«Дух бессмертен. После мрака я снова буду жить и снова встречу женщину. Будущее таит для меня еще не родившихся женщин, и я встречусь с ними в жизнях, которые мне еще предстоит прожить…»

(Смирительная рубашка. Джек Лондон.)

 

«Женщины и волчицы родственны по своей природе: они пытливы, наделены огромной выносливостью и физической силой… Они искусно приспосабливаются к непрерывно меняющимся обстоятельствам, бывают неистовы в своей верности и необычайно отважны»

(Бегущая с волками. Ларисса Пинкола Эстес.)

 

Уединенная речная долина, где в заслоне стояли полки Дорожа, была столь пустынна и холодна, что казалась безжизненной. Глубокое безмолвие царило вокруг – ни звука не раздавалось в заиндевевшем воздухе. Не ощущалось никакого движения. Однако татары были, похоже, уже где-то поблизости.

– Сейчас покажутся! – предупредил Андрей и рассмеялся, безусловно, радуясь самой возможности сразиться с врагом.

 

Его мать, булгарская полонянка из Ошеля, родила Ратшу (Ратислава), в крещении Андрея (булгарск. – Унтри), в год смерти Великого князя Владимирского Константина. Этот год был ознаменован страшным голодом во всей Северо-Восточной Руси, вызванным не столько природными катаклизмами, сколько неурожаями предыдущих лет: «Того же лъта бысть глад велик по всей земли Суздальской, и многа зла сътворися… овии бо ъдяху доубовоую кору, а инии мохъ, а инии соломоу тлъкоуче, а инии кониноу ъдяхуть и в великое говъние и много людии тогда изомроша от глада…». Тогда же скончался от ран, полученных в братоубийственной Липицкой битве, и отец его, «княжий муж» (дружинник, дворянин) Тороп. А когда Ратиславу пошел пятый год, ко двору Великого князя Юрия Всеволодовича, успешно воевавшего с волжскими булгарами, явилось от них посольство с дарами и просьбой о мире, и Князь, прежде дважды отклонявший подобные предложения, на сей раз согласился. Из Булгара были присланы поручители (заложники) – несколько знатных булгарских людей во главе со знаменитым воеводой Бакыром (от «Бу-Кара» – «Господин Волк»), дядей Ратши, который, будучи поневоле отлучен от ратных дел, с энтузиазмом взялся за его воспитание.

Трудны были уроки Бакыра, но, тем не менее, Ратислав полюбил холодные туманные рассветы, когда под неусыпным надзором бывалого воина он без устали бегал по буреломам и оврагам, носил тяжелые кадки с водой, рубил дрова, а когда исполнился срок – скакал на трехлетнем коньке, рискуя разбиться насмерть.

Что касается конька этого, то его, буланого, с темной полосой по хребту, Бакыр присмотрел в табунах по одному ему известным приметам. Невысокого в холке, с грубой, словно вытесанной, головой, короткой шеей, с крепкими костистыми ногами, он, конечно, был менее красив, чем иные, зато скакал без устали и на пересеченных пространствах постепенно обгонял всех. Он не боялся морозов и умел находить для себя корм под снегом. А чтобы им управлять, не требовалось узды, но лишь тонкая веточка, слабыми ударами которой можно было заставить его «трогаться с места, поворачиваться и бежать прямо», что было удобно для прицельной стрельбы из лука. Именно на нем он и ворвался в пору своего возмужания, предвкушая час, когда и ему, сыну княжьего гридня, будет дозволено предстать перед Князем, бить ему челом и присягнуть на верность, став равным среди прочих отроков. А до того часу старый воин учил его обращаться с копьем и мечом и метко стрелять из лука: прежде из привычного, что был в обиходе у залесских племен, а после из составного, с четверным изгибом, состоявшего из нескольких кусков дерева, усиленного пластинами из кости и чутко реагировавшего на малейшее натяжение. Стрелы, из него выпущенные, достигали цели быстрее и со ста саженей добротно пробивали стальную кольчугу навылет. Эти луки несли с собой неизвестные племена, грозно, как тучи, надвигавшиеся с востока, противостоять которым могло лишь наличие бронированной конницы и широкой сети укреплений.

Обучение Ратши проистекало успешно, хотя Бакыр никогда не был удовлетворен, вновь и вновь заставляя мальчишку проделывать сложнейшие упражнения и преодолевать трудности, казавшиеся со стороны совершенно немыслимыми. При этом он не отходил от него ни на шаг, присматриваясь к походке, дыханию, движениям тела и даже отдельных мышц.

– Эй, Унтри, покажи-ка, что и ты – настоящий мужчина! – потягивая кумыс из золоченого черепа-чаши, зачастую взывал он. И Ратша, задерживая дыхание, пускал уже не первую длинную стрелу в установленный на козлах в трех сотнях шагов от него круглый щит.

– Не так! – комментировал выстрел Бакыр, придирчиво окидывая взглядом ладную, крепко скроенную фигуру его. – Мышцы напряжены – расслабься!

И Андрей-Ратислав вновь (в который уж раз!) поднимал тяжелый свой лук и натягивал до уха упругую тетиву…

– Не так! – вновь звучал голос наставника. И он резким, неуловимым каким-то движением толкал подвешенное между двумя тополями бревно, и Ратша, лишь какое-то мгновение пробалансировав на нем, безуспешно пытаясь сохранить равновесие, валился в уже изрядно примятую им траву.

– Не так! – повторял Ак-Бакыр.

– А как? – в конце концов, утратив терпение, осведомился горе-стрелок. – Покажи, коли можешь!

Усмехнулся кудесник. Принял из его рук лук и стрелы, осмотрел тетиву.

– Врага нужно видеть не только глазами, но… чувствовать, – сказал он. – На какой-то миг нужно стать им. Целиться долго нельзя: почувствовал биение его сердца – стреляй, иначе промахнешься! – Он легко, будто вдруг обрел крылья, взлетел на бревно, которое даже не покачнулось. – Стреляй, когда все четыре копыта коня находятся в воздухе!

Мальчик наблюдал за ним бездыханно.

– Толкай! – приказал тот.

Ратислав раскачал бревно, и, когда оно набрало амплитуду, кудесник пустил прежде одну стрелу, как показалось, даже не целясь, а после повторил это еще дважды, каждый раз плавно, но почти молниеносно доставая из тула (колчана) очередную, накладывая ее на цевье, поднимая лук и пуская. Разумеется, все три поразили мишень.

– Когда учишься стрелять на скаку, поначалу трудно справляться с конем и прицеливаться, – предупредил он. – Но обязательно придет день, когда ты перестанешь замечать свои действия, конь станет послушным, а цель – не требующей напряженного внимания. И так во всем. Тренировка умения происходит как бы помимо тебя, а обучение неотличимо от обычной жизни…

Без всяких видимых усилий он спрыгнул наземь, вернул лук.

– И еще. Если ты намерен постичь искусство конного воина, не поддавайся слабости и помни, что себя нужно превзойти. В конце концов то, что казалось невозможным вчера, станет доступным сегодня. Понеже дорогу осилит идущий. Тому, кто в пути, не страшна смерть…

А вечерами, когда сполохи заката один за другим тонули в массивах меняющих свой цвет муромских лесов, когда в них появлялись черные провалы, вскоре сливавшиеся с наступающей тьмой, Ак-Бакыр рассказывал Ратше об обычаях своего народа, о войнах и облавных охотах, о древних булгарских (идельских) богах и героях, наиболее любимыми из которых были дух солнца Ут, женский дух Первозданного Океана Вселенной (Ра), дух любви Туран (дочь Ра), дух речной воды Су-Анасы, дух света Мардукан («Рожденный Солнцем»), а также альп Волк (тотем идельцев). Альп Волк был духом охоты, дарителем славы, победы и власти и носил множество иных имен: Магал, Булг («Черный, Темный»), Синби, Синдиу, Айчин («Лунный Чин»), Хон (Хин), Кур (Гур), Бури (Буре), Айбури («Лунный Бури»)...

– В чем смысл нашей жизни? Сражаться, – заканчивал всякий раз свой рассказ Ак-Бакыр, – чтобы преодолеть смерть, продлить жизнь.

А между тем преодолеть смерть на Руси удавалось не многим, поскольку не только голод и мор выкашивали люд, как траву, но кровопролитные княжеские междоусобицы, а также грозные тьмы врагов, то и дело накатывавшиеся на ее границы. Так, эхом горного обвала прокатилась скорбная весть о кровавой битве на Калке.

– Смерть не страшна, – наперекор всему говорил Ак-Бакыр, – страшнее лишиться свободы.

Именно ее он и решил защищать, когда внезапно засобирался в дорогу. (Стало известно, что булгары запросили помощи против наседавших татар, и Великий князь Юрий, «помня заповедь Господа о любви не только к ближним, но и к врагам», отпустил поручителей и отправил на Волгу десятитысячное войско под началом сына Всеволода вкупе с князьями рязанским и муромским.)

На прощание он подарил Ратиславу боевую кольчугу, чешуйчатый панцирь и полное вооружение: длинный однолезвийный меч с ножнами, инкрустированными затейливым орнаментом, боевой кинжал с широким клиновидным лезвием для поражения защищенного доспехом противника в рукопашной, шлем с маской-забралом для защиты лица и небольшой выпуклый круглый щит.

– Это оружие легкого конного воина, – пояснил он. – Оно придется тебе в пору, когда настанет час. А добрый конь и лук у тебя уже есть.

Ратислав, взволнованный, склонился над боевыми доспехами, осторожно касаясь их. Ак-Бакыр сидел на скамье и, прислонившись спиной к теплой печи (ночи были холодные), молча наблюдал за племянником, стараясь скрыть от него печаль, а тот, внезапно оставив доспехи, бросился к дяде и порывисто обнял его. Бек обхватил рукой плечи юноши и ощутил крепость его мышц. Ему показалось, будто он сам, в прошлом великий воин, возродился в этом юном теле для новых битв.

Он повернул к себе лицо Ратши и долго смотрел в его открытые голубые, как весеннее небо-Тенгри, глаза:

– Тебе необходимо решить, Унтри: пойдешь ли ты на службу к Князю, чтобы стать его воином, или останешься с матерью.

– Останусь с матерью, – не раздумывая, сказал тот. – Ведь если я стану дружинником, мне, может статься, придется сражаться с народом булгар. Но ведь ты тогда проклянешь меня.

– Сражаться за родину – долг воина, – с усилием, но твердо ответил Бакыр. – А где она – каждый решает сам.

Ратислав удивленно отпрянул, но рука старого воина его удержала.

– Я исполнил обещание, данное твоей матери, – сказал он. – Теперь ты вступаешь в самостоятельную жизнь. Я же ухожу в славный город Сувар, где живут мои дочери со своими мужьями. Если случится война, ты услышишь обо мне. (Ратислав действительно услышал о нем. В последующих боях с татарами «курсыбай», то есть «волчий» конный корпус булгарского войска, который возглавлял Ак-Бакыр, опираясь на засечные черты, сражался отчаянно, пока не полег целиком на руинах Биляра.)

На горячие просьбы юноши тот лишь отрицательно качал головой. Много слов было сказано Ратшей, пока он не понял, что столь непреклонное решение обусловлено стремлением старого воина в тяжкую годину быть со своим племенем.

– Когда сходятся добро и зло, – напутствовал он, – важно, чтобы исход противостояния решала справедливость. Вот почему, устремляясь к победе, полагайся лишь на честность стали, на собственные силы и, наконец, на удачу... Этакую неуловимую Белую Волчицу, что живет в самых густых и недоступных лесах, у Ручья Надежды.

– Белую Волчицу? – не поверив собственным ушам, переспросил Ратислав.

– Да. Ведь Она – тотем нашего рода, – подтвердил Ак-Бакыр, – зверь кровожадный и гордый. Худому с Ней встретиться – горе, но и доброму – счастья мало. Но, если сражаться за справедливость, Она неизбежно подарит победу. Главное – не изменить себе, не сомкнуть глаз, чтобы не пропустить мгновения, когда Она стремительно вырвется из лесной чащи, промчится рядом и, даря надежду, вновь сольется с голубой кромкой леса. Иного нет. Велик Господь!

 

Возмужав, Ратислав стал «лицом красен, очами светел и грозен взором, и паче меры храбр». Умом же пока не набравшись, дважды ходил с ушкуйниками на разбой, но… вовремя понял, что сражаться достойно только за справедливость. Он нашел для себя иное занятие. Да и то сказать: в Северо-Восточной Руси не совсем-то хорошо родит хлеб, так что жители вынуждены менять его на плоды охоты. В лесах полно дичи, и они, зачастую не имея ни скота, ни пашен, изымают лишь единственный доход – от торговли мехами. Даже женщины здесь так искусны и ловки, что охотятся не хуже мужей. Они приучают к охоте и своих детей и не прежде дают им еду, пока те не добудут какую-нибудь дичь. А потому почти все русичи умеют пройти лесными тропами и, уловив движение в кустах, успевают натянуть лук и послать в цель стрелу. И Ратислав посылал в цель стрелу, как никто, благо, что обучен был этому с детства.

И именно на охоте однажды приключилось с ним вот что.

После устойчивой морозной погоды с востока, из кипчакских степей, подул ветер. И так как снег, особенно на открытых местах, был сухим, началась поземка, а после вновь установилось безветрие. Снег на открытых местах сильно уплотнился, но в кустах и на опушках был рыхл настолько, что можно было глубоко провалиться. Однако ни сам наст, на котором следы зверя обычно видны четко, вплоть до черточек от когтей, ни тонкий слой осевшего на нем инея, ни мелкозернистая крупка или опавшая с деревьев кухта повреждены не были. Следов не было видно нигде. Никаких. Не было даже намека на присутствие зверя. Глубокие, чистые, лежали сугробы, над которыми кружевными белыми арками сгибались под тяжестью снега ветви столетних елей, отбрасывая длинные синеватые тени.

А он осторожно, изредка замирая и прислушиваясь, крался вдоль опушки. Тишина стояла такая, что само его присутствие казалось особенно громким. Он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он ощущал это каким-то шестым чувством. Но чей? Откуда?

Он оглянулся и… вдруг ощутил всем своим естеством в лесной чаще некую несомненную одухотворенность, а слухом, обостренным чувством опасности, – отдаленный скрип снега; какие-то шаги, что ли. Правда, едва слышные, мягкие такие, будто страшный зверь на мягких лапах крался за ним по пятам, готовясь прыгнуть и рвать его плоть. Казалось, удары его собственного сердца отсчитывали последние мгновения жизни, а порывы ветра беззвучно обдували лицо, пробуя на вкус капли липкого страха. И… лишь нашарив на поясе меч, он взял себя в руки – в такие минуты он становился силен и отважен, как гладиатор…

Стараясь ступать осторожно и тихо, он все-таки оступился – нога провалилась по самое колено. Раздался хруст связок, и резкая боль пронизала его от ступни до макушки. А после все завертелось в какой-то стремительной коловерти. Откуда-то снизу послышался глухой рев, и тяжелое зловоние достигло его обоняния. Раскидав валежник, огромный медведь высунул из берлоги взлохмаченную башку и разинул пасть с огромными клыками; а потом вылез целиком – огромный и яростный.

Ратислав отступил, боль еще раз пронзила его. Он упал. А медведь, учуяв врага, встал на дыбы. В мерцающем свете звезд он увидел перед собой косматую гору – грубую, ощетинившуюся шерсть, почти черную сверху и рыжую внизу, огромную тушу на толстых кривых лапах, а несколько поодаль, на склоне холма, с которого он только что съехал, в морозном тумане – еще одного зверя. Это был ночной Страж, неуловимый Дух этих гиблых чащоб. (В канун зимы происходило вот что. Некое существо в облике молодой женщины, находило потаенное лесное урочище, куда не проникал ни один человеческий взгляд, а последующие снегопады накрывали его целиком. Оно спало до тех пор, пока зима с холодными ветрами и стужей не вступала в полную силу, а после затвердевший наст снега взрывался – и Она, Волчица, «с пронизывающим взглядом янтарных глаз, жестокая и коварная, огромных размеров, с необыкновенно сильными лапами, пушистым хвостом и густой длинной шерстью, с шеей широкой и мощной, с белыми зубами, вспарывающими живую плоть, как нож масло», поднималась из сугробов и отправлялась на поиски добычи.) Наверное, это Она терпеливо выслеживала его, когда он торопливо шел, почти бежал по едва угадывающейся тропке между высоких деревьев, ожидая, когда страх лишит жертву возможности сопротивляться… Однако, когда жертва оказалась во власти другого Охотника, поспешила на выручку.

Едва касаясь наста мягкими лапами, Она сорвалась с места и с глухим рычанием вцепилась в правую ляжку медведя. А тот по-человечески охнул и сел. И почти в тот же момент со стороны опушки послышалось ржание нескольких коней, звук турьего рога, и… одна за другой три стрелы вонзились в грузную тушу Топтыгина.

Кровь в жилах Ратши застыла, а сердце уж и не билось – трепетало в груди, как пойманная птица. Тем не менее он взял себя в руки и, прежде чем страх, подобно крепкому меду, окончательно вскружил голову, обнажил меч. Холодно, отрезвляюще сверкнуло остро отточенное лезвие, и он дважды ударил Топтыгина в бок. Вскоре все было кончено. Но, когда он поднял голову и оглядел опушку леса, Волчицы и след простыл. Лишь ветер кружил на склоне холма облако сверкающей снежной пыли, а лес – такой необъятный и непостижимый в своем мрачном величии – продолжал хранить тайну. Видно, не пробил еще час последней охоты.

Ведя коней на поводу, подошел слуга-булгарин Курбат с его сводным братом Изяславом, княжьим гриднем.

– Быстро ты шел, брате, – сказал Изяслав, – едва догнали.

– Главное, вовремя, – морщась от боли, отозвался тот.

Пока Изяслав с отроками освежевывал тушу, а Курбат врачевал Ратислава, стало совсем темно – ночь в эту пору наступала быстро. Еще светились на западе облака, а накатившийся с востока вал темноты уже затопил буреломы и пади. Дружинники развели костер. В неверном, мерцающем свете его Курбат снял с Ратислава обувку, осторожно развернув шерстяной онуч и осмотрел ногу. Ступня никуда не годилась. Очевидно, провалившись, он повредил связки. Старик знал толк в лечении увечий: больная ступня была заключена в лубки из твердой коры и перемотана лыком.

– Вот и все. Жив будешь, воин, – усмехнулся булгарин. – Однако придется, милок, полежать месяца два-три, – назидательно добавил он.

– Да что же, и не жить, что ли? – возмутился тот.

– Мог и не жить вовсе, – проворчал Изяслав, – если б не мы. И то сказать: какого зверя-то поднял! На такого ходить одному, без собак и рогатины – гиблое дело! Но… хорошо ты его угостил – прямо в сердце!

Ратислав глянул на свой меч, покрытый спекшейся кровью, и пожал плечами.

– Помощничек добрый был, – сказал он, – да вот куда делся – не ведаю…

 

Морозная ночь обуяла темный лес, окончательно погасив бледный свет короткого тусклого дня. Уснули молодые воины, завернувшись в овчинные шубы. Не спал лишь Ратислав: он не снимал шкуры, не пробовал сладкого медвежьего мяса и был обуян тяжелыми мыслями.

Прошел час, другой, а после в окружающей тишине прозвучал отдаленный волчий вой. Он стремительно взвился вверх, достиг высокой ноты, задержался на ней, дрожа, но не ослабевая, а потом оборвался так же внезапно, как и возник. После послышался вновь, но уже с другой стороны.

Проснулся Курбат. Прислушался и понимающе кивнул Ратиславу. Подбросив поленьев в костер, ткнул пальцем во тьму:

– Помощничек твой был оттуда?

Ратша кивнул.

– Добычи у них мало, – предположил он. – Вот уже несколько дней я не видел ни одного следа, будто зверье все повымерло… – Вновь раздавшийся вой не дал ему договорить.

Принюхиваясь к их свежим следам, на опушке внезапно вновь показался все тот же крупный поджарый зверь. Он выбежал легкой скользящей рысцой. Мягкие лапы, покрытые белым мехом, бесшумно ступали по снегу. Кони, досель мирно жующие в торбах овес, заволновались.

Курбат негромко позвал Ратислава. Тот обернулся – зверь замер, вытянув морду, втягивая вздрагивающими ноздрями доносившиеся до него запахи, словно стремясь определить, кто из людей ему нужен. Он умел хорошо скрываться, если хотел, но теперь, наверное, больше всего хотел, чтобы кто-то узнал о его присутствии.

– Волчица, – произнес вдруг Курбат. – Лучше бы Она повстречала зайца или оленя и оставила нас в покое…

– Посмотри, – перебил его Ратша, – не совсем обычная масть для волка, чересчур светлая. В наших лесах это редкость. К тому же, кони ее совсем не боятся.

Он ошибся. Шерсть у нее была настоящая, волчья. Только преобладал в ней не серый, а белый ворс, то теряющийся в неверном лунном свете, то вспыхивающий серебром. Да и кони их от испуга будто вросли в землю.

– Думал, ты испугаешься, – отозвался старик, на что Ратислав ответил неодобрительным взглядом.

Он присвистнул и погрозил ей, однако волчица не проявила ни малейшего страха, а лишь насторожилась, продолжая стоять неподвижно, лишь подергивая хвостом. Ее глаза, в которых полыхало желтое пламя, внимательно его изучали, подстерегая малейшее движение.

– Вот-вот хвостом завиляет! – рассмеялся он и медленно потянул из-за плеча лук. С такого расстояния он бы не промахнулся.

Курбат отвел его лук в сторону.

– Не надо. Это – Ее территория, – предостерег он. – Что, если Она призовет своих воинов-духов, которые, наверняка, рыщут где-то поблизости?

Призывный дружный вой, обращенный то ли к волчице, то ли к огромной полной луне, возвестил о их приближении, спугнув устроившихся на деревьях ворон.

Ратислав недоуменно взглянул на Курбата, а тот, сунув под покрытые инеем усы заскорузлые пальцы, свистнул что было сил. Этот свист послужил сигналом, и зверь не торопясь, не оставляя надежды еще раз увидеть себя, вновь слился с голубой кромкой леса. И лишь орехово-зеленые глаза яростно блеснули во тьме чащи.

В этот самый миг явилось на ум одно из поучений Ак-Бакыра:

– «В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло – зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь. Другой представляет добро – мир, любовь, надежду, истину, доброту и верность».

«Какой же из двух это был зверь?» – задумался Ратислав.

– Это зверь, которого ты кормишь своими страхами, – словно прочитав его мысли, отозвался старик.

 

Как-то быстро окончилось жаркое лето, и подкралась грустная осень – печаль родных полей. Желто-багряным пламенем заполыхали заречные муромские леса, отцвели духмяные травы и лазоревые луговые цветы. Отзвучало заливистое птичье многоголосье.

Пошел дождь – мелкий, промозглый… осенний. Стало сыро и холодно.

Но, несмотря на непогоду, прекрасно было в эту пору среднерусское полевое раздолье, ибо осень всегда проявляет красоты, которые летом увидеть нельзя. Чуть поредевший лес был окрашен яркими красками. Падала листва, выстилая землю золотым ковром – верная примета осени; языками багряного пламени то тут, то там вспыхивали разлапистые клены, которые даже в пасмурный день слепили глаза, а белизна берез была особенно выразительна на фоне темных сосновых стволов. Тихо было кругом. Неясной, подспудной какой-то тревогой был проникнут пейзаж и даже сам воздух, а с небес опустилась наземь Дева-Эос – осенняя радуга, озарив пойму темно-серой, вяло текущей из-под стольного града Клязьмы, с силуэтом отражавшегося в водах ее и Нерли белопенного храма, который будто плыл в них, как корабль без кормила и кормчего.

К нему и держал свой путь Ратислав, чтобы на день Покрова обратиться к Пресвятой Богородице, самой Деве-Эос, которая, по старинному поверью, расстилала по небу свою нетленную розовую фату, прогоняя всякое зло.

Окунув кончики пальцев в святую воду, он заученно перекрестился. Перед образами святых и распятым Христом мерцали восковые свечи, а перед иконостасом его встретил пресвитер (иерей) Иоанн.

– Как мать? – с участием осведомился он.

– Хвора, – сказал Ратислав. – Видно, помре скоро…

– Ничего. Бог даст, поправится. Поклон ей… Да слыхал я, что ты в княжью дружину собрался?

– Собрался.

– В добрый путь. Русь великую и людишек русских от супостата хранить – дело божье. Да больно горяч ты. Смотри, чтобы в первой же битве головы не сложить. Эх, лихо над Русью!.. Бог за грехи лик свой от нас отвратил. Между князьями согласия нет... Покаешься?

– Я матери обещался… – сказал Ратислав и как бы вновь ощутил на лбу, на глазах, на щеках ее горячие поцелуи. Наверное, она чего-то ждала от него напоследок, но он, охваченный предвкушением полной свободы, так и не понял что именно.

– Уже успел нагрешить? – предположил иерей, пряча в бороде и усах добрую улыбку. – Ну, добре. Твое дело не легкое. Воином княжьим будешь – узнаешь. Давай причащу. Бог наш, Иисус, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит от всякой неправды…

Под конец Ратислав поклонился и приложился губами к тонкой руке Иоанна, принимая благословение. На сердце его отлегло. Сдержав слово, данное матери, и обратившись к грядущему лицом и душой, он улыбнулся, а иерей вознес молитву, прося Богородицу охранить юношу от опасностей ратной жизни…

А потом он медленно возвращался по успевшей раскиснуть дороге, а дождь продолжал моросить – мелкий, промозглый… осенний. По-прежнему было сыро и холодно.

Ноги его шагали сами собой, размашисто и легко, оставляя глубокий след на сырой, пропитанной дождями траве. Весь мир лежал перед ним, как широкая степь. Когда он оглянулся, храма уже видно не было – с убегающими ввысь пучками своих вертикалей он словно растворился, растаял в неверном, пробивавшемся сквозь дырявый покров низких серых туч свете, подобно лучистой безмолвной звезде, уплывшей в бесконечность мироздания.

Когда он достиг густых зарослей вереска, обозначивших берег Клязьмы, солнце уже садилось. Оно опустилось совсем низко, тусклым рассеянным светом брызнув из-под покрова густых серых туч и озарив кроны заречных елей слева, а справа – золотые купола в Боголюбове. Но любоваться открывшимися красотами ему было некогда, ибо до Владимира осталось еще несколько верст. Он присел на обочину, поел хлеба и мяса, что положила ему в суму мать, и двинулся дальше.

Внезапно сзади послышался дробный топот конских копыт и голоса. Он оглянулся, желая узнать, откуда эти обнадеживающие звуки. По идущей под уклон дороге, разбрызгивая грязь, несся отряд всадников. На рослом вороном жеребце впереди скакал грузный мужчина в распахнутом на груди синем кафтане, в опушенной соболем шапке, с окладистой седой бородой. Он ловко пригибался к шее коня и при каждом скачке вздергивал плечами, будто приподнимая его. Бросив на него быстрый взгляд, Ратислав успел заметить на его левом боку длинный меч, а в руке – шестопер. Следом, по двое в ряд, скакали всадники, одетые в разноцветные щегольские кафтаны, также вооруженные мечами или саблями. По обветренным, грубым лицам было видно, что это все люди мужественные; скорее всего, воины.

Ратша отпрянул с дороги, и в тот же миг всадники промчалась мимо, причем никто даже не взглянул в его сторону. Они проскакали по глинистому откосу, с грохотом перемахнули через деревянный мост и стали удаляться.

– «Ишь, какие гордые!» – подумал он, с восхищением глядя им в след.

Рядом затрещал вереск, густой запах конского пота ударил в лицо…

– Что же ты, смерд, воеводе не кланяешься? Кто ты есть, что, как волк, по кустам рыскаешь? – прозвучал над ним зычный голос. Молодой дворянин махнул рукой двум замыкающим воинам, и те, попридержав коней, подъехали почти вплотную.

– Эй, ты, по какому праву оружие носишь? – грозно спросил один из них, указывая перстом на его меч.

– Я – сын «княжьего мужа» Торопа, – смущенно сказал Ратислав, видя перед собой лишь лес конских ног.

– Некогда с ним говорить. Хватайте его и вяжите, а там разберемся! – приказал дворянин воинам.

– Одного поймал! – доложил он подъехавшему Дорожу (Дорофею Семенову), спрыгнув с взмыленного коня и хватая Ратшу за полу кафтана. – Это точно тот самый, кого мы разыскиваем. Я узнал его по отметине. (Дворянин указал на шрам на щеке Ратислава – след медвежьих когтей.). Где веревки, Путята? Так! Свяжи-ка ему руки. Пробил его час…

– Постой-ка, Олексич! – остановил его воевода и обратился к Ратше. – Ты правду говоришь? Твой отец – Тороп?

Тот кивнул.

– А скажи-ка тогда, какую печатку он носил на среднем пальце?

– Я был еще мал, когда он от ран помер, но, помню, среднего пальца у него отродясь не бывало…

Воевода даже крякнул от удовольствия.

– Точно так!

– Еще скажу, что мой названный брат Изяслав – десятник в «старшей дружине»…

– Да, ты не лжешь!.. Постой, уж не Андреем ли тебя кличут?

– Это мое имя в крещении…

– Так, так. А куда ныне путь держишь?

– Иду в стольный Владимир, ко двору князя Юрия, челом бить.

– О чем же просить хочешь?

– Хочу к брату, в дружину…

Послышался смех воев. Рассмеялся и воевода.

– Не так-то скоро, – пряча улыбку в степенной своей бороде, сказал тот. – Воевать – дело трудное. Не всякому оно по плечу. Да и много вас таких ныне к Князю идут. В ратном деле, вьюнош, и хитрость, и разум, и силы, и глаз верный, и сердце храброе потребны. Руси правдой служить – честь великая, но и ноша тяжкая!

– Возьми его, Дорофей, – не пожалеешь! – вступился за сродника откуда-невесть взявшийся Изяслав. – Среди отроков на мечах ему равных нет!

– А что, во Христа веруешь?

– А как же! – отвечал тот.

– А ну, перекрестись!

Андрей перекрестился.

– Ну, коли так… – наметанным взором воевода окинул ладную, крепко сбитую фигуру его и согласился, – сади, Дрон, его на коня, а как приедем домой – испытаем, есть ли в нем настоящая крепость! Лепей, конечно, было бы ему подрасти, силы-опыта набраться... – Потом повернулся к Олексичу: – Да грех, право, преграды чинить таким молодцам – сейчас каждый кметъ дорог…

В продымленной, тесной избе в трех верстах от Владимира, при скудном свете чадящей лучины, за братиной крепкого меда Ратислав вслушивался в воркующий говорок Изяслава.

– Ох, лихо над Русью!.. – говорил тот. – Булгарского союзника Пургаса мы разгромили, но уже хозяйничает в землях его враг куда более страшный… Выходит, победили себе в тягость! Говорят, беда неминучая вот-вот разразится над нами. Говорят, лютый враг этот стоит, немного «не дошедше Великого града Больгарского»… Чаю, потом за нас примется… Князь Юрий мечется, как загнанный зверь; чует страх и скорбь великую, да поделом ему, – строго хмурил брови дружинник. – Сказывали ведь, что нужно булгарам помочь, иначе всем худо будет. К тому и идет ныне. А за нашу самочинную допомогу Князь жалованье давать не спешит… Вишь, казны ему жалко! А случись что, то и казна пропадет!..

– Беда от твоего воровства, Изяслав… Не был бы ты Князем привечен, довелось бы тебя, кум, дыбой пытати, – заметил Олексич, – чтобы знал свое место…

– Я-то сполна послужил, кровь пролил (и свою, и чужую). А ты кто, человече, скажи на милость?.. Помнится, ловчим был, Князю охоту устраивал, петли-силки расставлял. А ныне кто таков? Воин хоробрый?.. Ничуть не бывало! Выслужился ты, понеже лизоблюды в почете, а случись что…

– Невелика честь саблей махать, – перебил его дворянин. – Прежде я ловчим служил верно, а ныне призван послужить разумом…

– Когда же Князь станет полки снаряжать? – вмешался немало ошарашенный такими речами Ратислав.

– Как время придет, так и станет! – отозвался Олексич, досадуя, что Изяслав не чтит его как равного.

– Так ведь война грядет, а мы тут…

– Одни мы тут, что ли? Вон сколько воинов во Владимире, в Ростове да по весям… А станет Князь полки снаряжать – позовет нас, будь уверен… Еще послужишь!..

– Эх, не опоздать бы только!..

Осень кончалась, наступала зима 1237-го года. На востоке, где в ясные ночи пламенел небосклон и откуда ветер порой доносил горький запах гари, как метель, бушевала война, а во Владимиро-Суздальской земле царили тишь да гладь. Еще были целы и невредимы русские грады, что вскоре будут разграблены и сожжены дотла, еще были живы те безвестные русские люди, которые предпочтут честную смерть позорнй жизни и падут с оружием в руках, а тайный союз Ярослава, брата Великого князя Юрия, и Бату-хана уже состоялся. И страшный рейд 100-тысячной степной конницы был неотвратим.

 

По пути на Сить Андрей не раз, отыскивая место для ночлега, натыкался на брошенные жилища. Люди бежали от накатывающейся подобно снежной лавине беды, и мертвые, опустевшие деревни встречали их кладбищенской тишиной. Ветер трепал и раздувал во все стороны соломенные крыши покинутых изб, а голодные псы с подтянутыми животами скалились на людей, как волки...

Неподалеку от Углича ему повстречался обоз – лицо неподвижно лежавшего на розвальнях воина показалось знакомым. Кивнув Курбату, чтобы «на час» задержался, слез с коня и склонился над раненым. Это был Изяслав…

– Слава богу, помру дома, – тихо сказал он, узнав родича. – Князь где?

– Жив. Уж, наверное, на Сити…

– А стольный наш град что… Держится?

– Не ведаю, брате… – солгал тот. И горькая слеза внезапно скатилась по его обветренной щеке.

– Не плачь, брат. От слез помирать не легче.

– Да ты не помрешь, – с жаром воскликнул Андрей, – видишь, сама Богоматерь с тобой: знать, Бог услышит!..

– Помру, брат, – возразил Изяслав и закрыл глаза, будто устал даже от столь краткой беседы. – Не хочу, а помру…

Глубокие тени лежали у него под глазами, некогда румяные щеки ввалились, а сложенные на груди руки казались восковыми.

Андрею вдруг стало его нестерпимо жаль, ведь он оставался единственным родным человеком на всем белом свете. С надеждой он посмотрел на икону, что держала в руках белобрысая девчушка – его дочь, наверное. (Богоматерь с младенцем Иисусом была припорошена снегом, и оттого взгляд ее казался печальным…)

– Господи... – прошептал он, прижав к груди рукоятку булгарской сабли. – Господи, не дай нам погибнуть!

Подъехал Курбат, склонился над раненым; недолго осматривал. Распрямившись со вздохом, показал жестом: – «Конец». И тут вдруг припомнил Андрей, что брат до похода к Коломне собирался постричься в монахи, да вот прискакали татары, и он нарушил обет – вместо монастыря отправился на войну.

– «Вот так вот, – подумал. – Вот за что Господь и карает!..»

На прощание он поцеловал Изяслава и, уверенный, что они никогда не увидятся больше, в печали тронул коня…

Далее по накатанному зимнику ехали молча, пока не повстречали гонцов Всеволода, на взмыленных лошадях спешивших к князю Юрию с худой вестью – татары уже Кострому взяли и подбираются к Ярославлю. Все чаще теперь попадались им толпы беженцев из охваченных паникой весей. Все чаще дорогу преграждали тяжелогруженые повозки, запряженные одной или двумя парами быков, гурты скота, включая коров и овец, которые от мороза дохли, как мухи, доставаясь как корм волкам. И все чаще вся эта масса, вся эта многолюдная, кричащая и мычащая река останавливалась в своем течении, бурлила, клокотала и выходила из берегов. Приходилось подолгу ждать, когда она снова сдвинется с места и на дороге воцарится хоть какой-то порядок.

Чтобы поспеть на Сить вовремя, от безлюдного Углича он приказал своим людям свернуть с зимника. До сих пор можно было мчаться без устали (только меняй лошадей), а по звериным тропам, без риска поломать коням ноги, приходилось двигаться медленно, осторожно; но зато путь был намного короче. И они шли след в след, как волки, по местам глухим, самым волчьим, и темный сосновый бор высился, хмурясь, по обоим берегам скованной льдом Корожечни…

Наконец, кружным путем, обойдя село Кой и болота, прибыл Андрей к месту сбора. Боевой стан на Сити – это затерявшаяся среди лесов деревенька из нескольких приземистых, под камышовыми крышами изб, забитых людьми до отказа, а также множество разбросанных то тут, то там куреней – вытоптанных в глубоком снегу ям, брустверы которых были укреплены плетнями из вереска, а сверху наподобие шатров покрыты войлоком. В буграх грунта, спускавшихся к реке, торчали заступы, валялись кирки; слабый ветерок развеивал по стану пахучий, домашний, теплый на морозе дымок, а также острый и пьянящий запах лошадиного пота и дегтя щедро смазанных конских сбруй. На правом, высоком, речном берегу был сооружен вал с тыном. Длинноусые гридни в кольчугах и панцирях, с копьями, на которых были вздеты красные флажки с великокняжеским леопардом, толпились у крыльца срубленной наспех избы, где разместился походный штаб Дорожа. Низкая дверь скрипнула, когда Андрей, согнувшись, вошел в просторную, в рост, горницу, наполненную теплом и запахом железа (оружие и доспехи здесь были повсюду), с деревянными нарами, уютно застланными медвежьими шкурами, с деревянным столом, покрытым красным сукном, – все здесь выглядело чисто, опрятно, добротно не по-походному. В углу, под иконой, сидел воевода, которого Андрей, войдя с мороза, в клубах пара не сразу и признал.

Седовласый Дорож поднялся из-за стола и пошел ему навстречу. При всех обнял и поблагодарил за гонца-«языка», который был захвачен близ Коя. (В скоротечном встречном бою его отроки порубили троих конных булгар, наверное, эскорт, потеряв, впрочем, одного своего.)

– Хотим с Князем против татар встать, – сказал Андрей.

Дорож рассмеялся, похлопал его по плечу и поманил за собой. Выйдя наружу, он провел юношу вдоль вала. Неподвижные, как припорошенные снегом деревья, стражи всматривались оттуда в сторону Бежецкого Верха, а там, докуда достигал взор, простирались лишь снега да леса. До самого горизонта.

– Посмотри, – сказал он Андрею, и рука его протянулась вперед, в сторону стоявшего, как частокол, леса, – ничего не видишь вон там… чуть левее?

Тот внимательно всмотрелся в туманную хмарь болот, оглядел опушку и даже долину реки до того места, где она, изгибаясь наподобие лука, скрывалась за поворотом, и недоуменно взглянул на воеводу.

– Ну, видишь хоть что-нибудь? – дрогнувшим голосом спросил тот. Очи его возбужденно сверкали, что-то незнакомое почудилось в них, и Андрей поспешил отвести взор.

– Ничего я не вижу, – обронил он.

Воевода зачерпнул полную пригоршню снега и растер неестественно бледное лицо свое.

– Твои люди устали, – сказал он, – да и сам ты, как я погляжу, едва на ногах держишься. Отдохни, сходи в баньку и… поезжай отсель. Да как можно скорее. Довольно будет с меня до смерти израненного воина Изяслава…

– Я хочу понять тебя, отче…

– А тут и понимать нечего. Видишь, слева от березняка дымок? Это сигнал – знать, обошли нас уже татарове. Не сегодня-завтра навалятся в силе тяжкой – будем здесь смерть принимать. Ты-то, я знаю, последний мужчина в роду…

– Я буду сражаться. Укажи только место, где стать.

Воевода зябко передернул плечами – вислоусый гридень подскочил и расторопно накинул на него овчинную шубу.

– Тишина странная… – вдруг сказал он. – Даже волки не воют…

Воевода умолк, подыскивая нужные слова, и уже совершенно чужим, глухим голосом сказал:

– Когда волки кончают выть, их повелитель дает каждому знать, куда идти искать добычу, что делать днем или в ночь и все такое. Так и Батыга-волк, устроив облаву, дал приказ своим присным искать Князя со всем войском. И вот подступили они со всех сторон… Да только ни Князя-то нашего – ясного сокола, ни войска всего здесь они не найдут. Слышь-ка, ведь он со всеми полками совсем в другом месте стоит, силы копит!

Андрей догадался, что имел в виду воевода: здесь, в верховье Сити, Князь оставил лишь корпус Дорожа, и, стало быть, татары, уверенные, что застали врасплох все русское войско, обрушатся на них всей силой, спасения от которой нет. Вот и дождался старый воин условного сигнала от сторожи, что враг окончательно введен в заблуждение…

– Отряд Боурондая ударит от Бежецка, так что татарове на нас прежде свои мечи начнут пробовать, – объяснил воевода. – Другой отряд идет по льду Сити с низовьев и ударит по нашему правому флангу. Однако… долина там узкая, берега круты, засеки плотные – воинов своих положат во множестве, прежде чем до нас доберутся… Но, вот незадача, есть еще третий отряд… Погляди-ка, – сказал Дорож, – вон за теми холмами, какие напротив, им удобно сосредоточиться, к тому же оттуда и подход в наш тыл хороший, скрытный; овраг с ручьем между ними видишь?

Этот ручей, петляя меж поросшими дубами холмов, брал начало из бескрайних ситцких трясин, что не замерзали даже в самые лютые морозы. На эти болота и надеялся князь Юрий, выбирая место для расположения одного из своих корпусов.

– Вот здесь и становись со своими отроками, коль живота не жалко. Будешь нам тыл прикрывать…

– Как долго?

– Пока догоревшее солнце не упадет с небес, – невесело пошутил воевода.

Он с трудом, по-стариковски, присел на торчащий из сугроба пень и, указав шестопером куда-то на юг, сказал так тихо, что взволнованный Андрей едва расслышал:

– Обычно булгары атакуют в развернутом конном строю. Однако здесь им не развернуться. Так что не горячись и не лезь на рожон. С холмов не сходи и засыпай булгар стрелами… Отступишь по гатям, когда совсем туго придется… Фронт укрепи тыном, а подмогу я дам, какая ни есть…

И пока отроки с одержимой поспешностью укрепляли крутой склон оврага, валили дубы для засеки и обустраивали стан, явилась подмога.

Порывами дул северный ветер, омрачая черное звездное небо облаками, казавшимися буйными зимними духами, шествующими одетыми в волчьи шкуры. В волчьи шкуры были одеты и люди (назвать их воинами не поворачивался язык), нестройной толпой подошедшие к стану.

– Будьте здоровы, православные! – поприветствовал их Кривуля, горячий и мокрый от пота.

– Будьте здоровы и вы, – отвечали те в разнобой.

– Не робей, братове: бог не выдаст – свинья не съест! – весело гаркнул Путята, в одной рубахе долбивший вместе с Кривулей мерзлую глину. Клубы пара поднимались над ними, как в бане; и пахло от них крепким потом.

– Не так-то громко, молодец. Лепей облачись во все чистое, исповедуйся! – подал голос молодой чернец, осеняя себя крестным знамением.

– Мы сюда не исповедоваться – с врагом пришли биться, – возразил Андрей, также разгоряченный работой. – Что за люди? – осведомился он.

– Мы – влекодлаци, воины Георгия Хороброго, – отрекомендовался молодой воин, что был на голову выше других, а могучую грудь обнажил, словно назло морозу.

– Сицкари, волкодлаки – чертовы оборотни, – подал голос чернец, зябко кутаясь в свою рясу. – Каждый из них хотя бы раз в год становится волком на несколько дней, а затем вновь возвращается в прежнее состояние. – И уточнил, что волкодлаки – клан «облаченных в волчьи шкуры», искренне верящих, что волки являются их прародителями; их женщины – почти все ведьмы. Надевая волчьи шкуры и маски, они, танцуя вокруг костра, мягко ходят по земле и умеют превращаться в волчиц для отпугивания то ли злых духов, то ли врагов…

– Глядя на них, – поделился своими впечатлениями Путята, – испытываешь ужас от мысли, что они, наверное, ликуют, как малые дети, наблюдая, как умирают их жертвы…

– Ох, время содомское, плямя бесовское! – в тон ему возгласил чернец.

– Ну что ж, наверное, настало время вспомнить, как их предшественницы в волчьих масках ходили в атаку, – подытожил Андрей, заметив среди сицкарей много женщин.

– Тоже мне… воины! – усмехнулся Кривуля.

– Говорят, они – воины добрые, Велесовы крестники, – заметил Путята. – Говорят, специальные обряды и посвящения позволяют им быть неистовыми в битве и неуязвимыми для вражеского оружия. Словно заговоренные, устремляются они в самую гущу жестокой сечи и выходят из нее невредимыми. Но… секреты эти сохраняются в глубокой тайне, и никому не дано узнать об их искусстве…

– Обучение воина – тайна для простаков, – возразил Андрей. – Любой нормальный человек ее легко разгадает… Но помимо тайны есть тяжелый, ежедневный труд. Мало труда – нужно время. Взрослого научить сражаться нельзя. Учиться нужно с раннего детства, ибо только начальный этап длится лет десять. Десять лет упорного труда нужно затратить, чтобы подготовить отрока к первой битве…

– Десять лет… – пробормотал озадаченный инок.

– Да, не меньше. А так… впервые взявших боевое оружие вражеские воины будут душить голыми руками. И никакие таинства не помогут.

– Церковь признает таинства, – молвил чернец, – но «воинов-колдунов» причисляет к силам бесовским.

– Ну что ж, – вновь усмехнулся Кривуля, – волк (волкодлак) у соседа коней покрадет, барашков сведет, а сойдутся в лесу – помирятся. А то ведь бывает такой, как мунгалы. Те нападут – ни детей, ни женщин не пощадят, все разграбят, а что увезти не смогут – огню предадут!

При упоминании о своих врагах воины помрачнели. Глаза их вспыхнули злобой.

– Говорят, они бесподобные стрелки, а их лошади в тех случаях, когда нет иного корма, могут питаться листьями, корой и корнями деревьев и, несмотря ни на что, сохранять свою бодрость, силы и проворство, – предостерег Путята.

– Говорят, говорят… – усмехнулся Кривуля. – Что до меня, то Дорофей – воин справный. Умеет устроить засаду и ждать; если нужно, он будет стоять здесь хоть до лета.

Однако до лета ждать не пришлось…

К вечеру ветер усилился, зашевелились в мутно-белой мгле кроны деревьев. В то время как в Божонке люди отогревались по избам, сидели в куренях, у Безымянного ручья продолжалась работа. Каждый понимал, что враг приближается и, ежели не укрепиться, без защиты засек и рвов, гибель неминуема. Между тем заступы не брали твердую, как камень, землю; сильные удары кирок лишь клевали ее, разбрызгивая острые, как стекло, осколки.

Тишина странная, почти мертвая, широкими волнами распространялась вокруг – в наступившем безмолвии раздавался лишь скрежет лопат, кирок да надсадное дыхание занятых тяжким трудом людей. Ни волчьего воя, ни звуков стана на высотах сзади, на том берегу, не было слышно.

– Поторррапливайся, братове!.. Бог не выдаст – свинья не съест!.. – подбадривал работающих Путята. Рубаху он снял, и могучие мышцы его блестели от пота.

Пошел снег, тотчас покрывая комья рыжего суглинка, которые заступ Андрея раз за разом выбрасывал из постепенно углублявшегося рва. Он трудился упорно, с каким-то бездумным ожесточением, обливаясь потом, не в силах остановиться. Впрочем, стоило остановиться, как по мокрому телу под взопревшей рубахой шершавыми змейками полз озноб, иней плотным налетом мгновенно садился на потное лицо…

После многочасовой работы ныли натруженные мускулы плеч и рук, ломило спину и двигаться не хотелось, ведь ратное ремесло – совсем иное, нежели каждодневный труд ратая. Ведя коня на поводу, он спустился вниз по откосу и двинулся вверх по ручью…

Внезапно будто кто-то окликнул его, и тотчас засосало под ложечкой. Он оглянулся – женщина какая-то была чуть видна на пригорке, как туман белый. Потом никого не стало. Потом она вновь возникла, но уже в другом месте…

– Господи, вот напасть, ей-богу!..

Подошел Кривуля с Курбатом; сказал, что забереги льдом прихватило, но стержень струит живой, так что в брод необходимо накидать «чеснока»…

Андрей лишь плечами пожал.

– Что, старшой, будем теперь татар дожидаться? – осведомился Кривуля.

Конь его, поводя блестящими от изморози боками, нетерпеливо потянулся к воде. Фыркнул. Рядом шарахнулся мышастый трехлеток Курбата и пошел, пританцовывая, боком.

– Стой ты, ражной! – сдержал его старый воин.

– Обсушиться бы надо, – подал голос Путята. – Отдохнуть. Ведь вторые сутки без сна!

– Будет мне вечный сон, коль татар провороним, – отозвался Андрей, но, тем не менее, распорядился выставить сторожу и располагаться на отдых.

Курбат вернулся, а Кривуля с Путятой отъехали версты на две вверх по ручью, чтобы следы замести да «чеснок» в воду кинуть: ведь у «поганых» тоже кое-какое соображение имелось. А где они были, кто знает; может, за сто верст, а может – совсем близко! Слава Богу, что пошел снег – русским он был на руку.

Как-то сразу пересохло во рту; он потянулся к воде, пытаясь зачерпнуть из стремнины. В черной воде плавали невидимые льдинки, серебром позванивая о край котелка. Андрей пил долго и жадно, ощущая, как все внутри леденеет, пока его ровно кто-то в бок не толкнул – он поднял голову. Видит, а рядом у поваленного дерева деваха незнакомая стоит. Росту небольшого, да такая вся из себя ладная, что глаз было не можно отвесть. Но… что-то в ней было не так, ибо конь его внезапно шарахнулся, как шальной, храпя, раздувая ноздри и кося на нее округлившимся глазом…

– «Пей не со дна, а с глубины! Помни, что ночь для охоты дана…» – прямо в сердце кольнул негромкий, но быстрый, как стрела, глас – шепот полных, строго очерченных губ. Неужели почудилось?

Он был поражен, встретившись взглядом с взглядом спокойных, желто-зеленых глаз. Она же, тряхнув головой, сняла малахай, и ветер тотчас же разметал по плечам ее светлые, но какие-то странные локоны – седые, будто у древней старухи, с синеватым отливом. Серьезная, строгая, с неподвижным, как у сфинкса, лицом, отчасти скрытым бармицей, она казалась воплощением некоей подспудной силы, будто выкристаллизовавшаяся из Силы Ветра, жизненной Силы Леса, Силы течения Воды, Силы Пространства (Холода) и Силы Тишины тоже. Она являла собой Силу Зверя, воплощая саму Его суть – красоту в беге, в порыве, в покое, в ярости – некое вечное и грозное присутствие в окружающем мире, безнаказанное и свободное. Она была настолько притягательной и одновременно таящей в себе угрозу, что имела сходство с добротно сработанным мечом, наполовину извлеченным из ножен.

– Ты что же, разглядываешь меня? – улыбнулась она столь обезоруживающе искренне, что Андрей отбросил свои опасения и устыдился…

Он стоял перед ней зачарованный и бездыханно любовался чертами властного, сурового, но по-своему прекрасного лица.

– Пошто обомлел, воин? – спросила она. – Не робей! – Голос ее он хорошо различал, но с губ ее до сих пор не слетело ни звука.

Сердце его всколыхнулось – негоже было мужчине, княжьему отроку робеть перед девкой! Бросив свой меч в ножны и распахнув полушубок, чтобы был виден серебряный леопард, держащий в лапах крест – герб Великих Владимирских князей, он вскинул руку в приветствии. А после… лишь долго смотрел на нее, она – на него. В упор, глаза в глаза. (В глазах ее полыхало желтое пламя.) Это был взгляд без капли страха, взгляд Зверя перед смертоносным прыжком, полный уверенности, что никакое оружие – ни копье, ни стрела – не убивает мгновенно. Это… как если смотреть на острие сабли, занесенной над твоей головой…

– Хочешь смотреть на меня… что ж, смотри, – наконец, сказала она, опуская взгляд долу. – Только попомни, что когда смотришь в бездну, то и бездна смотрит в тебя… А что, ты и вправду не заробел?

То чувство, какое испытывал он, вряд ли можно было сравнить с чувством страха. То не был ни сон, ни бред. Ему было все равно, как если бы он был уже мертв: – «Я не был. Я был. И нет меня. Нет у меня желаний…» – как ветер, пронеслось в голове. А уж после не было совсем ничего – ни пространства, ибо исчезли границы, чтобы вместить его, ни времени, ибо ничего вокруг не происходило, пока не обрелось зрение, чтобы вновь лицезреть его – не похожие уже ни на что небеса с обилием ярких, почти немигающих звезд, с прозрачным, низко висящим облаком Млечного Пути, протянувшимся дугой по небосводу…

– Ну, раз не боишься, помоги моим деткам перебраться на тот берег, – сказала она.

Только теперь он разглядел за ней пацана лет пяти и девчушку немногим помладше. Их волосы тоже были словно посыпаны серебром.

– Не досуг мне, – ответил было он, наперед зная, что не откажет. – Без того припозднились – спешить надо… Ну, да ладно. Видно, ничего не поделаешь.

Одной рукой он подхватил девчушку, другой – пацана. И вновь испытал странное чувство, вспомнив, как в детстве носил на руках щенков – теплых, беззащитных, пахнущих молоком. На середине ручья оступился (дала знать о себе травма) и, не дай бог уронить, сжал их покрепче: девчушка всхрапнула только, а пацан заскулил, ну совсем как щенок, и, изловчившись, попытался укусить его руку.

– Ах ты, шельмец! – ругнулся Андрей.

Шаг за шагом, проламывая лед, покрытый толстым снежным покровом, выбрался на другой берег. Опустил детей и вернулся обратно, чтобы помочь перебраться их матери.

– Будет жестокий мороз, – предупредила она.

Пока суд да дело, детки ее так быстро и ловко принялись устраивать временную стоянку, что Андрей, недоверчиво следивший за ними, был поражен.

В прибрежных кустах было много валежника, который, казалось, только того и ждал, чтобы вспыхнуть костром. Когда Андрей перенес Незнакомку, огонь уже разгорался, а из еловых веток был сооружен шалаш.

Она извлекла его саблю из ножен и разрезала оборы. Они так замерзли, что скрипели и визжали под лезвием. Лапти и тяжелые онучи успели обледенеть. Он снял рукавицы и принялся растирать себя снегом. Наконец, улыбнулся, зашевелил пальцами и протянул ноги ближе к костру. Снег между тем вокруг костра не таял, а кристаллы его были тверды, как песок.

Она же долго любовалась его саблей, глядя, как пылает и искрится в мятущемся свете смертоносная сталь.

– В наших краях не умеют делать таких, – заключила она и с несомненным превосходством добавила: – Но я могла бы убить тебя и голыми руками.

Как ни странно, он ей поверил на слово, сразу. Истина открылась ему в этом мрачном заснеженном урочище. Не очень приглядная, надо сказать, истина: все, что происходило с ним раньше, было, по сути, игрой, – даже побег из дома, обучение воинской науке и участие в разбойной дружине «воинов-псов»…

– Убить несложно, – покаяно как-то сказал он. – Но женщина не должна быть воином.

– При одном лишь условии, – отозвалась она, – если мужчина способен ее защитить. Если нет – она сама становится охотницей или воином, ибо гораздо злее и хитрее его и способна поставить его на место, будь он хоть князь. В могилу с такой раньше всегда клали оружие. У такой не может быть ни обустроенного жилья, ни каких бы то ни было иных свидетельств тихой семейной жизни.

Андрей покачал головой.

– А ты-то сама из каких будешь? – осведомился он.

Незнакомка пожала плечами.

– Я зверь иной породы, я… из свиты Велеса.

– Из тех, что боятся огня?

– Мы не боимся огня – он нам просто не нужен… Вы, белосветники, видите лишь то, что на свету и не дальше своего носа, тогда как тот, кто находится во Тьме, одновременно видит то, что на свету, и то, что скрыто от вашего взора.

– А вы добрые?

– Доброта в воине есть вырождение, – отвечала она. – Вот почему мы не бываем ни добрыми, ни злыми, ибо познали всего лишь… как светлую, так и темную стороны жизни. В пору своего совершеннолетия мы приносим Велесу кровавые жертвы, чтобы он даровал возможность повергнуть врага. И… лишь самые достойные становятся «зверем, познавшим молитвы... зверем, сожравшим отраву любви».

Андрей вспомнил мать. Красота ее рано увяла, однако до конца дней своих она оставалась женщиной доброй и тихой. Она сопровождала его по жизни, как тень. И лишь когда ее не стало – он ощутил дыхание ее любви и… пустоту.

– От любви нельзя умереть. Любовь придает силы и… полноту жизни, – сказал он.

– Ты слишком молод, чтобы судить, что такое любовь… Для нас она – почти всегда смерть, – объяснила Она. – Впрочем, иногда мы рождаемся заново, а Бог Велес по слепкам счастья вводит нас в новые жизни…

– Сдаюсь, – сказал он. – Но я что-то слышал об этом.

– От кого?

– Мать рассказала. Ведь я из рода Айбури…

– Лунного Волка? А как же твой господь? Ты же крещенный!

– Наши епископы предрекают конец света и призывают принять мученический венец… А я хочу жить и сражаться.

– А ты умеешь сражаться? Ты очень хорошо умеешь сражаться?.. А если я скажу, что уже к утру ты погибнешь и твое мертвое тело будет деревенеть на морозе?

Он уже догадался, кто Она. И в чем Ее Сила. Эта Сила – Сила Волчьей Стаи. Но та Сила, что сокрушила русские грады и надвигалась на них, была совсем иной природы. Не Божеской. И не Волчьей. Это была Сила Хаоса, рожденная Пустотой, против которой даже Ее Сила (своих сил он пока не знал) была ничтожна.

Беда страшная явилась на Русь в эту лютую зиму. Он еще не знал, что враг, рассыпавшись по всей Северо-Восточной Руси, не оставляет за собой камня на камне, а паче, что он в «силе тяжкой» уже мчится к Божонке, равно как и своей судьбы не знал тоже.

Не знали своей судьбы ни старый мудрый Курбат, ни Джика, ни Кривуля; никто, кроме Дорожа, не знал, что уже несколько дней назад Бурундай без боя взял Углич и выслал вперед 12-тысячный отряд булгар и нижегородцев, чтобы по реке Корожечне скрытно выйти в тыл русскому войску, а с севера (от Мологи) уже подбирались к Божонке тумены Кадана и Бури. Никто из всех русских воев еще не знал своей судьбы…

– Где ж твои детки? – спохватился Андрей.

– Поди уже дома.

– Где ж он?

– А у нас везде дом, – спокойно сказала Она, неопределенно махнув рукой в сторону гулко шумевшего леса.

Вернулись донельзя уставший Путята с Кривулей.

– Все в порядке, старшой. Кругом – ни души. Пора двигаться в лагерь. Там поди уже кашу варят. – Незнакомку они будто и не заметили.

– Пора и мне, – тихо сказала Она. – И да будет сказано, что настоящий воин, не будь он негодяем или дураком, умирает с надеждой, что Лес всегда будет местом, где позволено обитать только храбрым сердцам, любящим женщинам и Волчьей Стае!

Она повернулась и легко ушла в ночь по глубокому снегу. И только тут он приметил, что Она боса (в такой-то мороз!); и странно было видеть на снегу следы босых ног рядом с волчьими…

 

В свой стан из дозора он вернулся к полуночи и, не снимая брони, мгновенно забылся в тяжелом сне без сновидений. Пробуждение было внезапным и странным…

Небо над холмами зарделось багрянцем, багряный отблеск окрасил верхушки елей. Легкое, почти воздушное прикосновение мгновенно отозвалось в нем острым чувством тревоги – и он мгновенно проснулся, как зверь, готовый вскочить, бежать, грызть, рвать… Но твердая ладошка, отстранив обнаженное лезвие сабли, прикрыла губы его, и он услышал жаркий шепот:

– Тише. Тише…

– Что случилось? – спросонья не мог понять он.

– Вставай! Быстро! – Она потрясла его за плечо. А он не сразу сообразил даже, в чем дело, долго нащупывая в потемках дверцу куреня, а потом, окончательно разбуженный хлынувшим навстречу морозным ветром, поднимаясь по вырубленным ступеням к макушке откоса, голубеющего отливом снега в черной глади ручья.

И опять Андрею стало не по себе от разлившейся кругом тишины, от безмолвного присутствия Несчастья. Он молчал. Молчали дозорные. Слышно было лишь как хрустит снег под ногами собиравшихся воедино людей.

Воины занимали свои места. Сами, без всяких распоряжений. Белый ее полушубок, и лицо, и фигурка слились с глубокой снежной синевой на крутом откосе. И лишь орехово-зеленые глаза, обращенные к клубящейся хмари болот на востоке, яростно и знакомо сверкнули во тьме.

– Худо, если прорвутся… – сказала она шепотом, не оставляя надежды. – Тогда не уйти никому. А ты… совсем не боишься умереть?

– Ты?.. Как ты здесь? И… почему я должен бояться умереть? – недоуменно спрашивал он. «Ведь смерть не страшна!» – пришла на ум заветная формула Ак-Бакыра, хотя… умирать все равно было страшно.

– Слушай, из окружения вряд ли удастся прорваться. Они вот-вот ударят на Дорожа, а после ворвутся в село. Но… слышишь, как тихо?

– Да, тихо.

– Сегодня я почему-то испугалась смерти… Нет, не своей. Твоей. – Ее голос дрогнул, точно она оступилась внезапно. – Боюсь увидеть твое изуродованное страданием лицо, услышать твой стон, предсмертный хрип (слышал, как хрипят люди, когда им перерезают глотку?); а будучи проникнутой сочувствием, терзаться раскаянием, что не смогла продлить тебе жизнь…

– А ты?.. Ты-то сама… надеешься уцелеть? Может быть, именно мне придется закидать тебя комьями мерзлой земли и снега в этом самом овраге, чтобы по весне, когда вешние воды обнажат истлевшие останки, перезахоронить их по-христиански.

– Добро, что ты жалеешь меня, – улыбнулась она, – ведь сердечность наших встреч на земле дарует надежду на новые жизни…

Разбрызгивая сверкающий серебром снег, подъехал Дорож с двумя десятками гридней во всеоружии. Он был оживлен, даже весел.

– Ну что, помстимся сегодня за Еремея и Матушку Русь? – живо осведомился он и указал на ручей. – Смотри, Андрей, здесь овраг – что твой ров. Если вороги пойдут по нему, в нем и полягнут. А на Сить им не выйти – лед не выдержит панцирной конницы!

– Если выйдут – конец, – возразил тот. – Река здесь мелка, а мороз лютый – поди промерзла до самого дна.

… Солнце вставало над миром. Гигантское огненное полотнище утренней зари – багряное, пурпурное, алое – широко разостлалось на небе…

Внезапно налетевший порыв сорвал с ближних сосен их белые покровы, и они, иссиня-черные, зловещие, сказочно огромные в полумраке, зашумели недобро и угрожающе закачали своими ветвями, а от черной кромки леса донесся поначалу трепетный, но стремительно нарастающий звук. Татары показались внезапно, с ног до головы запорошенные снегом, и двигались бесшумно, сплошной массой, словно сорвавшаяся с гор снежная лавина. Какая-то непреодолимая сила неудержимо влекла их прямо на притаившиеся в засаде русские полки. А они в проблеске чуть приподнявшегося над заречными лесными массивами солнца, в морозной дымке над широкой, заснеженной поймой Сити неподвижно и безмолвно стояли в ожидании стремительного удара.

Андрей мельком взглянул на нее. Это было великолепное зрелище. Перед ним была дева-воительница, негодующая и беспощадная, с длинными, как стрелы, ресницами и с полным стрел колчаном за спиной. Стоя к нему вполоборота, она вся подалась вперед, губы ее приоткрылись, ноздри раздулись – ну, точь в точь волчица перед прыжком. В сузившихся глазах бушевало огненно-желтое пламя. Тело ее было напряжено, как натянутый лук, так что казалось, будто она и дышать забывала.

Ощущение неотвратимости судьбы, необходимости жертвы нахлынуло вдруг на него с непреодолимой силой: дело ведь, как предупредил Дорож, предстояло серьезное, ибо уж слишком силен был враг; он двигался быстро, бесшумно, искусно, словно заговоренный, обходя засеки и минуя сторожи. Можно было еще затаиться, пропустить его тьмы и тайными тропами уйти на север – там, за заснеженным руслом, лежали незамерзающие даже в самые лютые морозы, вечно окутанные туманами Ситцские болота, куда даже такие искусные и бесстрашные полководцы, как Субудай, вряд ли отважились сунуться.

А день этот, то есть утро, выдался снежный, морозный…

Был конец февраля, час, когда и летом-то солнце не успевало целиком подняться над дремучими ситцкими просторами, так что кровавый рассвет с трудом озарял часть долины. Гигантские ели с высокого правого берега отбрасывали необычайно густые черные тени; волки, предвкушая поживу, в нетерпении выли в чащобах на все голоса, а русские кони храпели и били копытами снег…

И когда, наконец, передовые отряды татар показались на опушке, некстати показавшийся на востоке край солнца озарил долину – и они неожиданно оказались слишком близко и стали видны во всем своем множестве, как на ладони, – угрюмые, на малорослых и злых лошадях!

В полуверсте их передовые остановились, принюхиваясь и присматриваясь, как настоящие волки, в то время как из-за спин выезжали все новые, тесня передних и растекаясь по сторонам широким полукругом. И хотя в предыдущих боях их полегло немало, все-таки числом своим они превосходили русских, так что можно было дивиться, как, каким образом удалось пройти столь многочисленному войску по глухим лесным тропам, где порой мудрено пройти и одному.

Вновь на миг замерло сердце Андрея, когда он оценил их число. Да, пожалуй, и не у него одного. Однако громкий и, как всегда, бесшабашный голос Путяты прибавил всем бодрости:

– Не робей, братове! Бог не выдаст – свинья не съест!

Дружинники принужденно рассмеялись...

– Бог-то не выдаст, – покачал седой головой Курбат, – да, видать, на Руси крепко измена засела. Ведь куды супостат окаянный забрался!

Прозвучал одинокий охотничий рог – и через мгновение, которое вновь оглушило своей тишиной, раздался лязг, будто несколько сот кузнецов ударили по наковальням... Этот звук повторился раз… потом еще и… еще – это дружинники ударили мечами о щиты, изготавливаясь к битве. В отдалении в унисон пропело еще несколько рожков, и их мажорное звучание порадовало слух, как самая сладкая музыка, а в ответ донесся злобный рев татар. Этот рев да ржание испуганных коней на какое-то время перекрыли все прочие звуки…

Не раздумывая особенно долго, татары силой одного тумена с неудержимостью горного обвала атаковали растянутый фронт щитников. Погоняя своих малорослых, но выносливых коней, они неслись на врага, сотрясая воздух пронзительными криками, от которых даже у бывалых дружинников кровь стыла в жилах. Они, наверное, намеревались с размаху протаранить русские ряды. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Однако вылететь со льда реки на обрывистый правый берег оказалось не просто, тем паче, что щитники (в нарушение обычая воевода поставил вперед не испытанных воинов, а кметей) не сошли с места; они стояли, как вкопанные, словно зачарованные видом приближавшихся, как сама смерть, всадников. Стояли, надо сказать, как стена, а конница – не таран, чтобы бить в стену. И вот уже те из татар, что находились на острие атаки, стали отворачивать, в то время как те, что следовали позади, продолжали напирать. Возникла сумятица. И тогда, по команде Дорожа, ударили стрелометы, которые своими полутораметровыми стрелами, вонзавшимися в мохнатую, кишащую груду, пронзали двоих-троих сразу…

Эта бесформенная, на первый взгляд, груда, однако, быстро рассыпалась, разделившись на отдельные группы и на одиночных всадников, которые скакали уже взад и вперед по всему фронту, стреляя из луков, в то время как менее удачливые, скорее всего, уже не в силах остановиться, продолжали катиться вперед и напарывались на рогатины, установленные в искусно замаскированных «волчьих» ямах. Многих поражали копьями русские ратники, а по телам павших рвались вперед следующие и тоже погибали. Полки Дорожа стали накрепко!

Вновь собравшись воедино, серая колышущаяся масса покрыла все пространство перед шеренгами русских и, под конец, соприкоснулась с ними. И тут началось!.. Клубы сверкающей снежной пыли поднялись там, где падали, как подкошенные, кони и люди, где щит ударялся о щит, а меч о меч…

Русские сражались отчаянно. Но вот показались новые отряды. Это были булгарские всадники – союзники татар: они вышли из Углича и по реке Корожечне прошли до Коя, а после по гатям, сооруженным ростовцами, вышли в тыл Дорожу. Облаченные в чешуйчатые доспехи и панцири, они двигались по двое, плечом к плечу, как один человек.

– Теперь пора! – сказал воевода, внимательно следивший за битвой, и подал условленный знак. Вновь раздался звук боевого рожка.

Вот когда все и должно было случиться! (Андрей не спешил, ибо время теперь не имело значения. Он медленно поправил наручья, опустил личину, вздохнул полной грудью и тронул коня.) Конница младшей дружины, ломая невысокий кустарник, рванулась вперед.

– Поостерегись там! – крикнул вдогонку Кривуля.

В сверкающем серебром ореоле отряд вырвался на противоположный склон и с ходу врезался в гущу боя…

Как во сне, замелькали перед взором его всадники, оскаленные лошадиные морды, искаженные лица с черными дырами кричащих ртов, с глазами, вылезшими из орбит; и будто во сне, доносился до слуха его несмолкающий звон и посвист стрел, сливавшийся в один протяжный звук, а иногда в этой сумятице успевал уловить он за взмахом чужого меча взгляд врага, короткий и яростный, как вспышка, и, прежде чем он угасал, ощутить, как поддается удару живая плоть. О том, что нужно уцелеть в первом бою, он забыл сразу и вспомнил на миг лишь тогда, когда внезапная легкость, словно тело его стало вдруг невесомым, обуяла его целиком и он увидел над собой искаженные, словно застывшие, лица булгар, лес конских ног, а еще край багряного солнца, показавшийся над лесом, и черные кроны сосен. Это была смерть?..

Нет, он не умер…

Когда, наконец, багряный рассвет целиком озарил поле битвы, а снег заискрился, засверкал в его свете кровавыми блестками, русские, сплошь устлав трупами белоснежную скатерть долины, потеряли надежду. Основная их сила – старшая дружина – полегла почти полностью, а те, что еще оказывали сопротивление, делали это из последних сил. Небольшими группами они оттягивались к обозам, безнадежно застрявшим в снегах Болотеи, где сицкари-волкодлаки, взяв в руки боевые секиры, сражались столь же яростно, как профессиональные воины. Они бесстрашно рубились с конницей, словно в лесу расчищая просеку. Гора мертвых тел росла перед ними. Пешие, конные – все смешалось. Пешие не страшились конских подков, всадники сами налетали на выставленные копья пехоты, чтобы своими телами сломать ее строй.

В чем был долг волкодлаков сегодня? Умереть. Так как их смерть должна был явиться предтечей грядущей победы…

Волчий вой раздался совсем близко – это был яростный рев человеческих голосов. Но люди кричали как-то по-особому – по-звериному…

Погребенный под грудой навалившихся сверху тел (что его и спасло), он еще жил, сердце билось, выталкивая из ран сгустки черной, как ночь, крови. Он еще был в сознании, но уже не слышал ликующего крика татар: Дорофей Семенов был окружен и изрублен мечами. Однако победа, ими одержанная, оказалась не радостная, не бескровная: сицкари, одержимые «духом Зверя», оставляли за собой лишь горы трупов поверженных врагов, добивали своих раненых, чтобы избавить их от позора плена, а их жены встречали подступавших татар таким плотным, таким убийственным шквалом стрел, что те останавливались и, плотно сомкнув щиты, долго дожидались благоприятного момента для продолжения атаки. И напрасно татарские воеводы подгоняли своих людей – к стану русских до поры нельзя было подступиться. Они долго и яростно бились тяжелыми мечами и секирами, стоя на сцепленных в круг санях, а порой бросались на врага с голыми руками. Так что битва у Ручья оказалась даже более жестокой и кровопролитной, чем на льду Сити.

Подъехавший Бурундай изменился в лице. Открывшаяся картина кровавой бойни, в которой пало немало его храбрых воинов, поразила его. Но, скорее всего, поразили его вовсе не размеры потерь, а несколько полуголых урусутов, лежащих на грудах убитых ими татар, а также топчущиеся в замешательстве его нукеры, в то время когда победа была уже одержана. Молодая женщина поразительной красоты в кольчуге почти на голое тело стояла на трупах врагов, подобно волчице перед обложившими ее со всех сторон охотниками.

Бурундай подозвал тургаудов.

– Раз вы не можете взять ее живой, засыпьте стрелами – я больше не могу терять воинов, хотя бы и таких, которые не могут пленить одну урусутку! – повелел он и повернул коня к русскому стану…

В изрядно помятых доспехах подъехал Нарык. Бросил к копытам его коня отрубленную голову Дорожа, и она покатилась по снегу, криво щерясь окровавленным ртом. Вороной, известный в орде не меньше, чем сам Бурундай, всхрапнул от испуга и шарахнулся. Темник в ярости лягнул его пяткой.

– Ты привез известия, и, конечно же, нехорошие? – вкрадчиво осведомился он, даже не взглянув на трофей.

– Хан Бури прижал урусутов к реке. Хан Кадан с булгарами довершает разгром… – неуверенно сообщил вестник.

– Что еще? – почуяв недоброе, нахмурился Бурундай.

– Несколько сотен прорвались и ушли по гатям… – замялся тот, но, в конце концов, выдавил: – Урусутских конязей среди убитых мы не нашли...

В ответ грозный темник не проронил более ни слова, но в одночасье не по себе стало молодому булгарину, ибо лицо его теперь выражало холодную жестокость, будто в темной, бездонной, как омут, душе всколыхнулось все зло мира, и холодом повеяло от него, как от заснеженных урусутских просторов…

Приказав сломать спину тысяцкому, давшему урусутам уйти, он послал вдогон две тысячи. Но… кони проваливались в черную воду. Воины отчаянно цеплялись за кочки, за чахлые кустики, пытаясь вырваться из трясины. Немногие вернулись обратно – обмороженные, потерявшие оружие. Головы отважной урусутки он также не дождался.

Ветер подул из-за Идиля, снегом запорошило убитых, всколыхнулись заиндевевшие ели и сосны. Эхо пошло гулять по чащобам…

 

А Андрей лежал долго…

Давно погас в мертвом конском глазу сполох небесного пожара, а от груд мертвых тел перестал исходить пар; перестал подтаивать черный от крови снег. Не слышно стало отзвуков боя, лишь полз над долиной нескончаемый волчий вой.

Лежа на снегу, он уже ничего не боялся. Бой для него был окончен. Он хотел открыть глаза, но не мог разлепить смерзшиеся ресницы. Он даже не сделал попытки протереть их. Все равно. Он и не предполагал, что умирать так легко. Он даже рассердился на себя, что втайне боялся смерти.

Шел снег. Небо – хмурое, густо-лиловое, сияющее с поистине победоносным великолепием – изливало на него холод. С трудом повернув голову, он увидел кромку тревожно шумевшего леса, разделенную надвое воткнувшейся наискось сулицей, а у самых глаз – мертвую руку, сжимавшую обломок сабли. Снежинки, падавшие на его лицо, уж не таяли, и он был уверен, что мертв. Вскоре, впрочем, снегопад прекратился. Однако мороз разразился нешуточный, так что волосы примерзали к земле, а у кромки ручья, текущего по дну оврага, образовалась толстая ледяная корка. Но… будто кто-то был рядом, согревая его теплом своего тела. Но кто – мать, чудесным образом восставшая из мертвых, ангел-хранитель, явившийся препроводить его душу в вечную обитель или кто-то иной, непостижимый и страшный? Бог весть…

И так продолжалось почти до полудня, а когда, наконец, сознание вновь вернулось к нему, над зубчатой кромкой леса уже яростно полыхало багряное солнце.

– О Господи! – невольно сорвалось с его губ.

Какая-то белесая полупрозрачная наволочь покрывала склоны холмов, от края земли и до края. Долина была вся в снегу; все кругом – и берега реки, и деревья – были скрыты под белым покровом. Снег спрятал следы яростной битвы, не оставив намека на разыгравшуюся здесь накануне трагедию, и лишь косо вонзившееся в землю копье оставалось единственным свидетельством той правды жизни, которую запечатлела его память.

В настороженной тишине вновь раздался тоскливый волчий вой. Он стремительно взвился вверх, достиг самой высокой ноты, а потом замер столь же внезапно, как и возник. И снова раздался. А он вдруг увидел неподвижно стоявшего поодаль зверя с белой, заиндевевшей на боках шерстью, который выл, подняв морду к багряному солнцу, – да, Ее, легенду и тотем колдунов-сицкарей, этакую красивую Белую Волчицу, которая должна была даровать им победу.

Сердце его замерло, как вчера, перед боем. Но все-таки, прежде чем страх, как хмельное вино, опьянил его разум, он сумел дотянуться до сломанной сабли. Однако когда поднял взор – никого уже не было и в помине. А возможно, вообще не было, ибо сон разума мог породить и не таких чудовищ…

Как ни странно, он выжил. Полумертвого, его подобрал конный булгарский разъезд, принявший его за одного из своих по доспехам и байсе. Он был в сознании, хотя и не мог говорить, а неподалеку от места, где его нашли, обнаружили следы неведомого зверя крупнее волчьих…

 

ПРОШЛОЕ – ТАКОЕ, КАКИМ МЫ ХОТИМ ВИДЕТЬ ЕГО.

 

У Владимирских золотых врат Андрей остановился надолго. И долго пытался представить лютый февраль 1238-го года, когда орда Батыя подошла к его стенам, обнесла город тыном, «начаша туры рядити», «пороки ставити от утра до вечера» и «меташа камение в град велие, ими же множество людей избиша». Он даже поднялся на сохранившийся вал и долго глядел себе под ноги: вроде бы земля как земля – сквозь изрядно вытоптанную туристами траву проглядывал буроватый суглинок. Однако, наверное, вот здесь, на этом самом месте, татары, проломив стену, по трупам защитников ворвались внутрь. (И, наверное, где-то здесь пролилась кровь юного князя Владимира, казненного Батыем в устрашение русским.) Он пытался представить картины штурма, но… образ не возникал.

– Андрей! – Видно, его друзья заждались, несколько раз обойдя и осмотрев Ворота.

На площади перед Успенским собором Андрей почувствовал странное смятение, и сердце его встрепенулось, как пойманная в силок птица. Ему вдруг почудились… нет, скорее, он ощутил раздавшиеся где-то в сокровенных душевных родниках некие торжественные, вдохновенные аккорды, отзываясь на всплески которых перед взором его заметались сполохи пурпурных и багряных тонов. Четкий абрис Собора стал вдруг расплываться, озарившись переливами все того же пурпура и багрянца…

– Что с тобой? – участливо спросила Блондинка.

– Нет… Все в порядке… – ответствовал он, замедляя шаг и испытывая неодолимое желание укрыться в тени, будто солнце слишком палило (было пасмурно), просто-напросто жгло. Он даже взялся за сердце, а оно уж и не билось вовсе, хотя он был все-таки жив…

Под сводами храма царил полумрак, а в центре стояла золоченая, украшенная барельефами рака. И притихший Андрей, благоговея перед светлой памятью Князя, прикоснулся к его святым мощам и застыл в странном, похожем на сон оцепенении, а он спал вечным сном, прижимая к груди меч, и не ответил на горячий призыв его сердца.

Ему чудилось багряное солнце, величаво и медленно поднимавшееся над островерхими елями, и лиловое небо, цеплявшееся за них, и снегом засыпанные лесные массивы, и будто бы тихий, слышный лишь сердцу голос – шепот красивых, четко очерченных губ: «Возвращайся!»

Возвращайся? Но куда?..

И вот он на берегу Сити. Наступил день – новый, вещий…

Выдался он по-осеннему мрачным, дождливым. Давно рассвело, однако солнце скрывалось за тучами. Накрапывал дождь – мелкий, промозглый… осенний. Туман покрывал леса и болота. Гиблый туман. Было сыро и холодно.

Река Сить… Вокруг, куда ни глянь, – типично русский пейзаж: заброшенные поля, убогие села, и не тянет ниоткуда ни жильем, ни дымком. Текут ее воды, идут своим чередом дни, ночи, месяцы, годы; и вот уже века унесла река жизни… Но по-прежнему днем в неспешном течении ее отражается вечность, и неторопливо плывут над ней облака, а к вечеру, когда солнце садится за Бежецким Верхом, в ней отражаются звезды и огни редких изб Божонки, что вот уже восьмой век спит беспробудным сном в этом глухом, позабытом Богом и Временем Всемогущим краю…

Андрей остановился и оглядел кромку тревожно шумевших деревьев на другом берегу. Маленькие черные черточки на сером фоне низко стелившихся туч привлекли его внимание. Их было довольно много. Птицы кружили, описывая плавные круги, потом круто снижались и тут же опять взмывали вверх, быстро махая крыльями. Он долго следил за ними, кружащимися и взмывавшими над живописным холмом, омываемым рекой и мелким безымянным ручьем. Этот холм венчал покосившийся деревянный крест метров пяти в высоту, подобный военному трофею (spolia opima), что некогда возводили на месте битвы победоносные римские полководцы. Перед ним река расширялась между двумя берегами, один из которых был пологим и почти безлесым, а другой, правый, поднимался довольно высокой грядой, на которой редким частоколом стояли темные ели.

Проглянуло солнце – и ветер развеял клочья тумана, а над холмом разошелся полог плотных, полных дождем облаков и проглянул кусок необычайно чистого, густо-синего неба. (Однако сыро и холодно оставалось по-прежнему.) И тотчас нечто давно забытое, но все же знакомое всколыхнулось в душе, будто вновь раздался зов одинокой волчицы – внезапный, негромкий, непреодолимый, как смертный грех; а сама душа вдруг заболела, застонала от беспричинной тоски. Волчий вой раздался как наяву, взвился вверх, достиг самой высокой ноты, потом замер, а потом он… четко услышал иные звуки, сначала слабые, потом более четкие; и чем ближе подходил к обрывистому берегу ручья, тем громче их слышал – множество людских голосов, ржание коней, скрипы и звон оружия. Было такое чувство, что находился он посреди кипящего жизнью военного стана, только люди говорили как-то странно, да и самих их видно не было…

Ощутив на себе чей-то пристальный взгляд, оглянулся – ни души, никого вокруг не было (спутники его безнадежно застряли где-то на полпути). Ничего он не понимал, только все ощущал этот настороженный взгляд, словно смотрящий через оптику винтовочного прицела из-за частокола мрачно возвышавшихся неподалеку деревьев.

– Кто знает, кто там прячется, – вслух произнес он, – может, это и не волк вовсе… – И внезапно по-настоящему страшно стало ему, взрослому и, в общем-то, храброму человеку, как если бы могло произойти нечто странное, то, чего никогда не случалось ни с ним, ни вообще с кем-либо. А после ни звука более не доносилось из девственной чащи, ни малейшего движения собственной души не ощущал он, будто не осталось ничего кроме этой вновь воцарившейся кругом тишины. И, осиянная этой гробовой тишиной, дикая красота ситцкой долины показалась ему красотой заброшенного кладбища, да и сами леса – глухими и безмолвными, как могилы павших здесь русичей.

Он осторожно пошел по дорожке, ожидая увидеть в непомерно высокой траве белые человеческие кости и пустые глазницы иссушенных солнцем и омытых дождем черепов. Но вдруг его сосредоточенный взгляд загорелся восхищением. Лесная трава и невысокий кустарник были обильно смочены росой, и… Она шла, высоко подоткнув юбку…

Тяжелые отливающие серебром волосы были уложены в две косы и на грудь перекинуты, чтобы не отягощать сильной стройной шеи, а на концах их ленты белые вплетены. Поглядел Андрей на Нее и подметил. Росту небольшого, но вся из себя ладная такая, сильная. Она двигалась вроде бы и не спеша, но с каким-то подспудным, звериным изяществом. На миг у него замерло дыхание – в Ней было что-то отличавшее Ее от всех других женщин, которых он знал.

Это было наваждение какое-то. Наверное, у него был довольно растерянный вид, когда он повстречался с Ней взглядом. Ее необычайные желто-зеленые, как осень, и древние, как само время, глаза смотрели в упор, не мигая. На первый взгляд в Ней не было ничего странного. Но его разумения не хватало, чтобы понять Ее до конца. Тем не менее, освободиться от Ее чар он был не в силах. Он как зачарованный коснулся губами Ее виска. Она чуть улыбнулась, встряхнув серебряными волосами. Он спросил Ее имя. Она назвала его. Но он так его и не понял, потому что ничего уже не имело значения.

– Был конец времен, и смерть, и ужас… – негромко так сказала Она.

Да, все было. Что из того? Они вновь встретились и стояли в начале нового цикла. Все возвращалось на круги своя – спираль жизни не имела конца. Ждала ли Она его здесь или явилась по зову сердца, он не задумывался. Но ведь именно ради того, чтобы обрести Ее, он сражался когда-то на Сити; а чтобы обрести вновь – пережил череду рождений и перерождений и в настоящем своем воплощении, следуя подспудному зову, оказался у Ручья Надежды…

– «… И вселились боги в свои тела… и приняли в них свой облик»… – явилось на ум.

Он повернулся, чтобы задать Ей какой-то вопрос, но Она, сосредоточенная и неторопливая, взяла его под руку и увлекла за собой. Пробившись через «сиреневый костер» верещатника, обвитого целой тучей насекомых, они оказались на вершине холма, на котором грозно высился тот самый деревянный крест, который он заметил издалека. Сумрачный, на все четыре стороны без конца и края простор был внезапен после ограниченного вида низины, ветер бодрящими волнами гулял здесь, чуть приглаживая высокую, обильно покрытую росой траву. Хорошо были видны луга Плотовик, где, по легенде, приняли последний бой остатки дружины Дорожа. А позади высилась еловая роща, давно уже не знавшая вырубки.

– Это место Силы, – сказала Она, и он узнал голос – Ее Голос. – Прежде здесь, у слияния вод, стояла часовня, посвященная памяти воинов Дорожа, погибших на Сити. Само нахождение ее здесь является непререкаемым свидетельством, что именно «… здесь (есть) Древо Жизни, выросшее на костях героев русичей, здесь (была) битва со злом, здесь (есть) меч Истины и Храм Божий!»…

По опыту Андрей знал, что в места кровопролитных сражений редко залетают птицы, а поющих вообще не бывает, деревья все больше искривлены и странны на вид; земля в таких местах просто усеяна человеческими останками, оружием и прочим хламом; а водятся в таких местах лишь… волки да дикие козы. Да и сама атмосфера часто давит на человека, так что нередки приступы беспричинного страха и мании преследования. Но… ведь столько лет минуло, будто целая вечность, так что сама память должна была источиться в прах! А он все равно помнил: в часы усталости и беспричинной тревоги, чудился ему вновь и вновь, как когда-то, раскатистый, покрывающий гул чащоб, атакующий рев орды и вторящий им волчий вой сицкарей; и он уже знал, что татарам удалось оттеснить дружинников Дорофея Семенова на речной лед, а потом порубить их всех, до последнего воина. Не было тогда никакого прохождения под ярмом – пленных татары не брали, да никто, собственно, в плен и не сдался. Помнил он, где был стан русских, где окружили обоз, в каком месте пал Дорож и где ему, уже мертвому, отрубил голову татарский нукер, дабы бросить к ногам Бурундая…

– Расскажи, – вдруг попросила Она, – о той, ну… что была тогда рядом. Она была красива? (Как, наверное, всякая женщина, привыкшая к безусловному успеху у мужчин в этой жизни, Она не могла потерпеть даже гипотетической соперницы.) Слыхала я, что женщины тогда были сплошь ведьмы. Надевая волчьи шкуры, они умели превращаться в волчиц и научались этому раньше, чем ходить…

Андрей задумался.

– Была ли красива… – тихо повторил он и внезапно с ужасом понял, что вспомнить не может.

– Не хочешь ответить? – сказала Она и, не дождавшись ответа, произнесла скороговоркой: – Сколько лет минуло? Сто? Тысячу?.. Все равно. Ее давно нет в живых!

– Нас всех давно нет в живых, – уточнил он, одновременно как бы давая понять, что если человек мертв, то и говорить не о чем.

Незнакомка понимающе улыбнулась.

– Теперь уж я и не знаю, – согласилась Она, – кем была – посвященной жрицей, волкодлаком или просто оборотнем. Если бы знала наверняка, то непременно сказала бы…

Как бы то ни было, его властно влекло к Ней; он, как когда-то, чувствовал, что проваливается в какую-то бездну и был готов потерять все – положение, деньги, саму жизнь, наконец, за краткие мгновения близости, но… был не в силах ее даже обнять!

Столько времени кануло в Лету, что теперь Она уже не казалась ему воплощением этакой подспудной природной силы (Силы Зверя), самой сути ее пола. Да, она по-прежнему являла собой некое вечное присутствие в мире, однако на сей раз оно не было сколь-нибудь яростным; оно было ну, например, как присутствие храма на Нерли среди окружающего лугового раздолья, удивительным и таинственным образом перекликавшееся и с ним самим, и с временами года. Она по-прежнему сохраняла в себе какую-то тайну, но… тайна повторения событий была уже вне Ее компетенции.

Он знал, что татары выиграли битву. Но… это был не конец, как полагали одни (и иже с ними); иные, как водится, ждали, куда качнется маятник судьбы. Ждал и Великий князь Киевский и Переславль-Залесский Ярослав Всеволодович – лелеял надежду, что обретет, наконец, вожделенный Великокняжеский Владимирский престол. И обрел-таки, чтобы потом самому и потомкам его «целовать татарские сапоги и подставлять свои спины под татарские плети»!..

Андрей посмотрел на Нее – солнце уже давно встало, и в Ее бездонных глазах отражалось густо-синее небо; а перед его глазами одна за другой рождались и сменяли друг друга картины, порожденные вдруг пробудившейся памятью, и он все созерцал и созерцал их, бездыханный…

В тот самый момент, когда нукеры нацелили свои луки, чтобы наверняка сразить страшную урусутку, вдруг проглянуло багряное солнце, ярко озарив поле битвы. И не знавшие страха воины услышали вдруг страшный рык и увидели зверя, какого раньше никогда не встречали, – огромного, белой масти, сходного видом с волком, но гораздо крупнее всех волков, каких когда-либо приходилось им видеть. Мороз пробежал по коже, волосы встали дыбом, и они замерли, скованные животным ужасом, когда он повернул к ним свою окровавленную морду, сверкнув глазами, в которых полыхало желто-зеленое пламя.

Огромная белая волчица, как живой ураган, не обращая внимания на стрелы, сыпавшиеся со всех сторон, расплескала их, как грязь, в один миг. Ничто не могло ее остановить. У тысяцкого конь словно споткнулся, захрапел и встал на дыбы.

– Мара! – только успел вскрикнуть он, повернул коня и, изо всех сил погоняя его, понесся прочь.

– Мара! Мара!! – вслед за ним вскрикнули нукеры и, обуянные страхом, не переставая кричать, помчались во весь опор по болотам. Их испуганные лошади, неистово подгоняемые седоками, неслись, не разбирая дороги, грызя и толкая друг друга, сбрасывая оцепеневших от страха людей прямо в трясину, а за ними по пятам, обдавая спины холодным дыханием, неслась сама Смерть.

Но… внезапно прекратив их преследовать, Волчица вернулась к Ручью. Еще на берегу, даже не видя, что произошло в стане, Она почувствовала, что там произошло нечто страшное. Стало совсем светло и морозно. С вершин и откосов холмов медленно стекала к реке зловещая тишина – больше не было слышно ни голосов, ни лязга оружия; татары ушли в сторону Бежецкого Верха, торопясь примкнуть к тьмам Батыя, оставив то тут, то там – на обоих берегах, у засек и на холмах, среди елей и сосен, возле куреней и просто на речном льду – лежащие в одиночку, но чаще вперемешку, в тех закрепленных морозом позах, в которых застигла их смерть, неподвижные человеческие фигуры. Они лежали в снегу так густо, что местами сливались в огромные черные пространства, будто там стаял весь снег. Некоторых Она с любопытством обнюхивала…

Чутье предупреждало Ее об опасности – к свежему запаху талого снега примешивался тяжелый запах крови вкупе со смрадом сгоревшей человеческой плоти. Но, по-видимому, Она знала, что такое смерть, и беспокойствия не выказывала. Наконец, тихо, как умеют только дикие звери, подобралась к неподвижной человеческой фигуре, едва видневшейся из ядовито сверкавшего на солнце сугроба. Неподалеку, мордой наполовину в ручье, лежал буланый конь, не оставивший седока до самой смерти; дальше – утыканный стрелами Курбат..; а еще дальше – погребенный под спудом убитых им врагов Кривуля…

Откопав уже полузамерзшего Андрея, Она положила мощные лапы на его грудь, а после накрыла своим телом и лизала ему лицо до тех пор, пока он не отогрелся и не пришел в себя. Он знал, что умрет, и, когда вдруг почувствовал на своих щеках жаркое дыхание, был уверен, что это всего лишь бред…

– А Князь с оставшимся русским воинством? – осведомился он под конец. – Что с ними сталось?

– Никто, кроме тех, кто в сумраке ночной Тьмы не спал сладким сном, у языческих костров приближая Рассвет, не знает Истины, – сказала Она. – Все было не так, как записано в летописях: подобно тому, как матерый волк избегает тайных ловушек охотников, князь Георгий обманул Бурундая и собрал войска на Могоче. Те же, кто, помня и храня свои истоки, встал на защиту Справедливости, выиграли битву и обрели свой небесный Град, сияющий и грозный во веки веков…

И Она рассказала, что, когда у Красного Холма (Китежа), где сливались воды Неледины и Могочи, пришло время вступить в бой дружинам князей Святослава Юрьевского, Всеволода Ярославского, Владимира Углического и Василько Ростовского, – татары не выдержали. Как побитые псы, они, изрядно поредевшими своими отрядами, от коих вкупе осталась едва одна треть (ведь не воздух же, в самом деле, рассекали мечи воев-русичей на всем кровавом пути орды от Рязани до Сити!), простояли семь недель под Козельском и обратились вспять, в свои холодные степи. Однако Великого князя к тому времени уже не было в живых…

А здесь и сейчас, в сочившихся откуда невесть и собиравшихся в ручей водах, над которым порхали деревенские ласточки, отражался холм с храмом, плывущий в подводной глубине, как сказочное видение. Точно так же в скоротечных родниках его памяти отражалось прошлое (важнейшие события его… предыдущих жизней). Оно, вобрав в себя что-то, наверное, самое важное из настоящего, представало перед его мысленным взором отчасти таким, каким он хотел видеть его. Что было давным-давно, что будет – смешалось. Река Жизни не имела конца. А прошлое…

Что-то раскрылось в душе, и он подумал о нем всего лишь как о начале пути, как о некогда прозвучавшей прекрасной прелюдии…

– Но… тот бой не окончен, – сказала Она. – Ведь битва Сил Света и Тьмы происходит в разных местах одномоментно. И не затихает ни на минуту. Так, Святой Георгий, воплотившись в ипостаси Великого князя, противостоял Абсолютному злу семьсот лет назад. И сегодня это противостояние продолжается…

Тогда в чем же начало?

Он понял – в Силе Памяти, в Вере, что любой русский, не будь он негодяем или дураком, останется русским и умрет с надеждой, что Святая Русь всегда будет местом, где позволено жить только храбрым сердцам, открытым навстречу друг другу. Что Она и есть то духовное пространство, Память Сердца, которое будит Разум в поисках Правды; что Она есть тот самый Ручей Надежды, близ которого появляется Белая Волчица, предвещая очередной могучий взмах крыльев.

– Увидимся ли мы еще? – спросил он.

– А почему нет? – тихо отозвалась Она, точно зная, что, хотя возврата к прошлому нет, всякий раз их пути будут сходиться в одну в сполохах молний сияющую и уходящую за край сущего дорогу – ДОРОГУ БЕЗ НАЧАЛА И КОНЦА…