Когда тебе придётся туго,

Найдёшь и сто рублей и друга.

Себя найти куда трудней,

Чем друга или сто рублей…

 

Арсений Тарковский. 1957 г.

 

Инна убирала со стола, позвякивая фарфором и поглядывая на смурную подругу.

– Алёшка, ты чего?

Лена сидела в кресле, прикрыв глаза. Отозвалась недовольно:

– Сколько раз просила не звать меня Алёшкой. Я давным-давно не Алёшина, а Кральцова.

– Не звать же тебя Кралькой?! Для меня ты всегда Алёшка… Солнышко, я же вижу, ты переживаешь… Почему? Сама ведь уверяла, что у тебя с ним нет никаких отношений!

– Ну… Не то, чтобы уж совсем никаких… Мы добрые соседи. Ты это к чему?

– Я это к тому, что ты, похоже, расстроилась.

– С чего бы? Нет. Просто устала…

–Алёшка, ложись, я всё вымою.

– Инна, ты слышала, какая-то туркомпания обанкротилась, люди деньги потеряли…

– Слышала. Нам до этого ещё далеко, иди спать, не переживай.

Елена Михайловна ушла к себе в комнату, села на тахту и недоуменно оглянулась... Чужой дом, чужие стены. Зачем она здесь? Чтобы поехать на край света к чужому сыну? Но разве Инна и Марк чужие? И разве это не её идея переехать сюда?.. Она взбила подушку и легла. Уснуть не давал яростный свет луны, он бил в глаза, будоражил воображение… Что ж такого произошло сегодня? Отчего так муторно на душе? Лена встала, задернула шторы и опять легла. Сон не шёл. Странно, неужели она и правда обиделась на Инну? Или позавидовала? Ну, уж нет! Кому? Этой вечной неудачнице, которая всю жизнь только и делала, что принимала помощь подруги и, в очередной раз потерпев крах в личной жизни, рыдала у неё на плече: «Леночка! Да что ж это такое? Почему мне так не везёт?!»…

Неприятные чувства раздражения и отчуждения поднимались со дна Лениной души впервые за почти полвека дружбы с Инной.

Или не впервые?..

 

В тот год все школьники были особенно возбуждёнными – в стране снова ввели совместное обучение.

От постоянной близости противоположного пола мальчишки и девчонки непрерывно «искрили». Редко кому удавалось сохранять такую невозмутимость, какой отличалась староста класса Лена Алёшина. Не девочка – отдохновение учительской души, гордость школы и родителей. Её ставили в пример, и Лена неизменно оправдывала ожидания взрослых, сохраняя безупречное поведение и зарабатывая «пятёрки» прилежным отношением к урокам.

Инна Равикович тоже училась неплохо, но образцовой её не считала даже родная бабушка. Над домашними заданиями Инна не корпела, всё ей давалось «с наскока». Могла прочитать перед уроком абзац, тут же ответить его наизусть и получить отличную оценку. Благостную картину в дневнике портил только «трояк» по поведению – следствие чрезмерной пытливости ума и излишней эмоциональности. Однажды Инна едва не довела до истерики учительницу литературы, с невинным видом выспрашивая подробности совместной жизни Маяковского и Бриков. Класс ахнул и восхитился. Учительница поджала губы и вызвала бабушку Соню.

– Девочка способная, но трудная. Вы с ней построже…

Бабушка согласно покивала головой и пообещала, что внучка, когда вырастет, обязательно поумнеет и научится держать язык за зубами…

Сама Инна главным своим недостатком считала внешность. Большой нос, огромные выпуклые глаза и копна черных курчавых волос – жёсткие непослушные спиральки вечно выбивались из кос, придавая девочке взлохмаченный вид. Мальчишки дразнили Инну «кикиморой». Она отвечала обидчикам портфелем по голове, за что постоянно имела в дневнике замечания в сопровождении частокола красных «единиц» по поведению.

Когда из-за Равикович класс не получил переходящий вымпел в соревновании пионерских дружин, Лена Алёшина провела беспристрастное внутреннее расследование и выступила на классном собрании: «Драться портфелем, конечно, некрасиво, но Инна не виновата, потому что защищается!– заявила она. – А кто дразнится, того нужно исключать из пионеров!» Пацаны притихли, а девочки подружились: они сели за одну парту и вместе записались в драматический кружок.

На сцене Инна преображалась: глаза наполнялись таинственным внутренним огнём, щёки розовели, плечи разворачивались. В движениях появлялась женственность, в голосе бархат, в тени чёрных кудрей взгляд становился загадочно-отстранённым, всю её невысокую полноватую фигурку невидимым полем окутывало обаяние сногсшибательной силы. Кто попадал в это поле, очаровывался навсегда. Постепенно и задиры–обидчики Равикович один за другим попали в поклонники.

– У девочки уникальный талант: редчайшее сочетание внутренней свободы и творческого пыла! – восхищалась руководительница кружка – пожилая отставная актриса…

Правильная красавица Леночка Алёшина перед зрителями становилась деревянной. Классические черты лица теряли выражение, тихий голос даже в первом ряду не было слышно. Через месяц Лена ушла из драмкружка и записалась в краеведческий. Окончив школу, она выбрала профессию учителя истории. Замуж вышла сразу после защиты диплома за своего коллегу, учителя физкультуры Юру Кральцова. Брак оказался долгим, счастливым, но бездетным. Муж умер внезапно – инсульт настиг его на пятидесятом году жизни в бане, где он ежесубботне парился с друзьями, и Елена Михайловна вот уже много лет честно вдовела.

Инна Равикович после школы поступила, разумеется, в театральное училище. Через полгода она скоропалительно вышла замуж, родила мальчика, развелась, снова вышла… Все роли Инне удавались, кроме жены и матери. Несчетное число внебрачных связей, четыре развода и сын Марк где–то в Австралии…

 

В детстве Инна часто бывала в доме Алёшиных, где её жалели: отец девочки погиб на фронте в первые дни войны, мать умерла от загадочной инфекции, когда Инне исполнилось всего лишь пять месяцев. Бабушка Соня растила внучку одна: всех своих родных она ещё до войны потеряла, репрессии не коснулись лишь её младшего сына Иосифа, отца Инны, музыканта редкого дарования.

По мнению Лениных родителей – технолога мебельной фабрики и воспитательницы детского сада – Равиковичи жили бестолково. Они могли потратить последние деньги на какую-нибудь антикварную безделушку, билеты в кино или поездку за город посмотреть, как расцвели подснежники, и сидеть несколько дней голодными, пока бабушка Соня не получит зарплату кассира городской бани.

Алёшины подкармливали «бедную Инушу» и даже хотели взять её к себе навсегда.

– Софья Львовна, – просили они бабушку Соню, – вам ведь трудно, а у нас Леночка одна. Девочки дружат, пусть Инночка с нами живет, а к вам будет приезжать, когда захочет.

Лена не возражала родителям, но и не поддерживала идею. Конечно, с Инной весело, она постоянно что–то изображает, танцует, поёт, затевает интересные игры, но… Делить с подругой свою комнату, а тем более папу с мамой, Лена не хотела. Однако ни разу она не решилась высказать своё мнение вслух: добрая девочка не может отказать сиротке в приюте, а Лена вне всяких сомнений, была доброй и справедливой. Никто никогда ни разу в этом и не усомнился.

Инна же в доме Алёшиных ощущала себя членом большого дружного клана. На шумных семейных застольях она с выражением читала стихи, счастливо принимая похвалы. А ещё любила петь с Лениным папой его любимую песню «Над Амуром тучи ходят хмуро». Вначале торжественно и тихо запевал Михаил Алёшин, а потом в его баритон вплетался тонкий, но точный голосок Инны. Они красиво вели до конца первый куплет, и лишь на втором к ним присоединялся хор гостей. Лена тоже подпевала полушёпотом, потому что у неё, как говорил папа: «Мой тёзка на ушках постоял»… Потом гости хвалили папу с Инной, а Лена скромно сидела на стуле и никто её не замечал. Это было немного обидно, и Лена однажды робко пожаловалась маме. «Доченька, – сказала мама, – ты не должна обижаться, потому что у Инны хоть и есть голос, зато нет папы и мамы. Ты должна быть к ней снисходительной, радоваться за подругу», и Лена добросовестно старалась радоваться.

Предложение Алёшиных взять Инну к себе бабушка Соня с негодованием отвергла. Она сама вырастила внучку и даже успела понянчить правнука Маркушу…

Подруги вместе взрослели, вместе старели, вместе хоронили родных. В один год вышли на пенсию и стали ещё ближе. У них появилась общая мечта – разыскать Марка.

 

Дружба не мешали каждой из них иметь тайну.

Инна никогда не призналась бы Лене, что ходит в церковь. Однажды она с улицы увидела в открытую дверь церкви пламя свечи и пошла на огонёк. Служба уже закончилась, какие-то старушки убирали огарки, гасили лампады, бесшумно снуя по обширному, гулкому помещению. В полумраке со стен строго, но снисходительно смотрели какие-то лики, пахло ладаном. На душе вдруг стало торжественно и покойно, словно кто-то сильный предложил ей любовь и утешение. Так она и стала заходить иногда в пустой храм, где не молилась, а просто неподвижно стояла в уголке и думала о своей суматошной жизни, о бабушке Соне, о Марке. О том, что где-то в Австралии у неё, наверное, уже есть внуки и хорошо было бы их увидеть…

 

Тайну Елены Михайловны звали Алан Петрович.

 

И в юности, и позже, и даже в пенсионную пору, выслушивая откровения Инны о многочисленных альковных приключениях, Лена втайне считала, что все эти страдания подруги не от большого ума – Инна бесбашенно отдавалась очередному увлечению, щедро вкладывая в него пыл души, энергию тела, а так же время и деньги. Но вместе с тем ощущала Лена и лёгкое сожаление: «Так вот умру, не узнав, что такое страстная любовь»…

Не то, чтобы Елена Михайловна никогда не влюблялась. Был у неё с будущим мужем волнительный, хоть и целомудренный роман, который длился почти год и завершился многолюдной свадьбой. Первая брачная ночь оставила в памяти Лены неприятные воспоминания. Она отдалась мужу без страсти с убеждением, что теперь у неё есть супружеский долг, и его следует выполнять так же добросовестно, как любой другой. Оба они с Юрой были неловкими, оба стеснялись… Никого удовольствия Лена не испытала и в дальнейшем старалась исполнять пресловутый долг пореже. Муж не возражал, он безгранично любил и уважал свою красивую, умную, порядочную жёнушку, никогда не посматривал на сторону и не страдал от бездетности. Тем более что Марк практически рос в доме Кральцовых. После смерти бабушки Сони Инна часто оставляла его у друзей, уезжая на гастроли.

Лена наблюдала первые шаги мальчика, помогала писать первые буквы, водила в музыкальную школу и поддерживала в нём желание стать музыкантом. Первую гитару они тоже вместе выбирали в магазине… Нет–нет, Лена никогда не пыталась заменить Марку мать. Она всегда помнила, что она всего лишь «тётя Лена», но чувство ответственности за Марка никогда не оставляло её. Она не осуждала Инну, даже радовалась, втайне считая, что сделала для этого чернокудрого, талантливого мальчика больше, чем его родная мама.

Спокойно, мирно, без больших страстей, но зато и без особых потрясений Лена прожила в браке тридцать пять лет… Никогда и никому не призналась бы она, что, похоронив мужа, одновременно с болью потери испытала чувство освобождения…

И покатилась жизнь Елены Михайловны спокойно и ровно дальше в будущее, где, как она полагала, остался у неё единственный неисполненный долг – найти Марка...

 

Вдовец Алан Петрович Камышин поселился в квартире напротив Елены Михайловны Кральцовой год назад. Однокомнатное жилье ему купили внук с женой, а он оставил молодым свою «трёшку». По меркам Елены Михайловны это был необыкновенно благородный поступок, и она сразу зауважала нового соседа. Вначале они просто раскланивались на лестнице, потом стали заглядывать друг к другу по мелким делам вроде соли и спичек, а после и просто так – обсудить последние новости. Постепенно между ними сложились ровные приятельские отношения. А какие ещё могут быть, когда обоим вот-вот перевалит на седьмой десяток? Хотя… Почему нет? Он ещё ничего, не разваливается на ходу, крепкий мужчина, похож на артиста Вельяминова… Она тоже хорошо сохранилась – худенькая, стройная, носит джинсы и кепки. На лыжах бегает, в бассейн ходит. Подкраситься, приодеться… Нет! Зачем? Сзади пионерка, да спереди пенсионерка. Поздно ей замуж, поздно… Отношений без брака Елена Михайловна даже вообразить себе не могла.

Успешно изгнав грешные мысли из головы, Лена плохо справлялась с сердечным томлением. Ей нравилось встречаться и беседовать с соседом и она, осмелев, стала обращаться к нему с просьбами – то ей понадобится кран починить, то покосившийся карниз поправить… После горячих словесных благодарностей, Елена Михайловна приглашала Алана Петровича выпить чайку и они подолгу сидели, неспешно беседуя о том, о сём – с каждым разом всё откровеннее и откровеннее.

Впрочем, откровенничала больше Елена Михайловна. Немногословный Алан Петрович только улыбался и кивал головой.

 

Однажды Лена рассказала соседу о Марке.

– Это сын моей близкой подруги актрисы, – она разлила чай и подвинула гостю пирожки. – Постоянно гастроли, отъезды… с мужьями не заладилось – четверых сменила, родных никого нет – бабушка Соня умерла, когда Маркуше только годик исполнился. У нас с супругом своих детей не было, но мы не переживали. Оба всю жизнь в школе, наши ученики всегда были нам, как родные, да и Марк до окончания школы почти постоянно у нас жил… После захотел самостоятельной жизни, поступил в музыкальное училище и переехал в общежитие. Играл в разных ансамблях, потом свой создал… В девяностом году решил эмигрировать в Америку, но последнее письмо от него пришло почему-то из Австралии, из Сиднея, семнадцать лет назад. Вот, смотрите.

Лена достала большой конверт в пестрых марках.

– Мне написал, не матери, знает, что она редко дома бывает, чаще гастролирует. Пишет, что скоро они с другом откроют ресторан и как только заработают денег, он пригласит нас с Инной к себе…

Елена Михайловна вспомнила, как через два дня после этого радостного события случилось несчастье – умер муж. Горе и радость перемешались в ней тогда. Она написала Марку грустное и ласковое письмо, рассказала, что теперь она совсем одна, а Инна в очередной раз замужем… Ответа не получила.

Обращения в посольство Австралии и программу «Жди меня» ничего не дали. Вестей от Марка больше не приходило.

Бывший начальник цеха Камышин привык быстро принимать решения. Он рубанул рукой воздух и постановил:

– Вам надо ехать в Австралию! На месте легче найти человека.

– Знаете, сколько это стоит? На двоих полмиллиона рублей! Наших пенсий на жизнь едва хватает. Мы, конечно, подрабатываем: Инна играет в антрепризах, я репетитор по истории. Есть кое-какие сбережения, но их мало…

– У вас две комнаты, можно одну сдавать. Хотите, я вам надёжного человека порекомендую?

– Нет-нет! Ни за что! Как можно жить с чужими людьми под одной крышей?

 

Елена Михайловна категорически отказалась, но задумалась. Было приятно, что сосед отнесся к ней участливо, с пониманием. Какой всё-таки хороший человек! Симпатичный, умный и всегда есть о чём с ним поговорить. Вроде бы и она ему нравится… Может быть у них всё–таки что–нибудь сложится, вдвоём в любом возрасте жить веселее… Дальше Елена Михайловна думать стеснялась.

Проводив Алана Петровича, Лена приняла валокордин, чтобы унять сердцебиение, и набрала номер Инны.

– У меня есть идея. Я посчитала, что если нам съехаться в одну квартиру, а другую сдать, то через год мы сможем купить две путевки в Австралию.

– Алёшка! Ты гений! А что, есть кандидаты?

– Мне пообещали найти.

– О! Тогда переезжай ко мне! У меня всё же не две, а три комнаты, одна будет твоя. Я так рада! Ты моя рыбка золотая, неужели исполнится наша мечта?!

Инна действительно была рада. В церкви она всегда думала о сыне, как о живом, правда, иногда ей казалось, что его уже нет на этом свете и надо бы поплакать. Но когда слёзы начинали подступать к глазам, она пугалась и убеждала себя, что всё хорошо, просто молодость так легкомысленна, ей ли этого не знать! Инна как-то упускала тот факт, что Марку уже за сорок…

 

После Нового года Елена Михайловна сдала квартиру молодой семейной паре. Провожая соседку, Алан Петрович приобнял её, она засмущалась, но было приятно.

– Вот запасные ключи, Алан Петрович. Посматривайте за квартирантами. Звоните, если что.

– И вы звоните, Елена Михайловна. Не волнуйтесь. Главное, у вас есть цель, есть ради чего терпеть временные неудобства!

 

…Он докладывал, что молодые живут тихо, никого не затопили и не сожгли, что ему скучновато без своей гостеприимной соседки. Она сообщала, на каких спектаклях и выставках ей удалось побывать. Приглашение в гости выскочило как-то само собой. Он выразил сожаление, что не сможет вручить ей букет 8 Марта, и она вдруг неожиданно для самой себя предложила:

– А вы приезжайте сюда.

И тут же испугалась своей смелости, но Алан Петрович вроде как обрадовался, подхватил идею, не раздумывая:

– Правда? А ваша подруга не будет против?

– Не думаю. Инна любит компанию.

Незримая кошка царапнула по сердцу, но Лена прогнала её и повторила:

– Приезжайте, буду рада вас видеть.

Когда Лена рассказала подруге, что пригласила на праздник знакомого, «просто так, из благодарности, что за квартирой присматривает», Инна взбудоражилась. Она многозначительно завела глаза к потолку и протянула:

– Коне-е-ечно, просто та-а-ак, просто знако-о-омого… Ох, Алёшка, «просто так» ничего не бывает!

– Не смеши! Мне скоро седьмой десяток пойдёт.

– Ха! Старое вино сильнее пьянит! Давай, доставай свои лучшие наряды, я тебе марафет наведу.

Лучшим оказался строгий синий костюм со значком «Отличник народного образования» на лацкане.

Инна поморщилась:

– Ладно. Главное, чтобы у женщины глаз горел, тогда неважно, что на ней надето.

– Инна! Прекрати! Это у тебя на каждого мужика глаз горит, а мне совершенно никто не нужен. Алан Петрович просто сосед, мы дружим, и это он подсказал мне сдать квартиру…

– Хорошо, хорошо, я ведь хочу как лучше. Может, мне уйти, может, вам лучше остаться наедине?

Это был тот вопрос, который Елена Михайловна и хотела, и боялась услышать. С одной стороны, ведь Алан Петрович только её друг, а не их общий, почему бы и не остаться вдвоем? С другой – что Инна подумает? И куда она пойдёт из своего-то дома? Неудобно… Некрасиво… Неприлично…

– Инна, не суди по себе. Не надо никуда уходить, посидим по-стариковски втроём.

– Ну, смотри. Тебе виднее. Давай немножко глаза тебе подведу…

Сама Инна надела широкую цветастую юбку, яркую просторную блузу и повязала на голову шёлковый шарф, закрутив его над ухом в затейливый узел – она по-прежнему не любила свои непослушные кудри.

– Цыганская бабушка Рада, – оценила Лена.

– А пускай, - отмахнулась Инна. – Это ведь не мой мужчина придёт.

– И не мой, - засмеялась Лена.

Получилось грустно.

 

Гость приехал с двумя букетиками мимозы в шуршащих целлофановых кулёчках, большой коробкой конфет и бутылкой шампанского.

– Знакомьтесь, это Инна Иосифовна, моя подруга, Алан Петрович – мой сосед.

– Очень приятно! С праздником, милые дамы! Вас не узнать, Елена Михайловна! Вы прекрасно выглядите.

Лена смутилась как девочка…

 

За столом Камышин галантно разлил вино (мне первой, отметила Елена Михайловна) и поднял бокал:

– За милых дам!

– Как оригинально! – съехидничала Инна.

Выпили, закусили. Разговор не клеился. Елена Михайловна, застенчиво суетясь, подкладывала закуски на тарелку соседа. Он не отказывался, благодарил и ел с очевидным удовольствием.

«Нет у него жены, некому побаловать вкусненьким», – умилённо думала Лена и останавливала сама себя, не давая мыслям углубляться в запретную тему.

Алан Петрович снова наполнил фужеры, предложил:

– Давайте дадим слово хозяйке этого дома!

Инна встала и, слегка дурачась, провозгласила:

– За мужчин! Без вас мы никогда не стали бы женщинами!

Алан Петрович смутился. Лене тоже сделалось неловко от двусмысленных слов подруги.

Выпили, помолчали.

– Почему у вас такое странное имя – Алан? – спросила Инна.

– Осетинское, – охотно отозвался гость. – У меня мама была из Осетии, её семью сослали на Дальний Восток, там она за моего отца замуж вышла, там и я родился…

«Я не знала, стеснялась спросить», – подумала Лена.

Беседа оживилась. Вспоминали советское прошлое, родителей, годы детства… Алан Петрович старался быть одинаково любезным с обеими женщинами, но Лене казалось, что ей он уделяет чуть–чуть больше внимания. От этого она становилась скованной, немногословной и слегка оживлялась только, когда речь заходила об исторических фактах и датах. Инна вначале «давала подачи»: задавала ей вопросы, будто бы сама многого не помнит. Но подруга замыкалась всё больше, и Инна отступилась, начала рассказывать смешные случаи из актерской жизни. Гость повеселел, смеялся шуткам Инны и тоже вспомнил что–то забавное про недотёпу из своего цеха…

Шампанское закончилось. Инна принесла из холодильника бутылку водки.

– Я не буду, – сказала Елена Михайловна. – Налей мне сок.

– Хорошо. Тогда с тебя тост.

Алан Петрович охотно подставил рюмку.

– За исполнение мечты! – многозначительно произнесла Лена, отхлебнула из бокала и с неудовольствием отметила, как Инна с гостем одинаково лихо опрокинули стопки.

Инна порозовела и повеселела.

– Вы курите? – она достала тоненькую сигарету-гвоздик.

– Не курю, и другим не советую, – Алан Петрович взял протянутую ему зажигалку и поднес Инне.

Лена с изумлением наблюдала, как её сосед заблестел глазами, а в голосе его проявились игривые нотки.

Инна, не смущаясь, начала расспрашивать гостя о его семье, он прилежно отвечал.

Да, был женат. Совсем мальчишкой женился, только из армии пришёл… Как жили? Как все, по-разному… Детей двое – сын и дочь. Дочь замужем, живёт в Сибири, сын здесь… Внуки уже взрослые. Старший недавно женился… Жена болела, давно умерла… Нет снова жениться не думал…

На этой теме Алан Петрович немного смутился и знакомым Лене жестом решительно рассёк воздух:

– Знаете что, а давайте споём!

Подруги отозвались хором:

– Я не пою, – тихо проговорила Лена.

– А давайте! – воскликнула Инна и даже ногой притопнула. – Что будем петь?

Но Алан Петрович уже затянул тихо:

– Над Амуром тучи ходят хмуро

Край суровый тишиной объят…

Он вдохновенно и точно выводил ноты, наполняя комнату, казалось, физически ощутимой мужской энергией. Песня лилась мощно, торжественно и в то же время как-то интимно, словно медленно подкрадываясь к сердцам слушателей.

Елена Михайловна несказанно удивилась: гость выбрал любимую песню её отца… А как страстно и красиво поёт! Они столько времени знакомы, а она и не знала… Сердце Лены сжалось, в глазах защипало и, как в далеком детстве, она тихонько, полушёпотом начала подпевать.

А с Инной Иосифовной вдруг приключилась та самая волшебная метаморфоза: глаза вспыхнули тёмным пламенем, на щеках загорелся румянец, вся она выпрямилась, стала невыносимо красивой, и легендарное её обаяние потекло в пространство. Инна вскочила, взметнув юбкой, подбежала к пианино, откинула крышку и стоя включила аккорды в мелодию.

–…Там врагу заслон поставлен прочный,

Там стоит, отважен и силён…

Алан Петрович встал и, не прерывая пения, подвинул Инне стул. Сам встал рядом с пианино, классически облокотившись на инструмент. Он не сводил глаз с Инны Иосифовны, которая, вздрагивая выпавшей из-под шарфа смоляной спиралькой, яростно ударяла по клавишам и вплетала в его баритон своё сопрано.

– …три танкиста, три весёлых друга –

Экипаж машины боевой!

Алан обвёл комнату жестом сеятеля, словно намекая, что вот они все тут трое и есть боевой экипаж танка, живущий «нерушимой, крепкою семьёй».

У Елены Михайловны сжались кулаки и как тогда, давно–давно, когда она была девочкой Леночкой Алёшиной, ей вдруг очень сильно захотелось, чтобы все замолчали…

Но певцы продолжали слаженно выводить мелодию, так гармонично сплетая звуки, будто и сами сплетались в некоем метафизическом объятии.

И они действительно обнялись.

Ударив последним аккордом по клавишам, Инна вскочила и бросилась Алану Петровичу на шею, а он не отшатнулся, не придержал вежливо, а обвил обеими руками её талию, закрыл глаза и прижался щекой к спиральке у виска.

В воздухе медленно растворился последний звук, и наступила тишина.

Через секунду объятие распалось. Алан Петрович смущенно потёр лицо, а Инна расхохоталась:

– Вот это да! Вот это сюрприз! Вот это подарок! Да вы профессионал, признайтесь!

– Закончил музыкальное училище, в армии пел в полковом ансамбле. После службы поступил в институт стали и сплавов, стал специалистом по холодному прокату, - Алан Петрович не спускал с Инны восторженного взгляда.

– А я не знала, – пискнула Елена Михайловна.

Никто не отозвался.

Снова сели за стол, Алан взялся за бутылку…

– Нет–нет, – накрыла Инна рюмку ладонью. – Хватит, а то я плясать начну… А может, станцуем, а? У вас там был ансамбль песни и пляски или только песни?

– И пляски тоже, но я не танцевал…

– Но ведь умеете?

– Немного…

Они перебрасывали фразы, как мячик пинг-понга – туда-сюда.

Игра для двоих. Третий – лишний.

Первой прервала диалог Инна. Она быстро взглянула на Лену и встала из–за стола:

– Пойду, поставлю чайник.

– Я помогу, – вскинулся Алан Петрович.

– Не нужно, я справлюсь…

Всё это Елена Михайловна видела и не раз. Как мухи в варенье тонули мужчины в поле притяжения Инны – медленно, но верно. Ещё трепыхаются крылышки, ещё шевелятся лапки, но уже уходит жизнь, растворяется в сладкой неволе.

Пока Инна доставала из серванта бабушкин сервиз, Елена Михайловна и Алан Петрович молчали.

Она водила вилкой в салате, ожидая от него каких–нибудь, хотя бы просто вежливых слов.

А он думал о женщинах и со странным чувством потери сознавал, что никогда прежде не встречал таких, как Инна. Словно еда в его жизни всегда была без соли и перца, и вот только сейчас он попробовал что–то острое, ароматное, вкусное, но так мало – на кончике языка – что не только не наелся, но даже и не распробовал, а хочется ещё… Что произошло? Ничего. Песню спели – вот и вся «дегустация». Но хочется ещё…

Пришла Инна, расставила чашки, разрезала торт. Попросила:

– Леночка, принеси чайник.

И добавила ни к селу, ни к городу:

– Представляете, Алан, Лена была самой лучшей девочкой в нашем классе! Я та-а-а-ак старалась брать с неё пример, но у меня не получалось.

«Идеал, - подумал Алан Петрович. – Диетическое блюдо».

Елена Михайловна с неудовольствием отметила, что Инна опустила отчество в обращении к гостю. Ох, уж эта богема! Она вздохнула и пошла за чайником.

Инна внимательно разглядывала Алана Петровича.

– Ну, что, товарищ мужчина, нравится вам моя Леночка?

– Да. Она очень достойный человек.

– О, господи! Человек… Она – женщина!

– М-м-м…

– Что это с вами?

– Ничего. Инна Иосифовна, это вы женщина, а Елена Михайловна – хороший человек. Скажите, у вас есть… кто-нибудь?

– Любовник? Сейчас нет. А что, хотите выдвинуть свою кандидатуру на соискание вакансии?

Инна считала, что к интимной жизни нужно относиться легко. Если нахлобучила страсть – дай ей волю, не держи в узде, а то она взорвет тебя изнутри и душа твоя умрёт, хотя телом ты будешь продолжать жить. Она вступала в отношения с мужчинами, словно впрыгивала на ходу в несущийся трамвай и быстро выпрыгивала, не дожидаясь остановки. Последний любовник Инны Равикович был на тридцать лет моложе её и использовал пожилую актрису, как трамплин в профессию. Инну это совершенно не трогало. Всё пролетало мимо неё по касательной, кроме работы. Настоящей трагедией были только простои в театре, которые становились всё длиннее. Сейчас она играла лишь две роли, обе второстепенные…

Алан Петрович страшно смутился, не привычный к такому обнажённому цинизму. Для него женщина была красивой тайной – непостижимой и притягательной. Он всю жизнь держал себя в рамках, но какой мужчина не мечтает эти рамки сломать?.. Почему он решил, что с Инной это возможно? Не потому ли, что у неё, кажется, никаких рамок вовсе нет?..

Вошла Елена Михайловна с чайником.

– Вам покрепче?

– Спасибо.

Вечер завершался вяло. Лена всё так же напряжённо молчала, Инна, усмехаясь, пускала дым в потолок и вежливо расспрашивала Алана Петровича о его службе в ансамбле. Он смущенно отвечал, глядя в чашку, но спеть ещё раз отказался наотрез.

Наконец, гость поднялся.

– Спасибо, мне пора.

Елена Михайловна в прихожей пожала Алану Петровичу руку, Инна, стоя в дверях комнаты, помахала зажатой в пальцах сигареткой:

– Пока–пока! Забегайте к нам ещё. Споём...

 

Алан Петрович вышел на улицу и вздрогнул, ошпаренный яростным ночным светом. Огромное оранжевое око Луны возмущённо смотрело на него с неба. Он поднял глаза к окну на втором этаже.

За кружевной занавеской мелькнул неясный женский силуэт. Сердце защемило.

– В полнолуние многие люди сходят с ума, – вспомнил Алан Петрович вычитанное где-то утверждение, зябко поёжился, сунул руки в карманы, и направился к автобусной остановке…

Лена уснула только на рассвете.

Ей приснился странный сон: будто бы летит она на самолёте в Австралию, а рядом с ней – подруга. Молодая, красивая, развязная… «Зачем она здесь? – думает про себя Лена. – Она отняла у меня Алана и теперь хочет отобрать Марка. Совершенно незачем ей лететь в Австралию!» Лена тихо открывает позади Инны какой-то люк и выталкивает её за борт. Но Инна не падает вниз, а парит рядом с самолётом, заглядывая в иллюминатор и хохоча Лене в лицо…

 

Утром Елена Михайловна позвонила квартирантам и попросила освободить жильё. Сказала, что приболела, а поликлиника возле дома, отсюда далеко ездить и… в общем, извините, так получилось. Договорились, что март квартиранты доживут и съедут.

Инна глянула на подругу взглядом старой мудрой еврейки, ничего не спросила, лишь вздохнула:

– Конечно, Алёшка. Я понимаю, трудно под чужой крышей в нашем-то возрасте. Как-нибудь накопим денег без этих твоих жертв и обязательно поедем в Австралию!

Три недели Инна деликатно не приставала к подруге с разговорами. Она почти всё время проводила в театре, приезжала только переночевать.

Вначале Лена чувствовала себя виноватой, а потом успокоилась и была благодарна Инне, что та не выясняет отношений, не вспоминает Алана Петровича, его визит, пение и внезапное объятие…

 

В апреле Елена Михайловна вернулась домой и все опять стали жить, как прежде.

Только полнолунными ночами, когда идеально круглое оранжевое око холодно разглядывает Землю с безоблачного неба, Алану Петровичу Камышину снится, что он целует яркую, чувственную женщину с огненным взглядом чёрных глаз и волнение горячит ему сердце.

Елена Михайловна Кральцова в эти часы обычно оказывается в Австралии, где стоит на берегу океана, среди каких-то чахлых растений, обнимает юного Марка и плачет, плачет, приговаривая: «Прости меня, сынок, прости!»

Инна Иосифовна Равикович принимает сильнодействующее снотворное, поэтому спит обморочно крепко и никаких волнующих снов не видит ни в полнолуние, ни во время других лунных фаз.