Первое моё предложение – глубоко вдохните…

По меньшей мере час я уже лежу, ворочаюсь в постели. Мне то морозно, то жарко. Тело зудит. Стоит унять одно место чесанием, как начинает донимать другое. Сон не лезет в голову. Такое бывает со мной, если предыдущее пробуждение случилось около обеда или если в уме родилась резкая, занимательная мысль. Я покинул диван и, пройдя через длинный зал и часть коридора, очутился на кухне. Тихо свистит печь, за дверцей которой вечно голодный огонь превращал полена в дым. Ждал ли я когда-либо до сих пор с таким нетерпением утра? Когда же вечно холодный огонь утра примется превращать верхушки деревьев в облака под щебетание птиц?

В предвкушении рассвета я вышел на улицу. Луна и с десяток звёзд присутствовали на ночном небе. Видно, прознав о том, что никакого зрительского аншлага в эту ночь не будет, небесные светила выступали скудным составом. Луна и вовсе половиной своей спала. Рассветным огнём и не пахнет – на небе ещё гарь, образовавшаяся после заката.

Я вернулся, укутался в одеяло, вытянулся во весь рост, но спустя мгновение сидел, опёршись на спинку разложенного дивана. Навязчивое «есть лишь первая любовь и настоящая любовь, и, кроме них, нет никакой другой» выдворило сон, снедало голову, морочило сердце. Была ли у меня настоящая любовь? Если да, то можно смело прикрывать любовную лавку?

Подлунный мир дремал. Телефон, который я укладываю на ночь неизменно рядом с собой, безмолвствовал. Закрывая перед сном глаза, я мысленно желаю себе какой-то определённый сон. К тому же, поправляя телефон, прошу его, чтобы мне написала или позвонила вожделенная. Я каждую ночь засыпаю в ожидании того, что меня из иллюзий не менее фантастично изымут. Но попробовать сон в эту ночь, похоже, не получится. Я не ведаю, кем себя считать – избранным или изгнанным.

В уме я читал только что выдуманный текст, будто он звучит в фильме словами автора за кадром. Что, если я настолько бездарен, как из меня сегодня спящий? Я злился на себя, смеялся. Ни знаков, ни признания, ни удачи. Мои труды – мои дети. Покуда они невыдающиеся, любить их будешь в отъявленном одиночестве. О них мало кто узнает, они никогда не выйдут из-под крыла родителя. Я души в них не чаю! У них мои черты и тех, кого я любил. Они навсегда останутся для меня маленькими.

Я, было, успокоился, даже чуть растрогался, но тёмные думы стаей крупных кричащих птиц, собирающихся улететь на зиму, тревожили меня. И проблесков неба между ними мне не хватало. Я выбрался на улицу второй раз, дабы выпустить чёрную стаю в ночное небо. Она образовала на небе облако. Как и другим облакам, ему неподвластно оставаться на месте. Неспешно, неохотно облако сдвигалось прочь. Справа от меня скомканным листом выпрямлялся день. Складка за складкой содрогалось утро. Выстраданный день солнцем палил мои уставшие красные слезящиеся глаза.

К изумлению, я скоро-наскоро задремал. Проснулся вечером, и сразу же почувствовал головную боль. Заснуть предстоящей ночью будет сложнее тем паче. На горизонте водились несколько редких облаков: у них не было нижнего волнистого края, вместо этого до земли тянулся туман. Перед ними пестрило растянутое разъеденное просвечивающее облако, более походившее на дымок. Двадцать второй августовский, пусть и в домашних условиях, день, всё равно оказался прохладным. Лишь у окна, через которое на стол струился солнечный свет, ощущалось тепло.

Овеянные омерзительным ветром тучи обложили небосклон. Засверкали молнии с громовыми хвостами, по крышам домов заскакал необузданный дождь. В Стерлибашево выключился свет – лампы тотчас спрятались. Я сидел в зале, затаив дыхание. Свет от вспышек молний врывался в пять окон зала и выбегал обратно. Я зажёг свечу и наблюдал, как вечно долгий огонь свечи превращает воск и верёвку в ничто. Пламя стриптизёршей выгибалась вокруг шеста. Резко подув, я оторвал её от шеста, и она упала. От падения поднялась излучиной сине-серая пыль. Я лежал на боку и краем уха слышал, что громы тише, краем глаза видел, что молнии тусклее.

Наутро я был уверен – громы я чуял полную ночь. Во сне я оказался облажённым горами: куда бы я ни шёл, повсюду были горы. Я кричал Татьянино имя и признавался ей в любви. Всякая гора передразнивала меня, эхом изображала мои слова. Они точно хотели надругаться над Татьяной. Я понял, что произнесённое непременно повторяется. Молча, продолжал ход среди гнусных гор, которые передавали эхо друг другу. Они и не думали прекращать. Мои же слова из чужих уст делались мне противными.

Утренняя интрада выдалась весьма узуальной – протяжный звук, от которого мутило внутри. Как ни странно, пробуждение, дарующее жизнь, оборачивалось душевной инквизицией. Я шёл с опущенной головой для того, чтобы продеть её в кручёную петлю виселицы или привязанным к столбу гореть с ног.

В автобусе «Стерлибашево-Стерлитамак» мне представилось, якобы для пешеходов пассажиры за окном пролетали гораздо быстрее, чем для пассажиров прохожие за окном. В салаватском маршрутном такси следил, как под любым уличным фонарём отстававшая поначалу наша тень обгоняла нас.

Любопытно, сон, дарующий смерть, рисовал себя примерным приятелем. От его истового ухаживания моя голова становилась невесомой, он щекотал мои ступни. Во снах правит любовь, наяву правит ненависть. Сны пишет Бог, явь пишем мы.

Я отворил входную дверь, и календарь, висевший на ней и ютившийся в прихожей, перебрался в подъезд. Я повторил выход календаря и опускающимися по лестнице шагами вышел во двор. Чуть не оступился на тротуаре, потому что не чувствовал его под ногами. Могло показаться, что я давно не выходил на улицу. Дневной свет слепил мне глаза, кожа от свежего воздуха принялась чесаться, моим телом владела слабость. Через горловину куртки просачивался витиевато-кислый аромат туалетной воды «Dolce & Gabbana The one». Плечи мои были приподняты, и при ходьбе я вилял боками, потому что руки держал в карманах джинсов.

Встреча с людьми на улицах выдалась волнительной. Как же прохожие похорошели, особенно девушки. Сброшенные ветром листья неуклюже кружили на земле. Подкинутые тем же ветром птицы рвано блуждали на небе. Никогда не любил жёлто-красную осень, куда милее нагота деревьев, нежели этот аляповатый, меланжевый убор. Сколько же людей без вкуса – им ведь осень нравится. Оставлю-ка я их.

Уже дома, в шлицу штор, я разглядывал, как в грязнейше-тёмном небе плодились чистейше-яркие звёзды. Смотря в космос, я даже не знаю, о чём думать. В этот самый момент я ощущаю себя избранным. Но даже в таком состоянии я смиряюсь с тем, что космос, скорее всего, останется для меня непроходимым. Звёзды, почти опустившиеся до леса, горы, вызывают у меня восторженно-возбуждённое переживание. Полети я к Большой Медведице, которая замерла над горой, или к Орлу, нависшему над лесом, я не охвачу все их звёзды одним взглядом, они разбегутся, исчезнут, я их потеряю. Меня устраивает то расстояние, на котором обосновались звёзды. С Земли вид, конечно, завидный. Ни ближе, ни дальше не надо.

Потолок зала освещается сияниями столбовых ламп во дворе. Нет впечатления, что ночь. Сон со мной согласен. Не припомню, когда в последний раз я засыпал в должной темноте. Ночи нынче не чёрные, а серые. Мне не хватает глубокой черноты. Придётся закрыться в ванной и там посидеть. Только чёрный цвет даёт свободу. Только в темноте я слышу свою душу, я не вижу своего тела, меня нет, я словно умер. Я безотлучно думаю о Татьяне, вспоминаю наше былое. От этого мне горестно, больно. Я даже согласен на новую боль, чтобы перебить старую, но прочие – ей неровня. Боли по ней мне не удаётся изменить, я не могу жениться на какой-либо из её сестёр. Сорорат не получается. Во всём и везде – Татьяна. Глядя на ночное небо, проникаюсь тем, что она заняла и межзвёздные пространства. Поэтому в темноте мне как-то полегче.

¬– How does it feel?

– All is cold.

– It only hurts.

– What will I do? Temptress. I am yours.

Мои разговоры с моей душой о Татьяне довольно часты, хотя мы приносим друг другу одни страдания.

– Её карие глаза помнишь? Умеренная коричневая радужная оболочка левого глаза с охра коричневым пятном «на пять часов» от зрачка, да?

– В минуты, когда ты смотрел в её глаза, для меня мир вокруг неё преображался, слоился, был мифическим.

– Есть ведь такие стереокартины. Так вот, если уткнуться в них взглядом, то открываются мнимые вещи, которые буквально тянутся к тебе и застывают между тобой и стереокартиной. Голографический мир.

– Почему ты не поедешь к Татьяне?

– Меня устраивает то расстояние, на котором она расположилась. Она разбежится, исчезнет, я её потеряю, устремись я к ней.

Душа замолкла. Должно быть, её выражение лица приняло противоречивый вид, по которому нельзя было сказать, выльется это в улыбку или в слёзы.

– Ты иссякла? Неужели она настолько пришлась по тебе и запала в тебя? Отчего ты бесстрастна к остальному? Ты выдохлась?

– Боюсь, Татьяну уж не перекрыть, не превозмочь! Прости меня.

В досаде я срыву распахнул дверь, возмущённый поведением души. Я был крайне обижен.

Кровать, и та, меня не успокоила. Зато унимать мою злобу вызвалась душа.

– Вернись мыслями в ту пору, когда мы жили на берегу Стерли. Ты шёл голыми ногами вверх против течения. От потоков волнообразных хребтов, которыми выпукла река, у тебя кружилась голова. Напротив скалистого берега, на узкой полосе пологого берега, обращающегося в пригорок, росли громадные ивы. У одной из ив под собственной тяжестью в сторону речки согнулась огромная ветка. В месте сгиба ветку распороло вдоль, горизонтально, метра на полтора, ¬– и в ветке образовалась ниша. Ты любил взбираться на это несчастное дерево, наступая на основания веток, и устраиваться в сердцевине треснутой ветки. Ты влажными пальцами проводил по застывшим жилам ветки. Следил за берегами, рекой, небом, домом. Я чувствую себя в тебе, как ты тогда.

– Ммм.

Я проснулся, и одновременно с пробуждением раздалась язвительная боль в голове. Голова раскалывалась. Уличный фокусник-полдень втыкал в мой ящик-голову шпаги со всех сторон: сначала шпаги из света, затем – из ветра. Даже свежий воздух не помогал.

Сумерки я встречал дома. Настало то время, в которое мне мама с детства запрещала читать и писать, чтобы не портить зрение. Случается это тогда, когда солнце заходит в свой дом через заднюю дверь и до утра пробывает в нём. Воздух заполняется светом серого окна. Свет есть самый тонкий туман. Тьма позднего вечера выглядит умиляющей. Отражения непоколебимых прожекторов бесновались в лужах, которые раскачивал дождь. Запотевшие стёкла окон пару минут удерживали дождевые капли, но капли всё ж таки взялись рассекать стёкла. Стёкла напоминали раскалывающиеся льды.

Моё с Татьяной море покрыто льдом. Она подо льдом. Ходи я по льду, прыгай, он не треснет. Целое море претворилось в целый лёд. Она неминуемо заледенела вместе с ним. Море и Татьяна заморожены, они никогда не разложатся, однако они никогда и не оттают, не оживут. Мёртвоживущие мои. Немеющие веки и тело предвещали мне сон на кровати. Я убедился в том, что сон – убийца времени.

До того, как оказаться в Стерлибашево, я вышел в дверь квартиры раньше, чем солнце вышло из своего дома через переднюю дверь. Ослабевающие мысли и чувства пророчили мне сон на сиденье. Я удостоверился в том, что сон – убийца расстояния.

Какой бы стороной не оказывался около меня дом в Стерлибашево, его окна горели. Во всех его комнатах хозяйничал свет. Я побывал в каждой комнате, летучим взором выискивая перемены. Немного погодя, крыша и окна зашипели и затрескались карбидом, которого касался морозный дождь. Когда всё затихло, я вышел на веранду. Над садом реяли уж позабытые снежинки. Их было не так много, они были небольшие. Небесные алхимики научились превращать дождинки в снежинки. Похлопав в ладоши, я возвратился домой. Я знал, что сегодня двадцать второе октября две тысячи двенадцатого года. Уточнил и время – двадцать один час пятьдесят восемь минут. Больше часа мастачили волшебники. Очень скоро они поднатореют. Тогда снежинки станут крупнее, и их будет через край.

Земные алхимики не отставали от небесных. За ночь им удалось получить золото. Хвастаясь перед небом, они водили по нему золотой шар. Под ногами лежали ледяные лужи, вчера ещё водяные.

В схожей борьбе алхимия моей ненависти подчистую уступала алхимии моей любви. Девушка, взращённая внутри до любимой, – диковина. Уста по обыкновению повторяют «я люблю тебя», но они никогда не произнесут слов заклинания ненависти. Химия любви необратима. Каждая любовь расплавленным золотом живёт в тебе, лишь на миг застывая.

На обратном пути в Салават я представил, что Татьяна вернулась. Мы сидели в первом ряду зала Салаватского драмтеатра. Спектакль исполнялся на башкирском языке – и ей пришлось надеть наушники, синхронно молвившие перевод. Я понимал все слова, но вставил наушники вслед за ней. Вообразите моё смятение и трепет, когда я услышал её низкий голос.

– Через месяц после расставания с тобой я находилась в двух шагах от возвращения. Я находилась в двух шагах от твоего дома. В ту самую пору разбушевался дождь, под ногами толпились лужи. А мои ноги обуты в босоножки. Но мне хватило воли вытерпеть искушение. Руслан, когда мы были вместе, между нами царил бог. Когда мы разлучились, его низверг дьявол. Не успела обездолить тебя, я узрела в девушке, что живёт на соседней улице, твою будущую любовь. Интуиция меня не подвела, не заставила ждать и в вечернюю прогулку указала на вас, влюблённых. Тогда я звонила тебе только для того, чтобы поведать тебе о своём сбывшемся предчувствии.

На сцене продолжался театр абсурда. Один из персонажей внушал другому, что переселение душ в любви – обыденность. Мол, влюбляясь, ты вбираешь в себя душу любимой, а твоя душа оказывается внутри той, которая любит тебя. Именно душа любимой одухотворяет тебя. Перебивая первого, второй торопился дружески обменяться своими мыслями. Он говорил, что любовь – закрученная у пяток тропа. У каждого – половина этой тропы, причём заступить на чужую половину невозможно. Любящий пребывает у разделяющей черты. Если же чувства постепенно уходят, шаг за шагом отходит и любившая, разворачивая тропу. Что интересно, сделавшая всего шаг назад уже теряется для любящего во мраке. Любящий не знает, на каком расстоянии любимая. Дождаться и увидеть любимую можно лишь оставаясь на границе, не отходя, чтобы не дай бог пропустить появления любимой.

Показался третий персонаж, который подкрался к ним, взял за шкирки и требовал поклоном просить у зрителей прощения за постановочный вздор. Актёры покинули сцену, зал осветили лампы, гомон собравшихся оглушил Татьяны последние слова.

Что ни говори, а Татьяна – столбовая дорога моих чувств. Весь путь до дома заставший врасплох холод вынудил моё тело дёргаться и дрожать.

За окном, не угасая, сыпал снег. Я поднёс к подоконнику стул, развёл шторы по сторонам. Сел перед подоконником, как за стол. Близ левого локтя тикал будильник, правым локтём чуть не доставал пачки чистых листов. Руками я ощущал просачивающийся через окно холод зимы. Я вытянул верхний лист и сходил за карандашом. Белое небо сливалось с обложенными крышами домов. Снежная земля была ему под стать. Проходящий мимо снег и стучащиеся часы твердили о странствовании времени.

Я срисовал дом напротив и левое крыло нашего дома, которое зрительно врезалось в него. Пока я рисовал, откуда-то на сплошном снеге двора появилась высокая коробка. Она стояла на тротуаре с открытым верхом, куда проникал ветер и качал её. Коробка подражала человеку, мотающему головой. Я запечатлел коробку на бумаге, потом в правом нижнем углу написал дату, встал, зашторил окно.

После обеда мне захотелось посмотреть на коробку. К тому моменту коробка лёжа пристроилась к погребённым машинам, правда она буксовала. В следующий раз я взглянул на коробку уже перед сном. Она бездыханно лежала в сугробе.

Несмотря на ночь, моя комната освещена снегом. Я чувствовал, что что-то изменилось.

Проснувшись, я первым делом не обнаружил во дворе той коробки. Вчерашний снег почти что полностью растаял. Земля достаточно наследила на снегу. Обманутый холодный воздух, которого проводили до нас по белому ковру, оставшись, расхаживал по земле.

Спустя девять дней в полдень в окне своей спальни в Стерлибашево я наблюдал, как снежинки – резвые белые волки – нападали на куст сливы. Слива отчаянно отбивалась. Пока она справилась. Но, так или иначе, в неё надолго вцепятся своры волков.

Вечером, в десять часов, раздался «Trance Around The World 449 (Retrospective Special)». Участники музыкального триумвирата поочерёдно представились. Под начальные звуки аккомпанемента «Parker & Hanson Arabesque» Джоно сообщил, что четыреста пятидесятый выпуск пройдёт в Индии (откуда всё и начиналось). По истечении двух часов Тони в окружении Джоно и Пааво под конечные звуки собственного аккомпанемента «Breaking ties» словами, произнесёнными с особым выражением, «…And finally, some news just in: «Trance Around The World 450» will be the last ever «Trance Around The World»! Bye for now!» ошарашил и опечалил меня. И так отношениям, длившимся с четырнадцатого января две тысячи четвёртого года, продолжения не будет.

Через неделю, как и анонсировалось, Джоди первым приступил исполнять эпилог радиошоу. Караван выпусков «Trance Around The World», навьюченный воспоминаниями, прокладывал путь в моей голове. Мелькали горбы, звенели поклажи. За Джоди караван вёл Эндрю, потом «Norin & Rad» и в завершение Мэт. То, что закончилось, неизбежно заиграет невиданными доселе красками. В хвосте показался «Above & Beyond», который навсегда перестанет писать «Trance Around The World». «Above & Beyond» уверял слушателей, дескать, радиошоу не закрывается, а всего-навсего меняет название на «Global Therapy», с первым эпизодом которого и происходило знакомство. Извините, но это уже будет совсем другая история. «Trance Around The World» оставили в одиночестве.

Миновало девятнадцать дней, и для сливы новая напасть – изморозь, которая подкараулила изморось. Ветки сливы, обданные дождём и холодом, оказались в прозрачном заточении. Без затей мои глаза заполнились слезами, и я растекался мыслию по древу.

Вскоре водворился морозный декабрь, на макушке которого я влюбился в Алию. Вроде меня уже будоражит Алия, но две ночи кряду мне снится Татьяна. В первом сне я узнал, что она живёт неподалёку. Я преследовал её ноги с отпечатанными следами ремней сандалий. Во втором сне я рассматривал Татьяну сбоку. Мой взгляд охватил её надбровные дуги, её крылья носа и её живот. Она беременна.

Алия ушла от меня на двенадцатый день. По словам Алии, моя меланхоличность, моё спокойствие не даст нам быть вместе. Я предощутил непримиримую развязку, поэтому удивление не было великим. Дому, квартире, я принёс плохие вести. Ещё утром я ушёл, будучи в отношениях, а уже к ночи пришёл отринутым. На столе лежит листок, на котором отмечены дни, когда мы могли встретиться. Я жду Алию, впрочем Алие какая разница – ей-то какая печаль, это не её печаль. Почему же я не разочаровываюсь внезапно и наверняка, как случается со мной, когда я влюбляюсь?

Внутри меня произошёл непреоборимый взрыв. Сквозь немое лицо и тело – кожу, глаза, рот, уши, нос – кричаще просачивалась любовная радиация. На все предметы в квартире невидимой пеленой залегла отрава, и они вдоволь пропитались ей. В соседний день я решился протереть все и всяческие поверхности и открыл окна. Радиационный фон несколько сник, но во мне по-прежнему совершалось нечто ужасающее. В смятении я проворно накрыл себя саркофагом смирения и фатума. Выдержит ли саркофаг? Будет зависеть от того, каков период полураспада моей влюблённости к Алие. Пока я ощущаю её разъедающую силу.

Алия с умилением раздвигала свои ноги подобно капкану, чтобы затем сжимать меня за поясницу в поры исступления. Взамен ей теперь меня сдавливает опоясавший голод. Вместо капель, что блёстками проступали при трении натурных тел, сейчас пот от горячки, которым тускло отяжелены подушка и одеяло. Оправлюсь ли я? Не изрешетит ли меня яд?

Свет покрывал расстояния дней. Тьма покрывала времена ночей.

Холод явно чего-то испугался. Теперь понятно чего. На небе мощно взорвалось гигантское облако. На землю обрушился техногенный снег. Солнце, иногда выбирающееся из-за марева, играло тревогу. Самоотверженные, доблестные люди выходили из своих домов топтать опасный снег. Я тотчас примкнул к их строю. Но силы были не равны.

Тогда я решил бежать. В края, что не коснулось лихо. Я мучительно брёл против ветра, пропуская через себя каждый его порыв. На излёте солнца я ступил на безграничное поле. Я едва держался на ногах, когда остановился. Позади меня находились только мои следы, впереди же – и их нет, ничего. Это последнее, что я увидел, пока не объявилась кромешная тьма, в которой я продолжил ход. В изнурении я упал навзничь. Сил хватило лишь повернуться, чтобы ветер не бил в лицо. Я больше всего боялся уснуть, поэтому неусыпно моргал. Над глазами проносилась темнота. Поле мело:

– Love on the run.

– Hiding all the stars.

– Thousand mile stare.

– One thousand suns.

– Windbreaks.

– What am I doing here?

– Going deep.

Вдруг на моей груди откуда-то взялась неопалимая купина. Куст горел прямо на мне. По терновым ветвям с шумом развевающихся лоскутков ткани вихлял огонь. Я был в абсолютном умиротворении. Я льстил себя надеждой, что обуял свои сожаления и раскаяния. Однако же, в мгновение ока я принялся размахивать мечом. Я отсекал ветку за веткой, они отлетали по сторонам и гасли. Когда остался только один ствол, меч в моей правой руке исчез. И тут же его рукоять стиснули пальцы левой руки. Я стал наносить режущие удары по стволу впродоль. Кора надрезанной стружкой закручивалась, образовывая ветви, пронизываемые пламенем. Куст опять запылал. Живо поднявшийся ветер толчком наотмашь скинул с меня горящий куст, и он кувырком отправился вдаль, будто перекати-поле. Перекати-поле добралось до горизонта, превратилось в перекати-небо и, опрокидываясь, передвигалось по небу.

Зов крови призывал меня вставать. За ночь ветер почти сравнял меня со снегом. Еле-еле я приподнялся. Тело онемело. С вывертами я шаг за шагом утопал в сугробах и буераках. Я кричал полю под присмотром неба:

– Никогда не навязывайся! Никогда не признавайся в любви! Никогда к любимым не относись сегодня лучше, чем сможешь себе это позволить завтра! Всегда помни, что каждый миг блаженства любви сулит век страданий, что любовь самый неравный из обменов!

Вплоть до того, как я шагнул на часть поля, которая в этом месте взгорбилась – во владения горы – поле ничего не вторило. Гора была достаточно большой, довольно высокой, изрядно крутой, слишком скользкой, чрезвычайно холодной, излишне мягкой, чересчур светлой, через меру чужой и более чем красивой. Чтобы взмоститься на гребень горы, пришлось помогать себе руками. И руки, и ноги согрелись. На верхушке моё одиночество выглядело ещё вразумительней и выразительней. Темнота чуть позже повторила за мной моё восхождение. Сначала я перестал видеть свои следы у подножья, потом до середины горы, теперь вот вижу только последние. Поднявшийся чёрноцветный океан едва ли не всецело утопил гору, не тронул лишь карликовый уголок, на котором я сидел. Я вытянул ноги, а они исчезли во мраке. Тогда я снова прижал колени к груди.

По наитию я уподобил себя облачной шапке. Значит, я то и дело тёплым потоком воздуха взметался ввысь: когда нагретый влюблённостью, когда любовью; когда наткнувшись на отвержение; когда обтекая разочарования. Вечная история! Игра природы. Чем выше, тем холоднее. Поднимаясь вверх, я рано или поздно достигаю точки росы, где в присутствии божьего дара, превращаюсь в облако, которое затем обрушивается искусством. Чем выше, тем твёрже. Над дождевыми облаками получаются облака ледяные. Чем выше, тем обманчивей. Верхние облака кажутся медлительными. Облака показывают и объясняют, чем живёт небо. Облака окрашиваются разнообразными цветами. Облака темнеют. Всё зависит от капель.

Последнее моё предложение – глубоко выдохните…

 

06.09.2012–05.02.2013