1918.

Петроград (столица России). Ротмистр Матненко и Настя Соколик попадают в облаву. Лазарев, Лобков и Бунин в группе чекистов вершат суд над классовыми врагами. Москва (столица РСФСР). Матненко переходит на сторону большевиков. Дзержинский передает Шалыгина в распоряжение Сталина. Компанеевка (Центральная Украина). Немецкая оккупация Украины. Неожиданный спрос на продукцию Сидора Соколика. Бассейн реки Волги (Европейская часть России). Короткое лето Комуча (Комитета депутатов Учредительного собрания). Доктор Рудин, подполковник Каппель, Куйбышев и Женя Коган в Самаре и окрестностях. Петроград - Москва (столица России). Годовщина октябрьского переворота, Шалыгин и Оля Швецова выезжают в Москву на празднование в Кремле. Москва (столица России). Совместное заседание ВЦИК и Совнаркома с участием Ленина. Петроград (северо-запад России). Встреча Швецова и Копаницы на охоте за крысами.

 

Кладовка Матненко опустела. Осталось полмешка муки, бутылка подсолнечного масла и пара кусков сахара величиной с кулак. Хотелось мясного. И Матненко отправился на трамвайное кольцо в надежде купить тушенки и свиного сала. Торговых рядов в привычном понимании не было, т.к. действовал декрет об отмене торговли. За нарушение декрета полагался расстрел. Люди не слыхали, чтоб кого-то расстреляли, но на всякий случай опасались демонстрировать товар. Человек 300 мрачных людей, покуривая медленно перемещались по площади и, встречаясь друг с другом, цедили сквозь зубы:

Зажигалки меняю на хлеб.

А спички есть? Где сейчас керосину добыть для зажигалок?

А они у меня заправленные. На месяц хватит. А через месяц этих может скинут, так пойдешь в магазин и купишь себе спичек по-человечески.

Ну покажь зажигалку свою.

Торг проходил быстро, объявленную цену никто сбить не пытался и либо совершал обмен, либо продолжал движение. У Матненко для обмена были приготовлены хромовые офицерские сапоги. Расставаться с ними было жаль. Мягкая кожа и легкая подошва совсем не напрягали ноги при ходьбе, но и держать их без дела в эти страшные морозы не было никакого смысла. Матненко был в сапогах, а поверх сапог были надеты старые разношенные валенки – гораздо более подходящая обувь для русской зимы.

Остановился у закутанной в платки бабенки:

Чего мерзнешь, красавица? Не греет муженек?

В ответ раздался напевный украинский говор:

Чоловик мий усим хорош. Не жалуюсь.

Так где же он? Не боишься тут одна в толпе?

Так чего ж бояться среди людей-то? Это вот одной по улицам ходить страшно. А здесь люди. Они в обиду не дадут. Да и чоловик мой скоро будет. Вот закончит на железной дороге дрова пилить и придет за мной.

И то верно. Среди людей спокойнее – кивнул Матненко и продолжил – А ты никак в столицу сало привезла? Ну-ка покажи.

Точно сало. А ты как догадался-то, солдатик?

Матненко засмеялся:

Да у тебя на лбу написано, что хохлушка ты. А чего еще могут хохлы продавать? Конечно сало.

Настя (а это была она) не обиделась за “хохлушку”. В Компанеевке это слово было привычным и совсем не обидным. Она вынула из мешка сверток, аккуратно развернула тряпицу и показала Матненко срез шматка сала:

Глянь, какой аппетитный кусочек. Беленькое сальцо, а прожилки розовые и пахнет чесночком. Ты только понюхай.

Матненко сглотнул слюну.

А что просишь за сало, красавица?

А что предложишь, солдатик?

Сапоги у меня хромовые.

Покажи.

Матненко снял валенок и притопнул по снегу сапогом:

Ну вот смотри, красавица. Яловые сапожки, офицерские.

Анастасия, разглядывая блестящую мягкую кожу:

Да, сапожки знатные. Моему Сидору должны подойти. Он вроде ростом с тебя будет. И нога вроде такая же. Но раненый он у меня, и ноги у него поморожены. Опухают. Мерить надо.

Ну надо – так надо. Пойду еще кому предложу – молвил Матненко, надевая на сапог валенок.

Нет уж. Ты постой, голубчик. Скажи, а соль у тебя есть?

А тебе соль зачем, красавица?

Ну как же, солдатик, зашептала Настя. - Соль для нас – первое дело. Ведь это мы за солью сюда к вам в город приехали с самой Украины. Ведь без соли и не сварить ничего, ни сала приготовить. Как скотину колоть? Ни мяса, ни сала летом никак не сохранить.

Матненко вспомнил о ящике соли в морге. Эта соль осталась с царских времен. Ее использовали тогда для дезинфекции столов после трупов и для спасения ступенек парадного входа больницы от обледенения зимой. Теперь парадным входом никто не пользовался, а дезинфекция морга никого не волновала. Последний раз когда Матненко открывал крышку ящика в поисках лопаты, там было соли больше половины. Должна бы сохраниться в целости и сохранности:

Есть у меня соль.

Соль! - всплеснула руками Настя. - А много ли той соли у тебя?

Да, пожалуй, пару мешков нагрести будет можно.

Пару мешков! - как завороженная повторила Настя. - Счастье-то какое. А продашь?

А чего ж не продать? Сколько сала дашь за соль?

Да все и отдам, что привезла. А это фунтов 40 будет. Только с сапогами впридачу.

Матненко прикинул про себя, что если даже по фунту в неделю съедать, то на сорок недель хватит. А это десять месяцев. Почти год. Если же экономить, то хватит и на год-полтора. Сапоги ему не нужны. Только внимание привлекают. А соль вообще чужая. Фактически даром обеспечивает себе прокорм на целый год. Выгодная сделка. Держаться надо за эту бабу.

Хорошо. Будет тебе и соль, и сапоги. Пойдем со мной. Соль у меня, конечно не с собой.

Не пойду я с тобой никуда, солдатик. Кокнешь меня по дороге и сало заберешь без всякой соли. Да и сала у меня с собой всего пять фунтов. Остальное с мужем моим в надежном месте. Ты вот что, завтра сюда с солью своей приходи. И муж мой Сидор с салом будет. Вот и поменяемся.

Матненко ответить не успел. Застучал пулемет, засвистели пули. Народ заметался, но выходы с площади были перекрыты вооруженными солдатами и матросами. Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Мгновения невыносимой тишины и хриплый голос.

Всем лечь! Ложись, я сказал, мать вашу.

Все присутствующие на площади дружно повалились на снег. Голос исходил из горла пузатого кривоногого человека в желтых американских высоких ботинках. Эти ботинки вкупе с кавалерийским галифе с кожаным задом, матросским бушлатом, летним гражданским картузом, накрытым жандармским башлыком с красным бантом создавали образ существа несуразного, неуместного и несерьезного. Однако немигающей взгляд круглых на выкате глаз отбивал всякую охоту оказаться на пути у этого человека. Взобравшись на бронированный автомобиль, человек встал рядом с пулеметчиком, направившем ствол пулемета прямо в толпу. Вновь глухо зазвучал его голос:

Слушать меня внимательно. Иначе говорить будет товарищ Максим, - похлопал он по щиту пулемета. - А товарищ Максим не любит пререканий – переглянулся пузан с матросами в оцеплении. Те захохотали. Пузан ощерился, сверкнув золотой фиксой во рту. - Объявляю всех присутствующих арестованными до выяснения обстоятельств. После выяснения обстоятельств все невиновные будут освобождены, виновные расстреляны.

Пузан сделал паузу и продолжил:

Вам может быть интересно кем и на каком основании вы арестованы. Что ж, вполне резонный интерес. И я его удовлетворяю. Я – Лазарев – уполномоченный народного комиссара продовольствия по Петрограду товарища Бадаева. А в оцеплении славный отряд Красной Гвардии “Пролетарская ярость”. Совет народных комиссаров мобилизовал на спасение первой в мире советской республики все имеющиеся в наличии силы и средства. Уничтожен и разбит генерал Корнилов, собравший под свои знамена белогвардейскую нечисть. Мелкобуржуазная сволочь прячет хлеб и продовольствие на юге. Наши пролетарские продотряды несут невосполнимые потери от кулаков и их прихвостней. Классовый враг, пылая злобой, готов проглотить и уничтожить государство рабочих и крестьян. И в этих чрезвычайных условиях, когда решается судьба мировой революции, находятся откровенные враги и несознательные элементы, которые своими действиями нарушают революционную пролетарскую дисциплину и увлекают народ в мелкобуржуазную стихию. Эта мелкобуржуазная стихия не менее опасна чем открытое вооруженное сопротивление советской власти. Мешочники и спекулянты – такие же враги советской власти как офицеры, буржуи и капиталисты.

Лазарев перевел дух и продолжил:

Короче. Всем слушать мою команду: членам российской социал-демократической партии большевиков встать.

Встали четыре человека. Лазарев коротко переговорил с каждым и отправил их к саням Бориса Лобкова. Тот маузером указал всем четверым место на снегу, где они должны были присесть до времени.

Лазарев выкрикнул в толпу лежащих по-прежнему на снегу людей:

Теперь встать представителям других партий.

Понялись 11 человек: кадеты, эсеры, два меньшевика, один октябрист. Лазарев отправил всех в распоряжение Ивана Бунина к парапету набережной. Иван разбил группу на четверки и поставил первую четверку на колени лицом к реке. Борис выдал арестованным, назвавшимся большевиками по винтовке с пристегнутым штыком:

Каждому выдаю по одному патрону. Стрелять будете сблизи. Подойтете вплотную, приставите ствол к затылку и нажмете на курок. Если этого будет не достаточно и гадюка трепыхаться начнет, приколете штыком. И без глупостей. Если что, всех покрошу вот из этого пулемета.

Из четырех большевиков лишь один отреагировал с пониманием. Даже с удовольствием:

Не переживай, братишка. Все сделаем в лучшем виде. Дело привычное.

Двоим было явно не по себе. Они отводили глаза, старались избегать прямых взглядов. А последний был совсем мальчик лет восемнадцати. Видимо из гимназистов. Его трясло крупной дрожью. Заглянув Борису в глаза, он с отчаянием в голосе изрек, запинаясь:

Как же так, товарищ матрос. Разве можно без суда и следствия?

Борис похлопал студента по плечу:

Тебя как зовут, земляк?

Костин я, Андрей Григорьевич Костин.

Так вот запомни, товарищ Костин, революция в опасности. Классовая борьба – это по-взрослому. Если не мы их, то они нас. И уж поверь мне: они нас не пожалеют.

Гимназист поплелся к парапету исполнять законы классовой борьбы.

 

* * *

 

… Услышав приказ: «Лечь!», Матненко надвинул глубоко на глаза солдатскую меховую шапку и повалился в снег от греха подальше одним из первых. Чувства страха не было: оружия с собой нет, документы в порядке, значит и придраться не к чему. Солдатская книжка с записью о демобилизации по ранению в кармане. Справка из психбольницы о принятии на лечение от контузии там же. Хлебные карточки второй категории как пострадавшему от царизма. Ни продуктов, ни денег у него нет, так что ни продавцом, ни покупателем его объявить нельзя. Что делал на площади? - Мимо проходил.

Матненко впервые непосредственно столкнулся с новой властью и ему было интересно наблюдать за действиями чекистов. Матросы небольшими группами по 5-6 человек поднимали людей и подводили их к Лазареву. Тот распределял подошедших на несчастных и счастливчиков. Несчастных вели к набережной, раздевали и расстреливали. Счастливчиков отпускали на все четыре стороны. Лазарев работал быстро, решения принимал окончательные. В пререкания не вступал. Матненко пытался понять логику его решений, но ему это сделать не удавалось. Кого-то Лазарев отпускал на свободу едва взглянув. Кого-то отправлял на казнь даже не задав ни одного вопроса. С кем-то разговаривал основательно, изучая документы. Кого-то приказывал обыскать.

Непонимание происходящего кошмара быстро перерастало в раздражение, раздражение в тревогу, а тревога в судоржные поиски правильной модели поведения. Вот к Лазареву подвели старика с окладистой седой бородой явно из столоначальников. Старик тщетно пытался вставить в глазницу раздавленный монокль, не замечая, что стекло монокля выпало. Лазарев только поморщился и сделал движение кистью руки будто смел крошки со стола. Ничегонепонимающего старика увели на казнь. Матненко покрылся холодным потом. От прежней равнодушной уверенности стороннего наблюдателя не осталось и следа. Немигающий взгляд Матненко следовал за стариком. Вот он начал размахивать руками, что-то выкрикивать, сопротивляться. Вот его стукнули прикладом винтовки по голове. Вот сняли еще добрую лисью шубу с обмякшего тела. Вот стянули высокие начищенные сапоги в калошах. Вот поволокли тело на лед. Стрелять не стали, кольнули дважды штыком в спину и повернулись к следующему несчастному.

«Даже разговаривать не стал, подлец» - думал Матненко о Лазареве. И холодный ужас пришедшего понимания происходящего накатил на Матненко: «А ведь этот Лазарев действует вполне в духе советских газет. «Классовая борьба не терпит компромиссов», «Непримиримость в классовой борьбе — залог победы коммунизма», «Жалость к классовому врагу — предательство интересов рабочего класса»....

К Матненко вернулась привычная способность к анализу. Теперь ясно, что слабое звено а положении Матненко — это сапоги. Если сапоги под валенками будут обнаружены, то никакие документы не помогут. Лазарев разбираться не будет. Сапоги офицерские? - Офицерские. Раз носишь их — значит офицер. А офицеров положено в расход. Никаких возражений этот чекист слушать не будет. Да, слушать не будет. Значит что? - Значит надо избежать обыска. Как избежать обыска? Ну это вполне решаемая задача. Например, можно попробовать метод отвлечения. Чтобы не стали обыскивать, надо их опередить и предоставить им то, что они ищут. А что они ищут? Еду! Ну конечно же еду! Так … Где же эта бабенка-хохлушка? - Да вот же она, рядышком. Зубами от страха стучит.

Матненко толкнул Настю в бок:

Ну что, красавица, помолилась перед смертью?

Настя не сразу поняв, что обращаются к ней:

Ты что, солдатик. Типун тебе на язык. Может и пронесет еще. Может и отпустят.

Ты что же, собираешься рассказать им, что салом торгуешь?

Ну да. А как же по-другому-то? Ведь все мы люди православные. Понимать должны друг друга и помогать.

Ты видно с неба свалилась, дурочка. Ты что ж, не знаешь, что большевики в бога не верят. Ты для них спекулянтка и мешочница. У них приказ таких как ты расстреливать. Ты что не слышала того пузатого. Ведь он объяснил все.

Спужалась я, как стрелять начали. Ничего не поняла, что говорил он. Ты научи меня, солдатик, что делать-то. Верю я тебе почему-то.

Да чем же помочь-то тебе? - Я и не знаю. Кончена твоя жизнь. Молиться начинай. Грехи замаливай.

Ой, до чего ж я такая несчастная уродилась-то — запричитала Настя.

Матненко выдержал паузу и как бы нехотя сказал:

Впрочем есть у тебя шанс, пожалуй. Я вот гляжу, они вроде только продавцов стреляют, а покупателей только грабят и отпускают на волю.

Ой, солдатик, а ведь верно. Скажу-ка я, что купила сало, они и отпустят.

Ну и насмешила ты меня — усмехнулся Матненко, - Хохлушка в Питер за салом приехала! Да кто ж тебе поверит?

А чего делать-то, солдатик? Научи. По гроб жизни за тебя молиться буду.

Чего, чего? Отдай кому-нибудь свое сало. А сама скажи мол мимо шла. Не покупала ничего и не продавала. Обыщут тебя, пощупают твои сиськи, да и отпустят. Скажи только, что в Питер приехала давно, что работаешь санитаркой в госпитале.

Ой, солдатик, до чего ж ты разумный. И человек видать хороший. Жить тебе да горя не знать. Возьми сало-то. Скажи, что купил. Тебе поверят.

Это значит, ты хочешь, чтоб я у тебя сало взял? А понимаешь ли ты, что этим самым я тебе жизнь спасу?

Ну как же не понять? Возьми сало-то. А я уж тебе за это что хош сделаю.

Матненко, будто размышляя:

Что ж с тобой делать-то? Ну возьму я твое сало, а меня возьмут да и кокнут за это. А не кокнут, так сало все одно отберут. Что ж мне за интерес такой тебя спасать?

Настя взмолилась, рыдая горькими слезами:

Спаси меня, родной. А я уж как выберусь отсюда так все тебе отдам забесплатно, что с собой привезла. Богом клянусь. Скажи только адрес, куда принести.

Матненко, нахмурившись:

Ладно, спасу я тебя, красавица. Приходи завтра с утра к психбольнице на Пряжке. Это недалеко, спросишь у людей — тебе всякий скажет. Буду ждать тебя там. И соль с собой прихвачу, чтоб ты про свидание не забыла. А сейчас мешок с салом оставь, а сама отползай от меня подальше.

Первой пришлось проходить через лазаревский контроль Анастасии. Подошел матрос с винтовкой, толкнул ее прикладом:

Вставай тетка, хватит валяться. Финита.

Настя поднялась и с причитаниями поплелась к Лазареву. Все прошло как и предсказывал Матненко: Настю полапали и отпустили. Она радостная удалялась. А вот Матненко трясло крупной дрожью. Никогда ранее он не испытывал такого ужаса. «Финита!!!» - это словечко могло принадлежать только одному человеку и разговор с этим человеком не сулил Матненко ничего хорошего. Реальность близкой смерти была ощутимой. Ее сапоги можно потрогать руками. Вот они топчутся рядышком, выбирая следующего несчастного. Вот они заскрипели, удаляясь. Но ведь вернутся. Или нет?

Матненко осторожно приподнял голову, пригляделся. Да, он не ошибся, это Лобков его сексот Лобков, донесения от которого, он читал регулярно последние два года. Да-да, а вон и Бунин готовит очередную четверку к расстрелу. Матненко пока не узнан, но что произойдет, когда его узнают, сомневаться не приходилось.

Однако обошлось на этот раз. Лобков решил покурить, отошел к Бунину, и вместо него Матненко вел к Лазареву другой матрос. Собрав в кулак всю свою волю, Матненко сыграл запланированную роль удачно и подозрений Лазарева не вызвал. Обошлось.

 

* * *

 

...После облавы Матненко несколько дней не выходил из своей берлоги даже за газетами. Тот час, что он провел на грязном снегу торговой площади дал ему пищи для размышлений гораздо больше, чем все прочитанные за год газеты.

Разгон Учредительного собрания в первые дни Нового Года развеял последние и без того слабые надежды на демократичность большевиков. Стало ясно, что большевизм не совместим с многопартийностью, с представительностью власти, с парламентаризмом. Разгоном Учредительного собрания Ленин окончательно похоронил социал-демократические принципы, провозглашаемые его партией с момента рождения. В России установлена диктатура — этот факт был для Матненко бесспорен. Неясно было лишь надолго ли. Облава на Пряжке показала, что большевики перешли от слов к делу и принялись за физическое уничтожение чуждых классов. Это, разумеется, не останется без ответа. Впереди гражданская война. Матненко в этом уже не сомневался. Ему также было ясно, что отсидеться в сторонних наблюдателях не получится. Что время выбора наступило. Выбирать надо сейчас и немедленно. Всякое нынешнее промедление будет расценено впоследствии как предательство.

Казалось бы, о чем тут думать ему — жандармскому ротмистру. Конечно же, его место там, на юге, в рядах белой гвардии, собирающей силы для усмирения восставшей черни. Но Матненко такая перспектива не казалась такой уж бесспорной. Не было в нем классовой близости с офицерством. Ведь попал он в жандармы во многом случайно, по прихоти полковника Еремина. Не верилось Матненко и в то, что идеологические противники большевиков смогут объединиться. Матненко слишком хорошо знал о различиях между монархистами, кадетами, эсерами, меньшевиками, либералами, анархистами чтобы представить себе единый фронт против большевиков. Значит большевистскому кулаку будет противостоять рыхлая, неорганизованная масса. Не факт, что окончательная победа будет за кулаком. Рыхлое, неорганизованноге болото российской безисходности может засосать и поглотить в себе какой угодно сгусток честолюбий и утопий, но что-то склоняло Матненко к вере в то, что большевики устоят. Что это? Быть может их способность объединять все свои силы на главном направлении. Достигалось это качество внутренней авторитарной структурой, безусловным подчинением высшим звеньям в иерархии, в конечном счете псевдодемократией, но разве в демократии дело? Дело в результате. А результат налицо. Если в других партиях любой шаг вперед или в сторону вызывал бесконечные дискуссии, большевики поворачивались мгновенно, проявляя чудеса реакции. Матненко впечатляли беспардонность, наглость и беспринципность, с которой большевики перехватывали чужие лозунги, меняли тональность и направление атак с целью подмять под себя говорливых либералов и завоевывать благосклонность самого многочисленного участника жизни страны: российского мужика.

Брестский мир — вопиющее, немыслимое предательство в глазах всей просвещенной России, был по мнению Матненко вполне объяснимым стратегическим ходом в борьбе за поддержку мужика. Матненко не сомневался, что любые договоренности для большевиков пустой звук и они откажутся от Брестского мира при первой же возможности. Либеральная общественность просто не могла себе представить уровень цинизма большевиков. Именно на этом непонимании строились все обвинения в предательстве большевиков. Матненко видел за топорной и прямолинейной большевистской дипломатией тонкую игру Ленина за влияние в стране и в конечном счете за власть. Эсеры с лозунгами: «Долой войну!», «Земля — крестьянам», «Власть — Советам» вошли в революцию, но, получив власть во Временном Правительстве, вместо выполнения обещанного занялись формулировкой различных отговорок. Долой войну? - Да, долой, но сначала добьемся победы вместе с союзниками. Земля крестьянам? - Совершенно верно, но после Учредительного Собрания. Власть Советам? - И это правильно, но не государственная же власть. Власть ограниченная и временная только до Учредительного Собрания.

Ленин тонко почувствовал разочарование широких крестьянских и солдатских масс в непоследовательности партии эсеров и, захватив власть, бросил в массы прямые и безоговорочные призывы. «Власть Советам», полная и безоговорочная. «Долой учредилку» — буржуазную химеру. «Земля крестьянам», экспроприация экспроприаторов, чтоб было понятнее: «Грабь награбленное». «Долой войну». Сегодня. Сейчас. На любых условиях. Матненко понимал, что это не сдача позиций и не последние конвульсии большевиков, как писали в буржуазной прессе. Это грамотная, продуманная ставка на самые низменные человеческие качества: зависть, подлость, жадность, месть. Сейчас большевикам важно разбудить многолетнюю ненависть раба к своему хозяину, обеспечить рабу безнаказанность и тогда темная и беспощадная сила гнева, дремавшая в мужике веками, разнесет в прах головы угнетателей.

Матненко был государственником-имперцем. Величие государства, основанное на законе и порядке, победах армии и флота, не были для него пустым звуком. Поэтому его симпатию к большевикам было трудно объяснить даже самому себе. Действительно, какую империю можно ожидать от людей, разваливающих армию, призывающих к грабежам, презирающим общепризнанные писанные и неписанные законы? Между тем Матненко тянуло именно к ним. Почему? Размышляя над этим парадоксом, Матненко в конце концов пришел к заключению, что большевистские реверансы в виде многочисленных уступок самым низменным запросам народных масс — это временная необходимость. Большевистская диктатура, как и любая другая диктатура, должна иметь опору в виде армии, тайной полиции для обуздания собственного населения и защиты от внешних врагов. Внешний враг диктатуре необходим для воспитания в народе патриотизма, а через патриотизм сплочения и единства в поддержке диктатора. Патриотизм, единство и сплочение — необходимые компоненты имперского духа, так милого сердцу Матненко. Ну а их установка на мировую революцию — чем не имперское стремление к мировому господству?

Вот так нутром почуяв общность своих имперских идеалов с глубинными целями большевиков, Матненко решил принять их сторону, принять сознательно вместе со всей их идиотской риторикой.

 

* * *