Что хочет автор. Литературные конкурсы

Доктор во время операции откровенно скучал. Он стоял у самого края ямы, постоянно смотрел на часы и курил. Только изредка он оживал, бросал окурки вниз и кричал.

– Куда копаете, бестолочи! В жир уйдёте! Правее, сволочи, правее!

Каждый раз после этого он вздыхал и бормотал под нос.

– Дал Бог работничков, так мы до вечера к артерии не доберёмся.

И опять замирал. Потные мужики с огромными корзинами за спиной, с ещё тёплым, свежевырубленным мясом проходили мимо. Из корзин шёл пар, маленькие бордовые капельки крови просачивались сквозь щели и падали вниз на шершавую серую кожу. Но лужи собираться не успевали, тут же подбегали крысы и, ничуть не смущаясь людей, слизывали кровь. Мужики, не останавливаясь, пытались придавить их тяжёлыми ботинками, но шустрые твари ловко уворачивались, только озлобленно пищали. Они и в яму бросились бы. Но по краям стояли четверо мужиков. Руки у них были свободны и они уже спуску крысам не давали: ловили особенно наглых за хвосты и разбивали головы о соленые камни или топили в каплях пота. Над ними возвышался Степан Колода, он держал в руках вилы, на которые нанизывал самых вёртких. После того как крыса прекращала визжать, Колода ловким взмахом вил отправлял трупик куда-то в сторону.

Внизу радостно загомонили. Доктор снова ожил, выплюнул очередную сигарету и крикнул:

– Ну, что там у вас?

– Кажись есть, тут она, вота мать итить, – вразнобой ответили помощники.

– Не дурите там? Точно дошли? – спросил доктор.

– Точно, Савелий Иванович, точно! – крикнул самый толковый помощник Мишуня. – Как есть артерия, как есть!

Доктор покачал головой. Достав из кармана карту, он внимательно изучил красные пунктирные линии вероятного прохождения артерий и черные точки старых ям. Рядом с каждой стояла цифра – глубина залегания. По расчётам копать ещё часа два. За спиной тяжело дышали мужики с пустыми корзинами. Они с надеждой смотрели то вниз, то на доктора.

– Что это так? А? – сам у себя тихо поинтересовался доктор.

В ответ только плечами пожал и вздохнул: делать нечего – надо спускаться. Идти пришлось по импровизированной лестнице, вырубленной прямо в мясе. Поблизости давно не осталось волос, поэтому доски пилить было не из чего, обходились без них. Лестницы давно стали вырубать прямо в ямах. Идти по мясу было неудобно, скользко, ноги так и норовили уехать вперёд, но доктор упрямо спускался. Только раз сдался отдышке и остановился передохнуть на небольшом выступе. Только достал из кармана очередную сигарету.

– Папа! Ты же обещал не курить! – услышал он сверху голос дочери.

Доктор задрал голову, посмотрел на дочку, улыбнулся её счастливым шестнадцати годам, голубому платью и шляпке, и аккуратно засунул сигарету в пачку.

– Да-да, Лизонька! Я помню, – произнёс доктор.

– Смотри папочка, не кури больше! Ты же знаешь, какая это дурная привычка!

– Да-да, Лизонька! Конечно, знаю, – согласился доктор. И спросил: – Что ты здесь?

В окружении мужиков и серого неба, дочка показалась доктору настоящим ангелом, чужеродным пятном в этом пейзаже. Туповатые мужики смотрели на неё, как на богиню, подбирая слюни. Казалось даже крысы обходили её стороной, боясь запачкать.

– Меня мамочка прислала! Позвать тебя к столу, на обед! – сообщила дочка.

– Нет, Лизонька, сейчас никак не могу, – покачал доктор головой. – Мы вроде к артерии вышли. Никак не могу.

Глаза у дочки загорелись.

– На артерию! – воскликнула она. – Папочка, ну можно, ну можно я посмотрю?

– Конечно, дочка, смотри, – легко разрешил доктор, – под ноги только смотри, мясо сильно сочится что-то. И осторожно, чтобы штопором не зацепили, когда нести будут.

Спускаться дальше было легче. Доктор думал о Лизе и почти не замечал скользких ступеней. Дочка у них с женой получилась красавица. Такую и жалко на кровезаготовках оставлять. Нет ей пары здесь. Мишуня – самый толковый из всей молодежи – обрубком на её фоне будет. Ни тонкости в нем, ни воспитания. Да и сообразительный он только условно, если с другими сравнивать, а так, как все, от мужиков недалеко ушёл. Экзамен за десятый класс так и не сдал, идиот. «Правильно жена говорит, – решил доктор, – надо её в столицу отправлять. Дорого конечно, но смотришь: артерия толстой будет, осилим. А если нет, кубышку потрясём, но отправим».

На дне ямы мужики во всю смолили дешёвые сигареты и достали карты. Только Мишуня изображал из себя серьёзного человека, видимо надеясь на то, что доктор все же сделает его официальным ассистентом.

– Вот, Савелий Иванович, вот оно! – ткнул он пальцем в тёмную пульсирующую стену.

Доктор достал из правого кармана брюк фонендоскоп и подошёл к артерии. К своей работе он всегда подходил ответственно, поэтому вслушивался в кровь дольше положенного по инструкции времени. Все же чиновники кровь знали гораздо хуже, чем любой доктор, проживший в кровезаготовках хотя бы несколько лет. А Савелий Иванович тут уже почти четвертак лет из жизни вычел, о крови он такие подробности знал, о каких и столичный профессор понятия не имеет. Вот и слушал на совесть. А не по совести и нельзя было. Кровь не любит людей безответственных и торопливых. Чуть зазеваешься и пропустишь тревожный стук тромбоцитов, которые торопятся вниз по стоку, к крану, вбитому в артерию в другой яме. И будешь долго потом гадать, почему твой кран часто забивается и даёт мало крови. Наконец, доктор кивнул и спрятал фонендоскоп.

– Ну что, Савелий Иванович? Сверлим? – спросил Мишуня.

– Не торопись, – пробормотал доктор, внимательно осматривая яму. – Не торопись. Тут все понять сперва надо. Странная какая-то артерия.

– Да что странного-то? – спросил Мишуня и похлопал по пульсирующей стене. – Вон как кровушка бьётся! Надо сверлить. Чур, Лизе первый стакан!

Доктор посмотрел вверх, на дочку, которая стояла на краю ямы и с интересом наблюдала за происходящим.

– Первый стакан в лабораторию. Тут разговоров вообще никаких быть не должно. И смотри Мишуня, не дам никому пробовать, пока оттуда добро не дадут. А то будет как с зареченскими – животом измучаетесь, – строго произнёс доктор.

Но Мишуня и не думал спорить.

– Само собой, – закивал он. – Опосля лаборатории только, с пониманием я. Сам сгоняю к приёмнику, как метеор, одна нога там и уже вернусь. И стакан там всполосну, чтобы чистый, значит. И вытру.

Доктор поморщился. Мишунины обхаживания, в которых виделась ему гораздо более неприятная надежда очередного поселкового прыща сосватать себе судьбу лучшую. Но Лиза – не пара ему совершенно. Гнать надо таких женихов. Хотя куда его с заготовок? Куда он денется отсюда? Кому он нужен в цивилизации? «А вот Лизоньку надо обязательно отсюда отослать, с университет какой-то определить, – подумал доктор. – И нечего тянуть, девчачье сердце глупое: ещё и влюбится в этого оборванца».

– Другой пусть бегает. Ты мне тут нужен, – проворчал доктор.

Мишуня и тут не думал расстраиваться, заулыбался, оглянулся на играющих в карты остальных мужиков – вот, мол, отмечает меня доктор среди всех вас.

– Не время рассиживаться! – крикнул неожиданно доктор. – Быстро лопаты в руки, очищайте участок и живей. Раз вышли так быстро на артерию, то не будем на завтра оставлять, сегодня кран установим.

Потом достал из пачки сигарету и закурил. И только тут вспомнил о дочке. Посмотрел вверх, поймал осуждающий взгляд и закивал быстро, не выпуская сигарету из рта.

– Сейчас-сейчас, – пробормотал и быстро опустил глаза.

И увидел… ЭТО… Он с трудом унял дрожь. Аккуратно, чтобы никто не заметил его волнения, наступил носком сапога на белое пятнышко. Надавил, попытался по мясу размазать. Не получилось. Выдохнул. Думать о плохом доктору не хотелось. Не хотелось думать об ужасном, о кошмарном. Но лезли мысли в голову, не отступая. Он даже сигаретой помахал, отгоняя, да только выпустил её из дрожащих пальцев. «Что ж делать-то, что ж делать?» – пронеслось в мыслях. Нет, инструкцию он помнил хорошо. Как и то, что может означать белое пятнышко и паутинка белых, исчезающих в мясе, прожилок. Только не нравилась ему процедура, подробно расписанная в красной толстой книжке. «Бедная Лизонька, – испугался доктор. – Всех закроют на карантин. Тут умрёт, среди этой мерзости людской. » Не за себя в этот момент испугался.

– Так что, Савелий Иванович? Дальше копаем? – услышал он голос Мишуни.

Показалось, что спросили издалека, почти из другой жизни.

– Что? – переспросил доктор.

– Так копаем? Равняем участок для штопора?

– Да-да, Мишуня, – с легкой хрипотцой произнес доктор. – Сейчас-сейчас, пойду и начинайте.

Достав из бокового кармана атласный платок подаренный женой, бережно спрятанный её заботливыми руками не столько от насморка, сколько как символ крепкой многолетней семейной жизни, и вытер вспотевший лоб. И как бы ненароком уронил его на мясо. Нагнулся и, поднимая, провел им по маленькому белому пятнышку. Потом бережно свернул платок, стараясь не коснуться пальцами жирного пятна. Постояв секунду задумавшись, пошёл к лестнице. В самом её начале замер, дела вид, что задумался о чем-то, вытащил свободной рукой пачку с сигаретами, и положил в неё платок. И только после этого оглянулся, проверяя, не поняли ли мужики его манипуляций. Но те уже дружно обкапывали вожделенную артерию.

– Да, Мишуня! – крикнул доктор. – Что-то меня знобит, пойду-ка домой. Кровь мне принесёшь потом.

– Конечно, Савелий Иванович!

В посёлок они возвращались привычным маршрутом, мимо обыкновенных пейзажей в этой местности, практически лишённой волосяного покрова. Сказывалась ещё близость кроведобычи. Дорожки, бледно-розовые от крови, втоптанной в кожу, беспорядочно разбросанные терриконы из почерневшего высохшего мяса да общая заброшенность окружающего мира. Фермеров тут никогда не было, поэтому отсутствовали и аккуратные заборчики, и стада вшей, и поля разноцветных грибков и плесени. Да и кто будет заниматься сельским хозяйством, когда даже в самое голодное послевоенное время всем, включая зэков, кровь выдавали трёхлитровыми бутылями. И не по доброте советская власть так расщедрилась, вспомнив революционный лозунг: каждому по потребности, от каждого по возможности. Не дай она кровь, банально бы крали. Намного больше, чем обычно.

Около самого посёлка, в лопнувшем пузыре пота, сполоснули обувь. Лизонька подняла чуть юбку, сверкнув белыми ногами на фоне голубого платья и сиреневой нижней рубахи. «Хороша-то, хороша!» – воскликнул про себя доктор. И оглянулся испуганно по сторонам, чтобы не увидел никто эту её красоту. Сам доктор сапоги свои мыл тщательно: опустил в пот, поболтал там, вытащил и опять. Уже на солнце сверкают, но остановиться смог только тогда, когда дочка за собой потянула – ждут, мол.

Сам посёлок – беспорядочное нагромождение уродливых построек – располагался на огромном холме, насыпанном ещё во времена первых Романовых, до начала промышленного освоения этих земель. Целых сто лет тут качали кровь казаки, пока Петр Великий указом не закрыл частный промысел, превратив его исключительно в государственный. Разбросанные по всей округе поселения исчезли, и недалеко отсюда, по местным меркам, появился городок Усть-Сысольск. Там, из артерий в ямах вокруг реки Сысолы, тысячи людей каждый день сосали кровь, которую потом в огромных бочках везли в центральные области страны, чтобы затем отправить в Европу. Ямы по-прежнему появлялись то тут, то там. Но государственный люд к такому проявлению частной инициативы относился с предубеждением и пойманных предпринимателей нещадно избивали батогами. И только в тридцатых годах прошлого века люди вернулись сюда. Яма, та самая – первая, к тому времени зарубцевалась, а насыпанный старателями курган превратился в мозоль. Вот на ней-то и решено было обосноваться. Как было принято в те времена, завезли зэков и те в два месяца выстроили небольшой посёлок для гражданских специалистов и лагерь для прочих. Теперь, за каких-то двадцать лет без тяжёлого взгляда советской власти и пьяненького подмигивания пролетариата, лагерь полностью разрушился и о его существовании напоминают только остовы бараков да покосившиеся фонарные столбы.

Разбирать лагерь начали на следующий день после закрытия. Разборкой руководил бывший начальник лагеря, переквалифицировавшейся в генерального директора предприятия «КровьЗагЛаг №17». Местных, которым приглянулась редкая тут доска, отгоняли бывшие охранники. Первоначально предполагалось, что пойдёт этот ценный материал на укрепление ям, но с тех пор доктор ничего другого о досках, кроме ехидного - первоначальный капитал, и не слышал. Директор и в советские времена отличался вороватостью, поэтому никого это не удивило, и зарастающие сукровицей ямы приходилось очищать по старинке лопатами. Он бы и двухэтажное здание управления разобрал, если бы не жалел денег на постройку нового. С другой стороны, местным доски тоже непонятно зачем нужны были. На тот момент никто в посёлке из волос не строил. Вместо них использовали кирпичи из мяса, необожжённого, просто высушенного на солнце. Дома сложенные из них, обшитые кусками кожи, конечно не столь красивы, но жить в них вполне можно. Обживать посёлок начали ещё при Сталине. Зэки, выпущенные на поселение, выбирали для ссылки окрестности ставшего почти родным лагеря, основав невдалеке выселки. Блатные, конечно, тут не задерживались, перебирались намного южнее, а кто и в столицу. Оставались мужики, безропотные работяги, загремевшие на нары больше по глупости, чем по склонности к преступлениям. Помогать им никто сильно не помогал. Доктора, умевшего, но не любившего работать с опасным воровским контингентом, они более чем устраивали, и он любому желающему пробивал разрешение на работу кровезаготовителем, постройку дома и вызов семьи, если было кого вызывать. Материалов только не предоставлял, но тут мужики справлялись сами. Так, к началу перестройки здания управления, складов, бараков охраны и продмага, окружили одноэтажные черные домики, изначально построенные кривыми и косыми. Постепенно и вольнонаемные переселились из общежития в мясные избушки, перемешавшись и переженившись.

Так что шли они по хоть и пострадавшим от развала империи, но, благодаря коммерческой потенции, вполне обжитым местам. В бывшем музее лагеря открыли продмаг, из лагерной лавки сделали бар, совмещённый с аптекой, раз в неделю из города приезжала машина со всяческими мелочами, полезными в быту. А Мишунина мать, перебравшаяся несколько лет назад с сыном к мужу, даже открыла кулинарию и маленькую пекарню. Жизнь текла размеренно и медленно, как тёмная и горькая венозная кровь. Из телевизора долетали отголоски Большой Жизни, но поселян они волновали мало, гораздо меньше крови.

– Здравствуйте, Савелий Иванович, – у самого дома поприветствовал его местный лекарь, Александр Чехов, полноватый мужчина, бледный, словно злодей из американских мультфильмов.

– Здравствуйте, Александр, здравствуйте, – пробормотал доктор.

– Как кровушка? Будет уже? А то я слышал: падает добыча. Директор серчает, ругается.

– Будет, как не быть, – не останавливаясь, ответил доктор, который не любил лекаря по множеству причин, прежде всего за доносительство. – Докопались уже. Кран ставить можно.

Лекарь часто закивал и поспешил вслед за ним.

– Здорово-то как! – обрадовался лекарь, как показалось доктору немного наиграно. – И богатая артерия? Полнокровная?

– Не ясно пока, анализы надо сделать, напор протестировать – начал отнекиваться доктор.

– Не может быть, чтобы вы, Савелий Иванович, с вашим-то опытом сразу не поняли. Вам-то одного взгляда достаточно! У вас же глаз острый!

– Острый-то острый, но анализы – это анализы, это факты, уважаемый Александр, – строго произнёс доктор, - а глаз к отчёту не приложишь.

Лекарь снова часто закивал и отлип.

– Папа, почему он такой липкий и неприятный? – спросила тихо дочка, когда они подошли к дому.

Доктор пожал плечами.

– Что тебе сказать, Лизонька… – он покопался в себе, стараясь правильно подобрать слова, чтобы и не солгать, и не окунуть её в самую жижу жизни. – Горечь в нем, внутри в нем отрава. Она в каждом человеке, дочка, но в некоторых чрезмерно. А так он человек неплохой. Должно быть…

– Не знаю, папенька, он мне кажется ужасно плохим человеком. Словно Саурон местный. Такой же злой, двуличный, мерзкий. Он меня пугает. А в последнее время стал ещё ужасно раздражать. Во все щели лезет.

Доктор не знал кто такой Саурон, он вообще путался в молодёжной мифологии и не вникал особо в дочкины фантазии. Поэтому не стал отвечать, просто покивал. Лекарь его не пугал. Обыкновенный мелкий пакостник и проныра. Блатные, убивавшие за медный нерв найденный в земле, злей и опасней несчастного лекаря. Но вспоминать их совершенно не хотелось. Тем более что у дверей дома, на скамеечке, его ждала жена.

Расцеловавшись, они вошли в дом. Жена, Зинаида Павловна, привычно суетилась вокруг, создавая своим хаотическим движением домашний уют, в который хотелось окунуться с головой, да забыться в приятсвенной неге. Доктор любил жену. Всегда. Любил легкую, маленькую, худенькую девочку, привезенную по расстрельной статье. Любил погрузневшую после беременности женщину с мешками под глазами. И сейчас, несмотря на каждодневные живительные кровяные маски, постаревшую и как-то неожиданно поглупевшую и растратившую свою былую проницательность. Он любил каждую её ипостась, каждый жест и излом мыслей. Доктор никогда не пытался понять, почему же он любит. По воспитанию – закоренелым атеистом, он где-то в глубине подсознания держался за тонкую ниточку, на конце которой, словно воздушный шарик, рвалась на свободу вера. Не настоящая вера в Бога, черта, правительство. Нет – простая и резиновая вера в собственные чувства.

Они прошли в столовую. Сияла белая скатерть, в ней тонула белая посуда, блестели, словно экзотические рыбки, серебряные приборы, а наверху, над всем этим великолепным аквариумом, парила огромной синей пчелой лампа. Расселись. В соседней комнате гундосила радиоточка, где-то за окном чавкала грязь под ногами прохожих, а совсем далеко задорным матерком переругивались мужики, которым вторили их зычные бабы.

– Супчик кровавый, Савушка, и котлетки из кровавой гущи, и кашка из плесени в крови сваренная, – огласила меню, Зинаида Павловна.

– Ты просто волшебница, дорогая. Я всего по чуть-чуть, – проговорил доктор.

– Лизонька, у тебя опять нет аппетита?

–Нет, маменька. Почему-то нет, я только котлетку одну возьму, – улыбнулась дочка. – Уж очень они у тебя вкусные получаются.

Жена на простую лесть дочки не купилась, но и уговаривать не стала, только головой покачала. Поначалу кушали молча, доктор с женой увлечённо ловили в мутной бордовой жидкости разноцветные кусочки грибков, Лизонька же медленно разламывала кровяной котлетку, мяла её вилкой и мечтала о чем-то своём. Молчание за столом раздражало доктора, казалось чем-то неестественным и обидным, будто за столом собрались люди не близкие, а совершенно чужие друг другу. Или даже хуже того: люди, поражённые какой-то ужасной обидой. В его представлении над обеденным столом должна литься неспешная беседа. А сейчас, кода его жёг изнутри страх, молчать было вообще нестерпимо.

– В столицу хотел бы наведаться… – произнёс он осторожно. – Давно не был, и не то чтобы скучаю, но хочется заглянуть в гости юности. Может и к Михаилу зайду. Брат, все ж таки.

Жена сразу нахмурилась. Родня доктора её совершенно не воспринимала, считая их брак мезальянсом, глупостью и ужасной пошлостью. А как их раздражало, когда Савелий Иванович заводил разговор о любви, единении душ, полной психологической совместимости и, тогда ещё звонким голосом, громко декламировал Блока. Счастливое лицо стоявшей рядом бывшей осуждённой, женщины без роду и племени, с огромными белыми пятнами в темной биографии, просто бесило добропорядочных столичных жителей. Зинаида Павловна не любила обострять, предпочитая молча сносить косые взгляды и шипение родни в спину, потому спросила осторожно и намёком:

– Ты вместе с Лизонькой поедешь? Справитесь без меня?

– Маменька! – воскликнула дочка. – Ну что ты! Это же столица! Там должно быть интересно. В кино сходим.

– В театр! – поддержал Лизу доктор. – Я попрошу купить контрамарочку на что-то приличное.

– В театр я не хочу, – надула губки дочка.

– Почему? – удивился доктор.

– Это же скучно, – произнесла, пожав плечами, Лиза, произнесла с таким видом, будто в который раз повторяет своим родителя азбучную истину, а те опять и опять отказываются её разуметь.

– Что же там скучного? – ещё больше поразился доктор.

– Ну, что может интересного в театре? Так же никакого действия! Заспиртованная сцена, актёры, как бактерии, носятся по ней, пока окончательно не увязнут в мёртвых декорациях. И вообще театр – это сплошная говорильня. Никакой реалистичности…

– Э… кхм… интересный взгляд, – пробормотал доктор. – Чем же театр отличается от кинематографа в таком случае?

На самом деле доктор и сам не очень любил театр. Но настолько он слился в его памяти со столичной жизнью, яркими фонарями и широкими проспектами, с первой, почти детской, любовью, что и самому себе не смог бы признаться, что театр всегда был всего лишь какой-то странной абстракцией. О, безусловно, он был театралом. Выписывал журналы, читал газеты, следил за премьерами. Как только прогресс шагнул вперёд навстречу человеку и видеомагнитофоны стали доступны коллеги стали привозить ему кассеты с постановками. А со времён появления в этом мире интернета, доктор даже научился скачивать их самостоятельно. Но театралом он был искусственно созданным. И, согласитесь, не так уж важно, что создал он себя таким самостоятельно. Быть может только в память о своей прошлой, столичной жизни, с широкими проспектами и английскими догами, которые прогуливают девушек на тонких каблучках.

– Папенька! Ну что ты! Как можно их даже сравнивать? Ты же смотрел со мной «Властелин колец»? Как можно такое сделать в театре?

– Это все сказки, больная фантазия, не более того, – раздражённо произнёс доктор. – Театр это реальность. А ты вновь с головой уходишь в выдуманные миры, не замечая окружающего, а в этом мире не место иллюзиям…

– Папенька, ну что такого плохого в других мирах? Что такого страшного? Даже если их нет?

В голосе Лизы звякнула обида. Тоненько, почти и не слышно для постороннего. Но доктор тут же уловил её отголосок и кротко посмотрел на неё. «Глупенькая! – подумал он. – Это для твоей же пользы! Нельзя в этом мире оставаться романтиком, нельзя погружаться в мечты так глубоко. Погружение закончится омутом, или вынырнешь в каком-то кошмаре». Он почувствовал взгляд жены, посмотрел на неё и уже совершенно спокойно произнёс:

– Ничего такого уж страшного в фантазиях нет, – да-да, доктор, не раздумывая покривил душой, только бы не обидеть дочь. – Это всего лишь бесполезно. Ну, Лизонька, ты же взрослая девочка. Ну, что такого удивительного будет в том, что в каком-то другом мире на небесном теле волосы будут расти не черные, а рыжие? Что изменится для людей, живущих на нем? Для других букашек? Это не более чем декорация.

Дочка только плечами пожала. Молча и не возразила, но почувствовал доктор, что сдержалась только из упрямства.

– Милая, отец только добра тебе желает. Ты же дитё дитём ещё, – неожиданно поддержала доктора молчавшая до сих пор жена.

– Я понимаю, маменька, что папенька только от сердца своего доброго словами воспитывает, другой бы уже на колена положил…

– Мы же не мужичьё какое-то, – воскликнул недовольно доктор. – Это совершенно неприемлемые методы!

– Папенька, я понимаю все, понимаю, – произнесла Лиза и по левой щеке медленно заскользила слезинка. – Но и вы поймите меня! Мне ведь и не другие миры нужны. Я бы сама туда ни ногой. Наверное. Не в эльфах и не в орках дело, и не в волосах этих дурацких, пусть их хоть в фиолетовый выкрасят. Мне хочется знать, что существуют в этой вселенной места не столь параллельные нам, а совершенно перпендикулярные. Должно же быть что-то в этой вселенной удивительным и необычным.

По щеке её заскользила вторая слеза.

– Не плачь, Лизонька, не надо, – забеспокоилась Зинаида Павловна, она встала, подошла к дочери и прижала к себе.

– А хочешь, милая, я расскажу тебе свою сказку? – неожиданно спросил доктор. Он уже и сам был не рад, что вспомнил театр, столицу, фантазии. А ведь хотел только подготовить семью к поездке в столицу. Поездке с совершенно утилитарной целью – пристроить дочку в университет.

– Как в детстве? – спросила дочь

– Намного скучнее. Когда я был совсем ещё зеленным студентом, даже ни разу не выезжал на операции, на несколько курсов старше учился парень – Андрей Скляров. Парнем он был умным, любознательным, а ещё и болезненно жадным до всего нового и необычного. Как ты. Так вот, он представил на суд своему преподавателю реферат… Да какой там реферат! Целый научный труд. Вкратце суть его сводилась к выяснению, что произошло бы на нашем земном теле, будь кровь у нас под ногами синяя… Не удивляйся. Попутно он доказал теоретическую возможность такой крови. И знаешь что, милая?

– Что?

– В теле, описанном Андреем, ничего от нашего ни убыло, ни прибыло. Как жили люди, так и жили бы себе, блох и вшей пасли да грибки выращивали, только кровь добывали бы синюю, а не красную…

– Мораль ясна… – начала дочь. – Сиди и не…

В этот момент в столовую буквально ввалился Мишуня. В руке он держал трёхлитровую банку с какой-то синей жидкостью. Прибежал он прямо с кровезаготовок, с немытыми сапогами, оставляя за собой бордовые следы.

– Куда по чистому полу в сапогах! – закричала моментально Зинаида Павловна.

Но Мишуня даже внимания не обратил, он важно поставил банку на стол, прямо на белую скатерть, по которой тут же расползлось синее пятно.

– Вот, Савелий Иванович, – произнёс он. Дышал он тяжело и громко, словно проделал весь путь бегом.

– Что вот?

–Кровь… На анализы… Я побольше набрал. Как только поняли, что пошло, сразу в банку налили, чтобы для анализов, для опытов, для науки…

Доктор был атеистом, оттого и не удивлялся, почему этот огромный мир отказывался помещаться в узкие рамки научных монографий и противился малейшим попыткам понимания. И пусть искусственные спутники кружатся вокруг тела, а альпинисты уже практически поселились на всех его макушках, наука до сих пор продолжает биться над его загадками тела. Даже воцарившаяся теория антропоморфности вселенной пасовала перед простым вопросом: где у телесной тверди кости?. А чем дышит и питается огромный организм? Как происходит испражнение, в конце концов! Оставшись без ответа, вопросы эти повисли в воздухе перед ошарашенной физиономией человечества. Повисли, раздражая и лишая покоя настолько сильно, что некоторые учёные мужи сами погружались в маразм и наравне с малообразованным быдлом возносили молитвы огромному эрегированному члену и гигантской вагине, с которых будто бы и зародилась вселенная. Но, ни это пошлое язычество, ни наполненное мистикой христианство, не мешали доктору смотреть на мир здраво.

В дверь постучали. Доктор промолчал. Тихонько скрипнули петли и в щель просунулась голова Мишуни.

– Это плохо, Савелий Иванович? – спросил он.

За спиной доктора на автоматическом режиме ровно жужжало новенькое японское оборудование и подмигивало людям зелёными лампочками.

– Почему плохо? – переспросил доктор.

– Синяя кровь – это же плохо? Тут мужики сказки рассказывали страшные.

– Что ещё за сказки? – поинтересовался доктор раздражённо.

– Я войду? – спросил Мишуня, и,но не дожидаясь ответа, не дождался, вошёл. Правда, дальше наглеть не стал, остановился скромно у стены.

– Ну, что там мужики?

– Сказки понятное дело! – продолжил Мишуня. – Вроде кровь синяя за грехи людские прольётся, когда пробьёт час зверя и четыре коня: мор, брань, глад и смерть принесут этому миру…

– Кто это такой умный? – не выдержал доктор.

– Так Александр, лекарь наш…

– И какой же он мужик? – возмутился доктор. – Ты, Мишуня, пойди и передай этой прослойке, что если будет мутить, то вылетит с кровезаготовок, как пуля. И никакие заслуги ему не помогут. Спишу на большую землю с первым же составом. Одно понять не могу. И с каких пор лекарь наш, верующим стал?

– Так может вы сами… передадите? – залепетал Мишуня. – Да и не верующий он, это мужики его о кочнце света спросили.

– Сопля, ты братец, бесхребетная. Иди, иди… Скажи, что осерчал я. Сильно, скажи осерчал. – Впрочем, доктор смилостивился и добавил: - Донёс кто-то, скажи, ты и не заметил кто, а я в крик. Понял?

– Понял, Савелий Иванович, понял! Как не понять! – заулыбался тот.

– А мужики что? Только доктора слушают? Сами ещё не начали версии рожать?

– Нет, какой там, только лекарские пересказывают…

– Ну, ступай-ступай.

Когда дверь закрылась, доктор вернулся к своим мыслям. В лаборатории ему всегда думалось удивительно легко. И без модного и дорогостоящего оборудования. С простым микроскопом, ящиком реактивов, поломанной центрифугой и горластым холодильником - мыслям уютно. Главное, чтобы на душе не скребли блохи и страх не сжимал голову тисками головной боли. А уж с этим доктор разделался в первую очередь и теперь мог спокойно размышлять о загадках вселенной, к которым, вот как получилось-то, довелось и ему прикоснуться. Вот и кровь синяя тоже загадка… Только без привкуса безнадёжности. Синяя и синяя… А вот… Да, давно доказано, что саркома могла появиться на теле и в естественных условиях, а не только в тишине кабинетов. Доказано экспериментально, десять раз перепроверено на крысах, даже Нобелевская премия давно получена. Но, слава богу, доказательство так и не вышло дальше лабораторий. Тех, которые с тремя системами контроля, охраной и огромными подземными сейфами. А представить, что спит она, саркома, не внутри ракеты, стоящей где-то на боевом дежурстве в Мурманске, а вполне свободно, ничем не ограниченная на глубине несколько десятков метров и ждёт своего часа. Вот тогда действительно становится страшно. Куда там всадникам апокалипсиса. Но пронесло. Гистология оказалась совершенно нормальной. Никаких подозрений на онкологию. Обыкновенное белое мясо. За исключением, конечно, того, что мясо должно быть красным. И никак иначе. Даже высыхая или попадая в огонь оно чернело, но никак не светлело. В общем-то, аномалия. Но аномалия удивительно безобидная.

Синяя кровь, белое мясо… В целом, ничего неприятного доктор не видел. Странно, удивительно, необычно, но не смертельно. А потому вдвойне притягательно. Если человек не трясется о своей жизни, удержать его любопытство невозможно. Так уж устроен его разум. Тоже своего рода аномалия.

Аппаратура звякнула, из принтера полезла распечатка. Доктор глянул на монитор. Закончился анализ крови. Как и предполагалось, Скляров оказался провидцем. Доктору захотелось позвонить на кафедру родного университета и разыскать его, чтобы порадовать. Но желание быстро прошло. Дорого. Да и где теперь он? Натыкался он в сети на какого-то Склярова с каким-то безумием идеями, но где гарантия, что тот? Гораздо важнее позвонить в столичный офис. По уму, сообщить стоило сразу генеральному, но тот делами кровезаготовок давно не интересовался. Теперь бывший начальник лагеря, бог и дьявол для нескольких тысяч зэков, примерял на себя вериги спасителя отечества от наползающей диктатуры, мелькая на телеэкранах с бывшими своими подопечными. Курировал все, что касалось крови его первый зам – Фетисов. Этому звонить просто не хотелось. Три ходки. Четыре доказанных убийств, несколько недоказанных. С десяток безнаказанных показательных казней уже в самом лагере. Одного он прямо на глазах доктора закопал в мясо. Общаться с ним Савелий Иванович избегал. Оставался только старинный... Нет, не приятель, больше. Друг - Cёма Шац.

– Да, дорогой! – ответил он сразу. – Сава, сколько лет и зим?

Сёма отвечал за технологическую часть. Не только кровезаготовок. Всего производственного крыла. Главный инженер без инженерного образования. Но науку действительно любил. С тех самых пор, как работал заведующим склада при Научно-исследовательском Институте Крови.

– Сёма, у нас тут небольшая проблема.

– Что, неужели закончились лопаты? Ты не переживай. Мы сейчас с японцами активно сотрудничаем, они нам лопаты должны поставить - чудеса просто! Сервоприводом усиленные, хромированная, с навигацией…

– Да лопат у нас на несколько поколений осталось. Уж чего в союзе недостатка не знали, так это в лопатах, – произнёс доктор, на другом конце только хмыкнули. – Нет, у нас серьёзнее, пожалуй. И неоднозначно. Вышли на новую, совершенно не разработанную, артерию…

– О! Поздравляю. В районе Усть-Сысольска это первая за несколько лет, – обрадовался Сёма.

– Вот тут-то и проблема. Кровь в артерии синяя.

– Какая-какая? – переспросил Сёма.

– Синяя, – ответил доктор. – А в непосредственной близости от крови обнаружилось белое пятно, позднее оказавшееся белым мясом.

Сёма надолго замолчал.

– Если бы я не знал тебя, Сава, – наконец, услышал доктор. – Решил бы, что ты повредился рассудком. Да я и сейчас сомневаюсь, насколько ты в себе. Точно никаких шуток, ошибки…

– Сема, я уже сделал анализы и послал результаты в столицу. Сколько там файлу идти? Пару минут? Цвет, конечно, они не передадут, но ты и по составу все увидишь. А так могу бутыль в лаборатории сфотографировать.

Опять помолчали.

– Что предлагаешь? – спросил Сёма.

Доктор пожал плечами, но сразу сообразил, что собеседник-то не увидит его растерянное выражение лица.

– Не знаю, – произнёс он. – Вам там самим решать, что делать.

Тут дверь резко распахнулось и в лабораторию вбежал Мишуня.

– Савелий Иванович, Савелий Иванович, я лекаря нашёл…

– Прости, Сёма, я сейчас… – сказал доктор и приложил трубку к груди. – Что орёшь, как резанный, ну нашёл и нашёл.

– Так я не просто. Покойник он, Савелий Иванович. Кто-то ему пол черепушки снёс. И крови много выпил. И руку съел… И ногу… Только её немного совсем, а вот руку съел…

– Вы там, Сёма, чтобы не решили, сыщика толкового сюда пришлите. Чертовщина тут какая-то, – спокойно произнёс в трубку доктор.

– Понял Савва, – сказал собеседник и отключился.

Доктор аккуратно положил трубку и уж затем стукнул со всей силы кулаком по столу.

– Да что сегодня за день такой! – крикнул он.

– А ещё убийца ногу лекарскую покусал. Бедро, пятку чуть-чуть, – продолжил Мишуня. – Или я уже говорил?

Доктор даже не посмотрел в его сторону.

К трупам привыкают. Каким бы брезгливым и пугливым человек не был. Если изо дня в день приходится ему сталкиваться с мёртвыми, то и страх, и брезгливость постепенно проходят. Доктор когда-то сам брезговал соприкасаться с мертвецами. Работая с кровью и земной плотью, даже в лагере не строгого, но все-таки режима, он редко сталкивался с трупами. За единичные несчастные случаи на производстве, которые его касались непосредственно, он получал индульгенцию за пару строк в отчётах об охране труда заключённых. Естественно, в рамках допустимого процента на сто тонн выработки. С места происшествия же сбегал сразу. Об убийствах в бараках он догадывался только по беготне в следственном отделе и угрюмому мату вохры. Потом лагерь закрыли, приватизировали. Бывший начальник стал директором, быстро заматерел и уехал в столицу вместе со всем своим ближним кругом. Как-то само собой получилось, что доктор остался за главного. И вот тогда-то мертвецов он повидал множества. Вспоминая девяностые, он только качал головой. Благо блатные быстро просекли, что на кровезаготовках ловить им нечего, и разборки, тёрки и стрелки прошли стороной. Но хватило и банальной бытовухи с размозжёнными черепами, поножовщиной, беспричинной агрессией. Благо хоть в суррогатной водке народ разобрался быстро и начал массово гнать из местной крови с помощью самодельных центрифуг и змеевиков вполне нормальный продукт.

– Сильно погрызен? – спросил доктор у собравшихся.

Труп лекаря обступили плотно. Толпа, по масштабам посёлка, получилась большая. Никто не шумел, поэтому доктора услышали сразу, расступились.

– Сильно погрызен? – повторил он вопрос, когда добрался непосредственно к трупу.

– Так муха была, сок выпустила, – произнёс Захарий, который сидел на корточках около трупа.

Захарий, как единственный охотник в посёлке, авторитет имел неоспоримый. Мужики вокруг только закивали согласно.

– Что? – удивился доктор, который Захарию доверял.

– Дык, – пробормотал тот и ткнул толстой палкой ногу несчастного лекаря. Та будто потекла, как наполовину подтаявшее желе. – Муха сок свой выпустила. Ест она так. Разжижает и уж потом ест. Это не крысы, не блохи. Не грызут мухи. Растворяют.

Мужики вокруг снова закивали. Доктор мысленно хлопнул себя по лбу. И заметил негромко:

– Это ж какой мух получается…

Дружный мужицкий вздох за спиной заставил доктора вздрогнуть. Он оглянулся. Лица у всех были хмурые и настороженные. «Трупа они, что ли никогда не видели» – раздражённо подумал он.

– Разойтись! – крикнул он и оглянулся вокруг.

Мужики, помощники, рябые бабы стояли вокруг и шептались.

– Разойтись! – крикнул доктор еще громче.

Послушались. На пяточке с доктором остались только Мишуня и Захарий.

– Где Петров? – спросил доктор устало, доставая из кармана сигареты.

– Знамо где, – ответил Захарий. – Дома, – и добавил после маленькой паузы. – Пьёт.

«Пьёт! Как же! – подумал доктор. – Набрался уже, теперь спит, не добудишься».

– Уберите тут все, – распорядился он.

– Не переживайте, Савелий Иванович, – закивал Мишуня. – В лучшем виде…

Доктор затянулся. Курил он «Приму». Местные, усть-сысольские, неправильные, тяжёлые, с невкусным запахом крови, который пропитал всю округу. Но ничего другого он курить уже не мог. Привычка. Табак без вкуса крови лёгкие принимать отказывались, заходились в нездоровом кашле. Доктор втянул воздух, приправленный солоноватым дымом, и посмотрел на медленно падающее за горизонт солнце. Тонкой струйкой, словно чайник, выпустил из себя дым.

– А муха небольшой уж так была… – пробормотал Захарий, бережно складывая наполовину переваренные руки лекаря на носилки. – Так себе. Средней мощности мух. Вот, под Магаданом, помню, мухи вообще страшные были. Человека всасывали на раз. И следов не оставили бы. А вообще-то, добаловался наш лекарь. Баловство к добру не приводит. Говорили ему.

– Куда его? – спросил деловой и счастливый от своей причастности к делу Мишуня. – В холодную?

Доктор кивнул. Особо не задумываясь, впрочем. Вопрос был лишним. Процедура обычная. Завтра протрезвеет Петров, напишет что-то в бумажках, труп подождет пять дней, и, не дождавшись родственников, которые в принципе не могли бы успеть на похороны, отправится в плоть. «Исход все одно один» – подумал без злости доктор. Хотя не любил он Александра. Да и вообще лекарей. Покойного за мерзкий и подлый характер, пошлое доносительство и другие грехи. Лекарей… За торопливость и шарлатанство. «Ведь вдуматься если», – подумал он, выбрасывая недокуренную сигарету. – «Вдуматься если не проследит никто: снимут кожу, а дальше, до мяса, докапываться не будут, так и положат. И долго его будет плоть земная живать, пока не растворится в клетках её, а кости так и останутся прижатыми к эпидермису, на радость будущим археологам». Кости и железо плоть не принимала. Доктор сковырнул отслоившийся кусочек кожи и зафутболил его куда-то в сторону бараков. Надо бы плюнуть на странности сегодняшнего дня и отправиться домой спать. Завтра будет новый день, прибудет кто-то из столицы, или хотя бы из Усть-Сысольска. Должен же кого-то Сема прислать. А время можно заполнить Петровым, сходить проверить новую артерию, разработки запустить, насосы поставить сосать. Отправлять по трубопроводу без разрешения с самого верха никто не будет, но заполнить баки не помешает. Что ещё? С дочкой поговорить? Лучше сегодня же с вечера, без экивоков, напрямую. Вроде все. А за мёртвым лекарем пусть приезжает служба безопасности и вместе с единственным на всю округу милиционером, Петровым, пусть расследуют. Благо общий язык найдут. Бывший следователь, как-никак. Да надо было идти домой. Даже не домой. В лабораторию… Мишуня с Захарием, дружно хекнув, подняли носилки и молча понесли. Доктор оглянулся. Из всех возможных щелей выглядывали мужики и бабы. Даже дети малые и те выглядывали. Доктор достал ещё одну сигарету. «Надеюсь, хоть Лизонька дома сидит. С неё станется», – подумал он и пошёл в сторону дома.

Но домой не пошёл. Доктор даже лукавить перед собой не стал, кружить вокруг да около, заходить в магазин, заглядывать в холодную. «Пустое», – сказал он сам себе и пошёл прямо к Александру.

Фамилия у лекаря была благородная – Чехов. Александр Чехов. И характер тяжёлый. Со знаменитым тёзкой ничего общего не имел. Не внешне, не внутренне. Тот был циником, этот идеалист – этим все сказано. Верил в какие-то мифические ценности, которые кто-то обозвал либеральными. Опять же – доноситель. И как будто не вопреки своим принципам, а во благо их, ради правды. Как оно все так запуталась в нем, доктор не понимал. Грешил на простоту нравов, распространившуюся в обществе после смерти Союза. Вообще старался не задумываться над этим.

Жил лекарь при больнице. После закрытия лагеря она практически пустовала и вместить могла бы, при желании, еще пять постояльцев. Но лекарь с самого начала отвоевал себе все здание. Роскошным его жилье не было. Доктор-то без зазрения совести привлекал какую-то бабу на уборку, а мужиков на текущий ремонт. Александра же с подобными просьбами игнорировали, хотя лекарь он был неплохой и пациенты после его лечения не торопились на вечную стоянку в земную плоть. Но опять же, характер-с… Просили мужики и бабы деньги за обслуживание. А откуда у лекаря деньги? Вот и выглядела больница пострадавшей и забытой, как после хулиганской разборки. Жилыми оставалось несколько комнат. Правда, Александр был не требовательным. В остальных помещениях располагалась его лаборатория. А для клеток с мухами-дрозофилами особая чистота была не нужна.

Доктор подошёл к больнице и осмотрелся. Казалось никто на него внимания не обращал. Это впечатление, конечно, было обманчивым. Маленький посёлок, почти село, своим болезненным любопытством ни на секунду не оставляющим без внимания и присмотра. Но и интенсивность такого внимания тоже разная. Доктор обошёл дом, осмотрел вынесенную с петлями дверь, подёргал поломанный забор и наблюдатели, украдкой глядящие в окна, потеряли интерес. «Доктор дуркует или отчёт писать готовиться, чтобы соврать ищет» – подумали они и успокоились. Все замечательно вписывается в представление мужиков о том, как должен себя вести доктор найдя труп лекаря. Начни он подкрадываться, скрываться или, не дай бог, расследовать – только подогрел бы интерес и кто-то из самых любопытных уже поспешил бы выйти на улицу, чтобы выяснить причину такого поведения. Но все равно, даже зная и соблюдая правила, доктор с облегчением вздохнул, когда вошёл в больницу. Приёмный покой, со сломанными стульями и большим канцелярским столом, палата стационара с железными кроватями, без матрасов, операционная с теми самыми матрасами в углу и пыльным операционным столом в центре. Пробрался сквозь хлам в палату, в которой лекарь жил. Все очень аскетично. Из удобств уже знакомая кровать, железная на пружинах, разве что матрас был на месте и любовно укрыт белой простыней с зелёными вензельками, платяной и книжный шкафы, письменный стол, дрожащий, словно девственница, холодильник, телевизор, бесконечные коробки с книгами, стены, с топографическими картами с непонятными отметками, единственное окно с горшками декоративной плесени. Глядя на карты можно было решить, что в свободное время искал лекарь какой-то особенно огромный клад. Вот только изображены на них были самые что ни есть экзотические страны, далёкие как от посёлка, так и от финансов лекаря. Тут было даже чисто, если закрыть глаза на явные следы борьбы, вроде разбитой посуды и остаток стульев. Маленькая дверь в углу, которая вела в лабораторию, висела на одном честном слове и качалась.

В лаборатории встретила уже самая настоящая разруха. Доктор застыл в дверном проёме. Клетки стояли с выломанными замками, мебель разбита, мониторы лежали на полу, компьютеры некоторые выпотрошены…

– Не слабо, Савелий Иванович? – услышал доктор.

Он резко обернулся и увидел входящего в комнату Петрова.

– Испугали вы меня, Григорий Павлович, – медленно сказал доктор.

Петров пошатывался, правой рукой искал какой-то опоры. Он был невероятно толст и грузен. А в своей форме, из которой буквально вываливался, казался ещё больше. Посёлку он достался в наследство от лагеря. Как и все, собственно. Бывший следователь, спившийся после того как жена устала от провинции и уехала в столицу, он жил в посёлке на положении юродивого, хотя и занимал должность начальника службы безопасности, а по совместительству ещё и участкового милиционера. Мужики его не трогали, потому что в бытность следователем он их излишне не прессовал, даже наоборот защищал бывало от явной несправедливости. Бабы просто жалели.

– Мне сказали, что вы не придёте, – сказал доктор, отходя от двери. И дипломатично добавил, – Отдыхаете.

Петров, наконец, нашёл кровать, радостно крякнул и осторожно примостил на неё своё толстой тело.

– Да, ладно, – махнул он рукой. – Скажите прямо: сказали, что я был пьян.

Доктор кивнул, но говорить ничего не стал.

– Лекарь разбудил. Чехов наш. Прибежал, растолкал, скотина. Вас, Савелий Иванович, вспоминал…

Петров схватился за голову, будто сжимая её не давая развалиться на части.

– Меня? – удивился доктор

– Вас, вас, – подтвердил Петров. – Сказал, что с кровезаготовок прибежали как ошпаренный, с безумными глазами, в лаборатории заперлись, не выходите, а потом Мишуня ваш кровь синюю принёс, тоже бегом, – говорил Петров с трудом. Язык то и дело пытался запутаться в очередной шипящей гласной, но откровенно пьяным он доктору не показался. Скорее пострадавшим от перепоя.

– Ну да… – легко подтвердил доктор. – Так оно все и было. Только не пойму, вас-то зачем поднимать надо было?

Петров рукой махнул.

– Пустое. Вы же знаете этого Чехова? Лекаришка нервный, в столицу попытался позвонить, а там с ним никто разговаривать не захотел, так он ко мне прибежал. Я его иногда под водочку слушаю…

– Все равно непонятно, что послужило причиной такого поведения.

– А что причины не было? – спросил Петров, будто с ленцой.

– Причина была, – честно ответил доктор. – И довольно существенной. Только лекарь наш знать о ней не мог. Первым кому я сообщил был Шац. И совсем недавно.

– Александр давно прибегал, – произнёс задумчиво Петров. – Я признаюсь честно – подняться нормально не смог, да и выслушать тоже. Он много что говорил, да я его отослал. Сказал, что позже сам подойду. Сам лёг, отлежаться. Только когда Мишуня в дверь тарабанил, более-менее очухался. Мда… А что же там за причина такая? Или секрет?

Доктор, весь разговор ходивший по комнате кругами, резко остановился и посмотрел на Петрова.

– Почему же сразу секрет? Исключительно во избежание паники. Я решил что обнаружил поражение саркомой.

– Что? – переспросил Петров.

– Саркому.

– Но каким образом? У нас же нет нигде военных объектов!

Доктор покивал и снова принялся ходить по комнате.

– Это-то меня и напугало. Когда мы искали артерию, на дне ямы я увидел маленькое беленькое пятно. Внешне оно очень напоминало мясо, поражённое саркомой. Не строгое соответствие, но близко. Если брать классический случай распыления саркомы с помощью ракеты. Невозможный в данной ситуации.

– Почему?

– На глубине почти десять метров, после чистого мяса, без единого следа поражения выше? Нереально. Оставался единственный вариант. Теоретически возможный, но на практике никогда не подтверждённый. Естественное поражение тканей земной плоти злокачественным новообразованием. Я испугался. Испуг вполне объясним. Жена, Лиза… Кислород провоцирует лавинообразное развитие опухоли. Как в Хиросиме.

Доктор вздохнул, вспоминая свой липкий страх.

– Понимаю, – пробормотал Петров, вытирая пот со лба.

– Да. Особенно пугало, что там, в плоти, саркома могла не ограничиться маленьким пятнышком. Внизу мог быть скрыто огромный участок плоти заражённый, который мы не смогли бы никак удалить. Не верхний слой, который можно удалить, а… - Доктор махнул рукой. – Операция тогда невозможна.

– Черт побери, Савелий Иванович, я начинаю стремительно трезветь! – воскликнул Петров.

– Можете не переживать, – успокоил его доктор. Закурив сигарету, он продолжил. – Я сразу взял мазок и провёл анализы. Это оказалось не саркома.

– А что?

– Пока непонятно. Обычное белое мясо.

– Опасное, Савелий Иванович? – прямо спросил Петров.

– Как мясо может быть опасным? – удивился доктор.

Все закончилось тем, что Петров нашёл выпивку. Доктор даже не сомневался, что случайно, без единой мысли о ней. Есть люди, к которым она буквально притягивается, вопреки всем мерам предосторожности. Ведь доктор тоже заглядывал в этот шкафчик, а поди ж ты! Когда уже сели на стулья усталые, после второго осмотра больницы, Петрова будто потянуло что-то. Открыл дверцу, пошарил, сгрёб какие-то бумажки в сторону и будьте любезны!

– Откровеннейший чистоган, – прокомментировал Петров, вытащив пробку и понюхав. – Коллекционный продукт, прям-таки.

– Помилуйте, – постарался доктор пристыдить. – Покойника еще не вынесли.

– И не занесут даже, – пожал плечами Петров, обшаривая шкаф в поисках подходящей посуды. – Пустое об этом переживать. Можно подумать, из холодной он сюда вернётся и начнёт ругаться, что мы его самогон выпили.

Доктор стоял у окна и стряхивал пепел прямо в горшок с плесенью.

– Ну, все же, – покачал головой.

– Да если бы даже вернулся? – продолжил Петров. – Можно сказать за упокой души, а не рекреации ради. Может покойный сам пузырёк и оставил. Для поминок. Мол, кончусь я по жизни неожиданно, не предупредив никого, а в шкафчике у меня спрятан специальный пустячок. Для гостей, которые обязательно проследят, чтобы в путь последний не по сухому душа отправлялась, а как следует, по обычаю, по разумению.

– Да полноте, – воскликнул доктор и потушил сигарету.

– Опа! – обрадовался Петров, найдя, наконец, подходящую посуду. – Не скажите, Савелий Иванович, не скажите. Лекарь наш со странностями всегда был. От него и не такого можно ожидать. Эта страсть к мухам... – Петров посмотрел вопросительно на доктора и когда тот кивнул, налил в стопочку мутноватой жидкости с алым отливом в пластиковые стаканчики. – К мухам страсть эта, говорю, нездоровая…

Разливал бывшей следователь на письменном столе, отодвинув книги и тетради в угол. Подвинув полную стопочку в сторону доктора, Петров налил себе. Поставил бутылку, взял свою порцию и посмотрел на доктора.

– Савелий Иванович, вы сами тут все видели. Опытная лаборатория имени барона Франкенштейна. Ну, скажите, что это не мухи ему голову снесли?

– Мухи, – согласился с очевидным доктор, подходя к столу и забирая свою стопку.

– Ну, чтоб мясо ему жиром казалось, – крякнув, произнёс Петров и одним махом выпил.

Доктор выпил спокойно. Самогон оказался крепким, обжигающим. Минуту молчали, давая теплоте разлиться внутри тела.

– Если нашего лекаря и можно обвинить в какой-то нездоровой страсти, – возразил доктор, задумчиво глядя на пустую стопку в руках, – то исключительно в страсти к знаниям. Мухи-дрозофилы идеальный вариант для генетических исследований. Тысячи учёных с их помощью пытаются разгадать ребусы природы.

Петров засмеялся.

– Вы мне сейчас лектора заезжего напомнили. Помните таких, с хроническим похмельем, из общества «Знание»? – и посмотрел на доктора.

Доктор попытался промолчать, но Петров ждал, не отводя взгляда.

– Помню, – сдался доктор, пожимая плечами и искренне недоумевая, причём здесь лекторы.

– Ага, – кивнул своим мыслям Петров. – У них была такая же умопомрачительная манера вещать со сцены нашим зэкам и мужикам о прекрасных, хоть и отдалённых, перспективах научно-технической революции. Все это блажь…

– Вы ещё и верующий, – поразился доктор.

– Да какой там, – махнул рукой Петров. – И рад бы, но не вмещается моё советское воспитание в веру. Отказывается. Да и не в вере дело, – он помолчал, покрутил на столе рюмку, и продолжил после тяжёлого вздоха. – Савелий Иванович, согласитесь: проводить исследование у черта на куличках, в нашей провинциальной тьмутаракане не просто странно, а уж на грани помешательства? Прямо сумасшедший учёный из ужастиков.

Доктор сжал губы. Ему ужасно не хотелось что-либо объяснять, рассказывать, вдаваться в подробности. Тем более, что, только зацепив эту тему, придётся выкладывать перед Петровым все новые и новые факты. И остановиться, когда факты начнут затрагивать его личную жизнь, может не получиться. Даже вернее всего не получится. Как бы он не относился к Петрову, как бы тот не разжижал выпивкой мозги, все равно он оставался крепким следователем. И начав капать, не остановиться на полуправде, начнёт ковыряться в ранах, пока не залезет по локоть. Успокаивало только то, что человеком он был разумным и в бутылку не лез. Чтобы ни было между ними в прошлом, с Петровым договориться всегда удавалось.

– Как раз нет. По уму, только тут и место для тех исследований, которые проводил лекарь, – медленно проговорил доктор. Он ещё собирался с мыслями, подбирал с какого конца этой истории начать, каким закончить, как их соединить.

– Только тут? – спросил Петров и снова разлил, чувствуя, что собеседник сейчас откроется.

Самогон доктору не помог. Даже наоборот. Все-таки сказалось отсутствие у него привычки к выпивке. Не выработалась. Самогон гнали в посёлки все, даже его жена. Ничего предосудительного в этом доктор не видел. Даже в самый разгар гремящей по стране пустой тарой антиалкогольной компании на кровезаготовках гнать не перестали и власти смотрели сквозь пальцы на местный промысел, ограничиваясь воспитательными беседами и призывами сдать центрифуги добровольно. Сам доктор пил мало, исключительно рюмку к обеду и ещё одну за ужином. И сейчас накатив уже почти триста грамм отборнейшего чистогана, он понял, что мысли запутались. Чтобы хоть как-то сбить мысли в одну кучу, он встал и начал ходить по комнате, сцепив руки за спиной. Петров с тоской посмотрел на него и налил себе добавку. Предлагать доктору не стал, выпил сам.

– Да-да. На самом деле, как только генетика перестала быть лженаукой в научных кругах не раз поднимался вопрос о создании в этой местности научной станции, как минимум, – произнёс доктор. – Некоторые, особенно мечтательные товарищи, требовали полноценный институт. Но ни мечты, ни довольно зрелые и выполнимые проекты, никогда реализованы не были. Исследования так и остались уделом одиночек.

– А причём здесь генетика? Кровь и генетика? – спросил Петров. – Что их может связывать?

– Хм, – доктор на секунду смешался.

Как бы он не относился к тем самым уже упомянутым лекторам общества «Знание», одно неоспоримое достоинство их отрицать нельзя. Они, как никто другой, умели популярно и подробно отвечать на глупые вопросы. У доктора талант этот отсутствовал напрочь.

– Что вы знаете о теории антропоморфности земной плоти?

– Я даже экзамен по научному атеизму сдавал. Но считайте, что забыл все.

Доктор снова растерялся.

– Я не могу рассказать все. Просто не сумею втиснуть в несколько предложений даже основные тезисы. Что-то попытаюсь, конечно, но начинать сначала…

Он развёл руками.

– Да нет, можно без истории, – махнул рукой Петров. – Я так помню. Земная плоть, признаки живого организма, клетки, вакуоли… Но генетика же как-то с размножением, наследственностью связана. С генами?

– Вот именно, – согласился доктор. – С наследственностью… Поэтому самым главным доказательством теории антропоморфности стало совпадение части генов у человека и земной плоти. Достаточно большой части. После этого споры о верности теории стихли, по крайней мере, в научных кругах. Весь научный мир занялся сравнением. Даже я в молодости, несмотря на отсутствие какого-либо призвания к фундаментальной науке, увлёкся исследованием и поучаствовал немного в разработке сравнительной карты человеческих и земных генов.

– Да-да, – закивал Петров. – я бывало почитывал… Но нашего Александра-то каким ветром сюда занесло.

– На расшифровке генов наука остановиться не могла, – продолжил доктор, не обращая внимание на участкового. – Появилась идея скрестить плоть с человеком.

– Звучит мерзко… – пробормотал Петров.

Доктор его не услышал. Он остановился возле окна и посмотрел на темнеющий вдали террикон плоти. Со странной, почти старческой грустью, он вспомнил, с каким восторгом, с какой почти щенячьей радостью, встретили они, студенты и аспиранты, новости с «переднего фронта изучения наследственности», как говорили тогда. Академик Гинзбург, публичная лекция в университете, в зал, вмещающий двести человек, забилось все пятьсот. И каких людей, весь бомонд: девушки в ярких платьях, иностранные журналисты. Вот это была весна, вот это была оттепель, а не глупое разоблачение культа личности. Разоблачение, – усмехнулся доктор. – Можно подумать никто не знал. Настоящее разоблачение – это сброшенный полог с тайн бытия, препарированная вселенная, сдавшаяся в плен человеческому разуму. И какие открывались перспективы! Нестареющая земная плоть манила тайнами бессмертия, регенерации, вечной молодости… А что в результате? Где оно все теперь? Союз развалился, наука разбежалась по заграницам.

– Каких-то успехов добиться удалось. Вряд ли открытия эти можно назвать эпохальными, но то, что наука на верном пути, скептики убедились… – произнёс доктор.

Петров, почувствовав что-то, снова разлил.

– Больше никаких успехов не было? – спросил он.

– Больше не было денег. Генетические эксперименты перестали интересовать власть. Саркома, миома – на них ещё найти финансирование можно, а другие темы сейчас закрыты.

– И лекаря нашего тоже выбросили? – предположил Петров.

– Нет, он был слишком молод, ему даже не удалось попасть в науку. Он просто искал возможность. И нашёл. Наш посёлок.

– И что же мы смогли ему дать?

– Две вещи: бесплатную кровь и мою дочь, – произнёс доктор и надолго замолчал.

Посещало ли вас чувство того, что мир, липнущий к вам неправильный? Что окружает вас чудная дымка, извращающая даже незыблемое. Нет, доктор изо всех сил старался быть справедливым, ответственным и… правильным. Таким, какими были те самые передовики из старых советских производственных фильмов и спектаклей. И хотя вся эта удивительная наивность давно перемолота в труху челюстями циничных восьмидесятых, определённая модель поведения, как образец, каждый раз проявлялась в его мыслях, когда он думал о себе как о руководителе. Приобретение Александра было самой настоящей удачей для посёлка. И тут доктор мог только похлопать себя по плечу, поздравить с той проницательностью, которая позволила ему разглядеть в представленном юноше не просто учёного, но и ценного специалиста, и совместил болезненную тягу к научным исследованиям с острой нуждой в минимальном врачебном обслуживание. Безусловно, изыскания в генетике мешали лекарю исполнять прямые обязанности, но не будь его, обязанности эти не исполнялись бы вообще. Или в такой же мере, как в школе, когда и не скажешь, что не учат, но, проводя экзамены, только вздыхаешь, наблюдая результаты этого обучения. А открывшаяся потом и далеко не сразу тяга лекаря к доносительству по самым мелочным поводам, списать на неизбежность мирового зла, которое где-то да существовать обязано. Или вообще оправдать. В конце концов, доносы лекаря писались не ради развлечения. Труд его вознаграждался службой безопасности точно также, как усилия разъездного жреца по донесению исповедей, если уж не в божественные, то хотя бы в хозяйские уши. Тем более оправданным, из-за того, что деньги за доносительство, шли главным образом на приобретение необходимого оборудования и расходного материала, тех же мух. Да и просто содержать больницу хватало, потому фирма за тупейший навет готова была заплатить больше, чем за необходимое лекарство. В результате доктор практически избавлялся от проблемы с закупками лекарств. Да, в отличие от коммунистов из легенд, ведущих крепкое и голодное советское общество к высокой производительности труда, доктор не чурался компромиссов как с начальством и подчинёнными, так и с собственной совестью.

Но, с другой стороны, доктору совершенно искренне казалось странным пребывание Александра Чехова на должности поселкового лекаря. И вдвойне, нет втройне, удивлял тот факт, что проблемы он создал себе сам. И только частично ради науки, с которой у него всегда были сложные отношения. Возвращаясь слегка пьяным домой, он снова прокручивал свой сегодняшний разговор с Петровым и удивлялся: когда же разговор вдруг приобрёл настолько откровенный характер, что из тайников стали доставаться тайны, разглашать которые доктор никогда не собирался. Да, в истории появления лекаря в посёлке определяющим было не абстрактная необходимость во врачебной помощи, а исключительно личные интересы самого доктора. Не беспокоиться же из-за здоровья мужиков и баб, только наливающихся на кровезаготовках румянцем. Пусть бы и сдохли все от лишних литров крови и плазмы-первача. Люди нашлись бы, неизбежное падение выработки в связи с истощением запасов скрыло бы и сокращение персоналов. И так работников, присосавшихся к артериям, все равно больше, чем было необходимо.

– Да нам и лекарь не нужен-то, – откровенничал доктор, – фельдшера выписали, бинты и зелёнку бы закупили. И все счастливы. Сколько у нас таких поселков с фельдшерами? Сотни. А сколько с настоящими лекарями? То-то же.

– Так чего же ты тогда, Савелий Иванович?

– Да о дочке я волновался. О Лизоньке. Ей лекарский присмотр нужен…

И опять он немного слукавил. О том, что Лизонька болела, в посёлке знали. В маленьком, почти закрытом сообществе, к начальству, как к небожителям, внимание всегда пристальное. Звезды, окружённые телохранителями, могут только позавидовать тому плотному любопытству, которое окружало доктора. Отчасти, это объяснялось зависимостью каждого жителя от его докторской воли, власть которой хоть и была по сути наместнической и временной, уступая капризам хозяина, но оставалась практически безграничной в этом маленьком, затерянном среди терриконов мяса, мирке. Отчасти, любопытство жителей объяснялось серостью окружающего мира. И дело не только в полном отсутствии волосяного покрова, редкой живности, среди которой преобладали крысы, обитающие вокруг ям с кровью. Если бы посёлок окружали густые заросли разноцветного лишайника и грибка, вряд ли мешанина цветов смогла бы побороть эту серость, которая относилась скорее к общему состоянию духа у местных жителей. «Карма», – пожал плечами доктор, аккуратно раздеваясь и складывая свою одежду в шкаф. Даже в бытность на переднем крае всесоюзного производственного соревнования, посёлок, многажды награждённый и удостоенный переходящим знаменем, оставался пустым, безрадостным пятном на карте. Казалось, что вместе с паром, поднимающимся над ёмкостями с животворящей жидкостью, над ним витает дух обречённости и банальности. Как будто с самых первых ям, с самых старых холмов почерневшей плоти, во все поры жителей проникла унылая предсмертная тоска. И на фоне этой тоски, люди развлекались как могли. Пили, били, сплетничали. И слухи по посёлку не распространялись – они его пронизывали словно плесень, проедая насквозь и чистые сердца, и сердца немного червивые. Поэтому доктор, укладываясь рядом с мирно спящей женой, только грустно улыбнулся, вспоминая с какой жаждой припали посельчане к новому источнику сплетен – Лизоньке.

Зимний ребёнок, рождённый в маленьком двухэтажном, натопленном и уютном родильном доме на улице Бабушкина в Усть-Сысольске. Отправленная в город под лучший уход, роженица рано утром, легко и практически безболезненно разрешилась от бремени. Доктор, ожидающий этого события под красными стенами роддома, тихо радовался в окружении немногих трезвых друзей и примкнувших пьяных до бесстыдства коллег из лагеря. Светало, показали в окно младенца, из репродуктора тихо шипела производственная зарядка. Это, наверное, самый счастливый момент из всей его взрослой жизни. Потом покатилось: Лизонька отказалась брать грудь, отбивалась от искусственного кормления, молоко и смеси, введённые насильственно, отрыгивала. Перевели на внутривенное питание, но все понимали, что это не выход. Его дочь умирала от голода. Жена билась в истерике, лекари прятались, доктор буянил и требовал от бога и партии справедливости. По совету доброжелателей появились целители. Но ничего не помогало. Спасла только кровь. Лекарь, предложивший дать ей свежедобытой, ещё тёплой крови, был сумасшедшим, но её Лизонька приняла.

Из дальнейшего доктор запомнил только красные соски, непрозрачные бутылочки с кипячённой кровью, кашки, сваренные на ней же, и каждодневный стакан свежей, тягучей, пахнущей самой глубью тела, жидкостью. Главное – дочка жила и набирала вес. Вначале доктор и не держал в особом секрете, чем болеет дочь. Просто ни сам не мог ответить, ни сослаться на лучшие умы столицы, которые только разводили руками и защищали диссертации. А пытаться пересказать их многомудрые труды бывшим зэкам считал делом изначально бессмысленным. Постепенно, к болезни привыкли как к чему-то обыденному и постоянному. Все знали, что дочка доктора болеет, страдая от какой-то редкой и необычной болезни, никак внешне не проявляющейся, но ставшей причиной строгой диеты и постоянной заботы родителей. Помаявшись с годик, посельчане простили скрытность доктора, сформулировав напоследок: ну не людей же она ест? А со временем и эта лёгкая рябь общественного мнения улеглась и все незначительные отклонения Лизоньки списали. Вот кто-то окорочка вши любит, а кто-то кровь загустевшую вместо масла на хлеб мажет. А самые любопытные заткнулись после распространения по посёлку умного слова «диета».

Именно им Александр Чехов, любил одаривать пациентов.

– Что же вы, милый друг, жалуетесь? А кто вчера в обед блошиное сало наворачивал? – говорил он важно и выводил в рецепте диета номер пять. А ещё любил повторять: – Мы, дружище, на девяносто процентов состоим из того, что сами поглощаем, так что прекращайте питаться гадостью. А что десять процентов? Просто интересно? Так и всем, любезный друг, интересно. Только не пришла ещё наука к единому мнению.

Доктор лежал в темноте и прислушивался к спящему беззвучному посёлку. Он соглашался с Петровым. В этом плане Чехов был даже удобен. Но привёз он его не поэтому. Каким-то чудом доноситель, эгоист и циник внушал ему уверенность, что все будет нормально, Лизонька вырастет, уедет учиться, найдёт мужа, родит детей и... как бы это не казалось чудным сейчас… благополучно отойдёт в мир иной, ляжет в плоть и растворится в вечности, навсегда исчезнув за жировой прослойкой…

– Но доктор знал, – спросил его Петров. – О необходимости кормления ребёнка кровью? Он предлагал какое-то лечение?

– Наоборот. Он требовал оставить все как есть.

– Как есть? Чтобы девочка пила кровь?

Лёжа в кровати, чувствуя как постепенно отпускает его самогон, доктор улыбался, вспоминая с каким выражением, произнёс это Петров.

– Помилуйте, господин Петров, он же не человеческую кровь предлагал пить, – осадил он бывшего следователя.

– И что дальше?

– Лизонька выросла.

– И выздоровела?

Не отвечая на вопрос, доктор полез в карман и достал скомканный последний, пятого числа выписанный, рецепт. «Диета особая, кровяная».

– Но…

– Врачебное искусство постоянно сталкивается с искусом что-то вылечить. Но если организм функционирует довольно успешно, стоит ли вмешиваться в его внутренний распорядок. Любит… кхм… любил наш лекарь это повторять…

Вспомнив вытянувшееся лицо Петрова, доктор рассмеялся.

– Что не спишь, Савушка? – тихо спросила проснувшаяся жена.

– Сплю уже, сплю. Просто забавное сегодня приключилось…

– Что же тут, Савушка, забавного, – удивилась жена, приподнимаясь на локти. – Лекаря нашего, я слышала, мухи задрали, а ты забаву какую-то нашел.

– Да, с лекарем не забавно получилось, – пробормотал доктор, обнимая жену. – Но перетерпим как-то. Уж Лизонька взрослая уже. Как думаешь: пора её в столицу отправлять? Что ей в нашей глуши делать? Не ждать когда школу закончит, а там перевести в какую-то, репетиторов нанять. К поступлению подтянуть по-любому надо.

– Пора-то пора, – согласилась жена, прижимаясь к его плечу. – Да только боязно её одну оставлять. Девица видная, в бабку мою удалась, а та красавицей настоящей была.

– Зачем одну? К брату определим. Пусть потерпит пока. Квартира там нам на равных досталась.

– Не знаю, Савушка, не знаю. Да и кровь где она свежую брать будет? Тут-то буфет открыла и напилась, а там что?

– Кровь… – протянул доктор. – Да, кровь это проблема. Но решим как-нибудь, через контору передавать будем или сами отвезём ей бочки две. Должно ей этого хватить…

Зинаида Павловна спорить с мужем не стала.

Разбудил доктора Мишуня в самый неподходящей момент.

– Савелий Иванович, Савелий Иванович, вставайте, – шептал Мишуня, тряся его за плечо. – Вы должны обязательно посмотреть. Савелий Иванович! Вставайте.

«Как он умудряется орать шёпотом?» – удивился доктор открывая глаза.

– Не ори, – произнёс он. – Кто тебя пустил?

– Лизонька, – сразу признался Мишуня и подозрительно покраснел.

Доктору это не понравилось, но устраивать допрос прямо сейчас он не стал. Осторожно выбрался из кровати, натянул халат и, поцеловав все еще спящую жену, вышел из спальне.

– Который час? – строго спросил доктор, как только оказался в столовой, подальше от спальни.

– Шесть, Савелий Иванович, – затараторил Мишуня. – Но вы не подумайте, что я по пустяку побеспокоил. Совсем не по пустяку! Там! На кровезаготовках! Такое!

«Такое!» Мишуня даже постарался выделить из всего своего потока, выпучив чрезмерно глаза.

– Опиши, – попросил доктор.

В ответ помощник только головой замотал.

– Ха! Опиши… Не могу я такого описать, но нечто странное – точно. И такое оно… все такое… неописуемое.

Доктор поморщился. Он, как продукт классического образования, в неописуемость не верил, относя все упоминания о подобном к слабости подготовки попавшего в тупик индивидуума. Проще говоря, словарный запас в стране, в отличие от золотого никто не уважал. Но к словам Мишуни прислушался. Со словами тот тоже не дружил, но тупость старался не демонстрировать. Что же такого он нашел, что прибежал будить? «Эх… – вздохнул про себя доктор. – И такой сон испортил».

– Ладно, иди в прихожую. Я сейчас оденусь.

Мишуня тут же исчез. Доктор проводил его взглядом, достал сигарету и еще раз пожалел о прерванном сне. А снилось ему сущая прелесть. Он был богом. Самым настоящим, всемогущим. Но не тем всеобъемлющим ВСЕМ, а попроще, вроде богов Древней Греции, не лишенных пока простых человеческих слабостей, что только добавляло сну привлекательности. Ведь согласитесь, кто бы отказался от возможности мгновенно, исключительно по одному желанию, без каких-либо усилий, осуществлять все что душа только пожелает? Вот и доктор, одним движением руки создавал и уничтожал планетарные тела, вводил и изменял физические законы, опускался даже до самых банальных и эротических чудес. Впрочем, и у Бога из сна не все было гладко. Божественную силу контролировать оказалось невозможно. Радость изменяла сущие точно также как и грусть. Уничтожить планету, разгневавшись из-за пустяка – вполне обычно дело. Доктор во сне никак не мог согласиться плыть по течению, хватило этого в юности. Во и старался изо всех сил замереть хотя в каком-то покое, когда его разбудил Мишуня. Сейчас он собирался, чтобы как всегда выйти из дому аккуратном костюме, с чистой рубашкой, помазанных кремом ботинках , и пытался объяснить самому себе, что такое быть Богом. Проживать бездны возможностей, жить в абсолютно податливой среде, чутко реагирующей на любое твое движение… Да что там движение! Любая мысль, даже тень мысли, приводила в волнение силы, питающие мир и тот, словно податливый пластилин, принимал необходимую форму. В самом начале сна его это ужасно забавляло. Еще бы! Всемогущество! Банальное и пошлое, но не менее привлекательное для простого человека, забытого где-то на краю обитаемой плоти и задыхающегося в цепях ограниченности собственного существования. И при всем этом не потерять обычные для человека желания. Женщины, слава, богатство – проносились мимо него, а наскучив: моментально растворялись в пустоте. Одно только огорчало доктора во сне. Хрупкость мира. Точно также как расцветал он с его желаниями, также он сгорал и от гнева его, увядал от скуки и осыпался, когда он грустил.

– Савелий Иванович, – услышал доктор Мишуня. – Савелий Иванович.

Вздохнув, доктор застегнул последнюю пуговицу и вышел.

Шли не торопясь. Как обычно, хотя Мишуня и пытался тянуть за собой и даже просил в самом начале взять транспорт, но доктор и не думал поддаваться и шел медленно, прогулочным шагом, обминая капли росы, изредка посматривая по сторонам.

– Савелий Иванович, – снова начал канючить Мишуня, когда доктор остановился посмотреть на выкатывающееся из-за терриконов солнце. – Давайте пойдем, пожалуйста.

– Да что там! – не выдержал доктор и крикнул. – Что ты меня… Шпыняешь… Что ты там такого чудесного увидел?

– Эх, – вздохнул Мишуня, – Савелий Иванович, да если бы я мог. Но не бывает такого. Вот же ж даже язык отнимается, когда пытаюсь рассказать, и слов не нахожу.

Доктор только рукой махнул и оторвался от пейзажей.

– Пойдем уж, – и, глянув на поблескивающий окнами поселок, спросил: – А тебе Мишуня не снилось, что ты Бог?

– Грех это, – ответил моментально Мишуня.

«Даже с испугом каким-то», – удивился молча доктор.

– В чем же грех-то? – спросил он.

– Ну, Богом себя считать даже во сне.

– А ты что Мишунь, верующий? – спросил с усмешкой доктор.

– Да нет, вроде, – ответил Мишуня, сам ошарашенный нелогичностью своего мировоззрения. – Какой из меня верующий… – глянув украдкой в небо. – Но что-то там есть.

Доктор не стал уточнять. Не захотел портить себе удовольствие. Единственное, что он любил в этом захолустье – дорогу к кровезаготовительным ямам. Поэтому каждый рабочий день шел не торопясь, любуясь, как солнце играет в росе, как отбрасывают длинные тени черные терриконы, как сверкает вдалеке озерце. Хорошо. Вот такая она и должна быть – Родина. И только такая и запоминается. Не оплеванный магазин, не облеванный клуб, а именно такое чистое и покойное великолепие, окружающее доктора. Единственного не хватало этому краю – звуков. Доктор вспоминал свое босоногое детство на дедовской профессорской даче. Там шумели волосы, чуть слышно дрынчали парящие в небе стрекозы, гудели быстрые мошки, трещали по сухостою и перхоти капли росы. Но настоящий лес. А тут: только холодный ветер, оставляющий на губах кислые пылинки, завывает в любое время года. Нет, прожив тут столько лет, доктор научился понимать его интонации, различать тонкие перемены настроения от нежного, чуть слышного свиста, до злого и беспощадного завывания. Но все же этого было мало. Только почти у самих ям появлялись другие звуки: хлюпали насосы, чавкали сапоги, гремели трубы, пищали крысы – но они были из совершенно другого мира.

Наконец, миновав один из самых больших терриконов, они вышли к ямам. И остановились. Перед самыми ямами из земли поднималось нечто…

– Что это? – невольно вырвалось у доктора.

– Вот, Савелий Иванович, я ведь говорил, – обрадовался Мишуня.

Подошли ближе. Доктор внимательно осмотрел, потрогал руками открывшееся чудо и покачал головой. Он и сам спасовал бы, пытаясь объяснить то, что видел перед собой. Больше всего чудо напоминало волосы, только ими не определено являлось. Молоденькие, не выше его плеч, с толстым стволом, еще более утолщенным внизу. При этом, поднимаясь вверх тот, становился полым и там будто разделялся на небольшие гибкие почти невесомые волоски. Или не волоски? Доктор потрогал их, провел рукой – нежные на ощупь, легкие, они почему-то напомнили доктору нижнее белье столичных дамочек из своего еще холостого командировочного прошлого. Но больше всего доктора поразило то, что они были разноцветными. Преобладал красный цвет, начинаясь практически с середины каждого чуда, он сменялся черным только у самого кончика. А вот основание пестрило многими цветами.

– Это надо изучить, – пробормотал он. – Хорошенько изучить…

– А что это, Савелий Иванович? – спросил Мишуня, наблюдавший за ним.

– Пока не знаю, – пожал плечами доктор и распорядился: – собери несколько экземпляров и в лабораторию отнеси. А я к ямам пока. Посмотрю.

– Только этих?

– В смысле?

– Ну, только этих, или те, что с другой стороны тоже собрать?

Доктор прищурился.

– А еще где-то есть?

– Да они вокруг ям везде выросли за ночь. Везде почти одно и тоже, только цвет разный, – произнес спокойно Мишуня.

Не знай его с пеленок, доктор бы решил, что тот издевается.

– И какой же цвет? – выдавил из себя доктор.

– Ну, за старыми больше черного, а уж сюда, к новым, алеет.

– Чертовщина какая-то, – только и оставалось пробормотать.

И без этой странной поросли количество мистики в поселке уже зашкаливала разумные, а значит и допустимые, пределы. Доктор растерялся.

– И там тогда собери, – произнес он тихо, задумчиво рассматривая ближайшую заброшенную яму.

–Сделаю, Савелий Иванович! – не понятно чему обрадовался Мишуня.

«Может просто рвение демонстрирует» – мысленно успокоил свою подозрительность доктор, а вслух добавил: – Только осторожней Мишуня у старых выработок, крысы там совсем сумасшедшие.

– Так пропали все крысы! – неожиданно заявил Мишуня.

– Как пропали?

– Понятия не имею, – пожал плечами. – Но наконец-то в ямах хоть продохнуть можно. Нет этих… паразитов…

Доктор растерянно оглянулся. Действительно. Бич всех кровезаготовок – исчез. Мужики, снующие мимо по каким-то производственным надобностям, шли какой-то легкой, непривычной походной. Огромные сапоги казалось уже не тянуло к земле в поисках очередной серой жертвы, а свободно и раздольно взлетали они вверх, и также непринужденно опускались.

– Чертовщина, – повторил доктор. – Мистика…

Но успокоился доктор быстро. Хватило всего лишь одного разговора с Сёмой, который никак не хотел проникнуться событиями и отбивался фразой, что босс в отъезде и проблемами заниматься некому, да и не решаются такие вопросы без него. Потом навалила текучка, мелочь, оставленная «на потом» в предыдущие дни, а сейчас выплывшая наружу. Пришлось доктору руководить сменой насоса, решать где брать подшипник, как это оформить, проверять, как мужики все же занесли это в документы и грузить какой-то работой тех, кто обычно отгонял крыс от ям. Получив неожиданную передышку, мужики стали глушить самогон у всех на виду, чем подрывали весь рабочий процесс. Конечно, доктор не забыл отправить Мишуню в лабораторию с образцами, но сам никуда не пошел, оставив вопрос с необычными волосами на вечер.

Так в делах он и пробегал до полудня, а потом вернулся Мишуня и принес термосы с обедом.

– А Лизонька где? – спросил доктор, принимая термосы с кровавым супчиком и рагу из синего грибка.

– Не может она, извинить просила и передать, что уроками сильно занята, – ответил Мишуня, чему-то мечтательно ухмыляясь.

Доктор уловил эту непонятную улыбку и с подозрением поинтересовался.

– Ты ко мне что ли, голубчик, заходил?

– Так по пути, Савелий Иванович, Лизонька меня перехватила, у лаборатории. В хлопотах она каких-то, попросила передать, я и принес.

Почему-то доктор не поверил и разозлился. Ну, не вписывался «зять Мишуня» в скромное, но такое уютное будущее дочери. У него уже готов был едкий комментарий со злой отповедью, чтобы отвадить парня раз и навсегда, да в столовой ударили в рельсу, и мужики негромко переругиваясь, со смехом и матерком, торопливо побросали инструменты и поспешили на обед. Остались только дежурные у ям на случай возвращения крыс. Рабочий ритм осыпался, растворившись в гуле голосов.

– Разрешите? – спросил Мишуня.

– Иди уж, – кивнул доктор.

Сам доктор в столовую не ходил. Об обеде заботилась жена и вместо столовой он шел в маленькую беседку с прекрасным видом на резервуары с кровью. Под её мерное плесканье и урчание насосов, доктор и обедал. В солнечные дни потолок беседки расцветал алыми всполохами, отраженными от кровяной поверхности. В пасмурные – электрическая лампочка заливала все пространство желтым светом. Тут можно было спокойно и мирно поглощать пищу, при этом ощущая, как в его пустой сосуд жизни вливается смысл. Той жизни, в которой все эти тонны чистейшей российской крови завтра в цистернах унесутся на запад, чтобы там напитать экономику миру живительным нектаром. И, возвышаясь над гигантскими стальными баками, можно даже на мгновение представить себя… Богом или хозяином жизни. Но доктор такие игры не любил и, пожалуй, не одобрял. Эти роли успешно примеряет на себя заблудившийся в Европе бывший начальник лагеря. Тому было легко прогуливаться по улицам далекого Парижа в сопровождении трех телохранителей и одной малознакомой и доступной модели с бумажным пакетом, в котором лежит только что приобретенная бутылка крови французского разлива. Тот же Сема больше подходил на должность держателя мира, менеджера потоков и кудесника кровавых фьючерсов.

Доктор же проживал в поселке, наполненном скучной жизнью, погруженный в простую и, уже можно признаться, нудную работу, и совсем не чувствовал себя отцом, создателем мира, в котором почти в каждом магазине продавали кровь, разведенную в пропорции две части к трем, в прозрачных пол-литровых и литровых бутылках. Вот там и случались чудеса и долгие споры о том, насколько кровь виновна в штурме Белого Дома и смерти Высоцкого. А тут, среди черных терриконов и бордовых ям, подобные разговоры казались глупостью, тут кровь пили неразбавленной и даже перегоняли для усиления эффекта, и ничего: сердце держалось, печень не отваливалась и умирать никто не спешил. Даже алкоголизм Петрова, единственный по сути случай, никак с кровью не связывали. Винили его мерзкий характер, какую-то неизвестную трагедию, чужеродность, но никак не самогон. Пили-то все и нормально. «Пустое» – улыбался про себя доктор, когда слушал по телевизору профессиональных сплетников, воркующих над телом очередного прославленного покойника. «Нет-нет», – говорил им доктор, – «Ельцин умер совсем не из-за крови. Глупости это. Вон сколько её выжрал поселковый дворник? А уж семьдесят почти». Поэтому причины всех проблем не в крови, а где-то внутри каждого из нас.

– Крысы! – услышал вдруг доктор крик.

Первое на что он обратил внимание, отвлекаясь от обеда, непонятная интонация и хриплый тембр. Доктор был бы плохим организатором, или как сейчас принято говорить – менеджером, если бы он не узнал голос Степы Колоды, самого спокойного и флегматичного мужика из всех прошедших через колонию. И никогда до этого доктор не слышал, чтобы Степа кричал. Попав на зону за убийство жены, тот как бы поставил перед собой цель оставаться спокойным и никогда не удивляться ничему происходящему. Подведя под это целую жизненную философию, в которую доктор, правда, никогда не углублялся, вкратце выхватив основное: удивляясь, человек отдается во власть собственного безумия, что, в результате, добром не кончается. Как понимал доктор, корни теории тянулись к похороненной где-то в средней полосе жене, но заниматься выяснением, как обстоятельств появления, так и собственно самой теории считал излишним. Но её реализация Колодой доктору нравилась. И раньше-то этот мужик не отличался какой-то особенной эмоциональность, а к моменту осознания единственно верного мировоззрения превратился в откровенное дерево. Не в плане тупости, а контексте особенного чувственного одеревенения. Стал Колода главным по борьбе с паразитами. Как считал доктор, должность самая ответственная после его собственной, потому что требовала методичности и спокойствия. В отличие от мужиков, которые дежурили по периметру ям посменно, Колода никогда не сменялся. Он обходил ямы, вооруженный вилами и подключался тогда, когда крысы совсем уж наглели и пытались прорваться к крови «небольшими группами по сто-двести штук», как комментировал он сам. Другие мужики на такой работе долго не держались. Или увлекались чрезмерно, или в религию ударялись. Последние смотрелись особенно жалко. Приходили к доктору, мялись, шуршали кепками и лепетали что-то о тварях божиих, роке, фатуме и о подымающемся над свежедобытой кровью паре. Требовалась холодная голова Колоды, чтобы раз за разом нанизывать верещащие тушки, спокойно ногой снимать еще живых крыс с вил и искать следующих жертв. У японцев, говорят, этим занималась автоматика, а в Америке нанимают мексиканцев. Доктор обходился Степой.

Первым порывом доктора – встать, да посмотреть. Пришлось брать себя в руки, успокаивать и доказывать, что все равно успеет только к шапочному разбору, так что и торопиться не следует. Для того, чтобы добраться к ямам, надо или идти по навесному мостику, натянутомк над огромным баком с кровью, или обойти баки по железной дорожке, выйдя через маленькую калитку в беседке. А это, как ни крути, минут пять. За это время Колода значительно проредит крыс, оставшихся без энтузиазма будут гонять другие мужики. С таким же успехом через пять минут прибежит Мишуня с докладом. Поэтому только встал, налил из термоса кофе и подошел к перилам.

Через пять минут Мишуня не появился, не появился и через десять.

– Крысы! – услышал доктор крик Колоды через пятнадцать минут.

Доктор нахмурился и, поставил на перила чашку с недопитым кофе. Он уже сделал несколько шагов к мостику, когда с неба прямо в бак что-то упало. Брызнуло во все стороны, несколько капель долетели до беседке. Доктор не успел выругаться и про себя обвинять неизвестных шутников, которые кидаются почем зря камнями, когда в емкость упал второй снаряд, затем третий, четвертый, через мгновение они посыпались словно градинки.

– Вот же ж, – вырвалось у доктора. – Что за…

И замер. Снаряды, падающие с неба, в крови не тонули. Они барахтались, били крыльями по вязкой поверхности и верещали.

– Крысы… – пробормотал доктор. – Летающие…

Вот тут бы доктору и выругаться. Но, пребывая в странном ступоре, он вернулся к кофе, уже окончательно остывшему, и, выпивая маленькими глоточками холодный напиток, наблюдал, как с неба, прямо в огромный чан с кровью пикировали крысы.

Дата публикации: 11.12.2013 10:20

Предыдущее: Анюта встала

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.

Наши новые авторы

Лил Алтер