От автора

 

Это произошло в тот день, когда Грета Самуиловна уехала в Париж.

Не уехала даже – этот глагол и на сотую долю не отражает той энергетики, с которой было произведено действо! – а рванула. Ей необходимо было успеть в столицу Франции именно ко дню всех влюбленных. Потому что в этот день она родилась, и теперь была одержима идеей отпраздновать свой 70-летний юбилей у подножия Эйфелевой башни. А если удастся – и на ее вершине (вроде бы есть такая специальная экскурсия для сумасшедших).

В общем, я не позавидовала Парижу.

Для полноты картины здесь необходимо дать хотя бы схематичный портрет Греты Самуиловны. Низкорослая, с курчавой иссиня-черной гривой, всегда в широких брюках и свободно болтающемся кардигане, обутая в шлепанцы на резиновом ходу из разряда пляжных. Но главное – это, конечно, лицо. Широкоскулое, с близко посаженными маленькими глазками, небрежно обведенными черным карандашом, с большим, мясистым носом и крохотным ртом, так же неровно, словно второпях, обрисованным ярко-красной помадой. Если глянуть мельком, не задерживаясь на деталях, очень похоже на постаревшего мишку-панду.

И вот эта Панда бродит теперь по Елисейским полям – там же, где охотились когда-то на уток французские короли, гуляет по саду Тюильри и Монмартру, пахнущему фиалками, развлекается в Мулен Руже, ест устриц и кровяную колбасу, угощается шоколадом и профитролями в старинном парижском ресторанчике и пьет красное «Бордо бель роз». А может быть – «Бургонь пино нуар». Или – «Шардоне». Или ничего не пьет, а просто сидит на лавочке в саду у Люксембургского дворца.

В любом случае, что бы она ни делала, она – там, а я – здесь. И поездка в Париж мне не светит ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем.

Одним словом, зависть, необъятная и мрачная, накрыла меня с головой, подобно огромной, вот-вот готовой разразиться ливнем, серой хмаре (так называет тучи моя соседка, 90-летняя старуха Петровна).

Охваченная тенью этой хмары, я бесцельно скиталась по дому.

И тут – книга. По выработке позитивного мышления – ими переполнена в последнее время моя библиотека.

Открываю.

Читаю.

«Если ты по каким-то причинам не можешь позволить себе путешествие – просто сядь и сиди возле собственного дома. И ты убедишься: вскоре перед твоими глазами пройдет весь мир!»

Господи, какая хорошая идея! Восточный мудрец сформулировал ее как-будто специально для меня! Ну не могу я сейчас поехать в Италию, как моя подруга Лелька, или в Париж, как ненавистная Грета Самуиловна, или в сто пятый раз мотнуться в Турцию, как бывшая одноклассница моей дочери Гуля Аббасова – та вообще не мыслит своей жизни без горячего южного солнца и столь же горячих, с блестящими шоколадными торсами и миндалевидными лукавыми глазами восточных «мач». Не получается у меня стать участницей даже простого круиза по Волге или паломнического хаджа на Валаам – его ежегодно совершают притворяющиеся богобоязненными друзья нашей семьи супруги Боровлевы. Да что там Волга! В лес выйти, который виден из окна – и то проблема! Одной как-то не сподручно, а муж мой еще тридцать лет назад, в самом начале нашей эпопеи, однозначно предупредил: ни в каких походах он участвовать не будет и чтоб я об этом даже не заикалась.

Так что, как говорится, в этом смысле у меня – без вариантов.

А впечатлений явно не хватает. Весь мир – в дороге, а я – за своим столом, у окошка, распахнутого в сад. Вроде бы неплохо – сиди себе да смотри на стену соседского дома, благо он белый, новым итальянским кирпичом недавно обложенный. А все-таки – что-то не то. Скучновато как-то, однообразно, да и мысли одолевают. В том плане, что весь мир почему-то может, а я никак свои отношения с деньгами не налажу. Уж совсем было до депрессии почти дошло.

И тут – фраза эта, в книжке случайно вычитанная, пословица восточная. Не можешь, дескать, поездку себе дальнюю устроить, так сиди просто и – смотри. И все, что надо, увидишь. В принципе, я тем же и занималась, но – без главного посыла, без вот этого самого «все, что надо».

А что, если сидеть, но не просто смотреть, а еще и – думать? Вдруг что-то, да откроется? Например, ответ на вопрос: почему в циркулирующем вокруг меня денежном потоке вдруг случаются необъяснимые пробоины - размером в энное количество дней, недель, месяцев и лет? А то и вовсе – происходит поворот этого самого потока на 180 градусов. Или - на 295. Или - на 360. В общем, на такой угол, который задаёт принципиально иное направление. И вот тогда - хоть плачь, хоть колдуй, хоть молись! - проконтролировать ситуацию или как-то повлиять на неё не представляется возможным.

В общем, я решила действовать в соответствии с пословицей – сидеть, смотреть и думать. Затрат-то никаких! А польза, глядишь, какая-нибудь от этого непраздного занятия произойдет.

Начну прямо с завтрашнего дня.

Вам интересно, что будет?

Мне – тоже.

 

Глава 1.

Я бы писала стихи, но…

 

Итак, что же я увидела в первое утро? Да соек! Разноцветных соек, запутавшихся во все еще красных листьях давно усохшего винограда. Вот они – прямо перед окном! Изредка они перескакивают на деревья и гулко сбрасывают оттуда бледно-коричневые мелкие орехи. Скорлупки в тот же миг раскалываются надвое, и птицы жадно выклевывают сочные молодые ядрышки.

Эта шумная катавасия продолжается все утро.

Мой кот, лиловый британец, пристально следит за молниеносными перемещениями жирных, нахальных соек, больше похожих на кур, но никаких действий не предпринимает. Глаза его немного сужены, взгляд холоден и не выражает никаких эмоций – просто фиксирует происходящее.

Я тоже фиксирую разворачивающуюся перед моим взором обычную утреннюю жизнь. Рамой моего окна она схвачена и ограничена, как фотокадр. А кто-то, быть может, фиксирует меня, смотрящую в окно на кота, смотрящего на соек, расширяя границы кадра до приемлемых для его взора размеров.

Вот так мы все фиксируем друг друга.

А что толку? Денег это не прибавляет. Недавно спрашиваю у своего знакомого:

- А вот если бы ты увидел апостолов – Петра, к примеру, или Павла – пошел бы вместе с ними?

- Нет, - отвечает он. – У меня нет столько денег!

Я так толком и не поняла, в какой связи находятся деньги и апостольство, но ход мысли был мною уловлен, кажется, верно: миссионерство под силу только свободным личностям, а в наше время степень свободы обусловливается степенью обеспеченности. По крайней мере, мы все так думаем. Впрочем, не только в наше время, если вспомнить гончаровского дядюшку Адуева, не представляющего себе безденежного горя…

Надо будет, кстати, перечитать «Обыкновенную историю».

Впрочем, денег мне это тоже не прибавит.

Господи, да что же это я все о деньгах да о деньгах?! Хоть бы одна светлая мысль…

Все мои «утры» стали похожи одно на другое. Раньше, бывало, проснешься, едва откроешь глаза – и уже рад! Беспричинно, просто так. А теперь – как у Чехова: им было хорошо на этом речном берегу, легко дышалось, высоко думалось, а душу охватывало такое счастье, что казалось, будто хочется выпить…

А мне все время кажется, будто хочется покурить. Беру, родную – какую по счету за это утро? Но клянусь себе, что она будет последней – до выхода из дома в поисках пропитания.

А вообще я бы писала стихи – если б, конечно, мне за них платили. Как вот это, например, сегодняшнее:

 

В моем доме есть окно прозрачное –

Из тех самых, что распахиваются в сад.

Все стихи мои, для кого-то предназначенные,

Через это окно к кому-то летят.

 

Белым утром они легко выпархивают

И запутываются в яблоневом цвету.

И не надо им соблюдать иерархию –

И эту строчку люблю, и ту, и ту…

 

И тебя люблю, окно мое бездонное,

Только трону эти створки рукой –

Мое сердце, прямо в сад растворенное,

Одаряет его новой строкой.

 

Глава 2.

Город должников

 

Утро. Толкаю створку окна рукой. Ловлю жесткий жесткий февральский воздух и столь же жесткое карканье гомонящих где-то над речкой ворон.

Бряцает цепь – это соседка кормит из огромной никелированной миски свою собаку Боню. Интересно: Боня – это он или она? Впрочем, какая разница? Главное в этой собаке – не ее половая функция, а чтобы не давать мне спать по утрам. Вот и сегодня – визжит, скулит, тявкает, подвывает, завывает, зазывает – кошек, собак, людей и даже пролетающие над ее головой куцые снежинки. А они медленно и плавно фланируют на косматую грязно-седую Бонину голову, оставаясь безучастными к ее зазывной игре.

Но главное – ни к кому Боня не имеет претензий! Рыжий кот прошел мимо – ну и ладно. Хозяйка пронеслась с тазом выстиранного белья – Боня помахала хвостом вслед, да и всё. Сухой лист спикировал с дерева на крышу будки – пусть себе там и лежит. Никто – ну никтошеньки! – не дает ей даже доли той любви и внимания, о которых она просит… Всё так же, как у людей. За исключением одного: Боня – не в обиде. Может, это и есть самый главный секрет бытия?

Вот я, например, обижена на мир и его жестокие законы. Зачем в нем все устроено именно так, а не иначе? Риторический, конечно, вопрос, но что поделать, если каждое утро он возникает в моей голове?

Сегодня опять придет ко мне хозяйка офиса, который я арендую, и будет смотреть на меня жалобными, полными слез глазами: «Как?! Вы снова задерживаете оплату?! Но это же катастрофа! Я вся в долгах! Я мужа недавно похоронила!»

И я буду стыдливо опускать взор, чувствуя вину в его преждевременном уходе из жизни.

Да, я – должница, не соблюдающая договорные сроки. Но что делать, если, в свою очередь, мои должники тоже их не соблюдают? Ну не перечисляют они деньги на мой счет, хотя и обещают вот уж какой месяц подряд. И что я могу сделать, если у них их нету? И у меня ИХ нету. И ни у кого ничего нету. Город должников. Да что город – страна. Каждый зависит от другого, и все вместе – от бумажек под названием «денежные кОпюры» (так говорит моя соседка Марь Васильевна, не всегда трезвая, полная жизни старуха с баяном, на котором играет время от времени, сидя на скамейке у ворот).

Опять о деньгах…

Сколько можно?!

Каждое утро начинается с одного и того же. Просто наваждение какое-то! Интересно, а другие люди – как живут? Где берут?

На счет одной моей подруги у меня есть подозрение:, что деньги у нее размножаются делением, как инфузории-туфельки: положит вечером в кошелек 100 рублей, утром откроет, а там – 200.

За другим моим знакомым священником, маститым протоиереем, деньги просто-напросто гоняются, как бешеные собаки: он от них – они за ним. Он кричит: не надо! Не хочу! – а они не слушают, настигают и заваливают его собою. Он из этой кучи рвется вверх, к небу, к спасению, протягивает руки, молит о пощаде – а деньги безжалостно накрывают его с головой…

Интересно все-таки, а как у других?

Тушу сигарету, смахиваю в мойку свою любимую кофейную чашку – позитивно-желтую, в позитивную же черную крапинку, - провожу помадой по губам, поднимаю воротник джинсовой «косухи»: пора! К бою! Деньги, баксы, бабки, бабосы, бабульки – как вас еще там, берегитесь! Объявляю поход на вас!

 

Глава 3.

«Прыгай сюда – не пожалеешь!»

 

У меня есть знакомый олигарх. То есть, не так, чтобы очень близко знакомый, но все-таки.

Недавно он возил меня на своем черном не знаю даже чём (в смысле размеров и презентабельности) по своим предприятиям.

- Это я купил у итальянцев, - говорил он, - а это - у немцев. А вот это - сам придумал. А на этом поле завтра будет стоять новое. А два новых - в проекте. А тридцать два я бы еще построил, если б дали землю. Но те, кто дает, с некоторых пор стесняются: ты, говорят, совесть имей, слишком много хочешь, что люди скажут? На что я отвечаю: да, хочу. Много. Очень много. Вообще всё! А почему нет? Вот баба идёт - молодая, ноги из ушей, незнакомая, вообще не знаю кто, но я её хочу. А за ней - ещё две, а там - ещё и ещё, и так будет всегда. В этом-то и кайф, что они никогда не кончатся. Вот так и будут улицу переходить, а я буду ехать, и буду останавливаться и открывать дверцу: давай, мол, прыгай сюда, не пожалеешь!

- И что, не жалеют? - спросила я как можно более бесполо, бесстрастно, как спросила бы свата или брата.

- Конечно нет! - удивился он. - Я ж для каждой что-то потом делаю: кому квартиру, кому диплом, кому путёвку в Париж, кому колечко-шмалечко, а кому просто денег дам, чтоб жизнь её дальше по-другому пошла. Женщине надо помогать! Богатый мужчина для неё - как паровоз. Прицепила вагончик - он и потянул. А иначе - как?

Мы ехали с ним по городу, который принадлежал ему, и все женщины которого тоже принадлежали ему. Его бы, олигарха, воля - он бы захватил здесь вообще всю власть, стал бы мэром, пэром, губернатором, кандидатом, депутатом, министром, президентом - если б, конечно, политика привлекала его в чистом виде. Но она скучна ему - в этом он мне тоже признался. Не может, ну просто физически не может он остановиться на чем-то окончательно - будь то очередной миллиард, высокий пост или самая распрекрасная красотка. Флирт, а не брак - вот что будоражит ему кровь! Без страха и упрека растрачивает он своё бешеное либидо (с ударением на последнем слоге - так произносит это слово одна моя знакомая психоаналитичка), а оно всё не кончается и не кончается, а, наоборот, крепчает день ото дня. И этот энергетический поток каким-то образом связан с потоком денежным!

 

Глава 4.

Кошелек из красной кожи

 

…Однажды она пришла.

Высокая, огненно-рыжая, в серебристой куртке и высоких сапогах. По-голливудски широко улыбнулась:

- Меня зовут Катя. Начнем?

Так в моём убогом кабинете, обставленном без фантазий и изысков, поселилось Солнце.

Оно залило своим светом всё вокруг. Сонные рыбки в аквариуме вдруг заплескались веселее, поникшие диффенбахии потянулись к небу, а ржавый кактус, похожий на прокисший африканский банан, вдруг выпустил цветы, и стоял теперь, заневестившийся, в белом венке из флёрд-оранжа, символизируя начало моей новой жизни.

Катя звалась коучером. Для тех, кто не знает: коучер – это человек, который учит другого человека искусству перенаправлять денежные потоки в свою сторону. Как реки. Текли они себе веками и тысячелетиями в одном направлении, и вдруг – понеслись в другом, шумя и обгоняя друг друга, в стремлении скорее достигнуть новой, манящей и вожделенной, цели, определенной для них невиданным доселе полётом коучерского разума.

Не буду лукавить: Катя научила меня многим весьма нужным и неожиданным вещам, о которых я, ископаемый реликт под названием «человек советский», не то что представления не имела, а даже помыслить не могла, что такое вообще может быть . Например, что к деньгам нужно относиться с уважением, как к живым сущностям: не скручивать их в трубочку, не запихивать в карман смятым комком, не втискивать в кошелёк как попало, а непременно – по ранжиру, за крупной купюрой – мелкую. А кошелек чтоб непременно – из красной кожи – она имеет свойство удерживать нужные суммы. О деньгах, по Катиному учению, нельзя было говорить в негативном, отрицающем их наличие контексте: у меня, дескать, нет ни копейки. Боже упаси от таких формулировок! «Деньги ко мне идут!» - вот фраза, достойная всякого, кто ищет с ними встречи.

Катина уверенность, чего греха таить, завораживала, вселяла надежду. Идут, идут, родимые, стройными рядами маршируют по широкому плацдарму точно в моём направлении. Впереди – горнист и знаменосец, как и полагается при всяком парадном шествии, а в колоннах – лучшие представители денежного мира: тысячники, пятитысячники, золотые бруски и десятирублевки, и всё это – моё, ко мне, для меня… Сказка! И на каком-то этапе своего коучинга я была благодарна Кате за неё.

Фанфары гремели ровно до того момента, когда с Небес раздался голос:

- …И вам нужно вложить деньги в этот инвестиционный фонд!

Хорошо, что именно в те дни в моём жизненном пространстве вдруг резко материализовалась давняя подруга, которую я не видела сто лет, и плачущим голосом поведала по телефону, чем закончился её любовный роман с вышеуказанным фондом:

- Теперь я буду судиться да рядиться с ними неизвестно сколько лет, - безутешно рыдала подруга, но мои-то сто тысяч будут всё это время у них, а не у меня! Да ещё и неизвестно, высужу ли: документы составлены так, что всерьез и ухватиться-то не за что! И как я, дура, сразу этого не увидела?!

И тогда я задала главный вопрос:

- А кто тебя сосватал с этим фондом?

- Да девочка одна, - был ответ. – Катюша по имени. Милая такая, длинноногая, вся в серебре и светится…

Дальше я уже не слушала. Прозрение наступило окончательно и бесповоротно. Сумела-таки Катя перенаправить денежные потоки моей подруги в свою сторону! Как реки. Текли они себе веками на юг, а потом – по Катиному веленью и её же хотенью – вдруг рванули на север.

Сказка? Да! Но в ней, как говорится, намёк: встретил коучера – перейди от греха подальше на другую сторону улицы.

 

Глава 5.

Опять двадцать пять!

 

Хмуриться нельзя подолгу –

Это помнить всем пора!

Чтобы целый день был добрым,

Начинайте петь с утра!

Ла-ла-ла-ла!

 

Под эту нехитрую мантру, звучавшую по «Маяку», совершались в начале 70-х мои утренние сборы в школу. Передача называлась «Опять двадцать пять» и шла ровно двадцать пять минут. Этого времени нам с матерью хватало на то, чтобы умыться ледяной водой из жестяного умывальника (увы, другого не удостоились при размене коммуналки!), попить чаю в кухне, отапливаемой двумя включенными газовыми конфорками, с криками и препирательствами распределить между собою одежду, комплект которой почти всегда был один на двоих, и, счастливыми и довольными, выйти из дому на свои поприща. Мама направляла стопы в сторону проектного института, где работала инженером с окладом в 120 рублей, а я – в школу, где отлично училась и совершенно безвозмездно, на голом энтузиазме, руководила комсомольской организацией класса.

Разумеется, такое начало моей жизни не предполагало появления хоть сколько-нибудь вразумительной материальной базы в будущем. Будущее это виделось весьма туманным и неопределенным, но одно обстоятельство с точностью до мельчайших деталей угадывалось уже тогда: деньги, как предмет, явление или даже просто философское понятие, даже мельком не обозначатся в ближайшие годы на моём горизонте.

Опять двадцать пять!

О чём ни начну – обязательно скачусь на них! Как один знакомый художник времён моей молодости – на евреев. Ровно через три минуты после начала любого разговора. Вот не давали они ему покоя, и всё тут! И выходило по его учению, что всеми процессами в мире управляют именно они, а все остальные, кто действительно управляют, только думают, что власть у них в руках.

Такая вот своеобразная картина мироздания. И сложилась она, как я теперь понимаю, под влиянием какой-то травмы, личной жизненной истории, нюансы которой вряд ли были доступны пониманию не только окружающих, но и самого этого бедного человека, измученного еврейской темой.

Но если такая акцентуация, хоть и распространена, но всё же не поголовна, то темой денег, на мой взгляд, измучено всё человечество.

Ну уж я, по крайней мере, точно.

Однако – не буду хмуриться подолгу. Начну петь с утра.

Как там? «Утро туманное, утро седое…» Сегодня – более туманное и более седое, чем когда-либо. Потому что деньги всё ещё ко мне идут, и моя встреча с ними пока не состоялась.

Открываю ежедневник. В крайнем правом углу – цитата: «Если вам говорят, что дело не в деньгах, а в принципе, - значит, дело в деньгах». Надо же! Хаббард думал в одном русле со мной! У меня лично – всегда дело в деньгах. Потому что без них нет вообще никакого дела.

 

Глава 6.

Нобелевский сыр

 

Двести лет назад Пушкин, сидя в Михайловском, с мольбой обращался к московским друзьям: «Книг! Ради Бога, книг! Отыщите, купите, выпросите, украдите мне записки Фуше – за них отдал бы я всего Шекспира».

Сегодня он – ничуть не сомневаюсь в этом! – возопил бы совершенно о другом:

- Денег! Ради Бога, денег! Выпросите, украдите, напечатайте, ограбьте банк, добудьте, урвите – как-нибудь достаньте мне эти злополучные бумажки!

Кстати, говорят, что денег у Пушкина отродясь не водилось. Так что я могу гордиться, что меня с ним что-то объединяет.

Так вот – о поэзии. Она, как я заметила, тоже очень не любит денег. Можно сказать, даже ненавидит. Как только в моём кошельке появляется более или менее крупная кОпюра (привет Марь Васильне!), поэзия тут же подхватывается и демонстративно уходит. Да ещё и дверью хлопнет напоследок, чтоб я во всей полноте прочувствовала её возмущение и обиду. Что за общество, дескать, ты мне предлагаешь?! И потом – долго не возвращается, изматывая меня своей ревностью и постановкой всякого рода условий.

И только когда последняя десятка покидает меня, ухмыляясь и показывая нос напоследок, поэзия с кроткой улыбкой вновь возникает на пороге. И наш с ней роман вспыхивает с новой силой.

У других, похоже, дело обстояло сходным образом. Шмелёв двадцать лет мыкал нищету в эмиграции. Бунин делил на пятнадцать человек 300 граммов сыра – всё, из чего состояло их праздничное застолье. Берберова с Ивановым первую половину своего брака ложились спать на голодный желудок, а ночами пробуждались и пили кофе под разговоры о литературе. Анна Ахматова, королевна и татарская княжна, пол-жизни проходила в галошах на босу ногу, а нищета Марины Цветаевой вообще была притчей во языцех.

А художники? Иванов, тридцать лет писавший «Явление Христа народу», жил все эти годы на полном попечении Гоголя, и если тот запаздывал со ссудой, то питался булочками и чаем. Саврасов создал своих «Грачей» в поисках, как сегодня сказали бы, десятки на ужин. Или завтрак. А может быть – обед. Какая разница?

А Достоевский? А наш современник Николай Рубцов? А Иосиф Бродский до эмиграции?

О-о-о, пойду-ка я на крылечко, пусть меня, как говорил Бальзаминов, ветром обдует… Так вот, оказывается, в какой компании я состою! Чего ж роптать? Чего ж ещё просить у жизни?

Молчи, коучер! Спрячь свои схемы и тесты! Умерь свой тренинговый пыл!

Безденежье – это моя самая сильная и самая привлекательная сторона!

 

Глава 7.

Вся в праздничном

 

Деньги, как и всякие отношения, не терпят неопределенности.

Друг? Враг? Приятель? Спутник? Сосед? Любовник? Муж? Коллега? Соавтор? Помощник? Слуга? Господин? Все эти определения, относящиеся к другой личности, нуждаются в чёткой проработке. То, что не названо, как бы и не существует. Слово – контейнер, доносящий до сознания наши туманные внутренние импульсы.

Если гипотетически, в порядке эксперимента, «очеловечить» деньги, то чем они являются для меня?

В базовой программе, заложенной в мою голову альтруистическим советским прошлым, деньги – враги по определению. Без вариантов! Их стяжанием были озабочены только «проклятые буржуины». Павка Корчагин мог класть железнодорожные шпалы только бесплатно, и даже – в ущерб себе. То, что в любой другой стране делалось спокойно, без авралов и паник, без патетики и жертвенности, у нас почему-то всегда приравнивалось к битве: за хлеб, за сталь, за урожай, за переходящий вымпел, за место на почетной доске, за победу в соцсоревновании. Мало того, что за труд не давали денег, но еще и стыдили: негоже советскому человеку даже думать о них, а уж иметь – и вообще позорно.

Нам солнца не надо –

Нас партия греет!

Нам хлеба не надо –

Работу давай!

Много ли гротеска в этих стихах?

Помню какой-то большой комсомольский форум. Я – пятиклассница – в числе выступающих на его открытии. Переполненный зал, огни рампы, громадная сцена, на которую я выбежала, не чуя ног от захватившего меня восторга. Вся – в праздничном: юбка цвета морской волны, кипельно-белая блуза, два белых банта на голове. Встала у края, как птица над обрывом, и закричала торжественно в тёплый, волнующийся людской океан:

Вам, неустанные, славные, скромные,

За благородный, настойчивый труд

Наше спасибо, спасибо огромное,

Наш боевой пионерский салют!

Это уже потом я узнала, над чем так неустанно трудились скромные комсомольские деятели нашей страны. А тогда… Тогда я просто была счастлива – от принадлежности к тому великому сообществу, в котором жила и воспитывалась.

И куда же, скажите на милость, мне эту базовую программу деть? Ну моя она, моя, как рука, нога или любая другая часть тела. Из неё я состою, ею дышу, её подсознательно стремлюсь сохранить неизменной, как гомеостаз.

А время настоятельно требует перемен. Переделки, перестройки – это по-разному сейчас называется.

Итальянский скульптор Фьезоле в ходе одного из своих рабочих процессов испортил кусок мрамора. А поскольку в те далекие времена этот камень стоил очень дорого, его решили предложить в качестве исходного материала другому скульптору – Леонардо да Винчи. Тот отказался со словами: «Я не исправляю чужих ошибок». А Микелланджело – взял. И слепил Давида.

Значит, можно?

Попробую.

Пойду от противного. Деньги – не враги. И уж точно не подходят для заключения с ними любовного союза – много чести. Соседями они тоже не могут быть: слишком далеко, отвлеченно и почти ни к чему не обязывающе. В соавторы – не годятся: не тем озабочены. Из всех ипостасей остались четыре: спутники, слуги, господа и помощники. Слуги и господа – архаично. Спутники? Может быть. Помощники? Пожалуй.

Итак – помощники и спутники. Слова найдены. Осталось ввести их в программу перезагрузки. Обозначить контекст взаимоотношений.

К примеру, спутник. Он – кто? Тот, кто сопровождает, облегчает путь, поддерживает и утешает, если очень трудно. Помощник – ещё теплее: тот, кто знает о твоих делах, радеет о них, вникает в мелочи. Почти родственник – из самого ближайшего, узкого круга. К кому относишься уважительно и бережно, кого не хочешь потерять.

Вот она – новая программа! Вот подправленный камень, из которого может получиться – ну не Давид, ладно! – но хотя бы какая-то форма, фигура, образ, границы которого определены с достаточной ясностью и, следовательно, выведены на поверхность сознания.

Ну что ж, мои дорогие помощники и спутники, вперед, к цели!

Все дороги ведут только в Рим!

 

Глава 8.

Я и двенадцать Цезарей

 

Кстати, о Риме.

Недавно мне Лелька привезла оттуда сувенир – кусочек Колизея. Камешек, сколок, остаток Империи, застывшая, так сказать, «брызга» шампанского (не знаю, было ли оно тогда?), черепок праздника души и тела, длящегося перманентно, пролонгированно, бесконечно, свидетель того состояния человеческого бытия, о котором принято говорить с восторгом и придыханием – богатство, благополучие, высший пик роскоши и крутизны (на современном языке).

И вот я – припала к осколку. Гладила. Обоняла. Трогала пальцами его плотную красно-кирпичную структуру. Пыталась приобщиться к тому, что для меня всегда было и остается загадкой. Как, как, из чего, из каких субстанций делаются деньги?! Из чего они состоят, откуда произрастают, чем пахнут, как выглядят, каковы на ощупь, где начинаются и отчего заканчиваются так быстро? А если не заканчиваются, то почему? Что их держит у владельца? Какими секретами он обладает, неведомыми мне, такой талантливой и умной?

Из всего прочитанного в эти же дни у Гая Транквилла особенно запало в душу почему-то Цезаревское «veni, vidi, vici» (пришел, увидел, победил) и такая черта его характера (цитирую дословно), как «привлекательная откровенность и полное наслаждение минутой». А касательно последних из двенадцати Цезарей, Домициана, упоминание о том, что в юности он был настолько беден, что «не имел в обиходе ни одной серебряной вещи», и вследствие этой юношеской нужды «стал очень алчным впоследствии».

Что ж! У меня есть шанс! Во-первых, мне свойственна привлекательная откровенность, а, во-вторых, я тоже с юности не имею в обиходе ни одной по-настоящему драгоценной вещи. Воистину, приятно чувствовать что-то общее с римскими императорами!

К тому же, алчность – то, что роднит меня с Домицианом – не послужила ему помехой для того, чтобы стать богатым. Следовательно, и я могу стать таковой! Ну ладно, ладно, пусть не богатой, но хотя бы – способной заплатить за газ и свет, а также купить себе новую губную помаду, перестав выковыривать спичкой старую.

Да вот ещё – издать эти свои записки, а не кинуть их раздраженно в ящик стола, где уже томятся под спудом многие подобные.

Правду сказала Лелька, привезшая мне из дальних странствий кусок Колизея: он принесёт тебе счастье!

 

Глава 9.

А что родилось-то, кстати сказать?

 

Да, вот тут я упомянула о томящихся в столе рукописях, не изданных по причине отсутствия денег.

А что если, как учил скандальный психоаналитик, поменять местами причину и следствие? Получится странная вещь: у меня нет денег потому, что я всячески избегаю возможности издать, наконец, свои книги…

Так вот почему с выступлений Фрейда частенько уходили представители официальной науки! Кому ж хочется узнавать про себя такую нелицеприятную, нелестную, а порой даже шокирующую правду? Ведь если принять её – хотя бы в виде допуска! – то вывод напрашивается сам собой: человек всегда стремится к исполнению своих подлинных, глубинных желаний. На поверхности – хочу, а в подсознании – ни в коем случае! Второе – всегда сильнее, потому что – настоящее. Следовательно, книгам моим никогда не видать своих читателей… Да может ли такое быть?!

Может!

У апостола – про то же: хорошее, чего хочу – не делаю, а плохое, чего не хочу – делаю. Здесь – момент истины, точка пересечения религии и психологии, та правда, которую всегда безопаснее исторгнуть «из пределов наших».

Боюсь я вас, оказывается – деньги, баксы, бабосы, бабульки! Трепещу и ужасаюсь, хотя и в гости зову. Но только вот никак понять не могу, чего же такого плохого опасается моё подсознание, каких перипетий и потрясений ожидает от вас, всеми силами защищая меня, болезную, от вашего присутствия?

Может быть, вероломства? Я ж всеми фибрами своей души верю с младых ногтей, что богатства мне – не полагается. Ну не может оно завестись у меня, представительницы когорты бедных, но честных! Куда я тогда дену свою честность? Моей кошке Нюсе под хвост? А верность идеалам? Туда же?

А, может быть, опасность таится в необходимости выхода на поприще? Писатель – он ведь на виду! То туда зовут, то сюда. И везде – под вспышками софитов. Вещать с трибуны – явно не мой драйв. А если даже не так, то всё равно ведь – известность.

А главное – разоблачение. Всем сразу видно, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Всплыло, всплыло, родимое, слышанное с детства: «Да кто ты есть? Что умного ты можешь сказать?»

Ещё опаснее – расставание. Написанная книга – это ведь отрезанный ломоть. Пока она при мне – вот она, в верхнем ящичке моего письменного столика, - её можно погладить и прижать к груди, умилиться, поплакать над замусоленными листочками, в который раз перебрав в памяти все бессонные ночи и заполошные дни, потраченные на её вынашивание и рождение…

А что родилось-то, кстати сказать? Действительно шедевр, или – так себе? Хорош ли мой плод, удачен ли, достоин ли меня? Не отправится ли моё детище в утиль? Придётся ль ко двору? Запомнится ли? Удостоится похвалы? А вдруг – нет? Что тогда?

Так пусть же лучше лежит там, где лежало! Замрите, тугрики! Замедлите свой ход! Не искушайте! Не лезьте! Гэть отсюда! Кыш! Брысь! Тьфу на вас! Тьфу, тьфу, тьфу три раза – не моя зараза! Отстаньте от меня, в конце концов!

… Отстали. Обошли сотой дорогой. Сплыли. Слились, как песок сквозь пальцы – а я ещё и пошире расставила, чтоб ни одна кОпюра (Марь Васильне – второй привет!) нигде не зацепилась.

Так вот, оказывается, ты какой – цветочек аленькой!

Кстати, о сексе.

Собирается папаша в дальний путь, и трёх дочерей своих перед дорогой спрашивает: что, дескать, привезти вам, дочери мои распрекрасные?

- Злата и серебра, - отвечает старшая.

- Тканей парчовых, - вторит ей средняя.

А младшая – молчит, глаза долу.

- Ну, а ты чего хочешь, дочь моя любимая? – допытывается отец.

- Секса хочу, батюшка, с чудищем страшным…

- Да что ж ты говоришь такое, доченька?!

- Ну ладно, батюшка, пойдём длинным путём: привези-ка ты мне, отченька, цветочек аленькой…

…Понятно теперь, за что Фрейда-то ругают!

 

Глава 10.

Рубашка с секретом

 

Есть у меня знакомый по фамилии Денежный. Вот правда – не вру! Денег у него раньше не водилось совсем. Даже смешно бывало от каламбура такого. А потом вдруг – появились.

А всё дело в том, что он жену сменил. Хорошую, добрую, заботливую – на «злую, ветреную и колючую, хоть ненадолго, да мою», - как у Симонова в стихах.

И сразу дело пошло.

Стал он соответствовать, наконец, своей фамилии.

А всё почему?

Да потому что перестал в дочки-матери играть. Вернее, в матери-сыночки – как с той-то, с первой. Уж она над ним вилась да кудахтала! Уж она-то ему сопли вытирала! Уж она его воспитывала-перевоспитывала, всё пыталась человеком сделать. А ему хотелось, оказывается, совсем другого. Хотелось быть зверем и агрессором, хищником клыкастым, которого он чувствовал в себе. Эта, вторая, не возражала. И теперь он землю пашет, хлеб сеет, деньги в дом несёт. И не важно, что жена его нынешняя – не родительница, а мучительница: ему это только на пользу. С азартом человек живёт, с куражом и драйвом. Нянек над ним нету, ни мамок, ни тёток. Они, как говорится, из дому, а деньги – в дом. Такая интересная закономерность, которую я много лет лично наблюдаю.

И второй пример – всё тот же мой знакомый олигарх (дай Бог ему здоровья, настоящему бизнес-тренеру-то моему, о чём он сам, конечно, ни сном, ни духом не подозревает).

Услышала я от него однажды такую историю:

- Был я маленький, пацан совсем, лет десять. Жил в интернате – трава-травой, сорняк, голь перекатная, сын пьющего отца да крестьянки-матери. И приехали к нам в интернат как-то раз шефы наши – так тогда спонсоры назывались. Привезли подарки, вкусности разные, телевизор один на всех… Радости было – не передать! И вот – школьная линейка, апофеоз праздника. Все стоят в шеренгу, торжественно так, красиво, а шеф – самый главный, начальник – в микрофон объявляет: а теперь, дескать, ещё одно дело хотим сделать – самым бедным и малоимущим рубашки новые подарить. И давай по фамилиям выкликать, чтоб шаг вперёд делали. Попал и я в тот список. Надели на меня рубаху, а я стою, ног не чую, провалился бы сквозь землю от стыда – это вместо радости-то. Всё кипит во мне, даже кричит: это я-то – нищий?! Ну, нет, думаю, не выйдет у вас, шефы дорогие! Не буду я таким, каким вы сейчас меня обозначили! Я ещё вас всех обойду! Я вас, суков, через х… перекину! Куплю и продам, дайте только вырасти! Вот честно, шибздик был, а такими матерными словами тогда про себя ругался. Навеки-вечные запомнил я ту рубашку…

… Вот такой рассказ. Про что он? Да про достоинство – на мой взгляд. Про агрессию – хорошую, мужскую. Про сумасшедшее либидО (привет, знакомый психоаналитик!), вложенное тогда, в начале пути, нищим мальчишкой в свою мечту. Про то, из какого сора, а вовсе не из клумбы с розами, вырастают олигархи. Про любовь к жизни. Про…

Да про многое! Можно сказать – про всё. Если под «всем» понимать качественное, по-настоящему творческое осуществление проекта под названием «Я сам».

У нас же всё больше в ходу – загубленные проекты под названием «я, каким меня видят другие».

И, может быть, поэтому их порой так не хочется осуществлять?

 

Глава 11.

Последняя елочка

 

Пришла я как-то под Новый год к своей старой учительнице

Ей – далеко за восемьдесят. Живет одна. Очень сильно болеет, по дому передвигается на костылях. Но – весёлая, встретила меня с улыбкой:

- С праздником!

- Ой! – перебила я её, увидев на телевизоре крохотную пластмассовую ёлку в мишуре. – Ёлочка! Какая маленькая, хорошенькая!

- Да вот, нарядила, - отвечает моя учительница. – Сначала не хотела – не до праздника было, очень тяжелые дни… А потом думаю: нет, наряжу, вдруг это мой последний Новый год на земле? Вдруг больше никогда праздновать не придется? И достала эту ёлочку с антресолей. Ей ведь уже лет 40 от роду, ещё дети маленькие были… Нарядила. Теперь сижу и радуюсь…

Я слушала и думала: какое уважительное отношение к своей жизни! Чтоб не только хорошо начать, но и достойно закончить. Не смять, как испорченный лист, не выкинуть в мусор, не обесценить, не растоптать, а – довести до конца. И – бережно попрощаться. Перевернуть страницу. Закрыть книгу и поставить её на полку – для того, чтобы потомки читали и радовались.

Для меня это - тоже про достоинство. И про любовь – к себе, к жизни, к людям.

Но почему я вставила эту историю в свою книжку про деньги? Да потому что ими здесь, как говорится, даже не пахнет. Не идут они к моей старой учительнице. Как жила она в строжайшей экономии в молодости, так и старость встретила.

Значит, не любят её деньги. Или – она их. Избегает? Умышленно отстраняется? Не ищет встречи? Целенаправленно отказывает себе в счастье обладания ими? Не знаю.

Но состояние духа от такой скудости не страдает, интерес к жизни – сохраняется почти в неизменном виде: рисует (вся комната в мольбертах), пишет сказки (недавно книжку издала), разводит пчёл (мёд – отменный, лично пробовала).

- Лежала я недавно в реанимации после комы, - рассказывает она, - и подумала: ну вот, конец бытия подошёл ко мне вплотную. Или – я к нему. А за окном палаты – осень как раз стояла, хмурая такая, туманная. Тоска к сердцу подкралась. А потом вдруг – мысль: нет, это не конец, буду жить, хочу жить! И пошла на поправку…

Так про что же это?

Про что угодно, только – не про деньги. Ведь портреты, которые пишутся на заказ, впоследствии, как правило, отдаются даром. На издание книжки ушла вся пенсия, да и то хватило лишь на мизерный тираж. Мёд также, в основном, раздаётся всем желающим, а не продаётся. Поэтому денег – как не было, так и нет. Но сдаётся мне, что моя старая и мудрая учительница сама делает так, чтобы они обходили её стороной. Идите, мол, денежки, идите, для вас нигде преграды нет, несите, милые, несите кому угодно свой привет… Но только – не мне! Уважительно так препровождает их в обход.

Кстати, я знаю ещё одного такого препроводителя. Священник. Вырос в патриархальной сельской семье. Живёт по строгому церковному уставу, служит в храме, растит шестерых детей, поёт, читает стихи, и – слегка бедствует. Почему слегка? Да потому, что на самое необходимое деньги у него всегда откуда-то берутся. Стол, стул, кровать, еда, одежда – всё это есть. А главное – радостный всегда, как и его домочадцы.

- Слава Богу, - говорит с улыбкой, - что Он ни разу за всю жизнь не испытывал меня деньгами и властью!

Благодарит, то есть, за свою бедность. И ведь искренне благодарит! Спасибо, дескать, Маммона, что у нас не случилось с тобой взаимной любви. Бог, как говорится, миловал.

И ещё одного такого человека знаю. Бывший бизнесмен. Намиловался-набаловался с деньгами, а потом – направил их в обход. Собственным волевым решением.

- Не хочу, - говорит, - их видеть. Не полезно мне это. Как только появляются в кармане – пускаюсь во все тяжкие, кидаю направо и налево, всех готов продать и купить, пью и гуляю сутками напролёт, а потом месяцами выйти из этого омута не могу. Когда понял это про себя, сказал денежкам вежливо: идите, дескать, своей дорогой, а от меня держитесь подальше… И стал работать сторожем, чтоб меньше получать…

Вот такие истории. Чем-то похожие на Катину: та же озабоченность поворотом рек с юга на север. Только – не в свою сторону.

Не с проклятиями на устах («долбанное безденежье!»), не со злобным ропотом («у этих подонков миллионы, а тут копейки считаешь!»), а – по-пушкински мягко, поэтично: как дай вам Бог, дескать, найти взаимность с другими… Фактически, благословение чьего-то благополучия.

В таких случаях – я это точно приметила! – деньги всегда выполняют то, о чем их просят. Уходят, махнув на прощанье кружевным платочком. Но разлюбившего их – не оставляют без попечения, посылая ему свою любовь маленькими порциями, чтоб не заметил и не насторожился.

А Бог, удовлетворённый такой раскладкой, по всей видимости, восполняет недостающее.

 

Глава 12.

Зоя Петровна и безалаберная стрекоза

 

… В ту зиму глава райгаза Иван Иванович N. лично, своими руками, прямо на моих глазах и в присутствии трех свидетелей совершил акт обрезания: перепелил болгаркой ржавую трубу, подающую тепло в мой дом.

Сделал он это жёстко, решительно, не поддаваясь на мои уговоры и заламывания рук («Платить надо было вовремя, Москва слезам не верит!»), мстительно закинув кусок трубы подальше в кузов своего оранжевого «воронка» (чтоб не достала и не приварила в самоволку).

Свидетели, мужики в грязных сапогах и замусоленных телогрейках, насладившись столь же нечистым зрелищем, удовлетворенно заурчали, высоко оценив мастерство рук своего шефа. В их сузившихся глазках я тоже не увидела сочувствия или доброты. Наоборот, со злостью и грохотом покидав в будку инструменты, они поспешно рванули с места, выказав тем самым полное безразличие к тем, кого только что отрезали от благ цивилизации.

И стали мы жить в обезгаженном доме.

А зима в тот год была аномальная: мороз под тридцать, вьюга да буран. Что совсем не свойственно для наших южных мест. Может быть, впервые такая случилась за последние триста лет. Или вообще за всё время существования Земли. Но Ивану Иванычу-то всё равно! Приехал и сделал своё черное дело.

Как тут быть? Ситуация располагала к философствованию. И я задумалась.

Были ли у меня деньги для своевременной оплаты? Были. Я не платила? Не платила. Лето красное пропевала? Пропевала. Не учла того, что зима катит в глаза? Не учла. Получила по заслугам? Получила. Как бы при этом ни презирала Иван Иваныча, оказавшегося всего лишь инструментов в руках Божиих. На духовном языке это называется справедливым возмездием.

Весь вопрос только в том, почему я, взрослый, не совсем глупый и не полностью бездарный человек, довела свои дела до такого состояния?

Ох, уж этот психоанализ! В который раз понимаю, за что изгоняли хитрого, как всем казалось, Фрейда из научной тусовки! Это ж надо такое придумать: горе от успеха! Сделай всё, чтобы не достичь его. Потому что твой дивиденд – не в победе, а в провале. Ну что это такое? Чушь и ерунда!

Хотя…

Деньги ведь были? Были. Почему же не заплатила вовремя за этот злополучный газ? Ну нет тут других причин, кроме тех, на которые указал гонимый психоаналитик! Сюда же включаются автоматически: неуплата налогов, неотдача кредитов, невозвращение долгов, да и вообще всякое удерживание кОпюр (незабвенная Марь Васильна!) в тех случаях, когда им надо дать ход.

Ох, не любят, не любят эти коварные бумажки никакой неясности. Подавай им полную прозрачность, просматриваемость, проговорённость.

Я знаю одну (или одного?) борца за человеческие права, которая пуще всякой напасти боится стать прозрачной для властей.

- Вот пустят они в ход эти чертовы пластиковые карты, - с паникой в голосе говорит она, - и будет тогда всем известно, где, что, по какой цене и в каком количестве я приобрела! Представляешь?!

Она вытаращивает глаза в отчаянии, словно это её вытаращивание может как-то помешать мировому злу накрыть собою весь подлунный мир.

Так чем же так опасна огласка? Вот объявляют на весь мир, что Зоя Петровна купила пакет молока, булку хлеба и пачку соли. И что? Максимум вреда – все узнают о вкусовых предпочтениях свободолюбивой старушки из маленького южного городка. И всё! Но – пугает «прозрачность».

Может, и я боюсь её же? Мои кОпюры (устала приветствовать Марь Васильну!) движутся тайно, по неведомым дорожкам, среди невиданных зверей, а всякий счёт, присланный из ЖЭКа, грубо нарушает эту выстраданную таинственность!

Так зачем же она мне? Почему я уклоняюсь от прозрачности, ведущей к успеху, в сторону неясности – синониму провала?

Да потому, что успеха я боюсь больше, чем Зоя Петровна – пластиковой карточки. Заплатил – и никому не должен, иди себе дальше, делай свои дела, продолжай свой бизнес… Ну страшно же! Через тернии – к звёздам… А что там, на этих звёздах? Бог их знает! Уж лучше – по привычному сценарию: разрушил часовню – и дело с концом. Стоишь себе на руинах, обозреваешь привычный взору пейзаж с дымящимися останками, а на душе – хоть и тревожно, но всё-таки спокойно. Всё по плану, всё так, как и должно быть. Не были богатыми – нечего и начинать.

Вот так-то.

А что касается Иван Иваныча… Недолго мы тогда его кляли. Мороз-то крепчал. Плюс пять в доме – это уже даже не экстрим. Это – sos! И тогда пошли мы с домочадцами в сад, нарубили дров и сделали камин. Настоящий, как у Шерлока Холмса. Угли тлеют, а мы их ворошим чугунной кочергой. И – смотрим, как они мерцают. И проговариваем жизнь по методу дедукции.

Так и согрелись. А заодно – и перезимовали.

 

Глава 13.

Цыганский гамбит

 

- Женщина, у вас только что кошелек из сумки вытащили!

Эта фраза, выкрикнутая чьим-то визгливым голосом, могла относиться к кому угодно, но только не ко мне. Так, по крайней мере, мне казалось до сей минуты. Но она, увы, относилась именно ко мне. Здесь, в фирменном молочном магазине, я покупала свою любимую кореновскую сгущёнку. Впервые за долгий промежуток времени, в народе называемый глухим (тотальным, полным, абсолютным) безденежьем. Одна работа кончилась, а другая ещё не наступила. Запасов не оказалось: в жестяных банках, старых чулках, под матрасами и стопками белья в шифоньере было пусто, сколь ни шарь там рукой в надежде обретения хоть одной завалящей кОпюры (Марь Васильна, вам такое и не снилось!) Ну вот бывает! Ну случается! Нету в доме ни-че-го. Кроме нескольких антикварных безделушек. Их-то мы и продали по сходной цене алчным скупщикам честно нажитых курток и магнитофонов. Именно эти 15 тысяч – целое состояние на тот не лучший в нашей жизни день! – я положила накануне в свой кошелек.

И именно этих денег только что лишилась.

- Это был молодой цыган, - говорила возбужденная продавщица, на глазах которой всё произошло, - он стоял к вам вплотную. Неужели вы ничего не чувствовали? А вообще-то он часто здесь бывает. Мы всегда предупреждаем покупателей, чтоб были внимательны!

Далее из её слов я узнала, что цыган заходит в магазин, как правило, не один, а в компании с ещё одним парнем и двумя молодыми цыганками. Кто кому кем приходится? Скорее всего, судя по одинаковому возрасту и похожести, это братья и сестры. Иногда с ними бывает цыганка постарше с маленьким ребенком. Одеты все хорошо, сразу не скажешь, что цыгане. Ведут себя нахально, даже нагло, на угрозы продавцов сообщить об их появлении в милицию отвечают, что дело это бесполезное, поскольку «вся милиция у них куплена». Неоднократно эта компания совершала в магазине кражи кошельков у покупателей, несколько раз нападению подвергались магазинные прилавки, и даже касса колбасного отдела.

Всякий раз после кражи, которая совершалась с быстротой молнии, цыгане столь же быстро покидали магазин, садились в белую «девятку», ждавшую их на улице, и уезжали. А на следующий день появлялись «по месту работы» вновь, чуть ли не по часам: или с девяти до одиннадцати, или с трех до шести.

- Здесь все их знают! – заверили меня продавцы магазина. – А что сделаешь? Управы на них нет никакой. Неужели милиция не видит?

Этот вопрос заинтересовал и меня. Я бросилась в стоявший неподалеку милицейский пункт – мрачный металлический бункер. На дверях висел огромный амбарный замок. Через полтора часа хозяева стационарного пункта в виде двух милиционеров с отрешенными лицами, наконец, появились. Двигаясь заторможенно, как в замедленной видеосъемке, они записали мой рассказ на мятых клочках бумаги, в беспорядке валявшихся на столе, и посоветовали обратиться с заявлением в районный отдел.

Поблагодарив за совет, я вышла и стала лихорадочно соображать, как же мне добраться до указанного учреждения, находящегося на другом конце земли, когда у меня украли кошелек со ВСЕМИ имеющимися в моем распоряжении деньгами? Выручил сердобольный таксист, вошедший в мое положение только потому, быть может, что увидел во мне товарища по несчастью.

- Мой вам совет – забудьте про эти деньги, - доверительно сказал он мне по дороге. – Вернуть их вам не удастся. У меня был аналогичный случай – меня полностью обворовали в аэропорту чужого города. Представляете мое состояние? Не хочется даже вспоминать. Поэтому я вас очень хорошо понимаю. Но о деньгах все-таки забудьте. Никто вам не поможет, и вы сами прекрасно это знаете…

Но я не хотела ничего знать. Все теоретические выкладки о «повязанности нашей милиции с криминалом, который её содержит», убедительны лишь до той поры, пока САМ не становишься потерпевшим. Страдания делают человека доверчивым. А вдруг не повязаны? А вдруг – не все? А вдруг на самом деле, а не только в кино, существуют Жегловы? Ну, не Жегловы, так Шараповы. Или хотя бы – Тараскины. Ну хоть кто-нибудь из тех, для кого честь мундира – не простые слова?

С такими мыслями я приехала в дежурную часть. Из-за стеклянной перегородки на меня смотрел ослепительно молодой и очень обаятельный капитан.

- А-а-а, это у вас украли кошелек? – обнадежил он меня своей осведомленностью. – Нам уже звонили. (Я мысленно поблагодарила заторможенных пэпээсников, сразу же простив им все их недостатки). Ну что ж, будем искать!

Так началась моя дружба с обаятельным капитаном.

Скажу правду – в тот вечер он сделал всё, что мог. Честно и искренне позвонил кому-то из «оперов» и попросил принять у меня заявление. Честно и искренне выслушал отказ. Честно и искренне попросил меня прийти завтра утром после «развода» и, взяв двух сотрудников, поехать с ними к магазину.

- Что, будем вместе в засаде сидеть? – весело подмигивая, спросил он меня.

- Будем, - вяло ответила я, уже понимая, что гири не золотые. Но перспектива сидеть, стоять и вообще делать что бы то ни было с таким мужчиной все-таки слегка радовала.

По словесным описаниям сотрудников магазина в базе данных тут же были обнаружены все четверо воров. Их честные и невинные глаза смотрели с экрана компьютера, выдавшего следующую информацию. Молодой цыган официально звался Саитовым Дюстаном Мадьяровичем, неофициально – Джоником, и числился профессиональным карманником. Одну из цыганок, его родную сестру, любящий папа Мадьяр окрестил Бришиндой, она тоже числилась воровкой-карманницей. И, наконец, третья проживала на этой земле под романтическим именем Мамаевой Вероники Асламбековны (она же – Мадонна), но была, увы, всё той же карманной воровкой. Все трое тут же, как заверил меня капитан, были объявлены в розыск.

Но искать их никто не собирался. Прошло ещё много дней, воры оставались на свободе, а я – без своих денег.

- Зачем ты поспешила от них избавиться? – задала мне парадоксальный вопрос подруга.

(К таким её вывертам я давно уже привыкла. Мне вообще кажется порой, что в психологи идут люди со скрытыми садистическими наклонностями). – Совесть замучила? Наказать себя решила?

Не знаю. Даже если бы это было так, то откуда о моих внутренних психологических проблемах узнал явно не читавший Фрейда и даже вряд ли подозревавший о его существовании Джоник?

В общем, бред какой-то.

Пролив море слёз, переговорив кучу разговоров, прободрствовав множество ночей, я так и не нашла объяснение тому, что со мной случилось. И главным в этой формулировке оставалось словосочетание «со мной». Почему? Почему ИМЕННО Я (в городе – пол-миллиона жителей) со своими ПОСЛЕДНИМИ (ибо продавать уже было нечего) и ЕДИНСТВЕННЫМИ (взять в ближайшее время тоже было негде) деньгами стала объектом воровского интереса?

Всё это время я поддерживала тесные отношения с милицией.

Однако, убедившись по скорости и качеству оперативных действий, что Глебы Жегловы все-таки не служат в ней, я приняла решение смириться с ситуацией.

Но ровно через год она неожиданно напомнила о себе.

Дежавю началось с того, что на ступеньках фирменного молочного магазина мы увидели знакомую джинсовую куртку.

- Смотри, это, кажется, Джоник, - тихо сказала я мужу.

- Где? – закричал он, вспомнив о недавнем периоде нашей жизни, когда мы высматривали этого дерзкого вора на всех городских улицах и перекрестках.

- Да тише ты, спугнешь! Э-э-х, уже спугнул!

Я увидела лишь удаляющуюся от нас спину Джоника…

- Беги за ним! – крикнула я, еще не зная, что мы станем делать с пойманным преступником, до сих пор – вот уже целый год! – находящемся, по нашим сведениям, в оперативном розыске.

И муж побежал.

Сам он его, конечно, не догнал – увы, возраст плюс не тренированность. Но мы увидели, как нырнувшего между двумя жилыми домами цыгана выводит за шкирку какой-то накачанный, широкоплечий человек.

- Я вижу – гонятся люди за кем-то, - лениво сказал он. – Дай, думаю, помогу им поймать…

Когда Джоник был схвачен, связан и повален на газон, мы рассказали нашим стихийным помощникам (их оказалось двое) всё, что знали о нём и о тех отношениях, которые нас с ним связывали.

- А-а-а, так ты, тварь, оказывается ещё и вор! – вкрадчивым голосом обратился к лежащему Джонику главный Качок. – Будешь деньги отдавать, а?

Он лениво пнул его ногой.

- Клянусь мама – не брал ничего! – захныкал Джоник, испуганно глядя на людей, стоявших над ним и невесть откуда взявшихся. – Клянусь мама! Отпустите меня!

- Сколько вы нам дадите, если мы щас заберём у него деньги? – деловито обратился ко мне Качок.

Я растерялась:

- А сколько вы хотите?

- Да сколько дадите, - махнул он рукой, выжидательно глядя на меня.

- Половину, - так же деловито ответила я, входя в азарт.

- Хватит, - опять лениво махнул он рукой. И тут же приступил к делу.

- Ну что? – присев у головы Джоника, лежащей на земле, начал он. – Слышь, ты? Знаешь, что мы щас с тобой сделаем? Отвезём в лес и там будем…

Он помолчал, давая, видимо, возможность Джонику осмыслить сказанное.

- Ты слышал? – он грозно повысил голос.

- Клянусь мама! – глухо раздалось снизу.

- Да я твою маму, как и тебя… Деньги давай!

- Нет деньги, клянусь мама! – неслось с земли.

Качок встал.

- Плохо, что людей вокруг много, - равнодушно сказал он. – А то б мы его щас прямо здесь…

- А что, прямо здесь и надо! – вдруг включился в разговор шедший мимо хмурого вида дед. – За яйца его повесить – и точка! С ними только так и надо!

С несвойственной его возрасту энергией он вдруг повернулся к Джонику, уже не лежавшему, а сидевшему под деревом, и пошёл на него:

- Чего вытаращился? Убить тебя надо. Рожу набить. И вообще отбить всё – тогда будешь знать. На сук его повесить, на сук! Давай! – обратился он к стоящему рядом моему мужу. – Помогай!

Несколькими движениями дед обломал зеленые побеги дерева. – Во-о-т, хороший сук – как раз для тебя! – он хлестнул перепуганного Джоника веткой по шее. – Щас ты у нас заговоришь! Щас денежки из тебя посыпятся – всё-о-о- расскажешь! Давай! – повторил он мужу. – Поднимай!

Муж с готовностью подхватил Джоника с одной стороны, хмурый дед – с другой, и вдвоем стали пытаться повесить его за шкирку на угрожающе торчащий острый сук.

- Давай-давай, - деловито приговаривал дед, - чуть правее, а то не доходит… Теперь – чуть левее… Ща-ас-с мы его, падлу!

- Дяденьки! – истошно вопил Джоник. – Отпустите! Не надо! Клянусь мама!

- Не надо! – это уже был мой голос, обращенный к экзекуторам. – Что ж вы делаете?! Отпустите его!

Меня никто не слушал.

- Ещё чуть-чуть, - приговаривал дед, пытаясь зацепить куртку за острие толстой ветки. – Щас закончим…

По дороге мимо нас медленно проезжали маршрутки, такси и троллейбусы, из окон которых смотрели на всё происходящее равнодушные пассажиры. Тополиная листва шелестела над нашими головами, а заходящее солнце бросало на землю свой последний луч. И никому, ни единой живой душе не было дело до кончающейся жизни щуплого цыганского карманника Джоника Саитова…

- Умаялись мужики, - сочувственно улыбнулся проходивший мимо дядька. – Вон, аж вспотели… Это чей же? – кивнул он в сторону Джоника, снова валяющегося на траве под деревом. – Ваш?

Этот вопрос дядька адресовал стоявшей рядом с нами бабке, которая пять минут назад тихо брела с кошёлкой по своим делам, но, увидев возню на газоне, остановилась. На её лице, молча взиравшем на происходящее, не отразилось ни одной, даже малейшей эмоции.

- Наш, - так же тихо и бесстрастно ответила она.

С Джоником тем временем продолжал свои переговоры изрядно подуставший Качок. Не добившись ничего существенного, кроме клятв мамой, он вскоре уехал со своим подельником в неизвестном направлении.

Незадолго до этого я вызвала милицию, сбивчиво объяснив, что поймала давно разыскиваемого ими же вора, и теперь ждала приезда милицейской машины. Надежда на то, что это произойдёт, таяла с каждой минутой.

Бабка, монументально стоявшая поодаль, вдруг оторвала ноги от земли и приблизилась ко мне.

- Ты стой, - на ухо сказала она мне, - а я буду молитву читать. Тока ты слухай…

И сразу без перехода начала:

- Господи, Боже праведный, не прогневайся на нас, не погуби нас, не вмени нам грехов наших, сделанных по неразумию…

И в эту минуту из-за поворота показался милицейский «уазик».

- Машина! – радостно воскликнула я.

- Какова, доча, сила молитвы! – умиленно вздохнула бабка. – Я ж еще и половины не досказала – а уж и машина едет… Как Господь-то помогает!

Через минуту мы везли Джоника в райотдел.

Там он тоже клялся мамой, что-то говорил, просил воды, но никто не пожалел его, не внял просьбам, а, наоборот, посадили Джоника в камеру до выяснения обстоятельств.

Это и было для него началом возмездия.

Впрочем, как и для меня.

 

Глава 14.

Расплата

 

Пока Джоник сидел в ожидании допроса, я поднялась на второй этаж к начальнику милиции, который как раз в эту минуту вышел навстречу мне из своего кабинета.

- Целый год вы ловили преступника, местонахождение которого в нашем городе не было известно разве что ленивому, - сказала я ему. – И вот теперь не вы, а я, потерпевшая, привезла его к вам. Хочу услышать ваш комментарий…

- А что я могу вам сказать? – неопределенно, с философской мудростью в голосе ответил мне Степан Яковлевич, замыкая ключом дверь. – У меня совещание. Сейчас позвоню человеку, он вам всё и прокомментирует.

Набрав тут же, в своей приемной, номер телефона, он кого-то вызвал.

- Нет уж, Степан Яковлевич, - сказала я ему, двигаясь с ним в его же темпе по коридору. – Я уж ВАС дождусь. Мне нужен именно ваш, начальственный, комментарий…

- Чего вы добиваетесь? – тихо спросил он, слегка замедлив шаг и мельком взглянув на меня. – Какой такой комментарий? У меня – двадцать пять лет беспорочной службы!

- Ну и что? – по-хамски спросила я. – При чем тут это, если вы до сих пор Джоника не поймали?

- Ловим, - ответил он, вежливо пропуская меня в дверь, ведущую на лестницу. – Ловим. И обязательно поймаем. Не надо выставлять нас бездельниками…

Он ушел на совещание. Закончилось это совещание через час, и я ждала его на выходе из актового зала. Увидев меня, он молча проследовал мимо. Я упорно шла за ним. Войдя в приемную, он сказал через плечо:

- Ожидайте. Мы уже работаем по вашему вопросу.

- Так вы меня вызовете или как? – настойчиво приставала я. – Сколько ждать? Я, между прочим, должна находиться на работе…

Степан Яковлевич замер в дверях.

- Послушайте! – гневно сказал он, перенеся одну ногу через порог своего кабинета и стоя ко мне вполоборота. – Что вам нужно? – Его голос перешел почти в шёпот. – А я где нахожусь, по-вашему? На гульках, что ли? Вам лишь бы грязью облить…

Он шагнул в кабинет, но вернулся и произнёс, выглядывая из-за двери:

- Мы понимаем, что вы, пишущая братия, представляете собой третью власть. Но и мы тоже…

Он многозначительно не закончил фразу и скрылся в недрах кабинета.

Через несколько минут я уже сидела у него, а вокруг стояли все, кто имел какое-либо отношение к делу Джоника. И Степан Яковлевич им сказал примерно следующее:

- Бить. Выбивать. Допрашивать. Работать плотно. Но чтоб был толк!

Еще через полчаса, сидя в кабинете следователя, я услышала всё те же знакомые крики, доносившиеся из окон откуда-то сверху:

- Клянусь мама! (Пауза). Дяденька! (Пауза). Клянусь! (Пауза и звук ударов). Не надо! (Опять грохот). Ай-я-яй!

Я зажала уши.

- Степан Яковлевич сам лично разговаривает с цыганом, - улыбаясь, прокомментировал следователь. – А потом я ещё поговорю… Вот издержки нашей работы – теперь вы понимаете!

Еще через три часа в кабинет следователя вошла тётя Джоника – Лиля. Не просто вошла – вползла, вбрела, втиснулась, стеная и охая, шаркая чувяками и держась за правый бок.

- О-о-ох, больная ж я вся, еле ноги несу…

Она огляделась и увидела графин на столе.

- Дай, сынок, водички, плохо мне…

- Нечего тут воду распивать, - непреклонно ответил следователь. – Давай ближе к делу. Знаешь, за что мы задержали Джоника?

-Нет! – испуганно откликнулась Лиля. – За что?

- Да вот, украл у этих людей 15 тысяч…

- Ай-яй-яй, горе какое, сроду ничего подобного не делал! Никогда, сынок, поверь…

- Верю, - ответил следователь с непроницаемым лицом. – Ты мать его?

- Нет, - сокрушенно замотала головой старая цыганка. – Я тётя. Я его воспитывала. А маму его на войне убило…

- Это ж сколько ей лет было, если она в войну погибла? – задумчиво спросил следователь.

- Да не ту войну, сынок. В Сухуми у нас была война, её там и убили. И остался Джоник сиротой…

Она утёрла слёзы.

- А братья и сёстры и него есть?

- Да кто ж знает? Может, она ещё потом нарожала…

- Как же она могла нарожать, если в войну погибла?

- Так то ж другая сестра, их у меня две…

- Да на хрен мне нужна твоя другая сестра, если меня интересует мать Джоника?!

Молчание.

Следователь закурил, одновременно перелистывая папку. – Вот видишь, заведено уголовное дело на твоего Джоника. Знаешь, что это такое?

Он поднял руку, собираясь, видимо, на пальцах объяснить неграмотной Лиле, что такое уголовное дело.

- Да что ты, в самом деле? – обратился к нашему следователю другой следователь, вошедший в кабинет. – Она прекрасно знает, что такое уголовное дело. Может быть, лучше тебя…

- Кто такая Бришинда Мадьяровна?- без перехода спросил первый следователь, сбрасывая пепел.

- Бришнырда Мардяновна? – задумчиво переспросила Лиля. – Не знаю такую. Может, тоже из цыган…

- А это кто? – следователь пододвинул дело, показывая фотографию второй цыганки, помоложе.

- Это? – Лиля с преувеличенным усердием вглядывалась в портрет. – Наверное, тоже наша. Его сестра.

- Чья?

- Джоника.

- А живет где?

- Там же.

- Где там же?

- Где и Джоник.

- А где Джоник живет?

- В Татарке.

- А ты?

- Да и я там.

- А он говорил – в Невинке.

- Ну так да, в Невинке. То там, то здесь. Где придётся. Так и живём. Сирота он. Один, без матери. Хоть покушать ему дайте…

Она смахнула слёзы. Было очевидно, что у Джоника – именно её воспитание. Три часа назад, сидя здесь, в кабинете у следователя, он отвечал примерно так:

- Как зовут?

- Джоник.

- Что, так в паспорте и написано – Джоник?

- Нет паспорта у меня.

- А что есть?

- Метрика.

- Там как написано?

Молчание.

- А Саитов Дюстан Мадьярович – это кто такой?

- Не знаю такого.

- А это кто? (Показывает детский снимок Джоника из уголовного дела).

Привстаёт, смотрит.

- Не знаю. Не видел никогда.

Опять садится.

- Я сказал – встань и смотри. Долго и внимательно!

Встаёт. Долго смотрит.

- Не знаю такого.

- А день рождения у тебя когда?

- Седьмого.

- Чего седьмого?

- Июнь. Или июль. Летом.

- А живешь где?

- Леворюционный, двадцать.

- Где это?

- В Невинке.

- А здесь что делал?

- На рынок приезжал, куртки продавал…

- В общем, ты – честный человек Джоник Саитов, честно работаешь, ничего плохого не делаешь, не воруешь…

- Клянусь мама…

И опять всё сначала.

Утром Лиля привезла деньги, и их с Джоником отпустили на свободу. Он вышел тихий, кроткий и просветленный, словно из чистилища.

Начальник милиции жал мне руку, улыбался и, по-моему, один раз в разговоре даже потянулся меня поцеловать.

- Вы довольны? Ну и хорошо, ну и слава Богу. Вот видите – всё утряслось. Правда, я и сам вчера не выдержал – разнервничался… Да что ж это, говорю, ты, вор, думаешь, управы на тебя нет? Всё равно поймаем, а деньги чтоб отдал. Так с ними и надо говорить. А то распоясались… Всех переловим! Служба у нас такая…

Он лучезарно улыбнулся и поднял руку в прощальном жесте. Через минуту его окружили другие сотрудники отделения и все они ушли, влекомые начальником на новые дела и свершения…

Почему я включила в книгу о деньгах этот не совсем радостный эпизод из жизни цыганской мафии? Не только потому, что всё описанное, как бывшее в реальности, интересно само по себе. А ещё и потому, что Джоник – это часть моей денежной истории. И – признаюсь честно, чего уж там! – далеко не совсем безоблачной.

… Большой курортный город 70-х годов прошлого века. Кафе-бистро на морском берегу. За столиком – две юные 17-летние красотки: я и моя подруга Ира. Хихикая, мы оглядываемся по сторонам и что-то прячем под столом. За соседними столиками – пусто, мы с Ирой одни в центре зала. Вдруг дверь распахивается и в кафешку вбегает женщина средних лет.

- Девочки! – направляется она прямо к нам. – Вы здесь кошелька не находили?

- Нет! – в один голос рапортуем мы, честно глядя взволнованной женщине прямо в глаза. – Не находили!

Женщина молчит. Смотрит на нас. Она, конечно же, обо всём догадалась, но ещё не знает, что сказать. Как отреагировать на явную ложь, только что изошедшую из уст таких милых, аккуратных и воспитанных девочек, вчерашних школьниц.

Потом она говорит – медленно, почти по слогам:

- Ну что ж, девочки, я знаю точно, что мой кошелёк – у вас. Но доказать этого не могу. Запомните одно: он вам обязательно аукнется. Обязательно! Не сомневайтесь!

… Вот и аукнулся. Не знаю, как было у Иры – жизнь развела нас навсегда. Помнился ли ей все эти годы тот солнечный день на берегу моря, когда мы, две загорелые, длинноногие воровки, шныряли по магазинам с чужими деньгами (кошелёк-то был полон!), покупая себе всякие глупости и совершенно не заботясь о том, что совершили преступление.

А мне – помнился. И вот теперь – аукнулся по-настоящему, реальной потерей. Коснулась и меня рука Джоника, а, точнее говоря, Рука Божия. Настигла в тот момент, когда я была уже взрослым, вполне благовоспитанным и социально надежным человеком. Только я сумела вырвать, в буквальном смысле слова – выбить из дерзкого цыгана свои законные деньги, а та женщина – нет. Не стала связываться с двумя наглыми штучками, предоставив отмщение Тому, кто, единственный, воздаёт по праву.

 

Глава 15.

Прости, Ирка!

 

Когда-то я училась в одном классе с Ирой Горбачевой, дочерью партийного вождя.

Она казалась мне недосягаемой небожительницей: и внешностью Бог не обидел, и умом, и родители такие высокопоставленные, и дом – двадцать комнат… Ну, пусть не двадцать, а восемь, но для меня, ютившейся с матерью в коммуналке, что двадцать, что восемь –цифры из области фантастики.

И хотя судьбы у нас, как в известном кино, были явно разными, в школу мы ходили одним и тем же путём. А пока шли – разговаривали о том, о сём. И она искренне, без кривляний и понтов, как сказали бы сейчас, делилась со мной своими проблемами. Например:

- Завтра на вечеринку идти, а надеть нечего.

- Как нечего? – восклицала я. – У тебя же – новое платье, на той неделе только сшитое!

- Так я в нём на той же неделе уже и показывалась, - с горечью усмехалась дочь вождя. – А дважды в одном и том же у нас не принято…

Ну и так далее. Все проблемы – примерно из того же смыслового ряда.

Так вот, слушая эти рассказы и пытаясь хоть как-то найти оправдание своему никчёмному бытию, я придумала себе интересную игру под названием: чего не может или не имеет Горбачёва из того, что есть у меня? И оказалось, что я обладала приоритетами в очень многих областях. Например: Ира Горбачева никогда не узнает, что такое очередь. Или: она никогда не поймёт, что значит ходить в общий дворовой туалет. Или: ей никогда не испытать того чувства, которое испытываю я, примеряя в комиссионке стоптанные кем-то туфли. В итоге получилось, что она вообще не знает жизни – её вкуса, её перипетий, её подлинного содержания, а существует в каком-то рафинированном, очищенном от всех питательных веществ субстрате, потерявшем свою изначально задуманную Богом подлинность и остроту.

Со временем я поняла, что доля истины в этом умозаключении, как ни странно, действительно есть.

Поэтому когда я устроилась на работу сиделкой, то, сразу вспомнив ту свою детскую игру, по старой привычке сказала самой себе: вот ещё одно, чего наверняка никогда не приходилось делать моей именитой однокласснице.

Итак, сиделка. У постели тяжело больного человека. За двести рублей в день. С ежедневным выездом в больницу на другой конец города. На фоне опять-таки полного (глухого, тотального, беспросветного) безденежья. При наличии диплома. Кто не пробовал – молчите в тряпочку и ни о чём не спрашивайте. Например: как такое могло случиться? Могло! Могло, уверяю вас! Финансовая пропасть, как утверждал Остап Бендер, самая глубокая – в неё можно падать всю жизнь…

Мой подопечный, преподаватель вуза, профессор, сильный 70-летний человек, так же, как и я, даже в страшном сне не мог предвидеть того, что случилось с ним в одно тёплое августовское утро. Даже за пять минут до рокового рубежа он ещё ни о чем не подозревал. Как обычно, пришел за продуктами в супермаркет. Как обычно, начал складывать покупки в корзину. И вдруг, беря одну из стеклянных банок, почувствовал, что левая рука не способна её удержать. Звук разлетающихся осколков, резкая слабость, головокружение – и вот уже над ним склонились чужие лица. Кто-то кричал: «Вызовите «скорую»! Кто-то растирал ему виски, кто-то расстегивал ворот рубашки.

Через час на больничной койке в реанимации городской больницы лежал уже совсем другой человек – беспомощный, неподвижный, зависимый от всех, жизнь которого с этого момента разделилась на две половины: «до» и «после».

В том, который «после» наши с ним пути как раз и пересеклись.

Каждое утро я бежала (именно бежала, в страхе опоздать и увидеть «хвост» за поворотом) на автобус, ехала 40 минут до больницы, в том же темпе проносилась по нескончаемому больничному двору, поднималась на 7-й этаж и, отдышавшись, оставив за порогом всё суетное, улыбаясь, как полагается сестре милосердия, входила в палату. Пётр Иванович меня уже ждал. Говорить и улыбаться в ответ он не мог (инсульт все-таки), но глазами свидетельствовал, что рад моему приходу. Я садилась около кровати и приступала к своим обязанностям. По договоренности с сыном больного, нанимавшим меня на работу, эти обязанности состояли в том, чтобы просто сидеть рядом, в нужное время – покормить или дать воды, а в случае необходимости – позвать врача.

Но жизнь, как говорится, внесла свои коррективы.

Во-первых, мне приходилось делать всё то, чего не хотели делать медперсональные Кати, Марины и Оли: двадцать раз на дню переворачивать абсолютно обездвиженного человека (весом, между прочим, под 100 килограмм), менять ему памперсы (здесь лучше без подробностей), а главное – утешать его, что оказалось тяжелее всего вышеперечисленного. Ибо утешение – это всегда самоотдача, а отдавать мне было нечего. В том смысле, что я сама искала поддержки. И вот что странно: я нашла её у своего подопечного! Хотя он потом утверждал, что ОН нашёл её у меня.

- Ты знаешь, - шёпотом, еле двигая языком, говорил он мне, - вот ты сейчас погладила меня по руке, а мне почудилось, будто это мама… Вот так же было когда-то, давным-давно, лет 60 назад. Пошел я, десятилетний мальчик, в сад, да заснул под деревом. А мать хватилась – нет ребенка. Кинулась на поиски и нашла меня в саду, на травке, безмятежно спящим. Наклонилась, погладила по плечу: «Вставай, сынок!» Я открыл глаза, а надо мною – лицо матери. И так хорошо мне стало, так радостно, так спокойно… Точно, как сейчас! А главное – ничего не страшно…

Рассказ этот, хоть и был грустным, но очень порадовал меня. Вдруг стало ясно, что дело пошло на поправку, что больной скоро встанет и – много ли, мало ли, - но ещё поживёт. Мы с ним оба расчувствовались тогда, разулыбались, ободрили друг друга глазами и лёгкими пожатиями пальцев.

А вечером, получив свои две сотни, я впервые не показалась себе такой уж несчастной. Действительно: 180 рублей (за вычетом двадцати на дорогу) – разве этого мало для полноценного ужина? Пакет кефира, кольцо краковской колбасы и хрустящий батон… Вот мои уроки, мои университеты, мой «золотой» опыт, который, как говорится, не пропьешь!

Но …

Один раз «золото» на моей университетской корочке всё-таки померкло и чуть было не обсыпалось совсем.

…Однажды ранним безоблачным утром в палату к Петру Ивановичу вошел человек. Лучезарно улыбаясь, пришелец задал самый что ни на есть актуальный для прикованного к постели человека вопрос:

- Дешёвый самогон не нужен?

Получив отрицательный ответ в виде качания головой, незнакомец, легко и непринуждённо поговорив о погоде и «коснувшись слегка» других тем, покинул палату, прихватив с собой огромный пакет с грязным бельём и мобильный телефон.

Всё это произошло чуть ли не в присутствии нескольких медсестер, пост которых находился дверь в дверь с палатой моего профессора, и одной санитарки, которой, кстати, было уплачено именно за то, чтобы находиться возле больного в те часы и минуты, когда рядом нет сиделки (то есть, меня), ни на минуту не оставляя его в одиночестве.

На вопросы родственников о том, как такое могло произойти, все вышеуказанные лица пожимали плечами и говорили, что распространитель дешёвого самогона назвался внуком Петра Иваныча, и очень смело, даже нагло проследовал в палату, так, что остановить его никто не решился. Я, присутствовавшая при этом разговоре, резонно, как мне кажется, заметила, что вор мог назвать Наполеоном Бонапартом или Папой Римским, но это не значит, что ему нужно было воздавать царские почести или целовать руку. Но понимания это не вызвало. Наоборот, родственникам, а также мне, как их представителю, недвусмысленно дали понять, что мы сами виноваты в произошедшем. Не надо, мол, бросать телефоны, где попало, а ещё лучше вообще обходиться без них. Да и разобраться ещё надо, не по наводке ли присутствующий в дневные часы сиделки (меня, то есть) случилась кража.

На следующий день где-то в курилке я поймала смутные разговоры о том, что в отделении орудует воровская шайка во главе с наводчицей, выдающей себя за сиделку, хотя ни по внешнему виду, ни по «умному базару» она на таковую не похожа.

Медсёстры в этот день со мной демонстративно не разговаривали. А пожилая буфетчица из столовой, которая раньше вежливо предлагала мне отведать больничный обед, в этот день ответила резким отказом на мою просьбу о дополнительной творожной запеканке:

- Вам не полагается, - отчеканила она. – У меня ещё персонал не кормленный!

И отъехала, вызывающе гремя тележкой, по длинному коридору.

Так я поняла, что хождения в народ иногда бывают очень даже мало похожими на романтические изыски из дневников Веры Засулич или какой-нибудь Фанни Каплан.

И ещё менее – на жизнь Иры Горбачёвой, денежная история которой красиво началась, так же красиво продолжается по сю пору, и, смею верить, не менее красиво закончится на закате её дней.

Бедная Ирка! Бедная моя одноклассница, совсем не знающая жизни! Ни сном, ни духом она даже не догадывается, какая роль отведена ей в моих внутренних нескончаемых диалогах! Сколько раз мысленные победы над ней позволяли мне выжить! Сколько раз они спасали меня на краю бездны, окрыляли, вдохновляли на новые свершения и подвиги!

… Ир, ну прости меня! Как говорится – ничего личного. Только – выявления Истины для!

 

Глава 16.

О хитром пессимисте и мотыльке-камикадзе

 

Одна подруга, находясь, как и я, в аналитическом приступе собственного безденежья, взахлёб поведала мне о просмотренном ею недавно фильме «Secret».

- Я позвала и детей, и мужа, чтоб они тоже приобщились, - говорила она, когда мы ехали с ней к третьей подруге – весьма успешной, кстати. – Главное, что я вынесла из этого «Secret»а – позитивное мышление, к которому надо себя приучать.

- Ты знаешь, - ответила я ей, - я уже это слышала от своего коучера Кати. Поэтому моё доверие к подобной методике основательно подорвано.

- Да нет же, причём тут Катя?! – возмутилась Подруга. – Это всегда должно быть так, а не только тогда, когда мы пытаемся привлечь в свою жизнь деньги. Всегда, понимаешь? Вселенная отвечает только на те наши запросы, которые сформулированы в чётком позитивном ключе. Я хочу трёхэтажный дом – и он будет. Главное – знать точно, чего именно ты просишь. То есть, из какого камня будет сложен дом, сколько в нём предполагается этажей и комнат, где какая мебель… Понимаешь? Точное представление даёт столь же точное исполнение.

Я задумалась.

- Да, но… Если я точно понимаю, что у меня нет средств на такой дом и взять мне их в ближайшее время будет неоткуда, то стоит ли формулировать иллюзию? Адекватна ли я в таком случае?

- Ну и сидеть нам тогда со своей адекватностью в старых халупах, - злорадно подытожила Подруга.

Её старая халупа была как раз о трёх этажах, восьми комнатах площадью метров двести и с огромной, как спортзал, мансардой под самой крышей. Правда, построила эту халупу не сама Подруга, а её высокопоставленный отец, после смерти оставивший всё, что имел, жене и дочери. (Он, кстати, никаких «секретов» знать не желал, и к психологам относился с большим подозрением). Но, кроме халупы, нужна же ещё и наличка, без которой не проживёшь ни на двухстах, ни даже на тысяче квадратных метрах. Поэтому вопрос о том, как долго деньги будут находиться в пути, стоял для моей Подруги очень остро. Она, как Шура Балаганов, согласилась бы взять частями, но ей нужно было всё и сразу.

- Понимаешь, - не унималась она, - мы все по жизни – пессимисты, а надо быть – оптимистами!

- Ты хочешь сказать, - уточнила я, - что только у оптимистов есть деньги? И только они строят дома и ездят в Куршавель? Но позволь, дорогая, не согласиться с этим! Оптимистов на земле – миллионы, а богачей – единицы. Да и те, по-моему, сплошь мрачные мизантропы. Нет, здесь действует какой-то другой закон. Оптимистом или пессимистом нельзя СТАТЬ, ими можно только БЫТЬ. От рождения, так сказать…

За спорами и разговорами мы приехали к Успешной Подруге.

- Вот ответь, - прямо с порога накинулась на неё Подруга Менее Успешная. – Ты оптимистка или пессимистка?

Та, держа в одной руке бокал с охлажденным «Брютом», в другой – сигарету, возмутилась своим прокуренным басом:

- Конечно, первое! Разве это не очевидно?

Подруга Менее Успешная с торжеством посмотрела на меня.

- А вот ответь ещё на один вопрос, - не отступала она. – Оптимизм – качество врожденное или приобретенное?

Успешная Подруга задумалась, но ненадолго:

- Пожалуй, врожденное. Да в чем, собственно, дело? Мы будет пить и петь, или мы будем дискутировать?!

Пить и петь, и вправду, лучше Успешной Подруги никто не умел. Окончив консерваторию по классу фортепиано, она на слух подбирала любой аккомпанемент, виртуозно владела клавиатурой и знала всё, что только можно знать. Из самого хорошего, разумеется. Я бы даже сказала – из лучшего. Стоило кому-нибудь запеть одну лишь строчку, как тема тут же получала развитие. Сильная, страстная, полная оттенков и нюансов мелодия в тот же миг рождалась под её пальцами, заполняя собой всё имеющееся пространство. Вернее, то, что от него осталось, ибо это пространство задолго до пения уже было занято самой певицей.

Успешной Подруги всегда было слишком много. Искромётный юмор, безграничная эрудиция, начитанность, знание языков, громкая и быстрая речь в сочетании с броской восточной внешностью (тёмные волосы, брови вразлёт и чудные зелёные глаза) всегда делали Успешную Подругу центром любой компании. Она умела энергетически захватывать собеседника и держать его в своих лапах столько, сколько ей было нужно.

Объездив пол-мира, она набрала такой опыт общения с разными людьми, подобного которому мне, по крайней мере, встречать не приходилось. Имела некоторые деньги, обучала дочерей за границей, близко знала многих знаменитых эмигрантов, а главное – понимала толк в крепких напитках, сигаретах и косметике. Была при этом слегка полна, неуклюжа, низкоросла, и фирменную одежду из западных бутиков носить не умела. Не то, чтобы выглядела плохо, совсем нет! Просто одежда эта всегда была второстепенной в её эпатажном облике. «Что-то там» болталось на плечах, что-то – на ногах, что-то – в виде украшений – на груди, но никогда не выпячивалось и оценивалось окружающими лишь при втором, а то и третьем приближении.

- На днях в Брюсселе, - начинала она, и все умолкали, жадно слушая очередную байку из брюссельской жизни.

Или:

- Случилось мне недавно пить кофе в одном старинном парижском замке, - и компания вновь замирала в ожидании незабываемых ощущений от экспрессивного, с эмоциональными жестами и всяческими отступлениями монолога.

Такая вот есть у меня подруга.

Всем всегда хотелось понять секрет её обаяния, и, если удастся, ухватить что-то для себя, украсть, отломить хотя бы кусочек от этого пира жизни.

Так было и в этот раз. Мы слушали – она говорила.

- Прочитала я как-то у одного западного писателя, что если человека коснулись три самых страшных испытания – война, нищета и бездомность – то ему уже ничего не страшно. Когда я бежала из Таджикистана много лет назад, бросив квартиру, работу, могилы ближних, с узелком в руке и без копейки денег, то мне казалось, что худшее уже позади. Но потом начались нищета и бездомность – не дай Бог никому испытать. Потом – тяжелая, почти смертельная болезнь, из которой выпуталась чудом. Едва очухавшись, снарядила детей в школу – слава Богу, к тому времени мы с мужем уже стали что-то зарабатывать. Купили квартиру, начали обрастать бытом на новом месте. Вскоре дети выросли – отправила их за границу. Сама уже работала в крупной фирме, средства для этого были вполне достаточные. Только бы жить да радоваться. Ан нет! Случилось мне на собственной шкуре убедиться, как не прав был тот западный писатель, казавшийся мне великим мудрецом. Есть, есть на свете вещь гораздо более страшная, чем война, нищета и бездомность вместе взятые. Это – смерть собственного ребенка. Умерла моя старшая, умница и красавица, во Франции, едва окончив Оксфорд и выйдя замуж за богатого и родовитого француза. Там, в его родовом склепе, и похоронена… Не знаю, как я сама после этого живой осталась. Полгода из дому не выходила, лежала и смотрела в стену… Потом стала дальше жить. Младшая к тому времени повзрослела, получила образование, замуж вышла. Живет в Бельгии, счастлива. А мы с мужем – здесь. Встречаемся раз в год, когда бываю там в командировке…

Я слушала Успешную Подругу и думала: вот в чём, в чём секрет её жизнестойкости? Судьба такая, что хоть книгу пиши. Несколько раз – в полном смысле слова! – начинала жить с нуля. Другой, на её месте, может быть и руки на себя наложил. А она, как птица Феникс, всякий раз восстаёт из пепла.

Но если взять её жизнь в целом… Формулировала правильно? Да. Чётко, во всех деталях представляла желаемое? Да. Мыслила позитивно? Трижды «да»! Всё – точно по фильму «Secret». Но результат не всегда получался успешным. Более того: иногда он бывал таким, про который можно сказать – полный крах.

Не только в формулировках, стало быть, дело.

Одна не менее мудрая, чем западный писатель, старушка сказала мне как-то:

- Бог говорит с нами на языке обстоятельств, а мы отвечаем Ему на языке поступков…

То есть, обстоятельства зависят не только от нас. Трёхэтажный дом не всегда и не для всякого достижим. И понять это – значит, быть адекватным. Быть реалистом. То есть – в состоянии, среднем между эйфорией и депрессией. И оптимист, и пессимист могут прийти к этому, только – разными способами: один – вприпрыжку и с песней, другой – еле волочась и обливаясь слезами. Пути разные, а цель – одна: увидеть свои реальные возможности и соотнести себя с ними . И тогда успех – на своём уровне, естественно! – обеспечен. Пусть не трёхэтажный дом, а однокомнатная квартира в центре города, как у моей Успешной Подруги, обязательно появится.

А что касается фильма… Секрет его довольно прост: авторы хорошо сформулировали цель и успешно продвинули свой товар по рынку. Представить даже трудно, сколько молодых провинциалов, следуя посылу «Secret»а, готовы сегодня жениться, к примеру, на Ксении Собчак. Но откликнется ли Вселенная на этот зов? И где тогда, стесняюсь спросить, свободная воля самой Ксении?

Не-е-т, не надо, как говорили в моём детстве, маленьких дурить. Психоанализ психоанализом, но главное его достижение – не в том, чтобы изменить себя на полную свою противоположность, а чтобы научиться жить с собой – таким, какой ты есть. Ибо назвать проблему – уже наполовину её решить.

Как? Договориться с собой. По-взрослому. Со всей ответственностью. Без всякой магии и колдовства. Сначала – заработай «базу». Прикинь – хватит ли на дом? И тогда уж мечтай о том, каким он может быть. А в дом и жену привести не грех. Не дочку столичного мэра, конечно, но вполне приличную. А женился – и детей планируй. То есть, поэтапно. На реальных, а не виртуальных основаниях. В полном соответствии со своей, а не авторов фильма «Secret», жизненной историей.

- Кстати, бабоньки, - доверительно сказала Успешная Подруга в конце нашего раута. – Распространённое мнение о том, что оптимистам больше удаётся – заблуждение, уж поверьте мне! Оптимист думает, что всё сумел просчитать, а пессимист – реально просчитывает. Он знает: если в конце тоннеля виден свет, то это значит, что на тебя движется поезд. И, в отличие от оптимиста, несущегося, словно бабочка, на этот огонёк, он успевает убежать. Или – лечь на рельсы. Или – прижаться к стене. В общем – выжить. Так что – делайте выводы!

…Поистине, моя Успешная Подруга – очень умная женщина. Я это всегда говорила.

 

Глава 17.

Здравствуйте, я – Лёня!

 

Один человек, слушая мои глубокомысленные рассуждения на тему принятия себя, сказал:

- Я могу принять себя всякого: больного, косого, хромого, не очень умного, седого, слабого, плохо одетого, с морщинами и без зубов, но вот безденежного себя я принять не могу!

Я поняла, о чём он. Потому что с некоторых пор стала замечать, что и сама отождествляю себя с деньгами. Если кошелек полон, то я кажусь себе наполненной всяческими смыслами. Если пуст – то и я пуста и никчемна.

Другого моего знакомого не пустили в ресторан – рылом, прошу прощения, не вышел. Дресс-код – не пустое нынче понятие, а, наоборот, можно сказать, определяющее. Внешний вид соответствует – проходи, все радости жизни – для тебя. Не соответствует – шуруй мимо и не обижайся: здешний сервис – не про твою честь.

А если такой дресс-код действует в твоей голове? Если ты видишь свое отражение в зеркале, в витрине дорогого супермаркета, в глазах любимого человека, наконец? Что ты предъявишь себе самому? Как утешишь? Чем оправдаешься?

Вот и я не знаю.

Та же Успешная Подруга рассказала мне на Святках поистине рождественскую историю. В Париже ей пришлось водить дружбу с семьей русских эмигрантов. Оба – в возрасте, оба – народные артисты или заслуженные деятели искусств – не суть важно. Оба испробовали за границей все доступные их пониманию способы зарабатывания денег. Не получилось. Какое-то время – бедствовали, пребывая в полной растерянности и нищете. Потом мужу пришла в голову последняя, отчаянная мысль: печь пирожки («по-русски») и продавать их, как экзотическую еду. Дал объявление в газете: пеку, мол, на заказ, налетай. Налетели, но не очень густо. Однако, на еду, хоть и в обрез, денег заработали…

Так, худо-бедно, дело пошло. Жить можно. И тут – заказ: полторы тыщи пирожков. Ого! Подсчитали, прикинули – хватит на новую одежду. Или – на кой-какую мебель. Или - на билет куда-нибудь съездить. Вложились, испекли. Ждут заказчика. Тот приходит: веселый такой, небольшого росточка, с широкой улыбкой на круглом лице и тоже эмигрант. Слово за слово – разговорились. И видит гость, что пекари, которым он пирожки-то заказал , люди не совсем простые и явно не своим делом заняты. И спрашивает он их – просто, незатейливо:

- А вы вообще – кто?

Те возьми да и признайся во всём. А потом в свою очередь вопрошают: а вы, дескать, кто?

- А я – Лёня, - улыбаясь развел руки в стороны гость. И фамилию назвал. А она была всемирно известная, у всех на слуху: олигарх, миллиардер, владелец фабрик и заводов. Ну и задружили они крепко. А вскоре Лёня своим новым друзьям ресторан подарил, а затем – второй. В общем, сказка со счастливым концом.

Вот и думай: что сыграло здесь свою решающую роль? Кто-то скажет – случай. Везение. Счастливое стечение обстоятельств. Кто-то на Небо пальцем укажет. Кто-то – еще что-нибудь подметит из цепи событий.

Но за одно ручаюсь, и Подруга подтвердила: фильма «Secret» эти люди (впрочем, как и Лёня) не смотрели. И даже вряд ли о нем слышали.

 

Глава 18.

Мой тряпочный портфель

 

Я смотрю в окно. Зима. Всё – в белой, пухлой вате. Бонина конура утонула в ней окончательно, и где-то там, в ёё мягких недрах, лениво погромыхивает цепь.

Изредка доносится приглушённое ватой гавканье – то белка пересечет девственно-снежное пространство, то какой-нибудь заезжий молодец из тех многочисленных уличных котов, что набиваются в женихи моей юной и грациозной кошке Нюсе.

Сама Нюся сидит на подоконнике, как девица в тереме, и свысока озирает открывающийся её взору кусок двора. Будто черными стрелами он исчерчен цепочками следов обезумевших от вожделения претендентов на Нюсины лапу и сердце.

А сверху тихо и медленно падает снег – как в песне Адамо. «Tombe la neige…» «Tombe la neige…» «Падает снег…»

Бело. Красиво. Сонно. Тихо. Безденежно…

Опять?! Да, опять. И не избежать мне этих «опятей», пока не прояснится окончательно: зачем, зачем мне так необходимо (ну вот просто позарез!) время от времени испытывать финансовый коллапс?

Один французский социолог, проанализировав мнение большинства, сделал вывод: когда-то бедность считалась участью, теперь она – свидетельство никчёмности. Так какое же из этих утверждений – про меня?

Давным-давно, на заре своей туманной юности, я попросила маму рассказать, как она пошла в первый класс.

- Ну, слушай, - проникновенным голосом начала моя родительница. – Сшила мне мама портфель…

Мой заливистый смех прервал повествование:

- Как это – сшила?!

И опять смеюсь, закатываюсь прямо.

- Да вот так и сшила, - вздохнула мать. – Не было у нас возможности купить настоящий, кожаный – пришлось шить. Из куска мешковины. И такой, знаешь ли, неплохой получился портфельчик. С отделениями и пуговкой на крышке…

Рассказ продолжался, но он меня уже не особо занимал. Всё сосредоточилось на этом сшитом портфеле. Зашёл он мне в душу, ну вот прямо в самое сердце. Как будто я и была той девочкой из бедной семьи, которая – одна из всего класса, как выяснилось – пошла в школу в сентябре 42-го с тряпочной торбой.

И я поверила в нашу родовую нищету. Из батраков мы. Из низов. Из юдоли неимущей. И участь у нас одна – в юдоли этой вечно оставаться…

Впрочем, об этом я уж говорила выше – о верности семейной традиции. А сейчас открылось вдруг ещё одно, быть может – главное. Что ключевой-то смысл мог крыться не в посыле «бедной будь!», а в утверждении, что нет возможности поступить как-то иначе.

Люди! Умоляю! Будьте осторожны в разговорах со своими детьми! Не отнимайте у них шанс разбогатеть!

Вот я, к примеру, так с этим тряпочным портфелем и хожу всю жизнь. А кожаный купить – тяму не хватает. К тому же, я не знаю – как. Вот как это делается? Как и где приобретаются кожаные портфели? Про холщёвые – знаю: они шьются мамами. И если нужно мне портфельчик этот подновить, бегу к маме: помоги, дескать, коль родила меня такой никчёмной! Мщу, стало быть.

Одеть нечего? Давай, мамочка, открывай свой шкаф! Помнишь, как кофточку мохеровую прятала от меня? Ту, которую себе купила? Серенькую такую, серебристую даже? И как я хотела её надеть в школу, чтобы сразить наповал Валерку Титаренко?

А сапожки белые, лаковые? Ах, как хотела я их заполучить! Но ты – не разрешала: не обувай, дескать, мою обувь в свою школу, стащат ещё, а я последние деньги выложила…

Другое воспоминание. Отец. Мой самый близкий человек и товарищ по играм. Тонкий, интеллигентный, в больших роговых очках, нелепый и смешной, как рассеянный с улицы Бассейной. Мы играли с ним в слова, в морской бой, в крестики-нолики, а иногда он читал мне вслух «Золотого телёнка». Казалось, так будет всегда. Но однажды…

Вернувшись из детского сада, я не обнаружила отца в нашей квартире. Его не было ни вечером, ни ночью, не появился он и на следующий день. Я поняла, что произошло что-то чрезвычайное. Когда я спросила у матери, где наш папа, она ответила, что он с нами больше не живёт…

Позже я узнала, что отец сошёлся с другой женщиной. Мне, его любимой дочке, такой поступок был не совсем понятен. Как же он живёт без меня?! С кем играет по вечерам в морской бой? Кому читает вслух про Шуру Балаганова?!

Однажды он пригласил меня в гости. Его новая жена, молодая (моложе матери – я это сразу заметила), коротко подстриженная женщина с каким-то сонным лицом угощала меня чаем и пирожными, задавала глупые, дежурные, как я теперь понимаю, вопросы, а напоследок подарила мне два больших, круглых значка – тогда я их коллекционировала.

Отец всё это время сидел за столом и молчал, листая какой-то толстый журнал. Мне было скучно и как-то томительно. Здесь, в этом интерьере, отец был чужим, далёким, не похожим на себя. Я хотела попросить, чтобы он купил мне пианино, но – не решилась.

Потом он вместе с женой понёс в кухню грязную посуду, на мгновение оставив меня в одиночестве. Но мне хватило и этого мгновения. Рывком поднявшись со стула, я подбежала к вешалке, где на огромных, вбитых в стену гвоздях висела верхняя одежда, и запустила руку в карман светлого отцовского плаща. Ещё через секунду горсть серебряной мелочи и несколько мятых бумажек перекочевали в мой карман.

Никто ничего не заметил.

Ещё несколько раз я приходила к отцу, и всегда уносила с собой украденный кусочек его любви. А что было делать? Он ведь не хотел дать мне её добровольно!

Поистине, любовь и деньги вращают землю, только порой – в совершенно противоположные стороны.

Так вот для чего человеку нужно безденежье! Оно – инструмент власти над теми, кто пожизненно виноват перед ним.

Грета Самуиловна, можете возвращаться!

 

Глава 19.

Вставай, дубина!

 

Я знаю одного бизнес-тренера (не Катю!), который ездит с лекциями по стране и продаёт всем заинтересованным поправить материальное положение лицам свой «мотивационный стимул». За несколько тысяч рублей, между прочим. Если собрать со всего зала, неплохая сумма получается. А «стимул» этот – скрученный в рулон лист ватмана, перевязанный красненькой ленточкой. И всё!!! Но весь секрет – внутри. В тех двух словах, которые нацарапаны посреди белого поля обычной шариковой ручкой: «Вставай, дубина!»

- Этот лист, - говорит тренер шокированной публике, - был приклеен к потолку над моей кроватью, и висел там ровно три месяца. Весь тот срок, что я лежал в жуткой, лютой депрессии – от безденежья, нищеты, безысходности и кучи миллионных долгов от предыдущего бизнеса. Лежал-лежал, скрывался-скрывался в чужом доме от охотящихся на меня бандитов, читал-читал сию рукопись, а потом встал и пошёл. И организовал новый бизнес – не то что с «нуля», а с «минус бесконечности»…

Так вот оно как! Деньги – это, оказывается, не просто бумажки, это – определённый образ действия! Не зря ведь говорят, что если разоряется олигарх, он ищет способ снова стать олигархом, а если свой статус теряет чернорабочий, он идёт на биржу и ищет такую же чёрную, малооплачиваемую работу. Или - сидит у окошка и плачется на свою несчастную, загубленную жизнь.

Можно возразить: у чернорабочего нет связей, нет возможностей, а у олигарха, пусть даже и разорившегося, они есть. Да, это правда. Наполовину. А секрет другой половины – всё в том же пресловутом стимуле.

Выше упомянутый бизнес-тренер собрал как-то своих учеников, менеджеров со всей страны, на семинар. И пригласил в баню. Там поил-угощал за свой счет, всякие вдохновляющие речи говорил, шутил и смеялся вместе со всеми, а потом с тремя самыми крепкими в парилку вошёл. Парились-парились, вениками хлестались-хлестались, разговоры весёлые продолжали-продолжали, а потом он, тренер-то, возьми да и выскользни незаметно из парилки. Да дверь-то снаружи и примкни. Те трое посидели ещё немного, жарко им стало, направились к выходу, а дверь – не открывается. Стали они сначала нерешительно, а потом уж и отчаянно биться-колотиться в эту дубовую дверь, а когда и это не дало результатов, поднатужились все трое – и снесли её с петель. Тот, кто мне это рассказывал, сам свидетелем был. Точно, говорит, тяжеленную дверь выбили, словно фанерную дощечку. А за дверью – бизнес-тренер с бокалом в руке встречает: поздравляю, мол, вы – настоящие будущие олигархи. Потому что отлично уроки мои усвоили. И особенно – главный из них: когда есть мотив, то найдётся и способ исполнения. То есть, если знаешь ЗАЧЕМ, то сумеешь понять и КАК.

Уж не знаю, что потом сделали испытуемые со своим учителем: морду ему набили (и были бы правы, на мой взгляд!) или поблагодарили – о том история умалчивает. Но если отбросить этическую сторону произошедшего, то урок и впрямь доходит сразу, до самых, что называется, глубин сознания и подсознания: мы начинаем действовать, когда ПО-НАСТОЯЩЕМУ испугаемся.

Я тоже хочу предложить читателю свой подарочный рулончик. Свой «продукт». Тот главный вывод, к которому я пришла в ходе осмысления своей долгой жизни «без копья».

Он звучит так (цитата из кого-то, но буду выдавать её за свою): когда мы говорим и думаем о деньгах, на самом деле речь идёт совсем не о них!