.

-А оно и есть живое. Я чувствую: оно обижено за то, что я не пришла к нему вовремя. -И Люба гладила ствол, будто извиняясь.

-Странная ты все же личность.

-Ничего не странная. Я даже удивляюсь, как это люди не понимают, что они все живые вокруг нас. Да они добрее людей!

-А они нас разве жалеют?

-А как же! Они нас не только жалеют, но и любят. От них исходит чистота и сила. Там где много деревьев, люди всегда добрее. И от разных деревьев сила исходит разная. А вроде бы моя родня. Мне около них хочется плакать. И не горько плакать, а радостно. А от груш на меня находит озорство.

-Еще расскажи, сколько раз дед тебя с дерева снимал, -бабуся неслышно подошла к нам и включилась в эту странную беседу. -Она еще маленькой залезала на грушу почти до самого верха, а назад слезть боится. И сидит тихо, на помощь не зовет. И Поле не велит. Когда страху натерпится вдоволь, начинает скулить, как щенок. Тогда Поля бежит уже и за дедом выручать подружку.

-Меня каждая груша вверх тянет. Даже дичок на еврейском кладбище стоит. Я хожу иногда к нему на свидание... Соня смеется надо мной, а мама понимает...

-Матери, они все понимают, -тяжело вздохнула бабушка.

Мы ели домашний хлеб с влажной прослойкой, макая его по очереди в блюдечко с медом, и закусывали соленым огурцом. Бабуся жаловалась, что хлеб не задался. Нам же казалось, что именно такой, с сырцой, он вкуснее и оригинальнее, тем более в солено-сладком сопровождении.

-А мед у тебя откуда? -спросила Люба.

-Та я ж лекарю понемногу, вот люди и приносят, что у кого есть... -и показала пальцем на целые снопы трав, развешанные по стенам.

-Я хотела за тобой, бабуся, идти, когда папа заболел. Да мама доктора вызвала.

-Доктор -доктором, а я тебе для него травок приготовлю. Как он сейчас?

-Уже лучше. Обещал дня через три и совсем подняться. Он бы уже и ходил понемногу -да мама ему не разрешает вставать.

-Видно, крепко скрутила болезнь казака, если он мамы слушается! -горько подытожила бабуся. -Далеко до вас добираться моими старыми ногами, а то бы я разве усидела?

-Ты и так молодец у нас! Смотри, как в доме чисто и приветливо, как на праздник!

-Разве не праздник? Гости ко мне пришли! А то все одна и одна... Думала ли гадала, что одна вот так помирать останусь...

-Ну не нужно, бабуся! Мы же с тобой. И будем часто к тебе приходить. И учиться будем у тебя лечить травами и наговорами. Мы целую науку придумаем с тобой, как лечить людей. Он же в медицинском институте учится, -Люба кивнула в мою сторону.

В комнате было уютно и чисто, пахло свежим сеном, как на лугу после покоса. Аромат шел от тех снопов, что загородили, будто причудливым ковром, одну из стен, и от пряной свежей зелени трав, что расстелены были по полу. Под зеленым этим покрывалом полы гладко и ровно, будто линолеумом покрыты, были вымазаны желтой, чуть красноватой глиной. От этой «мазанной пидлогы» в доме было совсем особое ощущение. Чувствовалось, что ты тверже стоишь на земле, и не было от нее, матушки, никакой изоляции, и тело наполнялось дополнительной энергией.

Печь в горнице, разрисованную яркими орнаментами с диковинными цветами, впору сфотографировать для альбома народного рисунке. Это же настоящее народное искусство! Стилизованное, но чистое и по-детски непосредственное.

-Кто же это все?

-Та сама я, сыночку! Потыхеньку та помалэньку. Меня же в шею никто не гонит.

-Но кто же здесь все это видит?

-А соседи приходят полюбоваться, перенять что-то себе. -Она говорила это с естественной гордостью за свои творения. -А потом и я к ним хожу посмотреть.

-Как же вы так говорите: то по-русски, то по-украински?

-А у меня муж был кацап. Так мы, чтобы не обидно было, разговаривали дома одну неделю по-русски, а другую по-украински. Соседи, бывало, спрашивали: «З вамы сьогодни на який мови балакаты?»

 

После небольшого отдыха мы притащили две специально сработанные лестницы с металлическими крючьями на верхних концах -«драбыны». Приставили их к грушевому дереву. Убедившись в надежности сооружения, баба Фрося разрешила нам взбираться на вершину.

Груши обычно выше яблонь. На лестнице, между ветвями возникало удивительное впечатление изоляции. Мы оказались как птицы в гнезде, надежно защищенные от всего людского мира. Правда, от каждого нашего движения и от легкого дыхания ветра все наше сооружение покачивалось плавно и гибко и вынуждало покрепче цепляться за ветви.

Груши, перезрелые, пахучие, желтые с розовыми щечками, висели перед самими глазами и, казалось, удерживались из последних своих сил. Достаточно было легкого прикосновения, чтобы под шелест листьев плод срывался и стремительно улетал по направлению к земле. Из трещин на теле плодов сочился густой сок и свисал каплями, будто серьги из янтаря, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. А над всей этой сладкой истомой будто нехотя, устало ползали осы. Насекомые пресытились, и у нас с ними сразу сложились мирные и благожелательные взаимоотношения.

Люба протягивала мне, отогнув разъединяющую нас ветку, надкусанную огромную, породистую грушу, и ее лицо сияло довольством и счастьем.

-Любаш! А как у тебя со слухом?

-Не жалуюсь...

-У тебя ведь голос грудного тембра. Должен быть и хороший голос. Спой, как синица не ветке!

-Я стесняюсь ос. Потом спою, когда их не будет.

-Зимой, значит. Жаль. Тут такое место -только и петь.

Наполнив кошелку грушами, мы спускали ее на веревке вниз, а бабушка выкладывала их на коврик, сигналила нам и мы вновь поднимали емкость. Осмелев, как обезьяны, мы перелезали с ветки на ветку, смеясь и озорничая.

А внизу маленькая и очень забавная бабуся, задрав голову и жестикулируя, что-то нам выговаривала.

-Я вас больше не пущу. Боюсь за вас. Приходьтэ завтра. Приходьтэ и в понэдилок, и пислязавтра. Приходьтэ кожный дэнь. И жывить тут, коло мэнэ. Я буду так рада! Я за вамы, як за малэнькымы, буду ходыты!

-Бабусечко! Мы будем приходить к тебе. Обязательно. И приведем еще много-много народу! И Сонечку с Артемом, и Верочку, и еще много умных хороших людей! -Люба поглядела на меня, будто приглашая поддержать ее обещания.

 

Мы уходили, унося с собой в ведрах, кошелках и сумках столько груш, что руки едва выдерживали непомерную тяжесть.

-А вы ешьте себе по пути, -наставляла нас в дорогу радушная хозяйка, провожая до калитки. -И людей угощайте. Как на пути добрый человек встретится -так вы ему грушу с улыбкой! И вам легче будет нести, и ему радость! Половину съедите -вдвое легче нести будет!

-Яка ж ты розумна, бабуся!

-Така, як и внученька!

-Так до завтра.

 

-И за что только тебя баба Фрося так любит? -Иронизировал я, когда мы повернули за угол в тенистый проулок. -От тебя же ей одни только хлопоты!

-За то же, за что и я ее. Когда я одна приходила, много плакала она. А потом говорила, что легче от этого ей становится. И я с ней за компанию плакала. Только мне легче почему-то не становилось. А при тебе она уже не плакала, а шутила и смеялась. С Артемом у нее так не получалось.

-Она весной родилась?

-В апреле!

-Вот видишь! Мы с ней близкие по духу люди. Потому нам вместе и хорошо. И мы понимаем друг друга. А вообще меня всегда старые женщины любят.

-А молодые? -спросила и сразу же опомнилась. Заторопилась замять нетактичный вопрос: -Может, отдохнем немного?

-До угла дойдем, там и отдыхать будем...

А на углу мы отдохнули...

 

Только вышли из-под прикрытия сросшихся шатром яблонь на широкую сельскую улицу, как из-за угла навстречу нам вышел высокий крепкий полицейский с берданкой.

-Ось воны дэ голубчикы! Ходить-но до мэнэ!

Это случилось так неожиданно, что мы оба как остолбенели.

-А ну ваши документики предъявите власти!

-Саша! Какие документы? Мы же у себя дома!

-Дома -не дома, а документы мне выложите на долоню!

-Саша! Ты же меня знаешь! Мы у бабы Фроси были. И ее ты тоже хорошо знаешь!

-Вот потому и подай мне документы. И ты, и хахаль твой! Взяли себе манеру чужаки-кацапы до наших дивчат бегать. Отправлю в Нимеччину обох, там соби и женыхайтэсь!

Ревность! Двигатель зла на земле!

Полицай заводился все больше, сам себя подогревая.

-Какую Нимеччину? И ты будешь с нами водиться через весь город да еще с ружьем, как с преступниками? Отпусти ты нас...

-И зачем мне с вами водиться? Вон старшине передам, и говорите с ним, -он указал рукой вдоль улицы, и я похолодел от ужаса:

Невдалеке от нас на траве, у обочины дороги сидела большая группа молодежи, в основном девушек, в окружении вооруженных полицейских. А поодаль гурьба женщин, которые размахивали руками, что-то доказывая старшине конвоя.

Мне не хотелось предъявлять свой документ, потому что настроение полицейского было явно не в мою пользу, но делать нечего, пришлось рисковать: моя «липовая» справка либо выручит нас, либо погубит окончательно.

Он реагировал, как и следовало по самому скверному сценарию:

-Хороша бумажка. Только она не для нас. Немцы напечатали, пускай сами и разбираются. А наше дело телячье -обкакался и жди, пока почистят!

Мой паспорт со справкой в нем удобно умостились в широком кармане его форменного камзола.

Если бы я был тот, о ком напечатано в «Аусвайсе», то я должен был потребовать к себе «лояльного отношения и помощи всех официальных лиц». Но главная беда состояла в том, что дата действия «документа» уже канула в вечность, и это мог понять любой школьник. И намного лучше бы было, если бы этот несчастный «документ» растворился бесследно в кармане полицейского, как червонец у фокусника на ладони.

-Саша! Ну как тебе не стыдно? Ты же наш. В одной школе учились. Ты дружил с моей сестрой, дома у нас бывал, папу и маму наших хорошо знаешь…

-А... Про совесть ты заговорила! А когда Сонька выгоняла меня из вашего дома, где была твоя совесть? Почему сестре своей ты не читала мораль, не рассказывала о том, что я ваш, что с одной улицы и мы все в одной школе учились? Когда вы прятали морячка из Пинских болот в сарае, то не думали, что Санько обидеться мог? Что мог прийти тогда и на нашу улицу праздник! Вот доберусь я до вас! И до Соньки, и до моряка вашего!

-Выгоняла тебя Соня потому, что ты пьяный пришел. И ругался нехорошо... Ты сам был виноват! А сейчас не бери ты грех на свою душу. Потом себя сам казнить будешь. Ты же всегда был справедливым человеком, добрым. Форму эту же ты не всегда будешь носить.

-Ну ладно. Убедила ты меня. Уходи, давай, Любка, назад, через тот проулок, пока там поста нет. Ты своя девка. А вот этого я таки сдам фрицам.

-Нет, Саня! Мы вместе пришли, вместе и уйдем!

-Он чужой для нас! Беги, Любка, пока я добрый и еще не передумал!

-Люба! Иди! -уговаривал я. -Только зайди ко мне домой и расскажи, где я.

-Нет, -она уселась на обочине рядом с кошелкой.

-Тогда чего расселась? Поднимайся и пошли до кучи! Вон туда, где другие ясырки сидят.

-Какие «ясырки»?

-Ну, «полонянки». Поляки пленных женщин называли «полонянками», татары – «ясырками». А немцы -не знаю как. Кажется, «остарбайтер». Ты мне зубы не заговаривай! -заорал он вдруг, направляя на меня берданку.

Мы нехотя пошли, понимая, что если здесь есть хоть какая-то надежда, то там, где охранников много, а просителей -еще больше, надеяться не на что.

-Ну чего ты за хлопца уцепилась? Наши тебе хуже? Влюбилась, что ли?

-Санька, замолчи! Ты уже и так много наговорил злого! Молчи, а то все будут знать, какой ты.

-Ах ты недотрога! Ты еще мне угрожаешь? Да никто не узнает ничего. Ночью запакуют вас в вагоны, колбасой накормят и -nach Deutschland! Даже если бы мы с тобой вот тут под забором согрешили -никто в городе об этом знать не будет! А он… -презрительно ткнул пальцем в мою сторону, -он не в счет! Пустое место! Ну, соседка, вот мое тебе слово: решайся! Или спаруемся мы тут с тобой под тыном, или туда вас обоих запущу -в общую кучу! Если ты согласна, вы оба бежите по домам!

-Люба, уходи! Ты же видишь, он нас провоцирует! Убегай скорее! -просил я, доведенный до отчаяния.

И она шагнула в нерешительности. Я готов был на все, лишь бы зарядить ее энергией дальнейшего движения.

-Иди, милая. Иди, моя хорошая! Ну, иди же скорее!

Она, оглядываясь, медленно двинулась прочь. Дошла почти до конца проулка, как Санька вдруг заорал во все свое могучее горло:

-Любка! Вернись!

И она послушно возвратилась.

-Забери свои груши.

-Возьми их себе...

-Ну иди... Или нет! Если поцелуешь меня, как его целовала, отпущу вас обоих! Вот последнее условие. Дешевле не будет!

-Люба, уходи! -уже кричал я.

-А тебя никто не спрашивал! -огрызнулся полицай. -Иди, Люба! Последнее испытание для тебя! Только одна минута, может, две минуты, если понравится, и вы забираете свои фрукты и топаете домой! Иди ко мне, Любушка, иди, моя ласковая! Иди, моя горлица! Иди, рыбонько! -Голос Сашки зарокотал на низких тонах, стал нежным, воркующим... Он будто гипнотизировал девушку и медленно приближался к ней, замершей в оцепенении.

Потом она сама, взглянув на меня, встрепенулась и решительно двинулась к нему... И прислонив винтовку к ограде, Сашка огромными ручищами поднял маленькое тело девушки, такое трогательно беззащитное, и плотоядно присосался к ее губам. Она забилась, корчась, извиваясь и яростно отбиваясь. Несколько секунд я сидел в шоковой неподвижности, парализованный нерешительностью и борьбой с самим собой. Потом мой взгляд скользнул по винтовке, прислоненной к забору...

У каждого могут быть мгновения, когда голова неспособна ни думать, ни отвечать за поступки человеческой особи. Особенно, если эта особь доведена до отчаяния...

По-видимому, расстояние в десяток шагов я прополз на четвереньках... Но что-то все же уберегло меня... Или полицай почувствовал опасность. Он швырнул Любу в мою сторону так, что от столкновения мы оба свалились на землю, подхватил свою винтовку, клацнул затвором и заорал неожиданно по-немецки, прерывая тираду русским матом. И стал надвигаться на нас.

-Raus, farfluktere Sweine!.. Вашу мать! -И со злостью шмякнул на землю перед нами мой паспорт.

Люба увела меня за руку, как слепого.

-Не туда! Там пост!

Мы послушно повернули в другую сторону.

-Груши заберите... -уже более спокойным тоном предложил Саша.

-Подавись ты ими... -бросила Люба, не оглядываясь.

Он проглотил дерзость девушки молча.

 

-Ты иди домой. Я сама дойду, мне и самой не страшно.

После всего происшедшего я почувствовал себя уже неспособным защитить девушку от посягательств. Наоборот: мое присутствие могло накликать на нее еще какую либо неприятность. Я почувствовал, что навлекаю на своих близких неприятности.

-Наверное, нам нужно срочно идти работать. Не так для заработка, как для того, чтобы был документ. Я поговорю с Соней, может, она устроит нас на кондитерскую фабрику.

Люба не смотрела на меня, выговаривая все это. А я не мог понять, осуждает ли она меня, презирает ли или старается не смущать.

-Нет-нет. Не нужно! У меня есть направление на плодокомбинат. Я же окончил курсы технологов по переработке плодов и овощей. И мне дали направление. Завтра же схожу туда.

-А как я узнаю о результате?

-Я приду к вам и расскажу! Если, конечно, можно...

-Я буду ждать, -и она с печальной улыбкой помахала мне рукой на прощание.

-Груш все-таки жалко...

 

Глава 15

 

Можно было с этим направлением обратиться к директору...

Но...

Во-первых: директор уже, заметив нового человека в приемной, спросил меня, кого я здесь ожидаю. А я не зная, кто это был такой. В старенькой спецодежде лысый мужичок совсем не походил на директора в моем представлении, ответил ему на его вопрос, что мне нужен главный инженер по личному вопросу.

Правда и письмо с хорошей рекомендацией и направление на работу написаны были уже более двух лет назад.

Это – уже во-вторых.

С письмом мне нужно бы было прийти, как только мы приехали в Винницу.

Таким образом, я сам себе усложнил процесс вхождения в этот коллектив

Письмо с просроченной датой меня угнетало, потому я малодушно тянул день за днем поход к этому загадочному Юровскому.

На направлении я дату, правда, подчистил и поставил другую. А письмо же было без даты.

 

В тесной приемной народу было много.

Все свои, все друг друга знают, здороваются, на ходу обсуждают производственные вопросы, непроизвольно перескакивая на другие темы, иногда бросая любопытные взгляды в мою сторону.

А я примостился в углу на скрипучем стуле в терпеливом ожидании. Мне нужен был главный инженер. И ожидал я его уже более двух часов. У меня именно к нему было письмо от директора нашего учебного заведения.

Правда, имелось еще и официальное направление на работу «молодого специалиста» на должность техника-технолога.

Главный -высокий, крепкий, с седеющей волнистой шевелюрой и цепкими серыми глазами -ввалился в прихожую в сопровождении целой группы работников, чем-то озабоченных и шумных. В кабинет к нему я попал только минут через сорок. Он читал мои документы, окидывал меня пристальным взглядом и хмурил лоб. А я сидел перед ним, как школьник перед учителем, и волновался.

Что-то в моих документах или в письме ему явно не нравилось.

-Вы давно встречались с Анатолием Ивановичем?

-Месяца четыре назад. Незадолго до эвакуации из Киева.

Это было неправдой. Я своего бывшего учителя не видел уже года полтора.

Главный опять посмотрел на меня испытующе. Что-то его насторожило...

-И тогда же письмо он вам отдал?

Мне очень не хотелось обманывать этого человека, и я решился сказать правду.

-Нет, письмо он мне отдал два года тому назад. Но встречал я его и позже.

«Только он меня не узнал тогда» -это я только подумал, а вслух не сказал. Зачем ему было знать, что письмо учитель писал по просьбе моего отца, а меня, должно быть, и не помнил совсем, не выделил из ватаги будущих «специалистов-кооператоров»

-Ну тогда понятно. Вы письмо это кому-нибудь показывали?

-Нет. Никому.

-А у секретаря спрашивали о Юровском?

-Нет. Я спросил главного инженера. По личному вопросу.

Он задумчиво поглядел в окно, потом нехотя проговорил вполголоса:

-Дело в том, что я совсем не Юровский. Я -Осипчук. А Юровского уже год, как нет с нами. Забрали его в гестапо. И расстреляли как партизана. А с ним еще троих с нашего комбината. Так что попал ты, парубок, в неприятную историю. Гестапо следит за связями Юровского. Полагают, что тут целая организация большевистская. Та добре, что ты ко мне пришел. И еще очень хорошо, что ты никому не показывал это письмо. Анатолия Ивановича я знаю, тоже у него учился. А разговаривал с ним месяцев восемь назад. И про Юровского ему рассказал. Видишь, как все совпало. Потому мне письмо подозрительным показалось. Ты про него лучше позабудь, будто его и не было. Пришел ты ко мне только с направлением. А если спросят, почему ко мне, а не к директору, ответишь: привет от Осадчего привез -от Анатолия Ивановича. На работу я тебя возьму. Только не технологом, конечно. Технологи у нас -специалисты высокого класса, всю жизнь на этом деле. Аппаратчиком направлю тебя к «Принцессе». Это так сушильный агрегат рабочие окрестили. Новую сушилку нам немцы поставили. Мудреного ничего в ней нет, а многие боятся подходить – очень уж чисто вокруг. Не привыкли к такой работе. Выходи в ночную смену, обучит тебя за недельку наш ветеран и будет тебе работа чистая и непыльная. Правда, платят не особенно… но ты еще молодой. Холостой ведь? Ну, значит, и оженим здесь!

Когда я, получив все наставления, направился к выходу, Осипчук задержал меня:

-Гляди, сынок, про Юровского и про письмо ему -никому ни слова! После его ареста тут понатыкали шпионов, так что будь очень осторожен! Народ у нас разный. Сам увидишь.

-Спасибо вам, я не подведу!

 

Мне достаточно оказалось трех ночных смен, чтобы освоиться на новой работе. Мой наставник Аристарх Матвеевич Астахов очень торопился передать свой весьма скромный запас знаний и уйти на свою прежнюю работу.

-Слава тебе, Господи! Вспомнил главный и про меня. Уж я просился, просился у него обратно на свою работу, а он не мог никак человека подобрать!

-Что, очень сложно?

-Да нет ничего сложного! Просто платят тут меньше, чем на других местах, воровать здесь нечего и скучно. Сидишь один на один с этой особой всю смену, -он пренебрежительно кивнул в сторону огромного сооружения, сияющего стеклом и хромированными деталями. -Как арестант какой. Ни в туалет не отойди, ни вздремнуть минуток несколько! Запрещено! Да еще бюрократию развели! Записывать нужно каждый час в журнал про состояние ее здоровья. Немцы народ дотошный -все у них расписано по минутам, и отклоняться от графика не моги! Да кроме того, шефом этой красавицы назвался сам комендант города! Он и приволок это оборудование из Германии. Сейчас того коменданта уже сменили, но наши руководители все равно чего-то боятся. Новый фюрер, должно быть, не знает, что и он по наследству числится на комбинате шефом. Иногда сюда и гестаповцы наведываются. Для армии капусту и лук на ней сушат! Так в сушильный зал запретили заходить посторонним. Все это не по мне!

Ночи, проведенные с Матвеичем, дали мне право самостоятельно работать в сушилке. Но за три смены я не познакомился ни с кем из остальных работников комбината. Я приходил на смену и, как заразный больной, не смешиваясь с массой рабочих, напяливал свой голубой халат и оставался с глазу на глаз со своим наставником и монотонно шуршащей хорошо смазанными деталями машиной.

Однако основной причиной ухода Астахова из сушильного цеха была жара, высокая влажность, сквозняки и… кашель. Уткнувшись в угол, Матвеич часто и надсадно кашлял.

-Нужно бросать курить. Но не могу. Всю жизнь провел с кисетом, -жаловался он то ли на себя ли, то ли на свою долю...

 

За три ночи, проведенные вдвоем, мы переговорили с ним обо всем на свете, воспоминания цеплялись одно за другим, бессистемно и спонтанно. Вспоминая потом наши беседы, я отметил, что в основном говорил я. В своем юном максимализме я почему-то считал, что мои переживания и воспоминания более важны, чем то, что пришлось пережить собеседнику.

А Матвеич умел талантливо слушать. Его внимание и уважение к мнению молодого коллеги льстили моему самолюбию... Во время наших бесед мне казалось почему-то, что мой собеседник почти одного со мной возраста, только чуточку справедливее и прозорливее. И что его седая шевелюра -это только искусно выполненный парик.

Я ни словом не обмолвился новому знакомому о политической своей деятельности, об организации и о своих друзьях -«союзниках». И это, пожалуй, единственное намеренно сохраненное белое пятно в моей «исповеди» перед этим мудрым человеком. О нем же я узнал до обидного мало.

Я был тогда просто нелюбопытен.

Его семья, жена и две дочери, осталась где-то в Подмосковье. Он был механиком по профессии. До войны случилась у него производственная командировка в Тернополь. Потом он не смог эвакуироваться по болезни и застрял в Виннице. Пришлось здесь обосноваться.

Жил он с собакой и котом в ветхом домике. Выкармливал поросят и работал на комбинате вахтером.А по ночам подрабатывал, моя кадки из-под повидла, варенья и консервированных фруктовых пюре. И вдобавок ко всему родилось у него увлечение: он приспособился из помоев творить свой «нектар» -вино самых разных букетов и вкусов. Ради этого Матвеич расходовал часть своего заработка на покупку очень дорогих тогда спирта и сахара. Он даже собрал коллекцию вин своего изготовления, которой очень гордился. По его мнению, знатоки высоко оценили бы его коллекцию.

За три ночи, проведенные с ветераном, я успел привязаться к нему, и он тоже тепло относился ко мне. И нам было жаль расставаться после окончания моей стажировки.

-Я буду заходить к тебе в гости, -успокаивал меня Матвеич. -А ты приходи ко мне домой. Поверь, таких напитков, какими я тебя угощу, нигде не попробуешь!

-И в Крыму? И на Кавказе? Во Франции? Испании?

-Вон куда хватил! За границей я не был. А в Крыму и Кавказе -это совсем не то. Там из чистого винограда напитки делают и к другим фруктам относятся с пренебрежением. А тут чего только нет! Яблоки лучших сортов, абрикосы, сливы, смородина, груши. А кизил какой вкус придает!

-А кизил тут откуда?

-На Украине все растет! И из Молдавии привозят. На плодокомбинате умели раньше деликатесы готовить!

 

Глава 16

 

На четвертую ночь Матвеич не пришел. Часа через два, которые я провел в одиночестве, посетили меня гости: женщина среднего возраста, красивая и важная, и молодой парень с ершистой шевелюрой темно-русых волос, стройной фигурой спортсмена-легкоатлета и уголком матросской тельняшки, гордо рекомендующей своего владельца.

-Астахов заболел, -проинформировала меня дама тоном руководителя. -Придется тебе одному проводить работу по полной программе. В критических ситуациях дежурный механик поможет. И я тоже дежурю в управлении. Если понадоблюсь -пошли девочку из бригады загрузки.

-Куда послать?

-В управление! В контору! -уточнила она со скрытым раздражением в голосе. Вот, мол, какой! Смеет не знать ЕЕ!

-А девочки где?

Она глянула на меня с презрением и не удостоила ответа. Начальница удалилась, цокая каблучками по кафельному полу отчетливо и уверенно.

-Не понравилась? -спросил механик, усаживаясь на стул поудобнее.

-Да так...

Мне действительно все в ней не понравилось. И не так сама начальница, как ее начальственно-снисходительное обращение и весь заносчивый, горделивый вид. Я давно обратил внимание на то, что внешне красивые люди часто ведут себя как баловни судьбы. Они полагают, что им разрешено относится ко всем остальным как к низшему сословию.

Однако незнакомому человеку высказывать свое мнение о начальстве мне не хотелось. Нужно было быть осторожным в незнакомой обстановке. Тем более после предупреждения главного инженера.

-Она ничего баба. Не знаю, что на нее сегодня нашло. Матвеич передал, что ты освоился уже на «Принцессе». Главное тут, пожалуй, бюрократия – правильно нужно вести дневник. Наши начальники боятся, что немцы проверять будут. -Он полистал книгу и остался доволен. -Почерк у тебя грамотный, заполнял чисто. А если проспишь какой раз, не тушуйся! Запиши по времени правильно. Только никого не пускай в зал. С этим у нас очень строго! Упаковщики свое дело знают, женщины они серьезные! А погрузку нужно держать строго! Эти мокрые соплюшки куда хочешь полезут! Им только позволь! Дети еще совсем! Ну, пока. Я попозже зайду. Тогда потолкуем.

Шуршала машина, поскрипывая изредка сеткой транспортера, подчас стрелял пар в системе отопления сушилки. В зале было пусто, как в спортзале, и чисто, как в больнице. Белые стены, добротные светильники, бетонный пол, выложенный не нашей светлой плиткой. А на окнах целый цветник из красной революционной герани. Интересно, кто так любовно ухаживает за цветами?

Молча и квалифицированно паковали сухую капусту в отдаленном торце «Принцессы» женщины в чистеньких бледно-голубых халатах. Их движения были отточены и даже грациозны. Мне казалось, что они исполняют бесконечный танец под мелодию, которая слышна только им.

Я незаметно и с удовольствием наблюдал за ними из-за угла машины. Но, должно быть, мое внимание не осталось незамеченным. Женщины переговаривались о чем-то, не отвлекаясь от работы, украдкой поглядывали на меня и улыбались. Да и кому же не понравится внимание со стороны?

А в другом конце цеха, который назывался погрузочным, а еще чаще «мокрым», раздавался топот, скрип несмазанных вагонеток, писк и возня молоденьких девчонок в огромных резиновых сапогах, темно-синей спецодежде и прорезиненных фартуках. Бедненькие пигалицы! Кто же их нарядил так уродливо?

А я вынужден проводить время один, между двух полюсов, изолированный строгой инструкцией от живого мира. И это в то время, когда вокруг только женщины. Но идти к ним, отвлекаться от работы было для меня «табу». И приходилось томиться в одиночестве и жаре, прозябать на грани полусна и полуобморока.

Перед самым утром все же потревожила меня маленькая, совсем как игрушечная, девчушка. Она несмело приблизилась ко мне со стороны бригады грузчиц и прервала мою полудрему.

-А Стах где?

-Какой такой Стах?

-А механик.

-А его Стахом зовут? Он ушел. И давно уже.

-А куда ушел?

-Не знаю.

-А-а-а.

Вот и поговорили. Ей, как видно, не хотелось уходить. И она стояла с мучительным недоумением на лице. Хотела, должно быть, о чем-то еще спросить, но не решилась. Вихляющей походкой, на цыпочках с приподнятыми руками, изображая, видимо, полет журавля или другой сказочной птицы, девочка направилась к своим подругам. И нырнула в дверь на своей стороне цеха под всплеск оглушительного хохота своих подруг.

 

Глава 17

 

Стах появился только на следующую ночь.

-В котельной авария была. Провозились до самого утра.

-Ничего. У нас ночь прошла спокойно.

-Валентина Дмитриевна сказала мне.

-А она откуда знает? Она не заходила сюда. -Я понял, что речь идет о дежурном инженере, даме, с которой Стах приходил в прошлый раз.

-По-видимому, приглядывала за тобой издали. У нас начальники так любят делать. А мне рассказывали о тебе. Почему ты уехал из Киева? Перепрятался бы всего на несколько дней и уже был бы у своих, за фронтом.

-Хотелось бы. Да не так все просто.

-А тут, ты думаешь, проще будет? Фронт приближается быстро. Новый год, должно быть, отпразднуем уже со своими.

-Надеюсь...

-А мне поручили поговорить с тобой. Тут нужно несколько дел сотворить для того, чтобы наши быстрее пришли. Нужны добровольцы. Примешь участие?

-А тебе кто поручил говорить? Не боишься, что узнает кто-нибудь чужой? На провокацию не боишься напороться?

-Не боюсь. Перед тем как говорить с тобой, расспросили о тебе товарищей. А кто мне поручил, я сказать не могу. Да это не имеет никакого значения. И провокаторы сейчас притихли немного. Тоже стали задумываться о своей судьбе.

-Я не о личности говорю, а о том, кого эта личность представляет. Одно дело -если это армейское формирование. Тогда я не против принять участие. Совсем другое, если эта «личность» из КГБ или из контрразведки. С теми мне не по пути. Прости за откровенность.

-Кто же тебе скажет, кого представляет человек с полномочиями оттуда. Да и какая разница? Сейчас разве разберешь, кто он такой, откуда и с чьими полномочиями. Но этого товарища я хорошо знаю. А вот выше него – не знаю. Сейчас все – «наши»!

-О нет... Далеко не все! Ты спроси у людей, которые жили в тех домах в Киеве, что взрывали наши после отступления, есть ли разница между ними. Или у тех спроси, которых выкопали в парке Винницы. Сколько еще фактов двойной морали нужно? Эти бедняги все осуждены были на 10 лет исправления в лагерях, а уничтожены по разнарядке из ЦК. Усекаешь – по «разнарядке». А на фронте -разве не двойная мораль? Солдаты воюют под Киевом, за их спиной заградительные отряды, готовые в спину стрелять своим, а в это же время под дома их близких чекисты закладывают динамит.

-Сейчас нам не удастся так делить своих земляков. Время такое, когда существуют только «свои» и оккупанты. И каждый выбирает, кому служить. Своим или фашистам. Третьего не дано. Вот когда победим, тогда и будем искать виновных. И всех призовем к ответу! Тогда каждый ответит за свои подвиги!

-Дай-то Бог. Я верю, что ты этого желаешь! Только я уверен, что не все будет так, как мы с тобой хотим. И тебе, и нам всем придется отвечать даже за то, что мы одним воздухом дышали с немцами. За то, что попали в плен живыми, за то, что оставались на оккупированной территории и работали на производстве. И даже за то, что не принимали участия в уничтожении своих же домов. Ведь Сталин отказался официально признать военнопленных своими. Назвал изменниками Родины. И велел наказывать, не разбираясь в обстоятельствах! И тебя тоже он признал изменником!

-Так меня же раненого взяли! Я к ним попал без сознания! И потом, немцы меня расстреливали. Женщины спасли. Я же не сдавался добровольно!

-Ты прости меня. Я же не знал. Но только чекисты, как я, извинения не попросят!

-Мне очень хочется понять тебя и твою позицию. Если есть две стороны, два лагеря, то, что же тогда, труса праздновать или к батьке Махно бежать, чтобы не воевать ни там, ни здесь? Нет у нас с тобой третьего пути! Как бы мы с тобой ни желали этого! Слышишь! Нет! Воевать нам все равно придется! Так лучше уж нам самим начать, чем в штрафные роты потом угодить.

-Неправда это. Есть и другие выходы. Только нужно правильную дорогу выбрать. Не иди на заклание ради неправды и подлости под общим гипнозом! Если это даже назвали святым для нас именем Отечественная война. Присмотрись и подумай! На Украине каждый дом обездолен, каждый куст полит кровью, почти в каждой семье потери от раскулачивания, от искусственного голода в тридцать третьем году, а больше всего -от рук чекистов... И в Сибири, и в яме около городского парка, в Соловках и на Беломорканале. Неужели мы с тобой не найдем более честный и правильный путь для того, чтобы своей судьбой распорядиться?

-Куда же ты меня толкаешь? К бандеровцам? В гробу я их видел!

Мы уже стояли друг против друга, взъерошенные и неистовые. И даже если бы нас слышали со стороны, мы не могли бы сразу остановиться и взвесить, насколько велика опасность такого нашего поведения.

-Есть и другие выходы. Есть другие дороги. Без националистического уклона и кровавой Службы безопасности.

-Ты ведь не просто так говоришь? Я чувствую, что у тебя какое-то предложение в нагрудном кармане есть. Ты же не похож на мельника Петю.

-Какого Петю?

-Да был здесь один. Прятал голову в мешок и попал в свою яму...

-Может, я и не похож на мельника.

-Нам нужно поговорить открыто. Только чтобы ни одна живая душа не вмешивалась и не узнала даже о нашем разговоре! Чтобы можно было не таясь выложить друг другу все соображения. Тогда, может быть, до чего-нибудь и договоримся. Слишком серьезная тема у нас завязалась. Условились?

-Я, конечно, согласен. Давай подумаем только, что можно нам открывать друг другу на свой страх и риск. Да так чтобы больше никого не подставить. И чтобы между нами не поселилась ложь. Мы почему с тобой в тупик попали? Потому что нет у нас у обоих полномочий другие секреты раскрывать. Нам нужно советоваться со старшими. А признаться в этом мы не хотели. Так ведь?

-Да так.…Чего уж там. Но мне хочется, как бы ни сложились наши переговоры, чтобы ни меня, ни тебя в подлости нельзя было упрекать. Чтобы мы потом не перестали уважать друг друга.

-С чего бы это? С каких пор это советские подпольщики такими щепетильными стали?

-Есть еще и личные причины...

-Мне лично это нравится!

-Тогда держись!

И мы пожали друг другу руки так крепко, как только смогли.

 

На следующую ночь мы не встретились. Должно быть, потому, что оба по каким-то причинам не смогли увидеться со своими старшими товарищами.

А как мне хотелось узнать, с кем должен проконсультироваться Стах! От того человека зависело тогда очень многое. Если руководитель большевистской организации настоящий, старой закалки коммунист, то можно ожидать и подлости: зачем убирать с дороги своих будущих противников собственными руками, если есть в наличии методы другие, более казуистические. Вроде доноса в гестапо или какой-нибудь «невинной» провокации... И пожелания Стаха, искренние и честные, могли просто игнорироваться теми, кто имел право решать за него. Мало ли таких случаев?

 

Мне мои товарищи разрешили рискнуть.

И я передал Стаху несколько листков своей литературы для знакомства при очередном его посещении.

А еще через день ко мне, в мою смену, неожиданно зашел Матвеич. Он занимался, по-видимому, своей попутной «любительской деятельностью», потому что на нем были прорезиненный фартук, высокие сапоги и шапка-ушанка со спущенными наушниками. И от него вкусно пахло сливовым повидлом.

-Матвеич! -искренне обрадовался я его приходу. -Как здоровье? Вы уже на работе? А я заходил на вахту, и мне сказали, что вы все еще болеете.

-Я первый день на работе. Вот пришел узнать, как тут мой выученик справляется. Не запорол ли чего-нибудь?

-Все нормально, Матвеич! У такого учителя разве могут быть плохие ученики?

-Давай мы с тобой из повидла пастилку сотворим.

-Как это?

Он на чистый лист бумаги, отрезанный от мешка, размазал повидло и уложил его в чрево сушилки.

-Вот так! Минут через двадцать будет у нас пастила к чаю.

Потом он уселся на угол стола, вытер пот со лба и, подмигивая, промолвил:

-А я зашел свое обещание выполнить. Пригласить хочу тебя, своей коллекцией хмельной похвастаться. Угостить хорошими винами. Хорошо бы еще с кем-нибудь из товарищей, постарше которые.

-Стаха можно пригласить?

-Стаха-то я сам приглашу. Он мой товарищ, а не твой. А ты из своих пригласи, которые постарше. Мне твоя молодость не помеха, но другие усомниться могут: сопливый, скажут, оппонент для серьезных разговоров.

-Почему же это я «оппонент»?

-А как же тебя назвать? Мне Стах твои листовки передал.

До меня наконец дошло. Докатило.

Астахов приглашал-то меня не только вино дегустировать, но и на встречу с представителями нашей организации, чтобы обсудить какие-то политические вопросы.

Так вот кто вдруг проявился как руководитель Стаха в большевистской организации! Никак я не мог себе представить Аристарха Матвеича в этой роли.

-Так это с вами Стах хотел посоветоваться?

-А что? Личностью я не угодил? Или одет не по форме? Советоваться ему пришлось не только со мной. У нас люди и поумнее есть.

Мое недоумение, как мне показалось, немножко обидело Матвеевича. Но я искренне обрадовался, что встречаться нам придется с людьми, у которых авторитетом пользуется этот мудрый человек!

Мы уточнили время.

-Мы никаких провокаций себе не позволим, -добавил Астахов на прощанье. -И ты своих тоже предупреди, чтобы разговаривать нам на полном доверии.

-Не беспокойтесь...

-Я тебе верю.

 

Глава 18

 

По общему согласию мне отвели роль караульного. По-видимому, из-за того, что я был в их обществе самым молодым. И -хотелось думать, -потому, что доверяли как с той, так и с другой стороны.

А я-то собрался участвовать в переговорах вместе с Ипполитычем и Мирославом хоть как переводчик с украинского! А еще обиднее стало, когда я узнал, что напарником для меня определили девочку-инвалида. Ее вынес на руках из соседнего дома сам Астахов и усадил на удобное самодельное кресло.

-Это моя соседушка, мой друг любезный, моя доченька, -отрекомендовал девушку Матвеич. И голос его был таким ласковым! -Тебе придется простить меня на этот раз за невольный обман. Вино мы будем пить без тебя. Но какие наши годы! Еще успеем продегустировать весь мой запас! Доченьку, пожалуйста, не обижай! Она у нас простая, ласковая, но и очень мудрая.

Они как будто сговорились! Да неужто был похож на какого-то насильника?!

В ногах у девочки невесть когда и откуда появилась собака -крупная дворняга интересного пятнистого окраса. Она поглядывала на меня ревниво и строго.

Подошел Ипполитыч с извинениями и потихоньку из рукава, будто невзначай вложил мне в руку пистолет:

-Припрячь на всякий случай! Дай Бог, чтобы не пригодился!

Мимо прошмыгнули в дом еще несколько человек. Моей напарнице они были, по-видимому, знакомы, потому что она почти каждого провожала улыбкой, будто отмечая по списку.

-Меня зовут Ольгой, -назвалась она. -А свои зовут Лэсей или Олесей. А тебя я знаю как звать. И даже еще кое-что про тебя знаю… все только хорошее, -зачастила Лэся, увидев, что меня насторожили ее слова.

Худыми, почти прозрачными руками девочка поправила локон светло-русых волос и улыбнулась мне, глядя исподлобья. Улыбка преобразила ее лицо, придала ему почти иконописную красоту.

Кто же она, эта девочка, так жестоко изуродованная болезнью? Все обыденно в ней, даже непривлекательно, и она вся как деревцо изогнутое и искореженное злой волей. Вот только глаза глубокие, выражающие столько, что и вместиться в них не может. И это все -как-то через боль, но мимо страданий, даже будто игнорируя их.

А в награду за эту волю, за внутреннюю силу -вот вам ресницы! Такое чудо, какого даже у писаных красавиц не увидишь! Окаймленные этими ресницами глаза показались бездонными. И меня от ее взгляда, от погружения в их глубину пробрало довольно странное чувство. Я будто видел кусочек чужого мира.

-Что же мы станем с тобой делать, Олечка?

-Будем играть в войнушку.

-Ого! Смело!

-Мы представим, что мы разведчики, сидим на посту -охраняем партизанский штаб. А чтобы время скорее прошло, мы будем тихонечко разговаривать. Ты садись поближе, пусть люди думают, что это влюбленные милуются.

-Ты же еще маленькая для меня. Люди не поверят.

-Если близко будем сидеть, поверят. А я взрослая. Мне уже двадцать лет. Я даже старше тебя!

-Вот так неожиданность! Извини, пожалуйста... Женщины обычно не говорят о возрасте.

-Ничего... Я привыкла, что меня считают ребенком. Иногда это даже удобно. Но сейчас мы с тобой на посту. Я буду смотреть налево, а твоя зона обзора -с правой стороны. В случае тревоги я дерну за веревку, чтобы колокольчиком предупредить наших в доме. Это я сама такую связь придумала!

-Какую веревку?

Лэся показала мне конец шпагата, привязанного к ее креслу, другой конец скрывался где-то у дома.

-А что они будут делать, когда мы их предупредим?

-В зависимости от обстоятельств. Если очень опасно -уйдут через заднее окно за сарай. А если придется отстреливаться, то ты первый не начинай, только после меня. И сразу ложись на землю.

Вот тебе новость! В случае тревоги я должен подчиняться этой девочке как непосредственному своему командиру! Все это было смешно и неестественно, будто действительно мы начали игру в сыщиков-разбойников.

-А у тебя есть пистолет? -спросил я с удивлением.

Ольга извлекла откуда-то из складок своей одежды огромный немецкий парабеллум.

-Да, оружие солидное. А стрелять-то ты умеешь? В меня по ошибке пулю не всадишь?

Девочка взглянула на меня с молчаливым упреком:

-Кто эти люди, с которыми встречаются наши деды? Это ты их привел?

-Почему деды? Один совсем молодой вошел. Да еще наш Стах -он, может, чуть-чуть старше нас с тобой.

-Обычно собираются одни деды. Молодых сюда не пускают. Это сегодня исключение сделали. И я чего-то не понимаю…

-А ты часто тут на «стреме»? -стараясь отвлечь девушку, я уводил ее к другой теме.

-Нет не часто. Они меня жалеют.

-Ты совсем не ходишь?

-Ноги у меня не хотят работать. С самого детства. Только я их понемногу разрабатываю, тренирую. А сейчас перетрудилась с костылями до мозолей кровавых. Вот и носят меня на руках.

-А собака твоя? Она меня к тебе ревнует. Видишь, глаз не сводит с меня.

-А ты его погладь. Это свой, Пиратик, свой! -обратилась она к псине. -Так кто же они такие? -вернулась к прежней теме Лэся. -Ты с ними или с нами? О тебе Матвеич-то хорошо говорил. А пистолет тебе отдал тот, чужой.

-Почему ты, Олечка, делишь людей на своих и чужих? По какому принципу? Это точно, что мы совсем другие. Мы не коммунисты. Только мы не чужие. Мы тоже против оккупантов. Мы за Россию -без немцев и без большевиков.

-Вы за Россию? Не за Советский союз? А украинцы как же?

-Все мы братья между собой. Я сам украинец.

-А! Вы -Белая гвардия? Как в революцию?

-В революцию была братоубийственная война. Убивали свои своих же, в угоду политиканам. Всех ослепила ненависть. А со слепых какой спрос? Сейчас старую форму не годится примерять.

-Но вы же против моего дедушки и деда Аристарха?

-Нет, мы не против людей, которые воюют с немцами, но против самой советской системы.

-Может, вы и правы, только женщины знают не систему, а мужчин, которые придумывают эти системы. А я люблю наших людей, поэтому я там же, где они. А если бы, не дай Бог, полюбила фашиста, то пришлось бы фашисткой становиться. Женщины такие! Если тебя полюблю, стану такой, как ты, – «белой»?! Слушай! Ты же как д’Артаньян вызов всем бросил: если эти не убьют, то обязательно добьют другие! Бедненький ты, бедненький! Жить и так сложно, а ты еще усложняешь свою жизнь.

-Нельзя меня жалеть! Я сам себе выбрал эту долю!

-А не смог схитрить, хоть немного? В жизни нужно немного хитрить! Вот я всегда одна, наедине с собой. А со стариками хитрю. Маму политика не интересует, а им -мужчинам -нужно обязательно сообщать, что все в полном порядке! Нет никаких проблем, никаких вопросов! И нет серого цвета, все только черное или белое. А у меня от тех вопросов голова раскалывается! И обидно калекой быть. И досадно потом за свою обиду! Подчас даже ненависть появляется к тем, кто здоров, доволен всем -и может себе позволить быть еще и подлецом. Ноги есть, руки есть, голова в полном порядке -а ему все мало. А он хочет кого-то еще перехитрить и прожить за счет слабого и бедного!.. Я тебя поняла! Ты не объяснил ничего, а я уже поняла! Должно быть, решение твое участвовать в организации, где есть, по-твоему, только правда и даже очень мало шансов на успех, на победу, сразу тебя преобразило и очистило от всего ненужного... -Она немного помолчала, пристально вглядываясь во что-то вдали пустынной улицы. -У меня отец вот так. Пил, бил маму, и мне иногда перепадало. А как только в организацию пришел -будто весь переродился. Как подменили его. Такой хороший стал, что нам завидуют даже соседи! -А у тебя невеста есть?

-А ты считаешь, у меня есть право иметь невесту?

-Есть такие девушки, которые живут одним днем. Нет, не так я говорю. Живут душой. Верят, что мы бессмертны. Для таких любовь -это жизнь! Если ОНА у тебя именно такая, то ответ на твой вопрос в НЕЙ самой. Она тебе верит?

-В том-то и беда, что очень верит. Я не смею даже прикоснуться, тогда как сам постоянно с ней... Мне так трудно бывает. Если и ей так же, то нам нет спасения. Она верит, что я НЕ ТАКОЙ, как все! И это меня обязывает. Это «табу» на близость между нами.

Лэся не должна была ничего понять в наборе этих слов, соскочивших с моего языка. Однако она все же поняла:

-Именно поэтому не обижай ЕЕ недоверием! Не бери на себя решение ее судьбы!

-Тебе я могу все высказать. А ей не могу. Потому что нарушится хрупкое равновесие недомолвок. Если все высказать, уже не останется пути к отступлению.

Лэся погладила мою руку, едва касаясь ее, и поглядела в глаза с чисто женским сочувствием, как старшая сестра:

-Благослови тебя Он... А скажи, -спросила она совсем другим тоном, -у вас можно верить в Бога?

-Можно. И очень нужно.

-Это очень хорошо. Это счастье! А наши говорят, что все атеисты. Я-то в Бога верую! Даже не то что верую, я чувствую Его присутствие. Я многое чувствую не так, как другие. Вот гляди!

Она замолкла, лицо ее немного напряглось, стало каким-то воодушевленным, губы зашевелились, будто произнося молитву или заклинание...

Вдруг собака вскочила на ноги, заволновалась, завертелась вокруг нас, потом вопросительно, прямо человечьими глазами уставилась на свою хозяйку. Нашло и на меня какое-то внутреннее беспокойство и волнение. Лэся так же молча успокоила животное. И собака сразу улеглась на прежнее место.

-Я его понимаю. И он меня тоже. Без слов. Просто так мысли мои ему передаются. Это, может, потому, что мы вместе умрем.

-Как это вместе?

-Одновременно. И мы знаем оба. И это уже скоро сбудется. Но я совсем не боюсь смерти. Мне больше тяжело от того, что они меня не понимают. Собака понимает, а люди нет. Вот, может, и ОНА у тебя так же мучится... А ты не можешь это постичь!

И тут до меня дошло, что она, Лэся, все время, пока мы с ней разговаривали, думала только о Любе!

-Одинаковых людей не бывает. Ты настроен как гитара, а она -как скрипка... Два разных строя.

-Гитара?

Лэся поглядела на меня пытливо и закрыла на мгновение глаза своими полупрозрачными ладонями. Но мне почудилось, что она видела все и через них. Чувствовалось, что девочка начитанна, интеллектуально развита и при своей серьезности, уме обладает огромным жизнелюбием и настойчивостью. Да, если бы не военная пора и не наш духовный мрак, она многого могла бы в своей жизни добиться, даже и при таком своем физическом состоянии!

-Только ты меня не жалей, пожалуйста, -попросила Лэся.

«И ничего-то от тебя не укрыть», -подумалось мне.

И в подтверждение этой мысли она взглянула на меня, будто и на этот раз прочла мои мысли, и шепнула:

-Тревога!

Пират приподнялся на передние лапы и настороженно поднял уши. Я сдвинул предохранитель на пистолете и замер. А Лэся притянула меня за шею, прижалась щекой к моему лицу. Потом поцеловала меня в губы.

-Олэнко! Добрый день! -послышалось из-за забора. -Хто там з тобою?

-То мий друг! -ответила Лэся.

-Мылуетэсь? -уже с иронией спросил голос.

-Мылуемось.

-А чого коло чужойи хаты?

-Та тут теплише.

О чем-то переговариваясь между собой и, сопровождая свои слова ироническим смехом, мимо прошли двое.

-Кто это был?

-Полицаи. А ты не обиделся?

Я понял, что она спрашивает о поцелуе.

-Все нормально. Так было нужно... И мне было хорошо.

Я врал, хоть знал, что ей врать нельзя. Все происшествие я ощутил в тревожном шоке и полном отупении. Юная колдунья фальшь почувствовала:

-Я больше не буду. Мне, правда, еще раньше хотелось тебя поцеловать -в благодарность за твое отношение к Любе.

А я ведь это имя при ней не называл! Что же это -колдовство или о нас уже весь город знает?

-Это так хорошо, что ты назвала меня другом. Только скажи, друг: а мне сколько на свете жить?

-Долго жить будешь... Но я не имею права знать о том! -Она серьезно и испытующе посмотрела мне в лицо, положила на колени парабеллум и, освободив правую руку, перекрестила меня серьезно и вдохновенно.

-Благословила на страдания? На горе? Скажи!

-Гэть-тэ думы, вы хмары осинни,

Тож тэпера вэсна золота.

Чи то так, у жалю в голосинни

Промайнуть модии лита?

Закрыв глаза, неожиданно вошла она в мир своей тезки -Леси Украинки.

-Ни, я буду кризь слезы смиятысь,

Серэд лыха спиваты писни,

Бэз надии, такы сподиватысь

Житы буду. Гэть думы сумни!

 

Пират первым почуял изменение обстановки. Из дома показался Аристарх Матвеевич; огляделся и, удостоверившись, что вокруг все спокойно, подал сигнал другим. Вышли только Александр Ипполитович с Мирославом. Они попрощались с хозяином и направились к калитке, знаком пригласив и меня следовать за ними.

-Ну, друг, прощай! -поднялся я со стула. -Может быть, судьба еще сведет нас на этом свете! Я считаю -мне очень повезло в жизни, потому что я поговорил с тобой…

Олечка поднялась на ноги, придерживаясь за спинку кресла, что-то попыталась сказать, но у нее не получилось. Она протянула мне обе руки и прижалась на мгновенье к моему плечу. Потом она улыбнулась и махнула рукой:

-Иди...

Мои товарищи шли молча. А у меня в ушах звучало стихотворение Лэси:

 

Я на гору круту, крэмяную,

Буду каминь важкый пидиймать.

И нэсучы вагу ту страшную,

Буду писню вэсэлу спивать!

 

-Конечно, мужики достойные. И с каждым в отдельности можно решать любой вопрос. Но когда они вместе, их подавляет принцип партийности и страх ответственности перед ЧК. Никто ничего опровергнуть не смог, да и не пытался особенно. Аргумент у них один: виноваты отдельные личности, а партия безгрешна.

-А ты надеялся, что они над своей штаб-квартирой поднимут трехцветное знамя? -иронизировал Мирослав.

Это все, что я узнал об их впечатлениях от встречи.

 

Глава 19

 

Миниатюрная хорошенькая девушка появилась в цеху и остановилась за моей спиной.

-Тебе чего, Крошечка-Хаврошечка? -спросил Стах.

-Вас Валентина Дмитриевна зовет.

-Меня?

-Вас обоих.

-А почему она тебя прислала? Ты самая красивая?

-Нет, я самая отважная.

-Другие побоялись прийти?

-Не побоялись, а застыдились.

-Так ты не отважная, а бесстыдная!

-Я стыдливая. Только я смелая!

-Гляди-ка ты! Ну ладно, веди нас, Хаврошечка, к начальству...

В большом зале, где обычно идет подготовка сырья для загрузки в сушилку и шумят механические шинковки, где звенят девичьи голоса, где всегда сыро и захламлено, было вымыто, чисто и -главное -тихо.

Без спецодежды девушки выглядели празднично и нарядно.

-Вы ли это, мокрые соплюшки? Не узнаю вас! Умылись уже? -приветствовал их Стах.

-А мы можем и обидеться!

-Ну не надо. Я любя!

Будто почуяв праздник, несмотря на глубокую ночь, прибились несколько парней из других цехов. Казалось, вот-вот заиграет музыка и молодая удаль без контроля со стороны старших приблизит те моменты, которые в нашей жизни встречались не так уж часто и оставались в памяти до глубокой старости.

-А мы празднуем ночь простоя! -встретила нас уж очень приветливо мастер смены.

-И какая программа праздника?

-Песни!

-Танцы!

-Догонялки в мешках!

-Пляшечка! Пляшечка!

-А это что такое?

-Ну, это самое интересное! В кругу мы раскрутим пляшку. На кого она укажет, когда остановится, тот выполняет волю пляшкомета: если девушка к девушке – им песни петь или в мешках бегать, если девушка к парню – то целоваться! -объяснила бойкая девушка с сияющими глазами на румяном лице.

-И Оксана будет все время в мешке бегать, -пообещал высокий парень в огромных резиновых сапогах. -Захотелось ей целоваться! А мамка что скажет?

-Не-а-а! -возразила та. -Мамки нет -и я целоваться буду!

-А вы все, часом, не малолетки еще?

-Не-а. Нас уже можно и замуж выдавать.

-Ну ладно. Давайте вашу пляшечку, -на правах старшего гостя согласился Стах.

Под радостные возгласы из кладовки вытащили продолговатую темного стекла трехлитровую бутыль.

-Вот это так пляшечка! -восхитилась Валентина Дмитриевна. -Кому доверим начинать?

-Вам! Вам!

Завертелась бутылка под дружный визг болельщиц.

Забегали друг за другом, подвязав к поясу мешки, девчонки, кувыркаясь и переворачиваясь, натыкаясь на болельщиков со смехом и визгом.

И пели поодиночке. Одна девчушка в ответ на требование петь вышла в центр круга и заявила:

-Я петь не буду! Я буду читать стихи!

-Не нужно нам стихи! В школе надоели!

-Читай, Катюша! Замолчите, вы, двоечники!

-Ну ладно. Давай!

Вытянулся вперед подбородок, все тело девушки выпрямилось и вздрогнуло, как перед прыжком в неизвестность:

-Кохайтэся, чорнобрыви,

Та нэ з москалямы.

Бо москали, чужи люды,

Роблять лыхо з вамы...

 

Хороший звучный голос, прочувствованная чудесная шевченковская лирика вынудили слушать и сопереживать девичьей трагичной доле.

-Это она про себя...

-А хто ж вин, той самый москалык?

-Не скажу.

-Та то ж Стах! Он один тут москаль!

-И не оправдаешься… -смутился мой напарник.

Когда крутила бутыль Катерина, рядом возникла Оксана:

-Мы будэмо вдвох. Мы разом.

-Это не по правилам! Брысь на место!

-Да пускай себе...

Горлышко бутылки остановилось между Стахом и мной.

-Перекрутить! Недоносок! -протестовали ребята.

-Еще чего выдумаешь!

Обе девочки требовательно остановились перед нами.

Катюша ласково разгладила мои взлохмаченные волосы и, едва прикоснувшись губами, поцеловала в лоб. Оксана всей девичьей жаркой плотью прижалась ко мне и впилась в губы с такой страстью, что у меня закружилась голова. Потом хитро посмотрела в глаза и промолвила:

-Чтобы помнил. А Любаньке мы ничего не скажем. Правда, Артем? -повернулась она к Стаху.

-А меня так! -отозвался Стах.

-Обойдешься. Ты женатик. Сонька глаза выцарапает.

О Господи! Сколько сразу новостей на мою бедную голову!

-Ты Любу знаешь? -видно, от неожиданности спросил я.

-Да мы учились с ней вместе. За одной партой с ней сидели три года!

-Пляшку! Пляшку! -требовало общество, и Стах отправился в центр круга исполнять обязанности «водия». Оксана заняла его место, лукаво поглядывая в мою сторону.

У меня горело лицо и от ее поцелуя, и от внезапных открытий. Я как будто оказался в обществе чужих людей совершенно голым. Оказывается, для всех этих незнакомых мне девчушек я был понятен со всеми своими условностями, секретами и тайнами. Каждый мой шаг, каждый поступок становился темой для бесед, сплетен и пересудов.

-Артем! Почему же я не знал, как тебя зовут? А что такое Стах? -Только сейчас я понял, что такого имени нет в природе.

-Моя фамилия Стахович. Стах да Стах.

-А я подумал еще: до чего же твоя биография схожа с тем, что Надежда Дмитриевна рассказывала о своем зяте!

-Успела-таки рассказать! Ну и теща!

-Что -плохая теща?

-Ну что ты. Мы с ней дружно живем. Из всех зятьев у нее -я самый любимый. Может, потому, что дорого достался.

-Как так: из всех? Сколько же их у нее?

-Шучу. Я первый. Ты вторым будешь.

-Не будет этого, Артем. Я не имею права на личную жизнь. И тебя очень прошу: никому о знакомстве со мной не рассказывай. Особенно потом, после освобождения города. Моим именем ты можешь накликать большую беду на все семейство Сони.

-Может, еще передумаешь? Свернешь? Я тебе помогу отмыться.

-Нет, Артем. Слишком поздно. Тем более в Виннице -в большой деревне, где каждый о каждом знает все. Меня затерзают только за то, что я родственник отца Иоанна. Наш род весь и все окружение совершенно никак не вписываются в законы довоенные. Да сказать по правде, я надеялся, что и тебя удастся охмурить. Чтобы и ты с нами работал. Ведь правда-то, как ни крути, на нашей стороне. Кто-то же должен за правду воевать.

-Ты хочешь сказать – свою голову за нее положить? Так я же уже был на том свете. Может, хватит на мою долю? Лучше с полуправдой жить, да живым остаться!

-Смотри сам. Каждый волен решать свою судьбу. Только когда-нибудь может и совесть у тебя заговорить. А моя судьба определилась еще до Винницы.

-А как же Люба? Жаль девушку. Я-то думал: вот повезло этому парню!

-Я тоже так думал и очень надеялся. А оказалось -обманывал сам себя. Надеялся, что вот попал на плодокомбинат и никто меня тут не знает! А тут, видишь, ничего ни от кого не скроешь.

-Ты зайди все же к ним. Они ждут.

-Тяжело отказываться от надежд, но сходить придется. Я обещал.

 

Глава 20

 

Нина вечером шепнула мне, что меня хотел срочно видеть Александр Ипполитович.

-Случилось что-нибудь?

-Существенного ничего. Обычные неприятности. Он хочет о чем-то с тобой посоветоваться.

И пришлось мне до посещения уютного домика около еврейского кладбища отправляться на свидание к Данилову. Как я ни торопился, успел только к обеду.

Командовал за столом Малик. Он молча поставил еще одну тарелку, вытер полотенцем ложку и подал мне, похлопав могучей рукой по плечу:

-Включайся.

На Малика, безотказного и дисциплинированного, в мужской колонии Ипполитыча свалили все хозяйственные дела. И сразу все стало на свои места: в домике чисто, никто не курит в помещении, все кладут свои вещи на место. И обедать садились вовремя.

Какая странная судьба у этого необычного человека! Хорват или босниец по национальности, он по каким-то, ему только известным соображениям, вслед за русской молодежью завербовался в строительную фирму, которая перебазировалась в Россию, чтобы участвовать в освобождении «старшего брата» от большевизма. И подставлял, не гнушаясь ничем, свое могучее плечо под любую тяжесть. Огромные руки его делали черную, грязную работу без всякой команды, без понуканий и напоминаний. И счастлив был он тем, что хоть чем-нибудь полезен общему делу.

-Да. Господь Бог нам послал это создание в помощь, -перехватил мой восторженный взгляд на хорвата Ипполитыч. -Не понимаю, как бы мы без него тут обходились!

-А я не пойму -что для него Украина или Россия?! Ведь придется однажды платить по самой высокой цене за наши проделки. Он ведь тоже в драку полезет.

-Заразился он… даже не идеей освобождения от большевиков, а отношениями друг к другу в нашей организации. Он многих знает, кто стоял у истоков организации. И с Байдалаковым был дружен. На рыбалку они вместе ездили. Иногда сопровождал того при рискованных командировках как нянька и телохранитель.

Фамилию Байдалакова именно от Данилова я слышал впервые, хотя знал о дружеских отношениях председателя Совета НТС с нашим шефом. Впрочем, тот, как и все они, жил в Югославии, и его знали хорошо все выходцы из кадетского корпуса.

-Я хотел посоветоваться с тобой, поскольку ты единственный из нас местный житель. Можно ли кому-то из нас под каким-либо видом остаться в Виннице или в одном из районных городов? Город-то особенный. Тут очень квалифицированное гестапо, специальный отдел разведывательного центра – «Абвер-Р», немцы тут собраны более активные, чем в других городах Украины и России. И все потому, что совсем близко построены казематы ставки командования. Да и большевики тоже не спят. Где-то недалеко в области расположились несколько мобильных партизанских отрядов. И в городе, судя по всему, несколько звеньев подполья. Мы с тобой уже натыкались на них пару раз. И программки свои туда втолкнули. Самое интересное, что они с охотой принимают литературу и к нам относятся почти дружелюбно. С чего бы это? Что, перемена курса в стране? Или тут условия деятельности у коммунистов особенные? В Киеве они были совсем другие.

Очень интересный город. Тут практически политическую обстановку все оценивают одинаково. Независимо от своих взглядов. И обыватели, и националисты, и даже коммунисты из подполья. И мы, кстати, тоже. Раскопки внесли свои коррективы. И теперь коммунисты тоже осуждают своих чекистов. Но можно ли им верить? И мы, несмотря на кажущееся благополучие, очень уж становимся заметными. И в других городах уже нам на пятки наступают: в Фастове двух ребят гестапо взяло, Широбокова повязали очень основательно в Катовицах. Сергей Бевад тоже попал под надзор к контрразведке.

-А где он?

-Бевад? Да здесь же. Уже две недели, как в Виннице. Я вчера встречался с ним. Так как ты думаешь: есть у нас шансы в этом городе оставить хоть пару человек в счет резерва на будущее?

-Александр Ипполитович, если могут быть шансы у кого-нибудь в Виннице, то только у меня и моей сестрички. Вот вам и пара человек.

-Вполне логично. Я так и думал, -будто и согласился Данилов с моим предложением, но в словах или сомнение, или какая-то ирония.

-Но я только вчера убедился, что у меня никаких шансов для благополучного перехода под родную советскую крышу нет и быть не может. В лучшем случае сразу пошлют в атаку -смывать кровью грязь оккупации в штрафном батальоне, а в худшем... Хуже всего то, что я уже и сейчас живу на виду у всех. Нужно поскорее оставлять этот гостеприимный город и искать свои шансы в городе покрупнее, где можно затеряться без следов.

-Львов?

-Другого на пути ничего не видно. А еще лучше – податься в лес. Там отчитываться перед властью не нужно, отмечаться в военкомате и прописываться в милиции тоже...

-Да. Я тоже так понял обстановку. Будь, пожалуйста, осторожен. Мы и так насветили здесь очень много. И часто больше зависим от благородства людей, а не от политического расклада сил. Будем собираться в дорогу. Если придется в разное время уезжать, то встретимся во Львове… А Бевад в третьем доме от церкви Старого города, если идти вниз по улице. Только и там будь осторожен, -добавил Данилов, немного помолчав.

 

Глава 21

 

С Любой я встретился неожиданно, как раз напротив тюрьмы. Она свернула с переулка и шла, опустив голову в глубоком раздумье. Несколько минут я мог разглядывать ее, оставаясь незамеченным. Может быть, она похудела, или осенняя одежда как-то упростила ее, обесцветила, сделала более обыденной? Но когда Люба повернула голову в мою сторону и, узнав меня, остановилась, то засветилась неподдельной радостью. Исчезла сразу ее серость, щеки налились румянцем, трогательно заулыбались глаза… Так что у меня на душе стало радостно и очень тревожно.

Нам не нужно было говорить о чем-нибудь, мы все понимали без всяких слов. Пошли рядом, не глядя друг на друга, но всем существом чувствуя присутствие другого. И все же последние события, пережитые нами вместе, что-то расстроили в наших ощущениях, воздвигли между нами невидимую перегородку.

-Как здоровье папы?

-Ему уже лучше. Он поднимается и ходит по комнате. Говорит, как только зима настанет, пойдет на работу!

-А ты работаешь?

-На конфетно-бисквитной фабрике. Печенье на прессе помогаю давить. Меня Сонечка туда пристроила.

-А я чувствую, что от тебя ванилином пахнет, и подумал: духи, может, у тебя такие?

Люба вдруг остановилась, из-под курточки извлекла какой-то пакет с сильным запахом сливочного мороженого довоенного образца и протянула мне.

-Что это?

-Заготовка печенья, тесто.

-Ты где взяла?

-Утащила на фабрике, -она опустила голову и исподлобья поглядела на меня виноватыми глазами.

-Любаша! Нельзя воровать. Это не только нехорошо, но и опасно очень. Я видел трупы молодых ребят, которых немцы расстреляли лишь за то, что они украли по пять коробков спичек. Но даже если не расстреляют, а только прогонят с работы, представь, какой позор для тебя будет! Стоит ли этого кусок пахучего теста?

-Я больше не буду. И Соне расскажу... Но это ты возьми, пожалуйста!

Пока я заталкивал теплый от ее тела сверток себе за пазуху, Люба глядела на вышку на углу тюремного двора, будто набиралась смелости для вопроса. А я знал, о чем она хочет спросить, и безмолвно просил ее не начинать этот разговор.

Вместо вопроса она сказала с утвердительной интонацией:

-Ты не приходил к нам из-за той нашей встречи с полицаем.

Я замер в надежде, что она не будет настаивать на продолжении темы.

-Тебе очень неприятен наш конфликт с Сашком. Но он же ничего не изменил ни в нас, ни между нами.

-Он вызвал у меня чувство бессилия и презрения к себе. Будто нас обоих окатили из помойного ведра, и не отмыться нам от этой грязи никогда. Я только сейчас понял старинную историю, которая раньше казалась чудачеством старшего, непонятного для нас, поколения. Мне мама рассказывала, как ее сестру с молодым человеком облили из проходящего мимо поезда помоями… Они не осмелились даже взглянуть друг на друга и больше так и не встречались. Осталась моя тетя бобылкой. Тебе это, конечно, не грозит -ты ведь красавица!.. Этот полицай дал мне почувствовать мое ничтожество. Но это мы с тобой пережили. Остались только горькие воспоминания. И если быть честным, то нужно признаться, что не заходил я совсем по другой причине.

Люба остановилась, насторожившись.

-Главное -я стал бояться того… стал бояться, что твои домашние, и мама, и Верочка... И ты сама тоже... Привыкнете… ко мне. А время сейчас очень жестокое. Уберечь тебе нужно себя. Потому что отвыкать потом… будет всем вам… очень тяжело… и очень больно.

-Да они уже привыкли. Они ждут тебя. Почему же нам нужно отвыкать? Мы все живем в одно и то же время, мы все, как мама говорит, под Богом ходим. Конечно, мужчины теперь рискуют много больше. Соня тоже боится, что ее Артему ее еще придется воевать.

-Дело в том, Любаша, что, когда освободят Винницу, ваш Артем окажется среди своих. И все его страхи на этом почти закончатся. Ну, может, еще до победы придется повоевать... А для меня все самое опасное еще впереди. И хуже всего, что не только для меня, но и для тех, кто со мной общался.

-Почему?

-Потому, что я, Любушка, смертник. Я из тех, кто не может в мире жить, как все. Мне нельзя привязываться ни к кому. Нельзя, чтобы кто-то привязался и ко мне. Нельзя, чтобы нас видели вместе часто. Потому что я в состоянии непрекращающейся войны с советской властью. С той системой, которая и голодом морила своих детей в тридцать третьем, и расстреливала своих лучших сынов в тридцать седьмом. Я состою в организации, одно название которой приводит в бешенство чекистов. Тех, кто скоро появятся здесь вслед за солдатами-освободителями. И мне не хочется, чтобы моя вина хоть краем коснулась тебя или твоих родственников. Я еще несколько дней назад наивно рассчитывал, что в Виннице можно будет осесть. Организовать небольшую группу и остаться после освобождения для подпольной борьбы с советским режимом. Да только убедился в том, что для меня и это невозможно. Многие, кого я совсем и не знал до сего времени, уже начали связывать твое имя с моим. Ты себе даже не можешь представить, насколько я счастлив этим... Только я не имею права рисковать тобой!

Девушка смотрела на меня с ужасом. Пощади! -молил ее взгляд. Информация эта была настолько страшна, что она не знала, как вести себя со мной, как реагировать на мои слова и тем более какое принять решение.

-И ты уедешь? Когда? Куда?

-Я пока ничего не знаю. Я сам не принадлежу себе. Будет команда -и я уйду. Туда, куда укажут старшие.

-Они жестокие? Они злые?

-Что ты! Они очень хорошие люди. Они так же, как и я, готовы к действию, только у них больше ответственности: и за себя, и за меня.

-Может быть… и мне… нужно с тобой... Только я еще не готова. Все это так неожиданно.

-Ну уж нет. Тебе нельзя. Уже из-за своей сестры, которую втянул в эту игру, я себя казню каждый день. И этого для моей совести вполне довольно.

-А я очень хотела с твоей сестрой познакомиться!

-Сейчас этого нельзя делать. Здесь как в большой деревне... И это поломало все мои планы.

Ее пальцы безотчетно побежали по моей руке вверх от запястья… Глаза постепенно наливались влагой:

-Но ты же не сможешь вот так!

-Я должен. Ты же сама сказала, что я «не такой». Ты угадала тогда. Только для тебя это понятие положительное, а я «не такой» совсем иначе. Пожалуйста, постарайся меня понять!

Прежде мы сами перед сближением воздвигали между собой искусственные преграды. И в первую очередь по ее инициативе. А я понимал, что по-другому нельзя -она так воспитана. Но в тот час я вдруг почувствовал, что никаких преград больше нет. И еще почувствовал, что я на последней черте, держусь за соломинку. Еще одно мгновение, еще одно только последнее слово -и я не выдержу напряжения. И мы вместе натворим таких глупостей, которыми я всегда буду себя изводить.

-Иди...

Дождался-таки!

-Ты прости меня, если сможешь... -бросил я последнее, что мог.

-Ну, иди же!

Это были ее последние мне слова. Я убежал... чтобы поскорее остаться наедине с самым собой.

 

Мне не хотелось тогда даже домой… Страшно было идти к людям. Казалось, кому бы я ни попался на глаза, каждый сразу бы понял: я только что сотворил нечто ужасное.

Среди памятников древнего кладбища, где никто уже ни о чем никого не спрашивал, ничем не интересовался, нашлось место, которое подходило тогда лучше всего. «Спасибо тебе, незнакомый старый Соломон Кауфман, за временное пристанище и удобное сиденье!»

Листьев на деревьях уже не осталось, и отсюда были видны все три окна их дома. Что там за ними? Как жаль, что никогда не удавалось заглянуть мне в смятенную душу, которая была еще близко, но я уже отодвинул ее от себя так далеко и грубо, отгородил своим ТАБУ! Время для меня остановилось и не желало сдвигаться с точки, где объединились воедино: холод надгробия, сырость осеннего тумана, боль в груди и душевная прострация.

Полил надоедливый мелкий осенний дождь. Над кладбищем как-то внезапно опустились сумерки, зажглись огоньки и в их окнах.

Пока в двух... В доме задвигались силуэты...

Все. Нужно было двигаться и продолжать неожиданно опостылевшую свою жизнь. Я попытался подняться, но мои ноги подкосились. Только Соломон Кауфман своим серым надгробьем удержал меня в вертикальном положении. Потом мне удалось двинуться с места. И медленно, покачиваясь, я не оглядываясь двинулся к Старому городу.

 

Глава 22

 

На дороге меня окликнули...

Три казака недружелюбно и подозрительно окружили меня.

-Руки! Оружие есть?

-Нет.

-Документы?

-В кармане куртки.

Один из них, на голову выше меня, огромными ручищами достал из моего кармана справку -«Аусвайс» и при слабом огоньке спички попытался прочесть ее. Но ветер задул огонек, и казак, чертыхнувшись, махнул рукой товарищам.

Меня привели в какой-то темный чулан в углу двора. Там на оклик сопровождавших меня казаков откликнулись еще два мужских голоса. В помещении сильно пахло свиным навозом и спиртным перегаром.

Два моих товарища по несчастью, видимо, пока не осознавали, в каком положении находятся, и бормотали что-то несуразное. Голоса их звучали где-то внизу.

Под ногами хлюпала грязь, было холодно и сыро. Перспектива ночи в таком уютном месте казалась малопривлекательной. Я постоял какое-то время без движения и без каких-либо мыслей в голове и вдруг забеспокоился, сам удивляясь себе. «Ага! Значит, не все еще для меня безразлично в этом мире. Ничтожное существо где-то внутри меня еще хочет жить, тянется к свободе!»

И завертелся я внутри замкнутого пространства, а потом с разгона бросился на дверь. Будто кто-то большой и сильный придал ускорение моему телу. Я не почувствовал боли от удара.

Кто-то матерился снаружи, злобно и смачно.

Защелкал металл запора, меня схватили несколько сильных рук, и выволокли вон из помещения. Удар мощного кулака пришелся мне только по плечу, однако был он так силен, что я кубарем покатился под стену сарая.

-Соболев! -послышался хрипловатый окрик. -С кем вы там?

-Да пьяный какой-то кочевряжится...

-Кто такой?

-Документы на столе у дежурного.

-Веди его сюда.

Маленького роста, с совершенно белыми, будто седыми, усами на юном лице, офицер, украшенный широкими серебряными погонами без всяких звездочек, сидел за столом около керосиновой лампы и мял в руках мой «Аусвайс».

-Почему пьяный по улице шатаешься?

-Я совсем не пьян. Шел с дежурства на плодокомбинате.

-А комендантского часа для тебя нет? Немцы бы встретили -пристрелили на месте, а если полицаи -отправили бы в Германию. Тебе еще повезло, что встретил казаков. Ты где живешь?

-А вы Бевада не можете позвать? -вместо ответа спросил я.

-Бевада? -удивленно взглянул на меня офицер. -А ты откуда его знаешь?

-Я земляк его...

Офицер пожал плечами, молча вышел и вскоре возвратился в сопровождении высокого, сутуловатого товарища в кителе, наброшенном на плечи.

Я никогда не видел Сергея Ивановича в форме. Он тоже присматривался ко мне, не узнавая. А признав, обрадовался и даже немного растерялся. Он познакомил меня с маленьким усатым товарищем, позвал и тех, что задержали меня, извинялся за конфликт и совсем успокоился, только когда мы несколько раз пожали друг другу руки.

Потом мы в соседней горенке обмыли нашу встречу глотком водки, смешанной с немецким пуншем.

-Вы простите, только вчера все запасы спиртного извели. Для меня встреча эта -огромная неожиданность, хотя я и знал, что вы здесь. Только Данилов просил меня не искать ни вас, ни ваших родителей.

Провожая меня до дома, Сергей Иванович уточнил все подробности моего задержания казачьим патрулем.

-Хорошие они ребята. Но в последнее время я ощущаю за спиной чье-то недоброе дыхание. Есть и подозрения. Но может оказаться, что грешу я на невиновных. Самое главное -опасность идет теперь с двух сторон. Если раньше только гестапо совало свой нос везде и их чины бывали осведомлены о многих наших тайных делах, то сейчас и партизаны несколько раз привет передавали. Кто-то уже и на их мельницу воду льет. И чем дальше, тем сложнее работать. Если бы человеку можно было верить на слово! Так нет же! Приучила советская власть людей и к демагогии, и к подлости. В глаза – он хороший такой, что лучше и друга и не нужно, а отвернулся чуть в сторону -и уже у него совсем другая правда и друзья другие. Чувствуется, что кое-кто из казаков надеется найти общий язык с чекистами и заработать себе прощение. А как Александр Иванович? Доходят вести о нем?

-Родители его получили письмо еще перед Пасхой с поздравлениями, а мне он не пишет. Должно быть, и забыл обо мне совсем.

-Нет, не забыл. Мы в нашей организации приучены к тому, что всегда в ответе за тех, кому дорогу подсказали. А писать просто опасно. Я был в Варшаве в прошлом году. Хотелось его навестить, только мне не разрешили... А у вас что-то случилось? Ведь не окажись я на вашем пути -трагично могла бы окончиться ночная прогулка. Я ведь нарочно первым о себе рассказал, чтобы заслужить и встречное доверие.

-У меня все проще, Сергей Иванович. Сегодня я впервые на своей шкуре ощутил, что значит жертвовать своим личным для общего дела. Но самое главное, что больно не только мне, но и другим, которым не хотелось бы причинять боль.

-Девушка?

-Да, она.

-Понимаю и сочувствую. Мы тоже проходили этот этап. Есть ожоги на душе и шрамы. Никто помочь здесь не в силах. Каждый один на один справляется, как может. У каждого своя боль и свой крест на земле. Помоги вам Господь перенести достойно свою долю.

 

Глава 23

 

Подколодной змеей затаилась забота.

Залила мою душу лихая волна:

Словно злой, ненавистный, безжалостный кто-то,

Давит сердце своя и чужая вина.

Ту вину я ношу, как проклятие брата.

Я попал, как в капкан, в заколдованный круг.

То ли я виноват, то ль судьба виновата,

Иль никто не виновен -но прости меня, друг!

Ты прости мне, мой друг, серебристую россыпь

Среди буйной твоей кутерьмы.

Ты прости мою хмурую осень,

За которой не будет зимы.

Ты прости мне обыденность слов,

Что истерлись, стократ повторенные.

Ты прости мне охапки цветов,

Что поникли в садах недареные.

И когда, сняв покров, как царевна-лягушка,

Ты не в силах унять взбунтовавшийся дух

И, как в омут, нырнешь в безразличье подушки,

Ты прости меня, друг...

Словно в страшном кино или в скверной сатире,

Я кричу, разрывая гримасою рот:

Как мне быть на земле, как мне жить в этом мире,

Если чувство вины не пройдет?

Но, кричи не кричи, в мире, проклятом Богом,

Мне никто не сумеет и не сможет помочь.

Запуржила пути, заковала дороги,

Бесконечна, как ад, воркутинская ночь...

 

Глава 24

 

Каждый день, идя на свой Плодокомбинат в 1943 году, я проходил мимо кирпичной тюремной ограды с вышками по углам. Четырехэтажное мрачное здание с деревянными козырьками на окнах, приоткрытыми только сверху, в небо, особых размышлений, а тем более ассоциаций у меня не вызывало. Мне совсем ни к чему была тюрьма в Виннице.

Судьба распорядилась по-другому. И в 1953 году меня привезли именно туда. Что же нужно было от меня здесь чекистам? Родственников здесь уже не осталось, следов моих на местных дорогах -тоже. Знакомых найти было бы довольно трудно. Меня давно уже здесь все позабыли.

За десять-то лет, да еще таких, что не только тело, но и душа умирала не один раз! Все, что случилось со мной в прошлой жизни, и даже само то время, пережитое в этом городе, казалось сном, фантазией или воспоминаниями из другой биографии, из жизни другого человека.

Казалось даже удивительным, что этот вот я, заслуженный арестант с очень сложной судьбой, знаком с этим городом.

Но все же, закрыв глаза, я представлял себе Буг, мосты через него между Новым городом и Старым, будто игрушечную, старинную церковку на горе, видимую почти отовсюду. Я мог бы без провожатых найти и собор в Новом городе, и кинотеатр, и городской парк с танцплощадкой. Мог бы найти и еврейское кладбище, воспоминание о котором до сих пор вызывало у меня нервную дрожь. Будто там могилы очень близких людей. Мог бы даже разыскать надгробную плиту с надписью на русском и еврейском языках: «Здесь похоронен Соломон Кауфман»...

 

В глубине вместительного тюремного двора, как флигель в помещичьих усадьбах, за главным серым зданием укрыт еще один корпус. Три этажа со сводчатыми перекрытиями, стены почти метровой толщины и окованные дубовые двери. Здание, должно быть, царского времени. И построено оно на совесть! Это -спецкорпус для политических заключенных. Все камеры однотипные. По-видимому, по проекту они числились одиночками. А потом уже, при очередной необходимости, были поставлены с двух сторон узенькие двухэтажные нары, и население камер увеличилось вчетверо.

Мне определили место на третьем этаже, в 34 камере.

Встретили меня мужики неприветливо, даже с некоторым недоумением, как будто я сам напросился к ним в товарищи!

-А тебя зачем к нам? Нас и так четверо. Уже полный комплект.

-Милые мои, арестантики! Вы очень хорошо живете! У вас постель на каждого с одеялом, подушкой и даже с простыней! У вас чисто и тепло. У вас и книжки на тумбочке. Очнитесь! Не в советской ли стране вы отбываете срок? Неужели вы не бывали в других заведениях, где на одном квадратном метре тюремщики размещают по два человека? Где только металлические полосы на нарах и это -все постельные принадлежности? Да у вас здесь санаторий!

Конфликт не затянулся. Открылась кормушка, заглянул надзиратель, осмотрел всех, и взгляд его остановился на высоком мощном мужике с довольно симпатичным лицом:

-Охрименко! Собирайся с вещами.

-Вот так и решился наш спор. Прощайте, мужики. Пришла и моя очередь в дорогу.

-Хорошего тебе конвоя и добрых товарищей! Чем дальше повезут, тем условия лучше.

Увели мужика...

Место убывшего внизу я сразу занял без возражений остального населения. В медвежьих углах вроде Винницы и нравы у арестантов помягче – там не воевали за место поближе к окошку!

Двое товарищей по камере были колхозниками из районов. Уже в возрасте. Привезены для пересмотра дел по жалобе Генеральному прокурору. Третий – великан, как адмирал Нельсон, с одним глазом. Этапирован из Вологды неизвестно для чего. Он уже почти месяц провел в камере без всякого движения. Сидел молча, не протестовал, полагая, что место для отбытия срока и здесь неплохое. У него жила семья километрах в тридцати от города, и он надеялся, что сумеет как-то сообщить жене о своем бедственном положении, попросить материальной помощи. И тогда передачи ему были бы обеспечены, хоть по одной в неделю!

-Живут мои не особенно богато, но с хлебом!

Санько глаз потерял на лесоповале. После операции его, по-видимому, для компенсации ущерба, направили в женскую бригаду. Бригадирша пригрела отощавшего великана, откормила и назначила своим помощником. Лучшей доли Санько себе и не желал бы, а тут этот вызов в Винницу.

До плена и до службы в полиции успел Санько повоевать на только что появившемся в действующей армии танке модели Т-34. Всего-то один месяц, но любовь к этой машине у него осталась навсегда. Совпадение номера камеры с маркой грозной боевой машины было признано сокамерниками, к радости Санька, добрым предзнаменованием.

Два Стецька -надо же такое совпадение -были почти однофамильцы; из разных районов, но по-родственному схожи внешне. У одного, который помоложе, фамилия чисто украинская -Стецько; у другого кто-то из предков успел ее немного русифицировать, приписав в конце букву «в». Для различия в камере условились их называть по именам: помоложе Дмытро, постарше -Мыкыта.

Мыкыта при знакомстве со мной представился Никитой, но был тут же разоблачен и осмеян:

-Як тэбэ батько называв? -спросил его Санько.

-Та Мыкыта...

-Чого ж ты сэбэ называеш Никитою? Перед кем выхваляешся?

Потом уже вместе Стецьки набросились на Санька:

-И тебе не совестно, полицайска твоя рожа, надеяться на помощь жены? На ее передачи? Пока в селе своем родном у старых людей ты самогонку вытрясал и помогал немцам молодь в Ниметчину отправлять, ты скольких любовниц имел?

-Та одну только, и то не всегда.

-А бригадирша в лагере для чего тебя откормила и помощником назначила? Думаешь, мы только на свет появились и не понимаем лагерной жизни? Дома четверо диток на бабу взвалил и еще хочешь помощи? Вон Шурик рассказывал, что парубки до самого призыва в армию на селе босыми ходят до самых морозов. А с зимой постолы обувают! А ты носил когда-нибудь постолы? Это же такая беда пришла на село, что и не припомнишь, когда была еще такая. Разве в тридцать третьем году, когда пухли от голода! У тебя же дивчата уже на выданни. Ни, жинко, кыдай своих диток и вези своему полицаю варэники з сыром!

-Та нащо мэни ти варэныкы, хай хлиба прынэсэ!

Как же я соскучился по этому языку своему! Я предупредил товарищей, что я тоже украинец. И родом даже отсюда, из Винницкой области. Но я не был сельским жителем, «не пахал землю», и меня они не желали считать полноправным украинцем.

Очень хотелось хоть что-нибудь узнать о городе. О том, как пережил он фронт, что здесь осталось целым, что разрушено. И ненароком услышать о ком-нибудь из знакомых!

По-видимому, мне предстояло в винницкой тюрьме провести не один месяц, недаром же чекисты решились потратить столько средств и времени на транспортировку моей персоны. Нужно было думать и о своем здоровье. Чтобы, несмотря на нервные перегрузки, которые меня ожидали в период нового следствия, и на вынужденное физическое бездействие в условиях камеры, как-то приспособиться и назло им сохранить физическую форму. За шесть месяцев, проведенных по пересылкам, мышцы стали дряблыми, десны кровоточили, сон стал отвратительный.

 

Как истинные колхозники, мои товарищи полагали, что, отдыхая лежа, они набираются сил для будущего. Двое из нас четверых курили. На их беду, а на наше счастье, курева было мало. Санько и старший Стецько страдали от этого даже больше, чем от недоедания. Без особого труда я заключил с куряками договор: дымить только около окошка, дым выпускать только в форточку. А в благодарность за это я обязался добывать для них огонь. Мужики подивились предложению, однако согласились с радостью.

Проблема огня была для курцов, пожалуй, самой серьезной. Никто из них не научился арестантским способом добывать огонь из комка ваты. Я же эту мудрость освоил еще в сорок пятом в Воронежской тюрьме, в корпусе смертников. И деревянная дощечка от слабо закрепленного сиденья табурета стала ценным инвентарем камеры. А вата из моей воркутинской телогрейки при трении загоралась как порох. Мне требовалось всего лишь трехминутное раскатывание плотно закрученного кокона, чтобы он задымился.

-Ну хвокусник, ну мастер! -поражался старший из Стецьков.

-Много арестантских фокусов накопилось в моей практике за полтора года камерной биографии! -прихвастнул я для красного словца.

-Полтора года? -удивились мужики. -Чего так долго?

-Если еще и эти шесть месяцев посчитать на пересылках, то уже два. А дальше что будет -увидим.

-Чему же важному ты научился?

-Самое важное -как не болеть. Как сохранять жизненную энергию и физическую силу.

-А как ее сохранять?

-Вот вы думаете: и чего это он такой добрый? Сам не курит, а огонь взялся выкатывать для других. А потому это, что мне нужна физическая зарядка. Не буду же я в тесной камере, при вас заниматься гимнастикой. Может, кто-нибудь из вас и сам стал бы рядом, но другие будут насмехаться и мешать. А у меня для рук и грудных мышц есть очень хорошие упражнения. И для ног: когда вы после обеда отдыхаете, я пробегаю по проходу между нар туда и обратно до пяти километров.

-От грамоты голова твоя не в тот бок повэртаеться, -высказался Дмытро. -Кормят погано, хлиба мало, то трэба сылу сберегать. А ты крутишься, як гимно в ополонци. -Он воспринял мои методы враждебно. -Розумный дуже! Не люблю таких.

-Ну чего ты злишься? -вступился за меня Стецько старший. -Не хочешь бегать -то не бегай. Он же тебе не мешает?

-Спать мешает.

-Спать захочешь -заснешь!

Я не рассказал им о других методах незаметной физической загрузки, которым научил меня в Воронежской тюрьме опытный страдалец -адвокат с дореволюционной практикой Митрофанов. И проделывал целый комплекс упражнений незаметно для всех, просто сидя на нарах и беседуя с кем-нибудь. Мышцы мои незаметно работали, а тело при этом оставалось почти неподвижным.

Утром, после туалета и умывания, мы рассаживались по местам в ожидании «веселой минуты» раздачи хлебных паек, и начиналась ежедневная процедура посвящения общества в свои ночные видения. Избыточные «отдыхи», тревожные ожидания и длительная гиподинамия делали свое черное дело. Даже у самых здоровых и закаленных людей по ночам появлялись кошмары.

Следователи нас почему-то не тревожили. Ежедневными развлечениями оставались только утренняя пайка, щи в обед из кислой капусты с едва различимым запахом растительного масла и вечерняя «кашка» -ложка синей перловой шрапнели без всякой заправки.

А еще прогулка.

По тюремному уставу полагался ежедневный выгул заключенных не менее двадцати минут. Но часов у нас не имелось, и доказать надзирателю, что он нас обидел минут на пять, не было никакой возможности. А если пожаловаться, страж вообще мог вывести нас только на экскурсию -показать небо и прогулочный дворик.

Так что, терпи, казак, и улыбайся начальству! Сколько же еще предстояло здесь улыбаться по-японски -одними скулами?

 

Стояла только вторая половина января, а на дворе тепло как весной. С Заполярьем если сравнить -погода вообще чудо из чудес! Ночью иногда выпадал обильный снег, к концу дня от него оставалась только слякоть. Санько зябко кутался в телогрейку, запахивал полы, как узбекский халат.

А мне было душно в этой тесной клетке, с неистребимым духом человеческих испарений, неволи и отчаяния многих поколений горемык. Хотелось вдохнуть полной грудью свежего воздуха, поглядеть широко раскрытыми глазами в бездонную синеву родного неба и набраться энергии от родной земли.

Нужна была просто свобода.

 

На прогулке от обилия свежего воздуха и мягкого чистого снега у нас кружились головы, и мы в тот день совсем раздурачились: бросались снежками, умывали друг друга, толкали снег за шиворот... Кончилось тем, что я разделся до пояса и с удовольствием натерся снегом. Моему примеру последовали старший Стецько и Александр. Дмитро не стал этого делать, да еще и обиделся.

Мы трое вернулись в камеру бодрые, посвежевшие и веселые, а он забрался на верхнюю полку, отвернулся к стенке и не спускался до самого обеда. На меня он, конечно, обиделся больше других. В нашей маленькой колонии все чаще стали вспыхивать беспричинные ссоры. Александр не ладил со старшим Стецьком, меня явно невзлюбил Дмитро Стецько.

Единственную разрядку приносили книги. Один раз в неделю нас посещала в сопровождении надзирателя маленькая, остроносенькая молодая женщина с искривленным позвоночником и небольшим горбом на спине. Ласковым голоском, немного дрожащим и срывающимся на высоких нотах, она предлагала нам истертые томики своей скромной подборки по художественной литературе.

На книгах, кроме штампов Винницкого областного изолятора, ясно виднелись и другие отметки, по которым можно было изучать все превратности судьбы этих потертых страдальцев: «Винницкий пивзавод»... «Кондитерская фабрика»... «Отделение железной дороги»... Даже «Детская городская библиотека»... А вот попался, к моей огромной радости, и штамп библиотеки Винницкого консервного завода. Может быть, эти странички перелистывали чьи-нибудь знакомые пальцы...

Неделя для нас тянулась необычайно долго, свободного времени -пропасть. Я пытался упросить милую женщину отнестись снисходительнее к нашим потребностям и удвоить абонемент маленького мужского коллектива. Она покосилась на надзирателя и, тяжело вздохнув, отказала...

-Вас же четверо! Вы можете меняться. Неужели на неделю вам мало четыре книги?

Если бы это было обещанные четыре книги... Санька выбирал себе журнал «Огонек», Дмитрий -вообще отказался.

-Вы мне дайте еще одну на товарища, который отказывается. А я ему на ночь буду читать сказки братьев Гримм или Корнея Чуковского по памяти!

-Не могу. У нас библиотека маленькая, я и так в вашем спецкорпусе выдаю книг больше, чем в общем.

-Так и должно быть. Зачем ворам книги? Они из них будут самокрутки делать и игральные карты.

-Там тоже есть культурные люди… -и сразу замолкла.

Молчавший страж порядка сердито покашлял в рукав, женщина испугано оглянулась на него и выскочила за дверь.

-Говорил тебе -остриги бороду! Это она твоей лохматой рожи пугается, -пошутил Никита Стецьков, но я серьезно расстроился.

-Ну для чего тебе «Огонек»? Там же, кроме картинок, ничего нет! Понятно еще, что Дмитрий старается мне назло, а ты же не злой! И мы с тобой сейчас в одном экипаже Т-34!

-Я же ничего не вижу одним глазом! Так хоть картинки погляжу! Вон красавиц сколько нафотографировано!

-Ах ты ж, бабник! Свою бригадиршу хочешь там найти?

Заскучал, видно, Саня по своей начальнице. Хоть и твердит постоянно, что она и уродина, и лет на двадцать старше.

-Мужики! А давайте с женщинами переговорим! Все веселее будет! -высказал я новую идею.

-Как? -три пары глаз внимательно впились в меня.

Я поставил Дмитрия, вдруг ставшего ко мне внимательным и послушным, «на стреме», поближе к двери.

-Не сходи с этого места ни в коем случае!

Он глядел на меня удивленно, но требование выполнил беспрекословно. Сам я улегся на пол со своей кружкой. И через ее дно прислушался к звукам под слоем бетонаполом.

-Есть!

Через импровизированный усилитель я ясно расслышал звуки женских голосов! В эту же минуту на полу распластались и два моих товарища.

-Ур-р-ра! Есть контакт!

-Тише ты, Нельсон несчастный! Не перебивай!

-А я? Хлопчики! Дайте и мне послушать! -просился Дмытро, не уходя, однако, со своего места и не прекращая исполнять роль ширмы у двери.

Моих коллег как подменили! Глаза сверкали неподдельным азартом, им не сиделось на месте, установленная очередь для прикрытия перед глазком надзирателя все время нарушалась...

Нас засекли в первый же день «контакта». Я, прикрывая товарищей, по-видимому, недостаточно близко стоял к двери. Когда кормушка неслышно отворилась, оба Стецька уже успели сесть на нары. Но Санек, почти распластавшись по полу огромным туловищем, сосредоточенно ловил кайф, прислушиваясь к женским голосам.

-Ты почему валяешься?

Санько, застигнутый врасплох, хранил глубокомысленное молчание. Кормушка закрылась -надзиратель удалился за подкреплением.

-Сашко! Ты говори, что лежал, потому что наказан старостой за то, что плохо убирал в камере, -попытался я найти вариант защиты.

-Так я же староста!

-Тьфу ты! Забыл я, что ты -начальство! Но они же этого не знают! Мы и скажем, что староста – это я.

Нас вывели в коридор вдвоем.

Санька обвиняли в том, что он валялся на полу с кружкой в подозрительной позе, а меня -что нарочно в это время загораживал надзирательский глазок.

Старший сержант явно ничего не понял из обвинений надзирателя и решил разобраться в обстановке сам.

-Почему ты лежал на полу?

-Жарко было.

-Почему держал в руках кружку?

-Я пил воду… лежа.

-А ты почему глазок загораживал?

-Так этот дурак загородил мне дорогу, и я не мог пройти к нарам.

-Сам ты дурак!

-Тьфу на вас! Надзиратель! Гони их в камеру!

Мы хохотали до тех пор, пока в кормушку опять не просунулась голова надзирателя.

На этот раз меня вызывал следователь...

 

Глава 25

 

Моложавый майор с умными глазами и высоким лбом, переходящим в залысины, встретил меня приветливо.

-Майор Гершель, -отрекомендовался следователь.

Он мало походил на еврея. Выдавала его фамилия.

В военные годы многие из них изменили свои фамилии. Принадлежность к этой национальности приносила внеочередные напасти. А упрямая его стойкость вызывала уважение.

-Надеюсь, небольшая командировка в родной город не принята вами с недовольством?

-Это смотря с какой целью! Со мной командировку не согласовывали. Я и не знал, куда меня везут.

-Мы вас пригласили как свидетеля.

-А кто же обвиняемый?

-Это неважно. Нам необходимо восстановить в памяти некоторые события десятилетней давности, свидетелем которых вы были.

-Десять лет жизни в, мягко говоря, не совсем цивилизованных условиях да еще за Полярным кругом не способствовали сохранению в памяти событий. Там даже для стажа на государственной службе коэффициент один к трем. А значит, со времени, которое вас интересует, прошло почти тридцать лет!

-А для заключенных тоже есть коэффициент? -спросил ехидно. А потом: -Тяжеловато пришлось? -Вдруг совсем по-товарищески, приглашая жестом садиться и усаживаясь против меня, совсем почти соприкасаясь коленями.

-Да уж! Из троих, вместе отправленных на север, уцелел я один.

-Я надеюсь, меня-то вы не будете винить в свих злоключениях? Я фронтовой офицер и попал в органы всего три года назад. И вам не пристало требовать особых условий у своих политических противников!

-А в армии вы в Особом отделе служили?

Майор постарался не заметить сарказм в моем вопросе и ответил вполне благожелательно:

-В полковой разведке. Так что отчасти мы с вами коллеги...

-И какие важные события десятилетней давности я должен восстанавливать в памяти?

-Во-первых, я вас попрошу припомнить и назвать всех знакомых своих, друзей, родственников и приятелей, с кем приходилось общаться во время вашего пребывания в Виннице. Вы здесь были не единожды?

-Начинать прямо сейчас?

-Нет-нет! Вы подумаете, вспомните, а встретимся дня через два-три. Особенно важно: кого вы помните по организации НТС или НРП и по советскому подполью. С кем и с какой целью вы встречались, какие были взаимоотношения, какую литературу получали от партизан и что передавали в партизанский отряд. И еще: кто из членов организации был оставлен здесь после вашего отъезда.

-Так много вопросов -я и не запомню!

-Ничего. Мы потом еще остановимся на этих фактах раздельно, повторим их. А пока: как вас кормят сейчас? Не нужна ли помощь? Нет ли в Виннице родственников или друзей, с которыми бы вам хотелось встретиться?

-Нет-нет. Единственная просьба -помочь мне подкрепиться витаминами. У меня в довольно сильной степени развилась цинга.

-Сейчас зима. Фруктов нет.

-Я не о фруктах. У меня на счете есть деньги из заработанных на Воркуте -21 рубль. Если бы вы могли помочь приобрести на них аскорбиновую кислоту в ампулах!

-Хорошо. Я переговорю с администрацией. Надеюсь, время, проведенное в нашем городе, не покажется напрасно прожитым.

-Звучит немного неестественно. Будто я в санаторий приехал. И смогу походить на экскурсии...

-У вас в личном деле есть некоторые нетипичные записи. И, по-моему, командировка пришлась очень кстати для вас. Выручила от крупных неприятностей. И я надеюсь, что вы сумеете оценить это.

-Это смотря по тому, что вы от меня хотите.

-О, немного. Совсем немного. Просто необходимо восстановить справедливость.

-Справедливость? Неужели в нашем мире вспомнили это понятие?

-А вы еще не почувствовали?

-Пока нет!

-Странно! Перемены огромные. Вы должны были это почувствовать! Потом поговорим на эту тему.

 

В камере меня ожидали с нетерпением. Перебивая друг друга, они торопились мне все рассказать. Во время моего отсутствия они втроем проявили инициативу и продолжили общение с женщинами со второго этажа. За целый час установили, что в камере, как и у нас, живут четыре женщины. Самую старшую зовут бабусей. Двум женщинам лет по тридцать -тридцать пять. Одну называют Виолетта; она весела, коммуникабельна, с хорошим, сильным голосом. Иногда немного агрессивна. Другую называют в два ряда, по имени-отчеству -Галина Александровна. Она, по-видимому, учительница. Голос ее звучит редко, разговаривает спокойным, негромким голосом. Пользуется, кажется, уважением. Четвертая арестантка -совсем юная особа. Ее только месяц назад перевели из камеры малолеток. Зовут Марфушей. По типу поведения -молодая воровка: постоянно материтяс и часто поминает какого-то Володьку.

Мы времени даром не стали терять. Решили в тот же день порадовать женщин посланием. Из «Огонька» вырвали листок с достаточно большим чистым полем, написали письмо с обращениями по именам и намеками на некоторые подслушанные нами обстоятельства. Потом немного расширили щель на окне между боковыми досками на деревянном козырьке. Сплели длинную, довольно крепкую нитку. И с нетерпением уселись ожидать, когда от нашей стены отступит солнце, чтобы нашу «почту» не засек «попка» с вышки.

-Ну чего мы ждем? Вы представьте себя на посту на этой вышке, -рассуждал я. -Стоит молодой солдат. Ему и скучно, и тоскливо. Неужели он будет разглядывать тюремные стены? Да он сейчас смотрит на улицу, где люди гуляют! А в его сторону девчонки глазами стреляют! Он для них не «попка», а молодой мужик!

-Правильно! -обрадовался Дмытро и стремглав бросился к окну.

Мы с Саньком едва успели прикрыть его со стороны надзирательского глаза. А через минуту Дмитрий разочарованно спрыгнул назад.

-На прогулочном дворе гуляют.

-А разве это видно через деревянный щит?

-Так там шилом дырки поколоты.

-Каким шилом? Разве в камере могло быть шило? -мы втроем тянулись к окошку рассмотреть дырки, проколотые «шилом».

-Нет! Это пулями пробито! Тут из ППШ очередью резанули! Это же автомат поработал.

-Снаружи? Зачем?

-А они женщинам что-то опускали на второй этаж…

-Сколы-то находятся с наружной стороны. Это же стреляли изнутри!

И мысль быстрая, как молния, поразила нас почти одновременно.

Дмытро с Саньком уже принялись шарить пальцами и глазами по оконной коробке, по стенам. И находили, находили, находили... Еще и еще... Ясно виднелись следы шпаклевки на местах ямок от пуль.

Позабыв про письмо к женщинам, мы сидели тесной группой молча.

-Это немцы?

На наивный вопрос Санька мы ответили единодушно презрительно:

-Дура! Немцы? Из ППШ?

Про раскопки, произведенные в 1943 году, что-то слышал Мыкыта. Но после войны за «враждебные воспоминания» о фактах «немецкой агитационной кампании» кое-кто уже успел получить по «червонцу» по модной статье 58-10 -«За контрреволюционную агитацию».

В газетах появилась тогда статья о том, что в Виннице была проведена немецкая провокационная акция... А в действительности, мол, фашисты выкопали жертвы своих же расстрелов. Отыскались даже и свидетели этого.

И я вдруг всем своим физическим телом ощутимо перенесся из 1953-го, да в тот год военного времени, на десять лет назад. И уже чувствовал и ноздрями своими, и всем существом трупную вонь в крутой смеси с ароматом цветущих яблонь. Уже увидел ярко и контрастно, до мельчайших подробностей каракатицу из сплетенных между собой мертвых тел, с торчащими во все стороны руками и ногами.

Так значит, это случилось здесь, в этом корпусе, в одной из этих камер, может быть, даже в нашей 34-й! Они, эти арестанты, так же как и мы, сидели тогда, может, на этих самых нарах! Это они до нас стирали своими ногами бетон дорожки между нар. Тоже думали, как схитрить и сообщить о себе в камеру на втором этаже. Там, может быть, сидели их знакомые или родственники! Они, так же как и мы, таскали парашу на палке в туалет и по утрам сидели в ожидании «наркомовской пайки».

А в городе и во всей стране была ЭТА ЖЕ советская власть, страной правила ЭТА ЖЕ коммунистическая партия, самая справедливая в мире, и ЭТИ ЖЕ чекисты!

Те арестанты осуждены были по ТОЙ ЖЕ 58-й статье, сроком на 10 лет, только с прибавлением слов «без права переписки». Это для того, чтобы никто и никогда не узнал, куда делся родной человек!

А у меня-то сроку -20 лет!

Они по уровню своей «вины» перед властью были почти на «нулевой отметке»! А я -самая «махровая контра», с разными дополнительными, очень мудреными приписками в «личном деле»!

Так неужели меня для именно «этого» привезли в Винницу?

-А вы понимаете, мужики, почему расстреливали их в камере? Почему осталось так много следов? Да потому, что вот здесь, в этом маленьком закрытом пространстве, шел тогда настоящий бой! Они же сопротивлялись, пытались бороться за свою жизнь! Они слышали, как часто слышим и мы, что творится в соседних камерах. До них дошло, что вывозят на расстрел. И они отказались выходить. А их расстреливали прямо в камере.

-В ямах откопали 10‒12 тысяч человек. Какова же вместимость этой тюрьмы?

-По-видимому, расстреливали не один раз и не в один день. И даже не за один год! Кроме того, в городе есть еще одна тюрьма – «внутренняя НКВД». Оттуда тоже возили на расстрел.

-То-то мне каждую ночь снятся мученики... -тревожно сообщил Никита. – Я думал, что это у меня воспоминания от фронта, а оказывается, это души загубленных дают о себе знать...

-И мне снились кошмары...

-И мне…

 

Глава 26

 

С женщинами нам удалось наладить постоянный контакт.

Удивлению их не было конца. И радости от общения. Мы, никогда не видевшие своих новых знакомых, включились в этот странный флирт с огромным азартом. С увлечением, достойным лучшего применения, писали записки, старались кратко и емко изложить новости, передать информацию о себе и поучаствовать в заботах наших новых знакомых. Мы уже считали этих бедолаг своими лучшими друзьями и готовы были прийти им на помощь, если бы это оказалось возможным. И даже не пытались разбираться в обстоятельствах их взаимоотношений с законом и властью.

Потом мы рассчитали, в каком из шести двориков гуляли наши знакомицы, и нам удалось рассмотреть их всех четверых через отверстия в деревянном козырьке. Их реакция на наше сообщение об этом «свидании» нас просто поразила. Женщины на нас очень обиделись! Они упрекали нас в том, что мы не предупредили их, и они вышли в тот день «непричесанными» и «плохо одетыми»!

А мы на это и внимания не обратили. И очень удивлялись, что даже в тесной камере специзолятора им хотелось оставаться Женщинами. И они находили способы это делать. Мы признали тогда, что по природе своей они много аккуратнее и чистоплотнее нас, мужиков!

К очередной «встрече» наши дамы, по-видимому, готовились: причесывались и одевались более тщательно, будто действительно шли на свидание. Им очень хотелось выглядеть хоть немножко лучше и произвести на нас благоприятное впечатление. Они кокетливо поглядывали на наше окно, подавали нам какие-то знаки, улыбались, а Марфуша, маленькая кругленькая девочка, совсем не похожая на воровку, даже посылала нам воздушные поцелуи.

-Да за что же такого ребенка посадили? -недоумевал Никита.

А я увидел в этой девочке свою сестренку. И опять защемило у меня сердце.

Женщинам часто приносили из дому передачи, а они каждый раз не забывали новых друзей с третьего этажа. И наши «куряки» дымили более интенсивно, не забывая при первой затяжке поблагодарить своих благодетельниц.

Пользуясь нашим «смотровым глазком» я со вниманием рассматривал арестантов на прогулочных двориках, пытаясь найти кого-нибудь из знакомых.

Двориков под нашими окнами шесть. Это такие же камеры, только немного побольше, вынесенные в большой двор и без потолочного перекрытия. Потолком для дворика служило украинское голубое небо. Странное соединение неволи в виде каменных стен и бесконечного голубого пространства над головой.

Здесь, на Украине, небо всегда такое, какого нет нигде. На Севере небо, правда, тоже бывает очень красивым, но совершенно по-иному. Там другие оттенки и, конечно, другое восприятие его красоты. Оно даже летом, даже в жару остается чужим и холодным.

Двадцать минут в сутки мы имели право любоваться этой красотой, которую не замечаем обычно!

Вот уж не думал раньше, что можно скучать даже по небу своей родины! На прогулке -это я хорошо помню -я не глядел себе под ноги. Для этого у меня просто не оставалось времени. Не разглядывал исторические стены из грубых камней, соединенных раствором очень высокой крепости. Я глядел в небо. Знал, что скоро придется с ним опять распрощаться.

Из нашего окошка, через щель, было хорошо видно только два прогулочных двора. Еще в двух можно было разглядеть гуляющих, только когда они стояли под отдаленной стенкой... И все же мне удалось разглядеть и узнать Мирослава Чипиженко! Он и раньше не был франтом, в любой одежде походил на рабочего. Впрочем, он и был рабочим-электриком. В тюремной робе Мирослав остался таким же работягой и скромным, милым человеком.

Издали, да еще сверху, трудно было определить, насколько губительно на нем отразились прошедшие десять лет. Но даже на улице, в толпе народа я Миру, должно быть, узнал бы сразу. Вот ты и на Родине, милый друг! Нет больше эмиграции! Тебя и товарищей уже не должно больше мучить странное психическое заболевание -ностальгия...

 

На прогулку нас выводила одна и та же специальная бригада надзирателей под командой пожилого старшины. Он устанавливал очередность вывода по камерам, следил за временем, наблюдал за дисциплиной. И словно капитан с высоты мостика, сооруженного по верху над двориками, сам бдительно наблюдал за нашим поведением. Он был угрюм, немногословен, пунктуален и строг, не допускал никаких вольностей со стороны заключенных. При малейшем нарушении сразу отдавал команду кончать прогулку. И все, кто были в камере, нарушившей режим, автоматически попадали под «штрафные санкции» на несколько дней.

По заведенному старшиной графику каждая камера выходила гулять в свой дворик и в точно назначенное время. Поэтому мы видели одних и тех же гуляющих. Это было похоже на обреченность землян всегда наблюдать одну и ту же сторону луны.

Но однажды старшину заменил младший лейтенант. Тоже немолодой; целый иконостас орденов и медалей, потемневших от времени, звенел при каждом его движении и должен был внушать уважение к их владельцу. Фронтовик! На войне завоевал он право на эту должность, отодвинув того, кто имел меньше прав на нее. Конкуренция!

Изменилось начальство, менялись и правила. Младший лейтенант теперь постоянно стоял на мостике и безразлично наблюдал за копошащимся в двориках народом. Продолжительность гулянья оказалась в полной зависимости от коридорных стражей. Нарушился четкий график, и перед нашей просмотровой щелочкой оказался калейдоскоп лиц тюремного населения.

Тогда я увидел и Бориса Фомина. И сердце мое екнуло от сочувствия. Это был уже не подтянутый, уверенный в себе юноша с офицерской выправкой. Видно было с первого взгляда на его изможденное лицо, худое тело -ему плохо! Телогрейка висела на нем как на вешалке. Его товарищи уже раздевались и загорали, Борис же кутался в телогрейку и зябко поеживался. Трое из них стояли под стенкой, зубоскалили весело и беззаботно, а Боря, мрачный, в нервном возбуждении, метался по дворику.

Вычислить номер их камеры на этот раз нам не удалось. Не удалось определить и по топоту ног в коридоре, когда мужики возвращались с прогулки. Но полное затишье на нашем этаже подтвердило догадку, что Борис не на нашем этаже.

 

Глава 27

 

Меня вызывали уже несколько раз, и взаимоотношения со следователем становились все более напряженными, сложными и неприязненными.

В моем списке знакомых и друзей 1943 года в Виннице не нашли никого, с кем бы удалось встретиться следственной бригаде, и вежливый до этого майор высказал мне свое огорчение. Я указал, естественно, только тех, относительно кого был уверен, что их нет в стране, а может, и в живых.

-Придется вам подсказывать, если память расстроилась до такой степени! -И следователь разложил передо мной более дюжины фотографий. -Вот приглядитесь, может ваша память и освежится. И кого-нибудь из своих знакомых вы узнаете.

Большинство фотокарточек было переснято со старых, потертых. Но некоторые -совсем свежие. И молодые совсем, и старики, и даже две женщины. Мне самому было бы очень интересно встретить кого-нибудь из старых знакомых, пускай даже на фотокарточке. И приглядывался я старательно.

-Нет. Никого.

На стол легла еще пачка фотографий. Одно лицо показалось очень знакомым, но я решил и его не признавать. Это был главный инженер плодокомбината. Фотография новая -он явно постарел. Мне совсем не хотелось привлекать внимание следователя к симпатичному мне человеку. Как знать, на какие связи могли вывести мои признания человека, занимавшего, по мнению сыскарей, ответственную должность в оккупацию.

Мелькнула еще одна знакомая физиономия.

-Вот этого я знаю.

-Кто он? -оживился майор.

-Знаю, что это Шурик. Он был в нашей камере, когда меня только привезли в Винницу. А потом его отправили на этап...

Майор чертыхнулся почему-то и сразу сник.

А еще я узнал этого Шурика и в другом качестве. На фото он выглядел намного моложе и полнее. Но я об этом не сказал майору. Это был тот самый полицейский, который когда-то задержал нас с Любой на пути от бабы Фроси. И грозил отправить меня в Германию.

В камере мужики мне рассказали, что у него была справка от подпольного Комитета о том, что в полиции он служил по их приказу. И он долго оставался на свободе. Но спустя много лет установили все же, что справка поддельная. Опровергнуть или подтвердить факт связи полицая с подпольем уже никто не мог -не осталось свидетелей! Решили на всякий случай его посадить.

Но мне незачем делиться сведениями с чекистами.

-И только? А раньше вы его не знали? Он же был в Виннице в том же году.

-Нет. Раньше не знал.

-Ну а отказаться от знакомства с этими представителями у вас хватит смелости? -майор выложил из отдельного конверта четыре парных снимка -фас и профиль. Это были: Борис Фомин, Мирослав Чипиженко, Олег Поляков... и я.

-Вот этого я не знаю, -отложил я свою фотокарточку. – Оригинал-то с бородой, а на фотографии лицо голое.

Шутку следователь принял, у него с чувством юмора нормально.

-Да уж, оригинал! Но это в наших руках -дадим команду тюремному начальству, и оригинал приведут в соответствие. Кстати, поясните мне, зачем вам понадобилась эта маскировка? От кого вы хотите укрыться?

-Ни от кого я не укрываюсь. Просто мне противно, когда бороду стригут той же машинкой, что и лобки.

-А в других подобных заведениях разве не так?

-Бывает по-разному... В некоторых даже бреют, намыливая вонючим рыбьим мылом.

-Да. Это интересно...

-А вы на экскурсию сходите.

-Теперь вопрос официальный: Опишите все, что знаете о людях, запечатленных на снимках.

-Поскольку я не имел с ними прямого контакта, то подробностей их деятельности мне не дано было знать. Есть такое понятие -конспирация.

-Вы не точны: нам известно, что они члены НТС, а не НРП.

-Я их знаю как членов Народно-революционной партии.

-А кто из них руководитель?

-Никто. Они все -рядовые члены партии.

-А разве НТС и НРП не одна организация?

-Нет. НРП была активнее. И боролась против оккупантов.

-И против советского подполья?

-Ну уж нет. Мы наводили контакты с советским подпольем, согласовывали с ними свои действия.

-А кто из вас и по каким каналам передавал листовки НРП в партизанский отряд и в подполье? И каким еще образом вы пытались разложить организацию сопротивления народных масс?

-Это мне неизвестно.

-Есть документальное подтверждение, что вы были связником между группой подполья и Даниловым -руководителем НТС на Украине.

-И вы можете предъявить это документальное подтверждение или устроить очную ставку с тем, от кого информация?

-Конечно. Придет время -предъявим. Но для вас же лучше, если мы об этом узнаем от вас.

-Для меня от вас уже ничего не может быть лучше. У меня уже решено все, что может решиться.

-Ну не скажите. Мы можем очень многое. И добавить срок, если установим новые обстоятельства вашей преступной деятельности. И к расстрелу подвести. Но можем и облегчить вашу участь.

-В благодарность за предательство? Хуже вы еще можете что-то совершить, в это я верю, а лучше -это не в ваших силах.

-И вы еще смеете говорить о предательстве? Когда весь народ титанические усилия прилагал в кровавых сражениях на фронте и в тылу, вы со своей контрреволюционной организацией пытались обманом и предательством ослабить наши ряды. Вы развернули пропаганду против социалистического строя. Особенно здесь, в Виннице, где вы совместно с фашистами провели авантюру с раскопками захоронений. У нас есть неопровержимые доказательства участия вашей организации в расстрелах советских граждан, которых потом выкопали и выдали за жертвы советского времени!

Ой, гражданин майор! Вы переступили грань, когда нам с вами еще можно было понять друг друга. Конечно без записи в протокол, просто по-человечески. Но теперь любой разговор превращался в пытку, и я надеялся, что не только для меня.

-А куда же вы денете тысячи свидетелей раскопок? Вытравите страхом документальные подтверждения -обвинительные заключения, составленные чекистами, и приговоры советского суда к 10 годам «без права переписки»? Эти бумаги бездарные исполнители не сумели вовремя уничтожить. Да знаете ли вы, что документы, выкопанные из ям, изучала международная комиссия Красного креста с участием даже англичан? Кто же и кого в таком случае предавал, гражданин майор?

-Всё. Разговор окончен. Вы неисправимы, и это для вас, поверьте, окончится печально.

-А я от вас ничего хорошего и не ожидал...

-Приехали, слава Богу, специалисты из Киева, и говорить с вами они будут совсем на другом языке. Мне искренне жаль, что вы задержались в дороге и привезли вас сюда с опозданием на год. Жаль, что нет уже здесь тех, кто вызывал вас сюда. Они бы вам развязали языки!

-Вызывали меня еще при Лаврентии Павловиче? Да, тогда бы вы на мне, должно быть, и отыгрались!

-Вы очень догадливы!

 

С одним гостем из Киева мне пришлось познакомиться только через неделю. За это время я успел нарушить режим арестанта и поэтому узнать, в какой части спецкорпуса размещен карцер.

Дело было простое: нам с товарищами по камере удалось рассчитать, в каком из прогулочных двориков будет в одно время с нами гулять Борис Фомин, и сообщить ему о себе. Записку на клочке бумаги с несколькими словами привета и камушком для придания ей массы я пытался перебросить через стенку прогулочного дворика и мостик надзирателя, в то время когда младший лейтенант удалялся от нас к противоположному концу своего деревянного настила.

Коробок из под спичек с моим посланием должен был пролететь через трап, немного ниже перил, и попасть во дворик, который находился в другом ряду по диагонали. Должно быть, он оказался слишком легким...

Меня разыскали по инициалам на записке и без угроз и ругани, тихо и вполне корректно увели в мокрую камеру без мебели на первом этаже, не сообщив при этом даже срок наказания. Если бы это случилось раньше, когда прогулки проводил старшина, то все формальности были бы соблюдены до мелочей и за нарушение режима наказали бы всю камеру. А с приходом младшего лейтенанта я не знал, чего мне и моим товарищам ожидать.

Два часа я ходил по камере, углубившись в свои мысли и воспоминания. И не реагировал особенно на мрачную обстановку. Потом мне захотелось немного отдохнуть, и я присел на корточки, опираясь о стенку. Холод бетона проник в разгоряченное тело моментально. Пришлось подниматься и вновь разогревать себя в движении. Восемь шагов до стены с окошком под самым потолком, восемь обратно до двери, обитой ржавым железом. Восемь в один конец, восемь обратно...

Со времени следствия в 1945 году мне ни разу не пришлось сидеть в карцере. В БУРЕ -так назывался барак усиленного режима, или, как говорят, в тюрьме среди тюрьмы, бывал несколько раз. Там тоже несладко, но хоть есть место, куда присесть! Ну а в 1945-м я даже спать умудрялся на бетонном полу при температуре воздуха намного ниже нуля градусов, когда вода в кружке к утру превращалась в ледышку. Но тогда на мне были телогрейка и ватные брюки.

Восемь шагов в один конец, восемь обратно...

А ведь, по-видимому, Борис тоже был в карцере и вышел, как раз когда я его увидел на прогулочном дворе! Потому он и кутался в телогрейку, когда солнце грело уже как летом!

Отрывочные мысли в голове легко переносили меня из одного периода в другой, не успокаивая, а усугубляя паническое настроение.

Самое главное, я был плохо одет. Угораздило же выскочить в коридор в одной рубашке с тонкой безрукавкой. В такой одежде да в таких условиях за ночь можно создать себе базу для инвалидности.

Оставалось только одно: восемь шагов в одну строну и восемь обратно... Марш-марш!

Не останавливаться и не раскисать.

 

Меня выпустили вечером, часов около девяти… И когда я, почти не чувствуя ног от усталости, направился к знакомой лестнице, на третий этаж, надзиратель развернул меня в другую сторону -через двор и в следственный отдел, в основной корпус.

 

Мы оба, как оказалось, были очень уставшими. Я и следователь -маленького роста, похожий на цыгана, еще совсем молодой капитан.

Мы сидели на двух табуретах лицом к лицу и беседовали, будто два хороших знакомых после долгой разлуки. Пили чай из стаканов в новеньких подстаканниках. И у нас на зубах хрустели сухарики.

Я совсем не обижался на следователя за то, что называл он меня по имени и обращался на ты. И сам удивлялся, что этот совсем чужой человек, да к тому же чекист, сидит напротив, по-человечески просто, с сочувствием и полным уважением, как с равным, со мной разговаривает. Я не чувствовал к нему ненависти. И ничего злого между нами вообще не было.

Мы оба просто и свободно высказывали свое мнение о событиях, людях, понятиях... Независимо от политической точки зрения и различных оценок мы находили точки соприкосновения и не пытались навязать свое мнение.

Я недоумевал: каким образом этот человек, работая в системе Госбезопасности, сумел сохранить порядочность, такт и душевное равновесие, а может быть, и чистую совесть? Неужели с его стороны это просто хитрость??

-Нам очень хотелось бы знать, каким образом, через кого именно во время Отечественной войны в партизанские отряды попадали листовки Народно-революционной партии. По этому направлению, по-видимому, к тебе будет много вопросов у товарищей из нашей комиссии. Но это потом. Сейчас же скажи мне: а как немцы относились к деятельности вашей организации? Как вам удалось уцелеть в Виннице? Ведь тут же располагалась ставка Гитлера. А потому и мощная организация спецслужб -гестапо и СД. Чем ты объяснишь, что вас немцы так и не тронули?

-Как же не тронули! Погиб мой лучший друг и первый наставник Сергей Иванович Бевад. Арестовать его было непросто -он пользовался большим авторитетом у казаков. Так они просто застрелили его, а слух распустили, будто тот покончил жизнь самоубийством. В Фастове целую нашу группу арестовали, и они бесследно исчезли в гестапо. Арестовали и расстреляли Широбокова -резидента организации в Виннице до нашего приезда сюда. И еще многих, кого я лично не знал.

-А кто был Фомин? Какова была его роль? Насколько я знаю, в НТС существовали степени членов организации, как бы личный индекс каждого, подобие степеней, принятых в масонских ложах. В твоем личном деле записано, что у тебя третья степень -это член-инструктор. А у Фомина почему-то только вторая. Но он же старше тебя, эмигрант и намного лет раньше связал свою жизнь с организацией. Как же так получилось, что тебе влепили двадцать лет, а Фомину десять?

-Ну так снимите с меня половину и выровняйте, если считаете меня недостойным такого срока.

-Да нет. Наше начальство считает наоборот -нужно Борису добавить. Но для этого нужны новые обстоятельства, новые факты.

-И вы хотите от меня получить показания по этим новым обстоятельствам?

-Нет. По-моему, вы оба совсем не опасные для нашего государства люди. Можно поселить вас где-нибудь в тихом городке и, заручившись честным словом, пускай даже с официальной подпиской, не опасаться каких-либо неприятностей. Вы свое отстрадали.

-Спасибо за доброе отношение. Дай Бог, чтобы и в ЧК восторжествовало такое же мнение. А по поводу Фомина… мне кажется, он достоин того, чтобы его наградить хотя бы за то, что он оставил за границей родителей и невесту и приехал бороться за справедливость в России. Ведь он же печатал листовки НРП, где было поверху написано: «Смерть фашистским оккупантам!» А если он и был не согласен с политикой в нашей стране, так и вы же не согласны с тем, что творилось.

-Однако в этих же листовках в конце имелась приписка: «Помни о Виннице!» А мы ведь знаем, какой смысл вы вкладывали в эти слова!

-Но это же правда! Это преступление не менее тяжкое, чем те, которыми фашисты прославились! Они завоеватели -оккупанты! А те, кто расстреливали в тридцать седьмом году наших, были своими! Тогда, после раскопок, наступило время истинного единодушия -чекистов ненавидели все. И советские подпольщики тоже.

Мой оппонент промолчал, даже не поморщился. И это было очень хорошо.

-А почему мне такую степень в организации присвоили, записано в моем «личном деле». …Был у меня друг Игорь Белоусов. Вместе прошли мы с ним все мытарства и на воле, и в тюрьме, пока не разделили нас по разным лагерям. Так вот он дважды на меня был обижен. Первый раз за то, что меня степенью в организации отличили, а второй -когда Особым совещанием отметили нас по-разному: мне двадцать лет дали, а ему пятнадцать. Вы не поверите -он плакал от обиды! Будто орденами разного уровня нас наградили!

-С фанатиками еще и не такое бывает!

-Он вовсе фанатиком не был. Просто целеустремленный человек.

-Он тоже в Виннице был? -Мой собеседник придвинул к себе листок бумаги. -И где он сейчас?

-Он в Виннице не был. И сейчас его уже нет в живых. Он умер в лагере. Такого человека сгубили! Я рядом с ним годы прожил, в радости и в беде кусок пополам делили, а не понимал величия его души. Его задержали только потому, что не смог он в человека выстрелить. А потом в тюрьме сам себе фалангу отмороженного пальца на ноге отрезал, спасался от гангрены. Медсестра в тюрьме брезгливая оказалась -рана, простите, сильно воняла.

Прощаясь со мной далеко за полночь, капитан пожелал мне надежды, бодрости и здоровья. И я не сомневался, что пожелания его искренние.

В тюрьме меня отвели в камеру, а не в карцер. Я так и не узнал: по вмешательству капитана или из-за безалаберности коридорных.

 

Еще почти месяц пришлось мне томиться в Винницком спецкорпусе. За это время лишь дважды водили в следственный отдел, и всякий раз следователи были другими.

Подполковник, руководитель киевской группы, обещал меня повозить по городу, если я соглашусь показать ему, где проживали партизанские связные. Ради такой экскурсии я пообещал «сконцентрировать свою память и поднатужиться». Хитрый следователь догадался, по-видимому, что толку от поездки будет мало, и она так и не состоялась.

А мне в очередной раз крупно повезло, потому что тогда миновало время Сталина и Берии. И следователи еще опасались применять методы прежних лет.

Отправили меня из Винницы неожиданно.

Пришли ночью, когда мы досматривали очередной сон. Разбуженные, мы никак не могли понять, что понадобилось от нас надзирателям. Пока я одевался и собирался, все три соседа сидели рядом и глядели молча с тоской и недоумением.

-Ну прощайте, мужики! Встретиться на этом свете, по-видимому, нам уже не придется. Давайте запомним время, проведенное вместе. Мы все же неплохо поладили.

-Нам с тобой было хорошо! -сказал за всех Дмытро.

-Ну, если ты так думаешь, то -всегда помните о Виннице!

 

Сидя в темном углу «столыпинца», я не мог уйти в мыслях от милой своей малой Родины и переживал опять и опять все перипетии подневольного ее посещения. Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, как сложилась жизнь моих друзей, с которыми свела судьба меня в этом городе! Но не дано!

 

Как хорошо, что все фотографии, которые были у меня с собой перед новым кругом тотальной конспирации, сданы на хранение Александру Ипполитовичу!

Мне было тогда невыносимо больно и обидно оттого, что так близко провезли меня от дорогих мне мест и даже издали не дали взглянуть на них. Увидеться с товарищами, которые были в других камерах. Мне, будто голодной собаке, положили на нос кусок колбасы, подержали немного и убрали подальше. Миновало время эйфории от свидания с родиной. Осталась одна только горечь.

Не было в этой командировке ничего опасного, ничего жестокого чекисты не предпринимали. Никаких пыток, никаких «физических мер воздействия». Наоборот, все культурно, чисто, на хорошем санитарном уровне, вежливо. И в то же время мне больше всего хотелось тогда уединиться, побыть наедине с собой, без свидетелей, и горько поплакать… Хоть немного разрядить душу.

В Киеве вездесущие представители «длинного уха», всезнайки, сообщили мне, что таких, как я, «ветеранов», в ком разочаровались следователи и кого провезли через пересылку «домой» в дальние лагеря, было двое. По описанию они напоминали Мирослава и Малика. Малика Мулича? Но я не видел, не почувствовал его Виннице. И следователи о нем тоже не упоминали

В Киеве мне пришлось пробыть, помнится, еще почти месяц. Там я совершил новое злодеяние -украл на память о своем пребывании в родном городе сувенир: эмалированную кружку. На Воркуте такие были в те годы большой редкостью и очень ценились. Она долго потом путешествовала со мной в вещевом мешке, пока не стала побитой и дырявой… И пока, много лет спустя, моя жена, не зная ценности для меня этого сувенира, без всякого злого намерения не отправила ее в помойку…

И еще в течение двух с лишним недель мне пришлось побывать «на экскурсии» в Ленинграде, где никогда раньше бывать не приходилось. Через щелку в оконном козырьке я полюбовался отблеском золотых куполов какого-то храма, названия которого никто в моем окружении не знал.

Потом более месяца был в Вологде. Попросился даже по какой-то надуманной причине в тюремную больничку, где в 1946 году встречал свой день рождения и едва не отправился на тот свет. Там все стало по-иному, ничто не напомнило мне о прошлом.

И наконец, что было для меня полной и весьма неприятной неожиданностью, белой заполярной ночью, одного из всего вагона-«столыпинца», будто по чьему-то специальному предписанию, высадили и отвезли меня на пересылку в Инте – «младшей сестре» Воркуты.

Но это совсем уже другая тема