Моя дочь как-то призналась мне:

- Я всё детство мечтала жить в маленьком, уютном, закрытом со всех сторон уголке, где будет только моя кровать, книжная полка и телевизор – только мой, не общий! И ни разу за всё детство не получила такой возможности…

Это правда. Каюсь. Дочкина кровать всегда стояла в таком месте, м и м о которого проходили взрослые.

Но у меня – и того хуже: вся наша комната в огромной коммуналке была п р о х о – д н о й. В том смысле, что пройти в нее можно было только через шумный, густонаселенный коридор. Да и в самой комнате мне принадлежало только м е с т о у стены. Даже не закуток – он уже прикрыт, хотя бы с одной стороны, спасающей от посягательств частицей «за».

Поэтому рассказ о чем-то с в о ё м всегда находил в моей душе горячий отклик.

- Эту комнату обустроил для меня мой отец, - говорила Она. – Здесь всё было розовым: стены, шторы, кружевное покрывало на узкой односпальной кровати, абажур под потолком, вышитые салфетки на туалетном столике, даже бархатная обивка на мебели – и та была розовой, папа специально у кого-то заказывал. Все домашние называли мою комнату «бонбоньеркой». Из нее, как из сказки, я и шагнула во взрослость…

… И мне представилась эта Девочка. Она радостно входила в незнакомое, а я, прочитавшая теперь её жизнь, з н а л а ту тьму, что ожидала её за порогом.

Мой взор выхватывает из этой тьмы грязные ботинки расположившихся в доме на ночлег молодых чекистов, их сальные шутки в адрес «неприступной барышни», красные банты, зверски вырезанные непрошенными гостями из обивки отцовского дивана, щелканье оружейных затворов, стрельба по картинам на стенах, бледное лицо матери и растерянное – отца, уже с заломленными за спину руками обернувшегося в дверном проеме на всю их п р о ш л у ю, такую счастливую и такую р о з о в у ю жизнь.

А потом – сырая внутренность теплушек, лязг несущегося в ночь поезда, тифозный бред заболевшей в дороге матери, голод, отмороженные руки, заполошный («Сыночек!») крик деда, получившего известие о расстреле любимого сына, её собственный крик на кладбище у дедушкиного гроба, унизительное преследование сельской черни («А, поповская дочка, вражье отродье, вон как кудри-то вьются – разъелась на народных хлебах!»).

А ещё позже – п р о щ а л ь н ы й взгляд сына из окна автобуса, увозившего на войну только что «оперившихся» детей. И – шесть десятков лет поиска и ожиданий.

Жизнь, полная скорби – вот куда шагнула Девочка из розовой бонбоньерки.

Но эта комната у неё была в с е г д а. Туда, в безопасное пространство, созданное когда-то отцом, она могла в о з в р а щ а т ь с я.

Иногда и я входила с ней в её розовую бонбоньерку – как в сбывшуюся вдруг мечту о собственной защищенности. Да и весь её ветхий, скособочившийся от времени дом стал для меня в каком-то смысле территорией в о з в р а т а. Когда приближаешься к ней, всегда чувствуешь страх. Как у Трифонова: «Нет страшнее, чем узнать с в о ё место и время.

Но всё подлинное и настоящее происходит только здесь.