Седой туман окутал деревню. Заснеженные плакучая ива, высоченный дуб, раскидистый клен и пушистая ель красовались во дворе бревенчатого, крепко сколоченного, дома с черепичной крышей. На кизяковом заборе сидела черная, как смоль, ворона.

- Чего залетная, холоднО?

Никакой реакции не последовало.

Морозно и тихо было… Тихо и сумрачно.

- Застыть то не боисси? - в предрассветный час, после расчистки, наметенных за ночь, сугробов, продолжал доброжелательно беседовать с птицей грузный седобровый хозяин в кроличьей шапке-ушанке под цвет серой бороды, в овчинной облезлой шубенке до колен, и белых валенках в черных галошах:

- Вот ить оказия какая: из года в год одно и тож - на том самом месте в тот же час, ну, будто по писанному. Давай-ка, Матрёной тебя звать стану, ну шо б не перепутать. Бабка то моя тоже, стало быть, Матрёна. Сколь, к примеру, тебе годков настукало? Сдается, такая ж древняя, вроде, моей Матрёны.

- Карррр! – громко раздалось в морозной тиши.

Птица взлетела, но тут же взгромоздилась на верхушке ели. Зашуршали иголки, снег посыпался на обветренное, морщинистое лицо, запорошил густые брови, неухоженную бороду с прокуренными усами…

- Вот и поздравкались. Вот и умылись, - протирая лицо шершавыми ладонями, благодарно пробубнил старик, расплываясь в улыбке:

- Пора к Матрене бескрылой, кочегарить пора… Замаялась поди растапливать на сухую, - грозясь указательным пальцем, хриплым басом по секрету поведал он птице, и направился по расчищенной от снега тропе к дому...

 

- Мать, ну, какие у нас прогрессы?

- Керосинчику б раздобыть… дровишки отсырели.

- Может, газетой спробовать?

- Вчера-сь последнюю истребили.

- Беда окаянная.

- Сходил бы до Гришки, мож, баночку соляры накапает, дня через три первачем возверну.

- Жмот, кирзовый сапог, весь в батьку покойного Илюху косоротого.

- Господи прости, чего несешь?! Совсем страх растерял. А все телявизор! Насмотрелся кинов безбразных. Скольки талдычила – выбрось эту гадюку, до добра не доведут картинки безбожные.

- Там и иконки кажут. Тольки, чево-то глаза стали слезиться…

- Да, ты с малых лет нехристем рос. И, как я за тебя пошла до сей поры дивлюсь.

- Пошла же. Пятерых сгондобил. И кажысь, радыя оставалась.

- Охальником продурковал до старости лет упрямец.

- Да уж, кажысь! Всех на волю выпустил. Нет бы младшего Ванька при себе придержать…эх-х-х, разя сокола запрешь в неволе?!

- Какжить, удержал бы, када он сердобольным к бабьим юбкам, весь в тебя уродился. Аксютка его - с виду балаболка беззаботная, а внутрях - хитрей змеи подколодной оказалась. Шоб на родителей мужик не оглядывался, в два счета уволокла парня за тридевять земель. Да и золой вот так не задыхаться… с навозом и со скотиной не горбатиться зазря.

- В акурат сподобила. На кой ляд истязаться в сараях, када возможно порадоваться в хоромах царских при домах публичных.

- Мели, Емеля, публичные-то дома – это срам господний. Вон Ираидина Клавка, болтают, в домах таких пристроилась в турецких краях. А Ираиду-то в престарелый запихнула неенная коза. Грозилась в психушку засадить, ежли маманя ослушается указа малахольной турчанки. Господи, прости их грешных.

- Матрен, ты уж лоб крестами порасшибала, а печка все не загорается. Дайка-сь, сам спробую…

 

Снег повалил хлопьями за окном. Ворона на крылечной табуретке под навесом пристроилась. Соседский кот, похожий на лису, притаился на ступеньках в готовности хищника.

 

- Глянь, Матрен, котяра Лизкин ворону собралси разодрать.

- Яблоко от яблони… Всю жизть эта вертихвостка глазищами своими блудными тебя пожирала. До старости лет охочая. Чего примолк? Коли не так, можешь огонь водой заглушить, шо б заледенела у тебя на глазах женушка. А ты с Лизкой продолжишь пасьянсы.

- Век глаза б мои не глядели на безлюдную.

- Глаза-то можа и не глядели, а другое чего все же колыхалось.

- Это, када в корыте прошлым летом бесстыжая бултыхалась во дворе?

- Тада, тада. У меня глаз зоркий.

- Чевой то не припомню.

- Про ляжки в корыте, сиськи сдобные навесу, прям, наяву картинками представил, а про своего боевитого забыл одним махом напрочь.

- Сказительница ты у меня, Матрена. Тобой одной, как на духу, всю жизню тольки и довольствовался. Вот, те крест!

- Ой, батюшки, безбожный окрестился мимолетно! Оттого и снег стеной повалил.

- Ну, хочь, и было б, разя я тебе докладывать стал?! Вот бабье мутное!

 

Жирный кот, похожий на лису, одним прыжком достигнул приютившуюся птицу на табурете. Капли падали, растворяясь алыми кляксами на белой пушистой ленте, образованной ветром на ступеньке. Черные перья колобродили веером в крылечном пространстве. Крупные хлопья стремительно впивались в сугробы. Завьюжило.

 

- Ненасытная тварь! Вся в хозяйку уродилась!

- Чево суетишься, Матрен?

- Да как жить! Котяра ворону разодрал на нашем крыльце! Святое место испоганил мерзавец. Глянь, морда в кровище, как у волка.

- Проглядел, однако!

- Куда ты поперся босым?!

- Можа успею выручить.

- Ага, успел – пострел! Скачи уж к Лизке с котом, и вороньими перьями в придачу… скатертью дорога.

- Тебе чево неймется? Или я тебя не голублю?

- Оттого и неймется. Не дура я совсем, соображаю малость, чево тебе еще надо… иди… ступай… Лизка примет… иди, иди, приголубь безлюдную.

- Матрен, голубка ты моя сизокрылая… ну, поди, прижмись к груди… сердце-то слышишь, как бултыхается?..

- Слышу, слышу, Сень… тольки дух чевой-то вдруг перехватило… жар по телу… Сень- Сень, неужто конец?.. Эх… если б… да кабы…

- Матрена, погоди… Дайка-сь, я тебя на койку переложу… Матрен, да ты чево глазища-то вылупила стоймя?! Матрен, а Матрен?..

 

Во дворе стало белым-бело. И, будто не было метели… Застыло все в тиши морозной.

 

- Эй-ей-ей… кабы то летом стряслося?! Она так ждала сынов, внучат... летом обещались... а теперя вот, не состыковалось по времени... да и то посудить: чего к гробам закостенелым мотаться в такую даль?.. К живым, поди, куда не шло… - Возвращаясь с погоста, горестно шептал непослушными замерзшими губами дед Семен.

Обнаружив на кизяковом заборе черную птицу, остановился напротив, неловко потряс головой, сумрачно усмехнувшись, тяжело вздохнул.

- Чай, ты - ворон?.. Сожрал твою подружку Лизкин котяра… В пух и прах разодрал. Царствие им небесное, нашим Матренам… - глядя на птицу, разговаривал он с самим собой, и слова его растворялись в опустевшем дворе, как отзвуки из глубокого колодца при падении наполненного ведра с водой, соскользнувшего нечаянно с крючка, разом бултыхнувшегося шумно, в миг затонувшего в тиши.