- «Кальвадос», запиши, а то забудешь!

- Звучит, как название материка или какого-то испанского города, быть может, колонии.

- Не знаю, что это, можно просто «Кальва» его называть. Это ник в скайпе.

- Кальвадос! Когда проговариваю, уже вижу невысокие глиняные мазанки, выкрашенные в бордо и кислоту, узкие улочки и бельевые веревки от окна к окну с противоположных сторон улицы.

Кальвадос оказался бывшим военным. Я еще спросила в том разговоре у Дэна, точно ли он знает свою работу? Тот утвердительно кивнул. И что-то там промямлил. Он всегда мямлил, но клипы у него выходили чудесные.

И вот я в хрущебо-дворе. На меня с четырех сторон смотрят хрущебо-монолиты. Возле хрущебо-подъезда на старом развалившемся диване спят бомж и кот бомжа. Кот выглядит лучше. Вот она, незабвенная «Кальвадос-рекордс». Черт, главное, не подумать об этом при входе в квартиру и не заржать. А то получится как-то невежливо. Нихрена тут, конечно, не островной колорит и даже не испанская колония. Еще немного и меня стошнит прямо на диван цвета коралловых рифов.

Этаж пятый. Лифта нет. Подъезд, как водится, обшарпанный. Двери разные. Хуже-лучше. А знаешь ли, Господи, мне сейчас очень стыдно, что я иногда жалуюсь Тебе на жизнь.

- Кальва!

- Ты от Дэна!

Кальвадос действительно похож на военного. Высокий, мускулистый. Рыжий. Коротко стрижен. Того вечного неопределенного возраста офицеров, которых меняет пекло. Ему около тридцати пяти. Может меньше.

Коридор узкий. Налево – старинная мебель, ветхие ковры и выцветшие обои. В дверном проеме виден небольшой зал, там библиотека. Большая, почти как у меня. Мать Кальвадоса - заслуженный учитель страны. На пенсии. Часто болеет. Добрая.

Вторая часть трешки – студия звукозаписи. С хорошим ремонтом и отличным новеньким оборудованием. Кальва продал машину, чтобы создать мечту.

На стенах афиши. На них Кальва-диджей. Фестивалит в соседних маленьких городках. Зимний Крым вообще место тухлое. Рефлективное. Но я зачем-то люблю зимний Крым.

- Вот, сделал, забирай, наложил голос и чуток почистил.

В дверном проеме возникла молоденькая худенькая девочка с большими, почти прозрачными серыми глазами. На ней был застиранный банный халат, потерявший исторически белый колер.

- Вам может чаю?

- Может и чаю, - согласились мы с Кальвой.

Кальва откинулся на диван и закурил.

- Дэн сказал, ты бросил службу. И чего тебя так торкнуло?

Повисла пауза и мне стало слышно как Кальва-девочка возится с пакетиками «липтона», чашками, кипятильником и прочей дребеденью на кухне.

- Да мутно там, нет развития. Вообще я с военного училища, с Питера. 9 лет отдал родине. А как попал в штаб, понял, что медленно умираю. Жополизы там все. Жополизы сраные. И никакой романтики. Вся романтика – доить закрома и отодвигать от кормила других доярок.

Большие серые глаза послушно поставили на стол 2 чашки и водрузили посередине пепельницу. Кальва-девочка опустилась на ковер у ног Кальвы как послушный пес.

- Я тоже была в армии. Та же срань, - я отхлебнула из стакана.

Чай был сладкий. Чашка чистая. Я выложила деньги на стол.

- Это от нас с Дэном. Там немного, но я привезу еще.

Бросила взгляд на серые глаза. Они были объективно безучастны.

«Любит», - отметила я про себя. Любовь есть, Кальвадос.

А потом я написала ему года три спустя. Мне нужны были вокалисты. И Кальва с радостью откликнулся на призыв.

Мы разговорились. Кальва был несчастлив. Он не ощущал сил, подъема. Город был мелок, страна мелка, ничего вокруг не вертелось и не происходило. Кальва продал отцовский гараж и закупил еще «звука».

Он дал мне несколько ссылок на «легенды мирового блюза». Кальва жег на местном радио. Красиво. Ночью. Разбавляя хорошим звуком ночной город. Его ничего не радовало.

Его угнетала крымская зима. Иногда он пил.

Он написал несколько треков к моим стихам. Треки были божественно хороши. Стихи меркли. И я решила не настаивать на исполнении. Пусть будет только музыка. Музыка Кальвадоса.

- Он хороший клавишник, - рокотал мне в трубку какой-то пацан из состава Кальва-ансамбля. - Но последнее время он динамит репетиции. А я так не могу. Если начали дело – то должны продолжать. Есть же такая площадка в Евпатории, вот, смотри ссылку, такая ж площадка. Только представь, если мы с хозяином подружимся. Ты только привези нам Кальву. А то он осел в своих мутках.

Евпатория – пронеслось у меня в голове. Трамвайчики по брусчатке, старый центр. Там кажется был подвал, а в нем музей вина. А напротив на одноэтажном доме с большими окнами и белеными стенами – табличка с профилем Ахматовой, или Цветаевой, вобщем, с профилем кого-то известного. Или это был двухэтажный дом?

- Да, я его наберу, - коротко сказала я и повесила трубку.

Кальва безбожно пил. Тихо и беспрерывно. Но потом каким-то чудесным образом отрезвлялся к выходным и впрыгивал в режим радио-танцпол-концерт.

- У меня есть пиво, - протянул он в трубку.

- Кальва, четверг, три часа утра. Точнее, 3 утра пятницы. Что скажет твоя молчаливая покорная женщина?

- Она давно уже ничего не говорит. Она в Питере. Дома.

- Погоди, это же было единственное… Кальва, сукин ты сын! Подорвись, найди ее! Какого ж хрена!

- Я изменил ей. Так, мелочь. Я даже не помню с кем. Я просто искал новых ощущений. И не нашел.

Он тяжело вздохнул.

- Да все уже в прошлом. Она не вернется. Да, кстати, если хочешь – мы тут едем в Симферополь. В газели места много. Встряхнешься после своей Москвы. «Троль» приезжает, все будут.

Он старался продемонстрировать свою нормальность. Выходило плохо.

- Ты же несчастлив, Кальва!

- Да, мне почти сорок и моя жизнь полная хрень.

- Так верни эту девочку. И хватит уже бухать. Может, это и есть твое счастье.

Он повесил трубку. А назавтра весь четырехчасовой ночной эфир заполняли тягучие, почти гортанные блюзы. Пронзительные, как первородные звуки. Пронизывающие до самого хребта. Как будто музыка проникала в тебя, вынимала душу и кромсала, отшелушивая все ненужное и наносное.

Весной я «шерстила» список контактов в скайпе. Напротив ника «Кальвадос» стоял статус «Влюблен».

Больше я не звонила Кальве. На снимке красовались большие серые глаза Кальва-девочки. На ней было ярко-оранжевое платье. Темные волосы сплетены в тугую косу над головой, как у Фриды Кало. А рядом запечатлен чуть менее пропитый, но с заметно прорезавшейся теплотой в лице Кальвадос.

Жива, жива еще «Кальва-рекордс». И будет жить. Как и весь этот дрянной живучий мир.

Я кликнула курсором по папке. Комнату наполнили божественно красивые звуки тягучего всепроникающего блюза. Кофе в чашке стыл. За окном барабанил дождь. И мне так нестерпимо захотелось писать. Писать об испанцах-колонистах и какой-то глупой войне. И слушать, слушать музыку Кальвадоса.