Так уж случилось в моей жизни, что эта старинная, рубленная из кругляка беседка стала теперь для меня самым дорогим местом на свете.

…Лет десять назад, когда мой пёс Коля был годовалым щенком, он постоянно убегал со двора в лес, обступающий наш домик со всех сторон. Я знал, что, после безуспешной беготни за зайцами и другой лесной живностью, Коля обязательно вернется. Можно было не волноваться, оставаться дома и спокойно заниматься своими делами. После нескольких часов охоты изнуренный, но счастливый Коля появится во дворе, виновато виляя хвостом, подойдет, уткнется мне в колени в ожидании ласки. И все же слухи о появившихся в лесу койотах и стаях бродячих собак, заставляли меня натягивать комбинезон, шляпу, желтые ботинки на толстой подошве и отправляться на его поиски.

Обычно я находил пса на заливном лугу на излучине реки. Дикие гуси, охраняя кладки своих яиц, встречали Колю недружелюбно. Он подбегал к ним с намерением покувыркаться и поиграть в догонялки, однако получив в ответ несколько чувствительных щипков, оставлял гусей в покое и переключался на сурков, зайцев или диких индюков, которых на том лугу всегда было предостаточно. Иногда к играм с Колей присоединялись молодые выдры, семейство которых проживало под сухой березой на противоположном берегу речки. Выдры увлекали щенка на каменистое мелководье, где он находил себе новых партнеров для игры: юрких пятнистых форелек.

В тот раз, не обнаружив Колю на его любимом лугу, я решил спуститься в заросшую лесом глубокую балку, которую и Коля, а вслед за ним и я обычно проскакивали. В начале спуска дна балки не было видно из-за крон огромных сосен, на которые я смотрел сверху вниз. Спуск был настолько крут, что, казалось, можно было дотянуться до иголок на самых вершинах этих сосен. Осторожно перемещаясь от ствола к стволу, я неожиданно вышел на небольшую площадку, поверхность которой была почти горизонтальна. Сходство окружающего меня кусочка природы с образом сказочного дремучего леса было поразительным. Я даже огляделся вокруг в поисках избушки на курьих ножках. В солнечный и жаркий день здесь сохранялись сумрак и прохлада. Огромные, в два обхвата стволы вековых сосен колоннами устремлялись куда-то ввысь. Небо было скрыто их густыми кронами. Ни кустарники, ни вездесущие вьюны не смогли выдержать конкуренции с соснами за место под солнцем. Только папоротник покрывал все пространство между стволами тонкой оболочкой жестких резных листьев. Я увидел противоположный склон балки, но дно ее было по-прежнему скрыто, на сей раз густыми зарослями колючей ежевики.

Не сразу отыскал я едва заметную оленью тропку. Натянул на голову капюшон и, скрыв под фетровой шляпой кисти рук, нырнул в кустарник. И вот, после нескольких минут борьбы с упругой колючей стеной я оказался прямо перед ней — избушкой на курьих ножках. Курьи ножки, конечно, преувеличение и существовали они только в моем воображении, а вот все остальное в этой избушке вполне соответствовало сказочному прототипу. Стенки её сложены из легких бревен диаметром с чайное блюдце, двускатная крутая крыша покрыта чешуей из деревянной черепицы. Я взобрался на крыльцо, шагнул в пустой дверной проем и оказался внутри.

На полу в своей любимой позе лежал Коля. Его голова покоилась на вытянутых передних лапах и была неподвижна. Лишь взгляд повторял все мои движения. Заглянув в его глаза, я увидел в них состояние полного удовлетворения и счастья, которое приходит к нему обычно только после вкусного обеда. Я потрепал Колин загривок, помял его вислые уши бордерколлера, присел на толстое полено у широкого окна. Ни рам, ни стекол в окне не было. Ничто не мешало свободно обозревать оба склона лощины и вытоптанную зверьем площадку у ручья. Понятен стал выбор места для избушки: конечно же, это охотничий схрон. Я представил себе, как удобно было бы в любую погоду замереть здесь сидя на полене и, упершись спиной в бревенчатую стенку, дожидаться прихода добычи. Послюнявив указательный палец, и подняв его, я почувствовал холодок сквозняка со стороны водопоя — все правильно: унюхать охотника, находясь на водопое невозможно, каким бы острым ни был звериный нюх.

* * *

 

Коля поднялся, подошел и уткнул свою голову мне в колени. В этом его порыве не было ничего необычного, он делал это всегда, ни разу не упуская удобного случая. И в то же время ко мне пришло ощущение, что происходит нечто странное и необъяснимое. Что же это? Что?..

В Хата-Яме стояла абсолютная тишина. Я не услышал звука шагов моего пса. Это было немыслимо. Обычно он топал, как взвод новобранцев на плацу. Не было и его урчания, которым всегда сопровождались наши взаимные ласки. Он лизал мои руки, как обычно, взахлеб, но я не слышал его дыхания. Переполненный чувствами, Коля опрокинул ведро с отстрелянными гильзами, но я не услышал ни звука. Глянув в окно, я увидел драку ворон за какое-то выпавшее им на счастье лакомство — тишина. Ни шелеста листьев, ни скрипа стволов — ничего. Первая реакция: «Я потерял слух!?». Достаю из кармана смартфон, включаю «Лунную сонату» - на экране все, как и положено, а звука нет. Может с сигналом что? Выхожу на крыльцо — мир возвращается: весело журчит ручеек, щебечут неугомонные птицы и снова звучат волшебные звуки рояля из моего смартфона. Переступаю порог — ничего. Мертвая тишина. Гробовая.

Стало как-то не по себе. Захотелось убежать из этого необычного места и никогда больше не возвращаться. Однако Хата-Яма уже успела заинтриговать меня своей тайной. Я вернулся в избушку и погрузился в свои ощущения, возникшие от странного феномена потери звука. Коля занял свое место на полу, прочитав в моей позе и закрытых глазах готовность погрузиться в расслабленную дрему. Но, несмотря на всю свою проницательность, мой пес ошибся - я был собран, сосредоточен и погружен в самого себя. Мои рецепторы получали задание мозга: обнаружить малейшие отклонения от нормы. Но нет, организм работал в «штатном» режиме, похоже, Хата-Яма никак не повлияла на мое физическое состояние.

Кстати, а почему вдруг я называю эту избушку на курьих ножках Хата-Ямой? Откуда взялось это слово? И как оно вообще оказалось в моей голове? Я даже не знаю, что оно означает, но откуда-то точно знаю, что это место в целом свете одно-единственное, и что называться оно может только Хата-Ямой и никак иначе. Первым на поверхность моего сознания всплыло вполне очевидное объяснение: ну, конечно же, Хата-Яма — это «хата в яме» или избушка в балке. Пришло даже какое-то удовлетворение от полученного ответа, но тут же испарилось: мало ли таких хат в ямах на свете? Какая уж тут уникальность?..

И тут, устремив свой взгляд в окно, я с изумлением обнаружил, что лесная опушка на моих глазах стала превращаться в песчаный пляж на излучине широкой реки. Стемнело. Наступила ночь, открылось звездное небо, на пляже зажегся огонек. Огонек увеличивался в размерах, но было непонятно: то ли он приближался ко мне, то ли я подлетал к нему, в своей избушке, точно Баба-Яга. Вот уже мне видно, что это костер. Люди расположились вокруг огня. Внезапно среди них я узнаю самого себя — молодого, полного сил и двух моих друзей, которых уже давно нет со мной. Мы все трое с интересом слушаем бородатого мужика в тельняшке и в кирзовых сапогах на босу ногу. Я не слышу речей мужика, но совершенно точно знаю, что он травит охотничьи байки и в этот момент рассказывает, как тяжело было рыть хатаяму (охотничий схрон) у звериной тропы. Как он, устав, свернул цигарку, повернулся к другу за спичками, а это и не друг вовсе, а хозяин тайги— огромный медведь сидит на заднице, спустив ноги в хатаяму, смотрит на него и улыбается, стервец. Забыл я обо всем намертво. А ведь когда-то все это было со мной – было, да сплыло: и ночь у костра, и мужик тот со своими байками. Если байки еще держались какое-то время в памяти, то словечко это - «хатаяма» в память и не попадало, пролетая мимо ушей в момент его произнесения. Я подивился новому для меня чувству будто мозг мой, подобно жесткому диску на компьютере, очистился от вирусов и спама и я вижу информацию, о которой и думать забыл, настолько отчетливо, словно заново переживаю случившееся со мной когда-то.

Но вот за окном опять появился знакомый лесной пейзаж у водопоя. Я не знал, как относиться к тому, что только что произошло со мной. Никогда мне не удавалось восстанавливать в памяти такие мелкие и незначительные детали. А может быть в этом и есть секрет Хата-Ямы — в способности дефрагментировать память и чистить мозг?

И тут будто в подтверждение этому, в воображении всплыл уже образ моего отца. Он сидит в трусах на табуретке, положив левую ногу на правое колено. Черная блестящая кожа обтягивает голеностоп. Сустав не работает - в нем отсутствуют несколько косточек, перебитых осколком фашистской мины. Отец отдирает повязку. Порошок стрептоцида вытянул гной. Его немного, примерно с чайную ложку. Отец выбрасывает марлевую накладку, обнажает открывшуюся рану. Теперь надо промокнуть ваткой оставшийся в ранке зеленый вязкий гной, смочить спиртом, дождаться пока спирт выдохнется, обмазать все вокруг ранки йодом или зеленкой. Все. На ночь можно оставить так. Пусть подсыхает, повязку будет накладывать мама уже утром, когда вернется с ночного дежурства в детской больнице. Отец ложится на кожаный диван, разворачивает газету. Я пристраиваюсь рядышком, спрашиваю:

- Пап, а пап, а как получилось, что ты воевал-воевал и ничего, а потом , бац - и тебя ранило?

Отец откладывает газету, гладит меня по голове, рассказывает:

- Все дело в хатаяме. Это она меня оберегала и от пуль и от осколков.

- А что такое хатаяма?

- Это окопчик такой с крышкой, как у сундука. Выроешь такой окопчик, замаскируешь, крышкой накроешься, снайперскую винтовку высунешь и сидишь, наблюдаешь за немцами в подзорную трубу. Немцы пороха не жалели, мины к нам пускали наугад, но в хатаяме жить можно было. Бывало, и постучат осколки по крышке, а то и землей засыпет, так что ж с того? Ты-то жив-здоров и маскировка еще лучше становится.

- Здорово в хатаяме. Можно воевать.

- Можно-то можно, да не везде хатаяму выроешь.

- Почему?

- Ну, а как рыть во льду? Мы тогда к самому Кенигсбергу подошли, а немцы спрятались за крепостными стенами и ни в какую не хотят сдаваться. Командиры наши пошлют роту в атаку и нет роты, пошлют батальон — и нет батальона. Атаковать надо было по льду реки в самый мороз, не спрятаться, не укрыться — вот и покрылся тот лед на речке телами наших бойцов.

- Да, тяжело вам было воевать.

- Не то слово. Тут и до нас, снайперов очередь дошла. Поступил приказ: занять позиции на льду. Вот и стали мы воевать без хатаям. Ночью ползешь по льду, замрешь где-нибудь между трупами и лежишь так весь день без движений. Пошевелишься, раскроешь себя — немецкий снайпер тебя тут же и достанет. Ну, а не достанет, так можно запросто замерзнуть. У нас в полку по сорок человек выходило ночами на лед, а к следующей ночи возвращались по два-три.

- А остальные?

- Остальные или убиты, или раненные ко льду примерзли и погибли.

- А как ты, пап?

- Я, как заговоренный был — четыре раза возвращался с нейтралки невредимым, а в пятое дежурство зацепило.

* * *

 

Просидел я в Хата-Яме до самой темноты. Мысли, образы, воспоминания, фантазии, ассоциации медленно ворочались в моем мозгу, порождая друг друга. Я перемещался во времени и в пространстве и переживал заново давно забытые эмоции. Был ли это сон? Возможно. Было в том моем состоянии нечто, присущее только снам —многомерность взгляда, когда ты одновременно и орел, летящий над горными вершинами, и путник, наблюдающий за полетом орла. Но было и принципиальное отличие: понимание причин и следствий. Во сне нас настигает страх от незнания. В Хата-Яме я испытывал страх от того, что мне известен конец. Если во сне страх был жутким, но оставлял какую-то, пусть и маленькую, надежду, то в Хата-Яме страх был и жутким, и безнадежным.

Уже собравшись уходить, услышал негромкий, но вполне отчетливый вопрос:

- А что ты знаешь о страхе, Петруша?

Обернулся и увидел прямо напротив меня сидящих за столом мужиков. В наступивших сумерках различить их внешность, детали одежды, возраст было невозможно, но я совершенно точно знал, что передо мной два моих деда. Оба они умерли давным-давно, когда я был еще подростком. Но я ничуть не удивился их присутствию. Не удивило меня и появление звука – видимо в Хата-Яме не было запрета на звуки ушедших в мир иной.

- Что я могу знать о страхе? Знаю, конечно, кое- что, но с вашим знанием, деды мои, не сравнить. Вам пришлось хлебнуть поболе.

- Это так, - задумался о своем Павел Сергеевич Соколик, мой дед по отцовской линии, доживший до пенсии плотник сахарного завода.

Второй дед — отец моей матери, Петр Яковлевич Морин, богатырь-разнорабочий, не доживший ни до пенсии, ни до реабилитации, сидел молча, добродушно улыбаясь, как обычно.

Оба деда и я вместе с ними ничуть не были удивлены встрече

У каждого было ощущение того, что встреча эта не первая и не последняя.

- Расскажи, тезка, про внуков. Ведь они приезжали к тебе нынешним летом, - попросил меня дед Петр, встретив мой взгляд.

Я с удовольствием стал рассказывать, а деды с интересом слушать о том, как на летних каникулах приезжал ко мне из Канады в гости сынок мой Андрюша с женой Леной и сыновьями Дмитрием и Максимом. Как гуляли мы, разговаривали, варили обеды, играли в баскетбол. Деды только хмыкали удовлетворенно, узнавая о том, что все у потомков хорошо, что род продолжается. Благостную картинку нарушил дед Павел:

- А чего ж это, Петруша, и сам ты, и дети, и внуки твои на чужбине прозябаете? Неужели на родной земле вам места не нашлось?

Да уж, умел дед Павло Соколик ставить в тупик собеседников своими вопросами. Я грустно улыбнулся ему в ответ:

- Ну и вопросы у тебя, дед. На такие вопросы одного ответа нет. Сам об этом постоянно думаю.

Дед Петр накрыл мою гладкую ладонь своей мозолистой:

- Ты вот что, внучок, иди домой. Отдохни, отвлекись, займись своими делами, свыкнись с тем, что узнал сегодня, а как захочешь с нами погутарить, приходи снова сюда, в Хата-Яму. Мы теперь всегда здесь. О гостинцах не волнуйся — нам не надо.

Я пожал дедам руки на прощание и вышел за порог. Коля радостно последовал за мной.

* * *

 

На следующий день, наспех позавтракав, я был в Хата-Яме еще до восхода солнца. Меня ждали. Значит, вчерашняя встреча — это не сон. А впрочем, может быть, и сон. И я вижу продолжение сна. Ведь бывают же сны с продолжением. Но ведь не важно, что это. Важно, что вот они, деды мои, готовые к общению со мной, а мне так много надо у них узнать. С радостным оживлением я обнял обоих, и мы заняли свои места: я на полене в уголке, они на лавке у противоположной стенки. Между нами - длинный стол, на котором при надобности мы все трое могли бы переночевать. Одним краем стол упирается в подоконник широкого окна. В окне - ни рам, ни стекол. Это, скорее, проем во всю стену - от стола до самого потолка, как бывает на веранде. А в проеме - сказочный вид на водопой в лучах восходящего солнца.

В тишине мы полюбовались мирным семейством кабанов, пришедших попить водички, и, наконец, положив локти на столешницу, принялись разглядывать друг друга. Впрочем, детали одежды ни их, ни меня не интересовали, а вот лица... на них действительно интересно было посмотреть. Лица моих дедов мало чем отличались от тех, что были на фотографиях в семейном альбоме. Дед Павел в картузе с седой и жесткой щеткой усов на верхней губе, без всяких гуцульских загибов к подбородку. Дед Петр с кривым перебитым носом и отросшей щетиной, которую он брил раз в неделю в бане по субботам. Было забавно наблюдать за реакцией дедов на мою внешность, ведь мне сейчас под шестьдесят, а последние фотографии, которые им довелось увидеть, относились ко времени моей юности и детства. Дед Петр видел меня в последний раз с пионерским галстуком, а дед Павел в гимнастерке, пилотке и сапогах. Сейчас перед ними сидел ровесник— такой же дед, как и они сами, с седой бородкой и лысиной.

Молчание нарушил дед Петр:

- А ты возмужал, внучок.

- Возмужал? - вступил в разговор дед Павел. - Да он перезрел давно, такой же старый хрыч, как и мы с тобой.

Мы все трое рассмеялись. Дед Павел продолжил:

- Втроем сидим. Так давно не виделись, вот бы и сообразить на троих да выпить за встречу. Только не пьем мы теперь: невесомые мы. А ты выпей, Петруша. Что у тебя там во фляжке? Коньячок, поди? Или спирт медицинский?

- Не пью я. Нельзя мне. Печень у меня. Свое я выпил уже давно. Семь лет как не пью, не курю. А во фляжке у меня чай. Я вот о чем подумал, деды мои. Вопрос, который ты задал мне вчера, дед Павел, может быть самый главный вопрос для всех нас: как так получилось, что чужбина для моих детей и внуков, да и для меня самого оказалась милее родины? Мой ответ сегодня - не знаю. А узнать очень хочу. Есть такое ощущение, что процесс отчуждения от корней начался задолго до моего появления на свет. Это произошло когда-то при вашей жизни, а может быть, и раньше. Давайте разбираться. Будем вспоминать, размышлять вместе, а я все буду записывать для внуков. Вырастут они, спасибо нам скажут.

Деды покивали в знак согласия. Дед Петр толкнул в плечо деда Павла:

- О це дило. Так у вас на Украине говорят? Кстати, ты ведь первый оторвался от родной земли. Расскажи, как так получилось, что ты, украинец, всю свою жизнь в России да Казахстане прожил.

Дед Павел усмехнулся:

- Если я все рассказывать начну, так мне годы понадобятся, чтобы закончить.

- А нам торопиться некуда. Ты не торопишься никуда, Петруша? - обратился он ко мне и, получив в ответ отрицательный взгляд, продолжил:

- Ну вот, внучок наш никуда не торопится, так что рассказывай подробно и не торопясь, чтоб Петруша все запомнил и записал правильно.

- Ну что ж, слушайте тогда, - дед Павел прислонился плечами и затылком к бревенчатой стенке, обратил свой взор куда-то вдаль. И зазвучала его неторопливая речь.

И вот лесная опушка у водопоя вдруг превратилась в бескрайнюю украинскую степь, рассвет стал закатом. Мы увидели обоз из десятка телег, нагруженных арбузами, и услышали протяжную и унылую народную песню: «А-а есау-у-у-л догадлив бы-ы-л. Он сумел сон мой раз-га-да-а-а-а-а-ть...»

* * *