Реальным пацанам: Эрику, Андрюхе, Женьке, Сереге, Геннадию Я бежала от тебя, мой Мужчина! Прости, хотела назвать тебя сероглазым. Почему-то вижу я глаза твои, добрые и нежные, серыми и ловлю себя на мысли, что даже не знаю, какого они цвета. Это ты смотрел на меня то смешливо, то с упреком и совсем не как друг – я иначе тебя не воспринимала и старалась обойти этот твой взгляд, неосознанно дразня со свойственной женщинам игрой и горделиво демонстрируя свое равнодушие к тебе. Теперь ты далеко и я могу признаться, что видела, как ты смотрел на меня. С предательской улыбкой замечала я, как появлялась тонкая морщинка на переносице, когда ты злился. Злился на мое непослушное упрямство, но был, как и прежде, ласковый и добрый и никогда не позволял себе грубость.

Сейчас, через годы, я благодарна тебе за этот твой взгляд, что среди безликой массы одинаково уставших от жизни, под гнетом извечных проблем бедолаг однажды остановился на мне. В грязной, бесформенной рабочей робе, пропахшей гнилью перемерзлой картошки за год разъездов по колхозам от биржи, в широком бабском платке, с огрубевшими от работы, совсем не интеллигентскими руками, что казались тебе самыми красивыми, я чувствовала себя королевой через этот твой взгляд.

Ты научил меня самоотверженно работать и ценить свой труд. Тут, в сельской школе, женщины-технички смотрят на меня как на некое недоразумение: городская, в придачу учительница, а в земле копаться не брезгует. Я думаю, ты бы гордился мной. Я делаю все то же, что и они: сгребаю сено, полю грядки, убираю картошку, мою пол, - с удовольствием делаю то, чего не знала в городе, поменяв свое кабинетное кресло на каждодневные сельские хлопоты. Они даже не догадываются, какая страшная я лентяйка. Может, потом, когда привыкну, проявится моя “барская натура”, теперь же все новое мне интересно, как то жизненное разнообразие, “экзотика”, что за копейки гнала в дождь и мороз “добивать” разваленные при Союзе хозяйства.

До того дня, когда меня переклинило на требование у администрации центра занятости человеческих условий подвоза безработных, я как-то встретила свою знакомую, взахлеб рассказывала, что “не просыхаю” от колхозов, а она как отрезала: “Тебе не может это нравиться, не твой уровень, просто для тебя это экзотика”. В конце концов, опостылели и этот мат, и пропитые рожи, и беспросветность, что затягивает в болото вечным отсутствием денег, и молодые-здоровые, что смирились с безысходностью, прописавшись на бирже, и даже не пробуют сопротивляться, и это курево до отупения… Прости.., я все еще курю. Но я обязательно брошу ради тебя, ради… нашего с тобой сына. Я хочу, чтобы вырос он похожим на тебя, высоким и сильным, нежным, с большими серыми глазами.

Я ни о чем не жалею: среди грязи и пустоты человеческих душ, унижения брезгливого шмона по карманам на выходе из колхозного склада, вытрясания чрезмерно раздутых по окончании переборки овощей нищенских торб я встретила тебя. Это ты научил меня быть сильной. Помнишь ту безмерную фуру, которую выгружали вы втроем? Вернулся ты уставший, с мокрым, запыленным лицом. Но глаза твои непокоренного, что застыл на краю бездны, улыбались, искрились солнцем, когда широкая мужская ладонь протянула обычную грушу – мой секундный женский каприз. Ты коснулся моей ладони, а рука, влажная от пота, горячая, ослабевшая от перенесенных, тяжелых мешков, едва дрожала. Ты вернулся победителем. И от этого твоего случайного прикосновения теплая, щемящая волна нахлынула внутри. Так хотелось утонуть в твоих объятьях, излить безумную, безудержную нежность, приласкать, запутав пальцы в поседевших без поры, коротких волосах. Я сдержала себя (безумная, глупая гордость!), растоптала без жалости, испугавшись пожара, робкую маленькую искру, что вдруг вспыхнула ярко в душных, сырых стенах склада. Я так хотела коснуться твоих иссушенных жаждой губ… Прости.., что сдержала себя.

Знаешь, мама рассказывала, что в детстве сосед меня, забавляясь, подкинул вверх и не поймал – падала я головой об асфальт. Возможно, закидоны мои временами – последствия того падения.

В тот день, когда переклинило меня на бунт за права безработных, послала я еще одно письмо, не слишком деликатное, в Министерство образования, где совсем не интеллигентно возмущалась государственной политикой, когда по окончании срока контракта уже не “молодой специалист”, пусть себе и семи пядей во лбу, выброшен на обочину жизни, поскольку учителя родного языка, каких штампуют каждый год институты, оказываются невостребованными на Родине.

…У меня не было времени подготовиться к разлуке с тобой. Я своей рукой подписала срок “заключения”, выбрав из двух неизвестных “черную дыру” на карте Беларуси. Я бежала от тебя. Не оставив адреса, телефона. Не простившись. Я бежала…

Да убежать не смогла…

Год назад приехала я на руины школы, которую кто-то умный принял в состоянии капитального ремонта. И дышали дети весь год строительной пылью, вытирая густой пласт ее, что ложился на парты, несмотря на старания техперсонала, рукавами новеньких костюмчиков. Прикрывали кабинет не дверью, а грязной тряпкой, потому что с очередной подачкой после перерыва безденежья строители возвращались, чтобы за неделю просадить выделенные средства и исчезнуть до нового их поступления. Весь год так и строили, а поклеенные учителями обои и потолок в восстановленных классах уже через месяц от их халтуры и влаги почернели. Обидно за свой труд.

Жалко баб, что работают здесь как проклятые за гроши, ведь колхоз не приносит прибыли. В день зарплаты они выстраиваются с ребятней перед банком, чтоб отобрать в неровном бою на выходе у своих ободранных мужиков те же нищенские копейки, ведь пропьют, забыв о семье, в тот же день спустят все на водку, которая находит их у магазина, несмотря и на эти категоричные меры.

Раздражают необустроенность и бесхозяйственность, что веют от разбитых окон и высаженных дверей внешне еще крепких трехэтажек напротив моего дома, которые, брошенные хозяевами, превращаются в помойку. Говорят, негде жить людям. Зачем же было запускать так покинутые дома? Почему не сохранили их для тех, кто не бежит, а приезжает в деревню?

Бесит от тупых распоряжений администрации, абсолютно противоречивых, которые перечеркивают предыдущий приказ и сводят, как камень Сизифа, со всей ответственностью выполненную тобой работу на нет. А это время, которое я просто не могу так глупо терять. Время, что отбирают неорганизованность, мероприятия “ради галочки”, педсоветы, на которые выносят вопросы, далекие от уровня руководителя школы и отдельно взятого предметника: зачем мне, филологу, знать о драных кроссовках Иванова, обмусоленных директором до состояния “бомжам позавидуешь”? Я ж не бегу к учителю физкультуры обсуждать проблемы снижения успеваемости с моим приездом в сельскую школу. Каждый должен заниматься своим делом, а не хвататься за все подряд. Может, я и разошлась, ведь в чужой монастырь со своими правилами не лезут. Но из-за нехватки времени моими действиями руководит здоровый расчет. Рассчитывать приходится, когда все классы с пятого по одиннадцатый в школе твои, а вместо ставки на восемнадцать часов в неделю работаешь все тридцать. Но, очевидно, моя загруженность – это единственное, на что пожаловаться не могу.

Работа спасает меня от тебя. Я стала забывать черты твоего лица и вдруг испугалась: неужели я придумала тебя, нежного и доброго, с сильными мужскими руками, которые однажды снимали меня с нагруженной льном машины? Твои серьезные глаза напротив, такие близкие и далекие для оторванного от земли, просили довериться, когда широкие ладони раскрылись мне навстречу. Ты не сомневался, что не упустишь меня. Тебе нельзя было не поверить. Я чувствовала запах травы, безудержного солнца и… этот пьянящий запах Мужчины, надежного, защитника. Он забирал мою силу… Смущенная затянувшимся нахождением в твоих руках, я поспешила коснуться ногами земли. Безумная, глупая гордость! Зачем позволил ты ей спуститься с небес?!.

…Зиму я отвоевала с местными коммунальщиками. Представь себе, что отопление в квартире такое, что карандаш в руке замерзает. Спать ложишься под тремя (больше просто не было) одеялами, казенными, как и парта, одинокий стул и кровать в моей комнате, и в той же одежде, в которой ходила на занятия. Часто до утра не могла уснуть ад холода, а на уроках, не отдохнув, разбитая, злая, срывалась на детях. Такой “социальный стандарт” обеспечивался, по опросам местных, всю зиму не только в нашем доме. Ты был прав, когда злился на меня. Я, как упрямый баран, бьюсь лбом в стену. Для кого-то в теплом кресле оказалось проще уволить кочегара, чем сделать ремонт в этой дырявой халупе, не говоря уже о том, чтоб разобраться, почему новостройка не держит тепло, отдает его, несмотря на горячие батареи в квартирах. Результаты моей войны были мизерные. А люди ж тут на всю жизнь и смирились уже с тем, что ничего не изменишь. И это “что толку”, укоренившееся в сознании масс, угнетает. Я с ужасом думаю, что скоро снова зима…

До сих пор не могу привыкнуть к тому, как позволяют унижать себя люди. Ко мне в трехкомнатную подселили молодых специалистов: в комнату “панича” по приказу директора техничек отправили мыть окна. А приехав с выходных, увидела переклеенные кухню и прихожую: для девахи-переростка налаживать быт в субботу, как оказалось, погнали учителей. А может, так и нужно этой забитой, затюканной деревне? Если терпит она с собой такое обращение, пусть город, наглый и бесцеремонный, поучит ее. Только не из добрых человеческих побуждений помощи отправились те подневольные наводить чистоту в чужом доме – директор приказал, посягая заодно и на моё, заляпанное извне краской окно. Этого я уж, собственница, не выдержала, взбунтовалась, запретив пересекать границы своей территории.

Год назад меня заселили в такую же запущенную, как и остальные, комнату, с развороченной розеткой, обвисшими, пожелтевшими обоями, которые не переклеивались, видно, со времен постойки дома. Ко всему труба ржавая потекла. А кто-то ж тут жил до нас. Почему не потребовали на отъезде навести после себя порядок? Если кому-то не стыдно меня было тут поселить, с моей аккуратностью мне не стыдно будет и сдать все в исходном состоянии. Не прикладывалась ни к трубе, ни к обоям. В конце концов, не на пожизненное заключение я тут, чтоб обживаться. Бежала.., чтобы забыть тебя… Живу.., приближая встречу.

Особенно грустно мне весной, когда прилетают аисты, красивые до умиления, белые. Гордо несут на сильных крыльях ощущение безграничного простора, возвращаются птицы в гнезда свои. Их широкие буслянки повсюду: на вершине засохшего, мертвого дерева у реки как знак непобедимости жизни, на бетонных столбах электролинии вдоль дороги – напоминание человеку о настоящем хозяине на этой земле, в густой зелени могучего дуба, что подпирает облака и ловит солнце. От них исходит ощущение воли, которой тут не хватает мне. Есть деньги, возможность реализации в работе, а когда-то (мы бедные, но гордые)… я была по-неземному счастлива… просто быть рядом с тобой.

Ты был слишком серьезным, задумчивым в тот день, весенний, когда прилетели аисты. Я, чувствуя неловкость за чрезмерную болтливость, перестала дурачиться, заколыханная дорогой домой, притихла, склонившись на твое плечо. Хватило меня ненадолго. Увидев через окно в автобусе его, белую, длинноногую, тонкую свечку с ярко-красным язычком пламени, что мелькнула на черной вспаханной земле, дышащей сизым паром под косами горячего солнца, я в радостном восторге открывателя вскочила: “Буслик!” Ты повернул голову не к нему почему-то, а на мой сумасшедший крик. Я поняла все прежде, чем губы обожгло твое властное, безудержное желание. Оплеуха, звонкая, во вдруг притихшем автобусе с десятками любопытных глаз взорвала воздух. На мой испуг от своего поступка, что перехватил дыхание, ты обнял меня, чтобы снять нервное возбуждение, и, нежно коснувшись щекой, прошептал: “Не бойся, Малыш, это больше не повторится. Прости… Я сумею защитить тебя от себя”.

Я снова сдержалась… Положив ладонь на уста, что кричали мне одной в безграничной, холодной Вселенной. Заставив молчать о том, что было тебе неподвластно.

Я хочу быть твоей, ты слышишь?! Я люблю тебя, мой Мужчина!