Владимир Ильич страстно любил… пиво. Сей пенный напиток, он впервые попробовал еще в Симбирске, когда отец его Илья Николаевич садился за стол с кружкой охлажденного "Жигулевского" и позволял маленькому Володе сдуть с пива белую шапку пены и немного попробовать, пока сам он разделывал воблу.

И на чужбину, в эмиграцию, в Европу погнала Ильича эта любовь. Более всего уютнее он чувствовал себя в Германии, где любил испить баварского, откушать гамбургских сосисок и поразмышлять о судьбах России. Так хорошо и уютно размышлялось, черт возьми, никакого сравнения с "Жигулевским" или даже с "Рижским".

- А не испить ли нам бавагского темненького, товагищи? – слегка картавя говаривал Ильич своим соратниками перед очередным съездом.

- Одобрям-с! – дружно кричали соратники и грохались кружками с ячменным напитком. После первого глотка со всем пылом и жаром начинались прения.

Но не все русские социал-демократы разделяли любовь вождя к белопенному напитку, кое – кто предпочитал исконно русский напиток, но таких было меньшинство – так появились "меньшевики". А "большевички", поднимая кружки в здравицу вождя и успеха мировой революции, иногда все ж таки подмешивали в пиво водочку – так родился "ерш". Против этого Ильич боролся самым решительным образом, собирая по этому поводу партконференции и гневно разрубая воображаемого "ершиста" рукой говорил: "А кто, товагищи, будет пить "ехша", тому не место в нашей пагтии большевиков-ленинцев и теми будет заниматься товагищ Сталин. Не правда ли, Иосиф Виссагионович?"

Сталин меланхолично кивал головой, лениво шевелил усами, но думами гордый сын горной Грузии был со своим горячо любимым "Киндзмараули". От пива Кобу мутило, приходилось пить "Рейнвейн", который изрядно опостылел и в горло не лез. После упоминания имени Сталина все холодели, но подпольно

"ерша" мешать все-таки продолжали.

Жизнь продолжалась, время неумолимо приближало выстрел "Авроры". Ильич все чаще глубоко задумывался, попеременно чесал бороду и лысину, дискутировал с соратниками и мечтательно рассуждал о грядущей светлой эре человечества.

- А ведь на погоге гхандиознейших событий живем, товагищи", - говаривал Ильич, с волнением отхлебывая баварского.

Соратники дружно кивали головами, глотали "ерша", закусывали сосисками и старательно, высунув языки и скрипя перышками, конспектировали речь вождя.

Между тем светлая эра неумолимо приближалась, а Ильич мрачнел день ото дня. Ему уже виделась немытая Россия, разбавленное "Жигулевское" и миска с кислой капустой. В такие минуты Владимир Ильич любил беседовать с Троцким.

- А что, милейший Лев Давыдович, не устгоить ли нам геволюцию, не отходя от кассы, пхямо здесь в Гехмании. – Ильич мечтательно закатывал глаза, погружал жиденькую свою бородку в кружку с баварским, проглатывал толстенную гамбургскую сосиску и продолжал.

- – Немцы, Лева, нагод дисциплинигованный, не то что наш мужик. Да и девки здесь симпатичные, сисястые и пиво наиотменнейшее. Ну, Лева, гешайся. Будем заседать в гхейхстаге, ездить в Альпы и ностальгиховать вечегами по гходине, чехт ее деги – эту немытую Госсию, чудно будет, Лева.

Но Лев Давыдович усиленно морщил лоб, протирал запотевшее пенсне, лепетал что-то несусветное о буржуазии, помещиках, проделках старого кайзера и окончательно скатывался в болото оппортунизма и троцкизма.

- Не-е, Лева, с тобой каши не свагишь, да и пива не выпьешь, - обиженно говорил Ильич, допивал баварское и шел к своим старым подружкам Розе и Кларе (подпольные клички соответственно Люксембург и Цеткин).

- А что, бабоньки, не совегшить ли нам акт, так сказать, всемигно-истогического значения, не совегшить ли нам ргеволюцию в Гехмании, пхостенькую такую, гхабоче-кхестьянскую.

У бабонек враз отнялся родной немецкий язык и заговорили они на чистом русском, нелитературном.

От девочек Ильич возвращался крайне раздосадованным и расстроенным. "Мало того, что матом обложили, так еще и по шее надавали, контреволюционерки хреновы,- от обиды Ильич даже перестал картавить, так до глубины души пробрало его предательство немецких социал-демократок. – Впгочем, истогики им того не пгостят. Да-с. А не надгаться ли мне в стельку?"- подумал он и у первого попавшегося бюргера купил ведро шнапсу.

Проснувшись поутру, Ильич почувствовал неладное: болела голова, во рту было гадко, а в карманах ни пфенига, вокруг все тряслось и рядком сидели соратники.

- Страшное дело, Владимир Ильич, в Россию катим, - хором пропели они.

- Как так? - нечеловеческим голосом прокричал вождь мирового пролетариата, забыв и о голове, и пустых карманах. За окном мерно и ходко проплывали немецкие города и веси, пышногрудые блондинки, пиво, гамбургские сосиски, ставшая такой родной Бавария, полноводный Рейн и заснеженные альпийские вершины. Обессиленный вождь упал на полку купе и тихо застонал.

- Вот немецкие товарищи удружили… Усадили всех в вагон, опломбировали все двери и до самого Санкт-Петербурга велели никого из вагона не пущать… Маузером грозили… Ренегаты каутские… Во-о!.. – наперебой галдели соратники.

Ильич продолжал стонать. Он был раздавлен и разбит, как швед под Полтавой, контреволюция нанесла свой самый страшный удар какой только можно было себе представить.

"Неужели революция проиграла?" – думал он, но думать мешала голова, в которой, казалось, играли все трубы мира.

- А не испить ли нам бавагского темненького, товагищи! – из последних сил промолвил Ильич.

- Светленькое только, Владимир Ильич, да и то вчерашнее, - последовал мрачный ответ.

- Эх, незадача. Ну да ладно. Наденька, где же кгужка? – оживился Ильич, отведал пива и, отставив кружку в сторону, лукаво прищурившись спросил соратников, - Ну, товагищи, как там Авгоха? Пушки загажены, команда на местах? Тогда в Госсию, чехт с ним с этим баварским…

После третьей кружки пива к Ильичу вернулось нормальное расположение духа. Ильич начал говорить уверенно и много. Соратники, рассевшись рядком, усердно конспектировали речь вождя о необходимости революции в России. Речь была подкреплена апрельскими тезисами и прерывалась неоднократными бурными аплодисментами.

За окнами мерно и ходко проплывали картины 1917 года от Рождества Христова. Что случилось в ближайшие 85 лет Вы прекрасно знаете.