Старый анекдот

 

Однажды, гуляя по Кремлю, Коба решил заглянуть к Бухарину и

похвастаться новеньким стеком с набалдашником из позолоченной берцовой

кости. В гостях он попросил:

- Слушай, Бухарчик, я тут хочу разобраться с Троцким и доказать ему, что

он не понимает диалектики. Так ты не можешь мне объяснить, что такое

диалектика?

Бухарин снисходительно улыбнулся:

- Как бы тебе попроще сказать? Вот, например, если обезьяна взяла в руки

палку - это хорошо или плохо?

Коба зарделся, поспешил спрятать стек за спину, потом подумал и сказал:

- Плохо?

- Почему же плохо? - засмеялся Бухарин. - Как раз хорошо, потому что если

обезьяна взяла в руки палку, значит, это орудие труда, значит, обезьяна

стала трудиться, следовательно, появилась прибавочная стоимость, и, в

конце концов, появился пролетариат - самый революционный в мире класс,

и мы смогли совершить революцию.

Да, рассудил Коба, пожалуй, такой диалектикой Троцкого не удивишь. Но

вслух осторожно спросил:

- А в чем же здесь диалектика?

- Не торопись, слушай дальше. Теперь, предположим, пролетарий взял в

руки палку: это хорошо или плохо?

Коба подумал чуть дольше и еще неувереннее спросил:

- Тоже хорошо?

- Как же хорошо? - начал горячиться Бухарин. - Ведь оружие пролетариата -

это булыжник, так? А как пролетарий возьмет булыжник, если у него уже

палка? - Бухарин остановился и посмотрел на Кобу. В глазах Кобы стоял

плотный туман. Бухарин немножко испугался и скороговоркой докончил:

- Но даже не это главное, а то, что ни булыжника, ни палки у него быть не

должно (здесь, заметь, тоже диалектика), а должны у него быть только

цепи, которые он все хотел бы потерять, но не знал как. Ну, а мы бы знали,

но не говорили ему, и спокойно делали мировую революцию.

- Значит, плохо? - с досадой уточнил Коба.

- Плохо, плохо, - успокоил Бухарин. - Давай, беги к Троцкому, а то

забудешь.

По дороге к Троцкому Коба размышлял о магических цепях, опутывающих

пролетариат, потеряй он которые - и вся революция к едреной матери.

Едва войдя, он прямо с порога громко начал:

- Слушай, Троцкий, спорим, ты не понимаешь диа:

Внезапно из глубины кабинета раздался истошный, путающий строевые

команды крик Троцкого:

- Молча-ать! Смирно-о!

Это он мне, что ли, подумал Коба и хотел было убежать, но одумался,

покосился на звезду генералиссимуса на погоне и упрямство взяло верх. Он

подошел поближе и только тут сообразил, что Троцкий просто не заметил

его появления. И правда, увлекательное занятие Троцкого заставило Кобу

пока забыть про диалектику:

- Слушай, Троцкий, а чем это ты занимаешься?

- А, это ты. Да вот, кроликов вывожу.

Троцкий методично выводил кроликов из клетки в загончик из колючей

проволоки, подбадривая их миниатюрным штыком, примкнутым к

миниатюрной же винтовочке. Кролики понуро брели к своим барабанчикам,

равномерно расставленным в загончике.

- Ух ты! - по-детски восхитился Коба.

- Да, брат. - Троцкий принял покровительственный тон. - Не чета твоим

занюханным зекам: На, хочешь повыводить? - и самодовольно протянул

Кобе винтовочку.

- Настоящая? Давай постреляем, - предложил Коба.

- Да ну: Я стрелял уже. Ладно, один холостой патрон можешь выстрелить.

Коба тщательно прицелился и выстрелил. Кролики дружно забарабанили.

Коба с сожалением отдал винтовочку и задумался. Чего-то кроликам

Троцкого явно не хватало, лишь нельзя было понять, чего именно. Наконец,

его осенило:

- Троцкий! Почему твои кролики не гадят? У них в клетке и поддона нету, а

все чисто. Какая-нибудь новая порода?

- Нет, старая, - довольный непониманием Кобы, не спешил объяснять

Троцкий.

- А почему не гадят?

- Почему не гадят? Гадят, причем сильно. Первое время.

- А потом вдруг перестают? - не поверил Коба.

- Не вдруг, а постепенно, за пару дней. Нечем им у меня гадить, понял? Мои

кролики, как когда-то сказал Ильич по другому поводу, не испытывают ни

большой, ни малой нужды. Ведь почему все испытывают нужду?

- Почему?

- Жрут и пьют много, вот почему!

- А твои:

- Совсем не жрут и не пьют! И выдерживают, правда, немного, зато хлопот

никаких. Ну и, конечно, надо все время пополнять поголовье. Диалектика,

брат!

- Кстати!! Хорошо, что я вспомнил, - спохватился Коба. - Спорим, Троцкий,

ты не понимаешь диалектики?

Откуда он узнал?! Неужели Бухарин донес? Троцкий в сердцах выстрелил, и

кролики перестали барабанить. Это его немного успокоило. Хорошо, пусть

Бухарин донес, но, зная недоверчивость Кобы, еще неизвестно, кому от

этого будет хуже. Наверное, просто берет на пушку, дзержинец паршивый,

взял себя в руки Троцкий и решил не признаваться:

- Сам ты диалектики не знаешь.

- Я серьезно, Троцкий, - не унимался Коба, улыбаясь одними глазами. - Вот

смотри: обезьяна взяла палку - это хорошо или плохо?

- Сам ты обезьяна! - обиделся Троцкий. - Это винтовка, а не палка. У тебя у

самого вон палка, как у обезьяны.

Коба зарделся, поспешно спрятал стек за спину и сказал:

- Я не тебя имел в виду. В доисторическом смысле - это хорошо или плохо?

- А какой рукой?

- Что - какой? - опешил Коба.

- Что-что. Какой рукой обезьяна палку взяла? - зло прищурился Троцкий.

Коба растерянно поморгал. В нем закипало матерное ругательство по

адресу так гадко подставившего его Бухарина. Он уже не верил в успех, но

попытался спасти положение:

- Тормозишь, сука: Ну, правой, или левой - один хрен:

- Ты сам тормозишь, - открыто злорадствовал Троцкий. - Я спрашиваю,

передней или задней?

Коба тупо смотрел на Троцкого. Надо было сдаваться.

- Передней?

- Нет, задней, - серьезно ответил Троцкий.

- Почему?

- Потому, что передней обезьяна дрочит. Шучу. Передней она держится за

ветку на дереве.

- А если на земле? Обезьяна же может жить и на земле? - унижался Коба в

поисках хоть малейшей зацепки.

- На земле, говоришь, - со значительностью растянул Троцкий. - Ну, какая

же это обезьяна: Это уже будет пролетарий. Тогда его и на цепь можно:

Красный, как рак, Коба выбежал от Троцкого. С тех пор он стеснялся носить

стек. Он велел переделать его в альпеншток, а сам стал ходить с трубкой.

 

Мать

 

- Павлуша, cъешь винограду? А может, лучше сочка?

- Сочка - хуже, - вдруг донеслось от стены. - Не хочу ничего. - И потом

без видимой связи: - Ты когда уйдешь?

Она и не подумала обидеться.

- Пять минут еще.

Пять минут прошли.

- Ну, я пошла, Павлуша? - она взъерошила пальцами выглядывавшую из-

под одеяла часть макушки. Голова Павлика сделала оборонительное

движение.

- Ты вечером придешь? - спросил недовольно.

- Лучше завтра, Павлуша. А то мамочка ничего не успеет. Я пораньше

постараюсь, ладно?

Павлик опять отвернулся к стене и спрятал голову. Только бы не попросил

свою "басуху" принести, помедила секунду. Не попросил.

Вечером Лена пришла с работы поздно, наверстывала, чтобы освободить

побольше завтрашнего утра. Настроение портила мысль: "Может, поехать?

Дитя, хоть и большое, а одно осталось. Может, поспит. Один день все равно

ничего не решает..." В конце концов, решила не ехать, не формировать

проблему.

Дома до полуночи все вертелась на кухне. Гудящие за день ноги

набегались, и как-то сами собой вдруг сели, голова упала на ладони. От

кастрюлек на плите шел теплый ароматный пар, успокаивал. Не выключая

свет, Лена легла ухом на стол, подумала, посидит так пять минут, и пойдет

спать. Надо выспаться.

Незаметно Лена уснула. Во сне ей привиделся залитый солнцем луг,

полдень, майская теплынь и речушка с холодной прозрачной водой, а вдали

парочка смирных лошадок. Через речушку был шаткий мостик без перил, на

нем стоял Павлик в рубашке и штанах из белой холстины и почему-то с бас-

гитарой наперевес, низко наклонил голову и прилаживал пальцы к струнам,

как будто собирался взять один из своих нижайших в мире аккордов. Сердце

Лены замерло в ожидании необъяснимого чувства падения и полета,

которое овладевало ею, когда Павлик мучил лады, подражая рок-звездам.

Тем временем Павлик, кажется, раздумал играть. Он помахал ей

приветливо рукой и стал босыми ногами на край мостика, разглядывая

гальку на мелком дне.

Не успела Лена крикнуть: "Павлуша, не становись в воду, простудишься" -

как он, по-детски взмахнув руками, со всего маху спрыгнул в воду и

побежал в туче брызг куда-то далеко от нее, на другой берег, к пасшимся

там лошадям и к солнцу в пол-неба.

Пробежав шагов двадцать, он упал и скрылся в высокой траве, и Лена

тоже поспешила к тому месту, не беспокоясь, конечно, а просто не желая

отставать в этой непонятной игре. Она нашла его лежащим навзничь, руки

под голову, с травинкой во рту, серьезным взглядом уставившимся в синее

небо, как будто он мог увидеть сквозь него звезды.

- Павлуша, чего ты убегаешь, - спросила Лена, подходя. - Пойдем лучше

лошадок посмотрим.

- Да, лошади смешно пасутся, - сказал Павлик, раздумчиво глядя в ту же

точку.

- Почему смешно? - Лене тоже стало смешно.

- А разве лошади не смешные животные?

Лена не знала, что ответить.

- Мама, а ты принесешь мне басуху в больницу?

- В больницу нельзя, сынок, там людей полно, где же ты будешь играть?

Выздоравливай поскорее... - она протянула руку, желая взъерошить его

непослушный мягкий вихорь. Павлик ловко уклонился, вскочил на ноги и

начал отходить спиной к солнцу, лукаво глядя, как она щурится из-под

ладони.

- Павлуша, куда же ты ... - Лена нерешительно двинулась с протянутой

рукой вслед Павлику, который ускользал невесомыми шагами. Было видно,

как солнце греет ему спину, и он светло улыбался то ли от озорства, то ли от

блаженства.

- Подожди, я пойду с тобой, - готово было сорваться с губ. Вместо этого

получилось строго-безразличное: - Смотри, не уходи далеко, - на что,

впрочем, Павлик не обратил никакого внимания. Лена боялась, если она за

ним побежит, то он снова спрячется в траве, и она уже его не найдет.

Но Павлик и так без труда потерялся, когда сам захотел, исчез,

растворился в слепящих лучах, стоило ей посмотреть на мгновение в

сторону смешных лошадей.

От волнения Лена проснулась. Аромат, под который так хорошо спалось,

сменился противным запахом гари. Некоторое время она соображала,

откуда посреди ночи может исходить запах горелой картошки. Потом

увидела синий огонек под одной из кастрюлек, и делать нечего, принялась

кулинарить заново.

Утром Лена приехала к Павлику, вошла в знакомую палату. Он лежал на

животе, одной щекой на подушке, поверх тела была свеженаброшена

простыня, на перильцах висело аккуратно сложенное одеяло. Из-под

простыни виднелась часть стопы и свесившаяся до пола рука. Казалось, он

вот-вот оттолкнется этой рукой, упруго встанет и пойдет умываться.

- Павлуша, вставай, мама пришла. Боже, сынок, а почему ты под одной

простыней? Тебя кто-то укрывал ночью? Просыпайся! А одеяло кто сложил?

- Лена стянула с его головы простыню и подняла с пола безвольную кисть. -

Ужас, как ледышка... Чем они думают? Ребенка в такой холод не накрыли

одеялом. Устрою я им сцену, пусть только появятся... Павлуша, я вижу, ты

не спишь, вон глаз смотрит. Давай, переворачивайся, смотри, что мама

принесла покушать. Неужели не проголодался? - она осторожно

перевернула Павлика на спину, укрыла и подняла повыше, подоткнув

подушку. Затем провела рукой по багровой полосе, отпечатавшейся на его

щеке, попыталась пригладить пожестчавшие волосы. - Ой-ой-ой, совсем

липкие. Не удивительно, неделю не мылся. Ничего, скоро выпишемся,

устроим дома хорошую ванну. Павлуша, куда это ты смотришь? - она

проследила немой взгляд его запавших и сузившихся глаз. Прищур век

делал этот взгляд если не осмысленным, то каким-то напряженным,

страдальческим. Лене стало не по себе. - Сынок, ты опять в одну точку

уставился? Смотри, мама твое любимое пюре принесла. Пожалуйста, прошу

тебя... - с этими словами она вложила ложку пюре в его полуоткрытый рот,

убрала лишнее с губ. - Ой, зачем ты языком выталкиваешь, прямо как дитя

трехлетнее. Не упрямься, тебе обязательно надо подкрепиться... Ну ради

меня... Готовила всю ночь... Хоть бульона выпей... Попробуй, не горячий и

не холодный, как ты любишь. - она налила немного из термоса в чашку и

прислонила чашку к руке Павлика. - Будешь? Смелее, не обожжешься. - она

попыталась напоить его, но бульон потек мимо рта по щеке и подбородку. -

Ну вот, видишь, опять разлилось.

Она вытерла Павлику лицо и взялась снова его поднимать. Одна пожилая

сердобольная нянечка побегала по коридору и захотела вмешаться.

- Мамаша, разве вы не видите, дите спит. Не мешайте. Приходите лучше

вечером.

Она была права: перво-наперво надо было под любым предлогом убрать

ее из палаты.

Лена обернулась на голос. - А, это вы, очень приятно. - она светски

улыбнулась. - Знаете, я сейчас буду кого-то ругать. Он, видно, ночью

одеяло сбросил, так это одеяло, вместо того, чтобы ребенка по-человечески

накрыть, взяли и просто рядом сложили. Может, мы с вами договоримся на

будущее...

Поймав бегающий взгляд, Лена осеклась. Она с усилием провела рукой по

лбу и глазам, как будто что-то мучительно припоминая.

- Постойте, я не то хотела сказать... А где мой сын, Ковалев Павел? Его

вчера положили. В другую палату перевели, да? Мне на работу пора, так вы

ему передайте, я тут принесла...

Она потянулась за сумкой возле изголовья, но ее ноги подкосились и она

рухнула мимо нянечки на пол. Та выскочила в коридор. К ее облегчению

скоро показались двое молодых людей с носилками.

Забрать Лену вместе с Павликом молодые люди наотрез отказались, но

спасибо, вынесли из палаты и посадили кое-как в кресло. Нянечка стала

приводить Лену в чувство, но раздумала. Начнет вопросы задавать,

кричать... Пусть пока так посидит, ой, съехала, ну, пусть полежит.

Как выяснилось, ее опасения были небеспочвенными. Для приведения

Лены в чувство понадобилось целых два захода для людей посерьезнее, чем

простая нянечка. В первый раз справились быстро: объяснили все, как есть,

отвезли домой и уже подумали, что обошлось, как вдруг опять поступили

тревожные известия. Как будто она навещает какого-то больного, которого,

пока ее не было, куда-то перевели, и она просит сообщить, куда именно.

Однако, особенно не настаивает, а только регулярно носит передачи. Из

бельишка там, апельсины какие-то. Она понимает, уход за ним отличный, и

все такое, но, если уж нельзя повидаться, то ей как матери необходимо как-

то участвовать, и т.д., и т.п.

Короче говоря, во второй заход ушла целая долгая зима и половина

квартиры. Последнего Лена, кажется, толком так и не поняла, но это было

даже к лучшему. На старом месте ей слишком многое напоминало бы об

утрате, и ее здоровье находилось бы под угрозой.

А весной, в первую апрельскую оттепель Лена снова стала бывать, как она

выражалась, у Павлика, теперь на законном и одобряемом медициной

основании. В первый раз боялась идти, но быстро привыкла и ждала

назначенного ею самой дня и часа, когда можно будет в тиши оттаять от

скудной неприветливой действительности.

Лена скоро научилась высматривать свой участок среди леса похожих и

пробираться к нему раскисшими прямоугольными тропками. По пути она

спотыкалась о разнокалиберные цветники и ограды, невольно примеряла их

к маячившему вдали пятачку.

Мрамор, гранит, барельефы и гравюры подвергались ее непредвзятой

оценке. "Обязательно надо заказать для Павлика, хотя бы и небольшой.

Цветник тоже, лишь бы немного землицы поместилось. И даже цветник - в

первую очередь." Цветы напоминали ей высокую траву из памятного сна.

Она думала: солнце, прозрачная вода, лошади - хорошие

предзнаменования, почему так все ужасно получилось? А говорят, бывают

вещие сны.

С портретов ее взгляд неизбежно переходил на надписи и даты,

пробуждая новый пласт воспоминаний, заставляя промокать уголки глаз.

"Ученый, инженер, музыкант... Молодые, конечно, но все-таки пожили.

"От детей" - значит, дети остались, вырастут, вспомнят. Кем бы-то мой

Павлуша вырос? Музыкантом? Да, наверное музыкантом. На басухе своей

как он умел, ведь ребенок почти, а и взрослый так не каждый сможет.

Сколько ему еще оставалось, если бы?.. Если бы..." И новая волна мировой

скорби окатывала ее при мысли, что сумей она тогда его накормить - и он

бы не выжил, нет, сознание этого могло свести ее с ума, но протянул на

день или на час дольше.

 

Чучело

 

- Сволочь, сволочь, сволочь! - в бессильном бешенстве вопил Ильич,

заламывал руки и колотил себя по розовым, мокрым от слез щекам.

Поддетый нервной ногой Ильича рассохшийся табурет отлетел и

прогрохотал по деревянной стенной перегородке. Застланный газетой

дощатый столик, уставленный початой бутылкой "московской", открытой

банкой сардин, полудюжиной пива, вареным картофелем, крутыми яйцами,

жестяной миской с нарезанным луком в масле от сардин, густо усыпанный

поверх газеты картофельными и яичными очистками - все это Ильич

предусмотрительно пощадил от своей ярости.

Он порывисто вышагивал по каморке вокруг столика, обхватив лоб рукой и

бормоча себе под нос. При этом он то и дело выныривал из темноты в конус

света пятисвечовой лампочки, чтобы злобно покоситься на Кобу, который

сидел и дочищал себе картошину.

- Сволочь ты, Коба. - повторил Ильич спокойнее. - Ну что тебе стоит? - Он

вернул свой табурет и плюхнулся на него боком столу.

- Ну, ну, - примирительно усмехнулся хитрый усач Коба. - чего разоряться

почем зря. Сам ведь понимаешь. Лучше, брат, выпьем по одной, - и налил в

стаканы по пятьдесят граммов водки. - Тебе с пивом?

- А мне можно, думаешь? - по-детски резчил слова Ильич.

- Чудак. Тебе все можно. Ты же вождь мирового пролетариата.

- Ага, вождь, - передразнил Ильич, принимая стакан, - а Надьку ко мне не

пускаешь?

- Снова за свое. - Коба выпил и поморщился. - До дна, до дна. О, молодец.

Теперь сардинку. - он с удовольствием помогал Ильичу приходить в себя. -

Не довольно повторять. Надька твоя растреплет всё раньше времени.

Раньше торжества социализма. Не возражай, пожалуйста! - Коба снова

поморщился. - Я-то баб знаю.

Некоторое время собеседники молча жевали.

- Да, кстати сказать, завтра Надежда с пионерами придет - так чтобы ни-ни,

никаких грязных намеков, как в прошлый раз. А то ее позоришь, и меня

позоришь. Мы же с тобой договаривались? - Коба перестал жевать и

пристально посмотрел на Ильича.

- Ну, договаривались.

- И Надя, между прочим, одобрила. Одобрила или нет?

- Ну, одобрила.

- Ну вот. А ты артачишься, как малое дитя. Погоди, брат, еще немного. Мы

так мировому капиталу нос утрем - век помнить будут.

- "Погоди, погоди". Покуда годить-то? А, Коба? - Ильич тоже старался

пронзительно заглянуть собеседнику в глаза. Что на уме у проклятого

усача? По расчетам Ильича, вполне можно было воскресать, причем

международная обстановка в результате только выигрывала.

- Понимаешь, международная обстановка сейчас хреновая, - начал

издалека Коба. - Рано провозглашать торжество социализма. Проклятые

буржуи, чего доброго, не поверят. Не-ет, нам надо наверняка действовать.

Помнишь, как ты здорово в "Правде" об этом написал? Почитай мне сейчас.

Как друга прошу! - Коба знал, чем польстить другу.

Опьяневший расстроенный Ильич широким движением смахнул с газеты

шелуху и стал монотонно читать с середины:

- Уже близок и близок час нашего последнего, решительного плевка в

отталкивающую гримасу этой всеевропейской, говоря несколько по-

французски, - он поскреб ногтем строку, - анфантерибли. Хотели бы мы

тогда посмотреть в ее неправедно пялимые мутно-серые буркалы. Чуть и

чуть - и не отвертеться ей от своих прямых обязательств!

Хорошо у него, у лысого черта, получается, - без зависти думал во хмелю

Коба. - Сладкогласец. Златоуст.

Заметив, что Коба не слушает, Ильич схватил через стол борта его френча и

забубнил:

- Коба, друг! Леший с ней, с этой обстановкой, выпусти меня отсюда, дай

воскреснуть, как есть, ложили мы на буржуев, не могу больше!

- Рано, Ильич, рано, - уклонял глаза Коба и отдирал скользкие замасленные

пальцы Ильича от дорогого сукна. - Ты пиши лучше, пиши. Тебе писать

надо.

- Писать?! Вот! На! - Ильич выпустил френч, но удержался на ногах. Он

метнулся к серой койке, неверной рукой выдернул из-под подушки

несколько желтоватых исписанных листков и швырнул Кобе. - Читай!

Последняя! Последняя, слышишь?

Коба невозмутимо принял листки, перевернул, разгладил края, отпрянул в

прищуре, стремясь прочитать.

- Так сколько еще? - глухим голосом допытывался Ильич.

Коба поднял взгляд. Перевел его на дверь, снова на Ильича, тяжело

поднялся и твердой полной стопой двинулся уходить.

- Сво-олочь! - взвыл Ильич, снова бросился к койке и схватил с тумбы

чернильницу. - Вот тебе! - но Коба уже притворял за собой. Чернильница

безвредно ударилась о плохо пригнанные доски, сотрясла их и оставила

большое, густое, поблескивающее в нижней части безобразное пятно. -

Скажи Яшке, пусть чернил принесет! - в отчаянии Ильич форсировал

фальцет, отчего последнее слово чуть не разодрало ему глотку.

Наутро к Ильичу пришла Надя с пионерами. Детишки боязливо смотрели из-

под тонких ручонок на прозрачный саркофаг и спешили выскользнуть на

весенний божий свет. Надя тем временем пыталась не допустить слезу до

больших влажных глаз. Это было трудно. Она близоруко вглядывалась в

знакомые черты под толстым стеклом. Живой, совершенно живой, только

молчит. Как будто прозрачная броня, губя, останавливая звук, еще

безнадежнее отчуждила от нее тело Ильича.

И зачем только она согласилась на их омерзительную аферу! Своим

согласием она и Володю, и себя погубила, вырвала из жизни, возможно, на

годы. Его-то воскресят, а кто ее воскресит? Кто вернет утраченное время?

Когда, наконец, чертовы большевики провозгласят свой социализм?

Проклятый Коба, хитрит, хитрит, держит наготове очередную адскую

пакость, а потом поднесет ее в последний момент на блюде, когда ни

отплеваться, ни отвертеться. Бедная, бедная Надя. Бедный, бедный Ильич.

Ну подай, молю, хоть какой-нибудь знак, явись, что ли, во сне, возвести

несчастной Наде, сколько ей страдать. Ведь являлись людям святые до

революции. Сотвори, молю, знамение во славу твою, сукин ты сын.

С такой немой мольбой Надя вглядывалась в искусно подсвеченный желто-

розовый фас и сама начинала верить в ее действенность.

Вдруг она отчетливо увидела, как правый глаз Ильича приоткрылся. Зрачок

в этом глазу совершил кругообразное движение и остановился, указывая

куда-то в сторону, в темноту, куда не достигало мерцание подсветки. У Нади

не хватило мужества проследить направление, в котором скосился зрачок.

Она в оцепенении не могла отвести взора от когда-то дорогого ей лица.

Неужели опять показалось? Нет, не может быть. И не верит она в поповскую

дребедень: явления-знамения. Какие там знамения?! Моргнул, явно

моргнул! Вот, снова! Она с тоской припомнила, как сто лет тому назад, в

Шушенском, в точности таким же полувзглядом-полунамеком Ильич впервые

позвал ее в тот их чуланчик, и Надины щеки залила краска.

А в прошлый раз - какая же она была дура! Позволила убедить себя этим

негодяям, Кобе с Яшкой, что ей всего лишь показался этот бесконечно

милый трогательный взглядик. Нет! Большевики Надю явно недооценивают.

Они еще узнают, каково ее дурачить. В Кремль, немедленно в Кремль!

Забыв о пионерах, Надя ринулась устраивать начавшую определяться свою

с Ильичом судьбу.

А Ильич, наблюдая через стекло Надино бегство, мысленно плюнул. Да,

трижды прав Коба. Какие, однако, бабы дуры. Всего-то требовалось от нее

заметить маленькую, скрытую драпировкой дверь. Нет, выпучилась, как

жаба. Ильича передернуло при воспоминании о том, до каких пределов

способны раскрыться Надины глаза. Дура проклятая. Только и годна для...

Да, надо решаться, страшно, а надо. Насупленный Ильич накануне решения

погрузился в думы.

Тем временем Надя ворвалась к Кобе.

- Всё, Коба! - объявила она, сияя.

- Что - всё? - весело спросил Коба.

- А то - всё! Можно провозглашать социализм.

Коба поморщился:

- Какой, ко псам, социализм? Не с Луны ли ты свалилась?

- А такой, ко псам. - Надя упивалась своей смелостью. - Какое, по-твоему,

должно быть первое величайшее событие социализма?

- Ах, ты об этом. Не довольно повторять. Пойми, далековато еще молодой

советской науке до воскрешения Ильича. Кроме того, международная

обстановка:

- Накласть на твою международную обстановку! Ильич ожил!

У Кобы отвисла челюсть. Он с минуту ходил по кабинету, затем сделал

загадочное лицо, усадил Надю на стул и, взяв ее руки в свои, попросил:

- Ну-ка, ну-ка. Расскажи-ка, Наденька, как это - Ильич ожил?

И ликующая Наденька рассказала Кобе про свою мольбу, и про отчаяние, и

про нежный полувзгляд-полунамек, словом, всё-всё.

Коба внимательно дослушал до конца и поинтересовался:

- А не читала ли ты, Наденька, Маркса?

- А в чем дело?

- А в том! - заорал Коба. - Где у Маркса сказано объявлять социализм, когда

первой попавшей дуре померещится невесть что?!

- Мне не померещилось, - глаза Наденьки заволокло. - И тогда не

померещилось! - она тоже хотела возвысить голос сквозь перехватившееся

дыхание, но не выдержала и разревелась. "Почему ты мне не веришь" -

только и можно было разобрать.

- Верю, - давал ей наплакаться Коба, - но историко-материалистической

комиссии верю больше.

- Кы-какой кы-комиссии?

- Не смей дразниться! Комиссия, которая свидетельствовала факт

нетленности. Как научное достояние. Постой, а ты, кажется, и не

материалистка?

Надя поперхнулась слезой от неожиданного, несправедливого обвинения.

- Да? Смотри. Так вот, и факт воскрешения способна свидетельствовать

лишь историко-материалистическая комиссия! Разве непонятно?

Она часто закивала.

- Спасибо и на том. - Коба уселся за письменный стол. - Иди! Работы по

горло.

С прерывистыми вздохами Надя досеменила до двери.

- Что же мне делать, Кобочка, если я вправду видела? - набралась она духу

спросить.

- Мемуары напиши. А мы издадим потом.

Немигающие выцветше-желтые глаза Кобы не шутили. Наденьке ничего не

осталось, как убраться восвояси.

- Слышал? - Коба полуобернулся к тяжелой малиновой портьере, когда

плотная дверь закрылась. Из-за портьеры, иронически посмеиваясь,

показался Яшка.

- Что делать будем? - начальственно вопросил Коба.

- Да что ж поделать, - посмеивался тот.

- А морду ему набить! - рассвирепел Коба и хрястнул ладонью о стол. -

Подонок! Ему партия, - слово "партия" он произнес с надрывом, - партия

доверила, а он. - Коба гневно сплюнул.

- Набить, ага. Соломой.

- Что-о?

- Морду ему нельзя набить, - Яшка обновил свою кривую улыбочку. - Он ею

того: Она у него подсвечена!

- Набей ему что хочешь, но если его игрушки не прекратятся, то спрошу с

тебя, понял?! И убери свои дурацкие смехоёчки! - разошелся Коба не на

шутку.

- Ладно, Коба, не кипятись. - пугливо потемнел Яшка. - Попросил бы

раньше, я и сделал бы раньше. Не впервой.

Согнав с Яшкиной рожи ухмылку, Коба остыл.

- Значит так. Твоя когда очередь с Ильичом лакать? Сегодня? Хорошо. Тряси

его, как попало, но чтобы я больше не слышал: "Ильич ожил". Бордель в

мавзолее! Чуланчик ему подавай! Донжуан кошачий.

Возмущенную тираду Кобы прервал вбежавший в кабинет комендант

Кремля. Белый как мел, он доложил:

- Това-ва-рищ Коба! Та-там Ильич пропал!

Коба и Яшка многозначительно переглянулись. Взгляд Кобы помутнел, а

Яшкины глаза распахнулись не хуже Наденькиных. Наконец Коба процедил:

- Когда?

- Не более часа, - Комендант стучал зубами. - Предатели знали про

подземный ход. - Мера ужаса произносимых слов отражалась на его лице.

Пропажа драгоценного трупа рождала догадки одна страшнее другой.

- Посиди пока в приемной, - бросил Коба коменданту, а когда тот вышел,

надвинулся на Яшку, вобрал горстями полотно его гимнастерки так, что

Яшке не хватило воздуха, и притянул к себе:

- Бери Феликса и этого, - Коба кивнул на дверь, - и быстро мотай к Надьке.

Чтобы через полчаса Ильич был у меня! То есть, у себя! - он разжал руки.

Яшка, слегка осев, потер грудь.

- Полагаешь, он у нее? - он не переставал поражаться.

- Нет, он в публичной библиотеке имени КПСС! Одна нога: - но посланец его

уже умчался.

В эту минуту в квартире Наденьки раздался звонок. Это пришел Ильич. Не

давая Наде опомниться, он втолкнул ее в переднюю, закрыл дверь на замок

и цепочку и облегченно вздохнул.

Надя всплеснула руками:

- Ильич, родимый, ведь я знала! А Коба не верил! И Яшка не верил!

Говорили, мне померещилось!

- Помолчи, дура, - озабоченно перебил Ильич. - И трепливый вы, бабы,

народ.

- Да, но зачем ты в таком виде?!

Ильич заглянул в зеркало. Надвинутая на глаза кепка и пиджак

экспозиционного костюма были вываляны в грязи. Из-за поднятого

воротника виднелись нарочно испачканные чернилами щеки. Странность

довершали взятые шпагатом явно чужие очень ветхие рыжие ботинки.

- Не обращай внимания. Это для: не твое дело. Пришлось там с одним.

Пускай теперь, Коба, собак! Идем скорее в комнаты.

Он потеснил Надю в гостиную. Им надо было так о многом сказать друг

другу. Они уселись на диван и взялись за руки.

- Дурочка моя! - добродушно щурился Ильич.

- Чучельце мое! - елейно вторила ему Наденька.

Но своих рассказов им спокойно докончить не довелось. В дверь снова

позвонили. Открыв, Наденька увидела Яшку. За его спиной с серыми

гранитными лицами стояли Феликс и комендант Кремля.

Секунду Яшка и Надя смотрели друг на друга круглыми глазами. Внезапно

Надя сообразила: то-то Яшка удивится новости! Она решила обрадоваться:

- А напрасно вы с Кобой не верили. Ильич-то наш ожил-таки!

- Он... у тебя? - сдавленно проговорил Яшка и протиснулся со своими

спутниками в переднюю.

- Да, проходите. Феликс. И вы, товарищ. В гостиной он. Будьте свидетелями!

Вошедшие мгновенно очутились в гостиной.

- Где же он? - в недоумении обвел глазами Яшка.

- Только что был, - пробормотала хозяйка. - О, вот он! - она заметила

колебание скатерти. - Зачем, глупенький, спрятался? Вылезай, у нас гости!

Видите, ожил, а вы не верили!

С торжеством Наденька откинула скатерть.

- Вылазь, чучельце мое. На кого ты похож? - шутливо укорила она Ильича.

- Ожил? - Яшка искривил рот. - Ильич, ты что, помирал? Ладно, собирайся

быстрее. Коба ждет.

- То есть как это - не помирал? - в ужасе пролепетала Наденька.

- А так. Ильич, расскажи ей.

Ильич густо покраснел под столом. Надя тоже вспыхнула и отвернулась к

окну.

Яшка распоряжался:

- Давай, братва. Он добром не хочет. Ну-ка, взяли!

Стол с грохотом опрокинулся, и братва - да снимите с него дурацкое

шкарье! - уволокла отчаянно отбивающегося Ильича вон из квартиры.

Через полчаса ухмыльный Яшка докладывал Кобе:

- Всё, Коба!

- Что - всё? Водворили?

- Нет, пока. К вечеру обещали.

- Как - к вечеру? - настал черед Кобы изумляться. - Он сейчас где?

- Так ведь: отдали мы его.

- Как - отдали? Кому - отдали? А если сбежит? - Коба грозно надвинулся на

Яшку.

- Не кипятись, - Яшка отступил спиной к двери, - не сбежит.

- Куда, черти тебя дери, вы его отдали? - начал догадываться Коба.

- Так ведь, - повторил Яшка, - в набивку. И тебе спокойнее, и мне. И ему.

Тихонько будет лежать, а не Надьку пугать.

Не в силах дольше выслушивать от мерзавца его хамские рассуждения, Коба

со стоном запустил в него чернильницей. Но Яшка ловко увернулся и был

таков. А Коба долго еще ходил по кабинету, разглядывал на двери большое

чернильное пятно и бормотал: - Спокойнее? И впрямь! Ах, Ильич, Ильич.

 

Тоска солдата

 

Сгущался сумрак. В тающем свете дня жуткие пятна крови на снегу теряли

выразительный цвет, становились неотличимыми от таких же бесформенных

пятен мазута и разбитой земли. Вместе с сумерками в траншею вползало

вечернее оцепенение. Дневная суета, построения, раздачи сами собой

улеглись и отступили. Разгоряченное неизбывной службой тело ужималось,

и в зазор под ватник, гимнастерку, слежавшуюся вязаную поддевку, под

обесточенные мышцы колким инеем вползало безразличие. Безразличие,

когда кожа еще способна воспринимать и понимать военные обстоятельства,

но реакции окуклились, устарели, потеряли насущный смысл. Вместо них

пришла до следующего утра вязкая тоска, от которой голова идет кругом и

звон в ушах мешает слышать.

Оба ротных интеллигента, рядовые Муравейко и Забияка курили,

скрючившись в углу т-образной полуростовой траншеи, у которой основание

буквы "т" слепо и длинно тянулось к обнажившейся из-под снега грунтовой

дороге, а поперечина, усиливаясь вынутой землей, была обращена вглубь

покатого от дороги поля. Они сидели лицом к дороге, глазами вровень с ее

темным полотном. Оно в этом месте делало плавный поворот, огибая

деревянное односкатное строение пропускного пункта, и терялось из вида в

заснеженных неровностях. Через дорогу тоже было поле, дальше - тощая

посадка, а еще дальше - неведомая Столица, такая же, говорят,

потемневшая и помертвевшая, как их одинокая сторожка и полевое

убежище, наскоро накатанное жердями и мерзлым грунтом в дальнем конце

траншеи. Его, наверное, следует так же безнадежно, исступленно

защищать? Или полагается бросить и направиться по выбитой колее дальше

на восток?

Над черными очертаниями деревьев горел яркий и почти полный лунный

диск. По его поверхности без остановки ползли четкие клубы тумана, на

которые можно было долго, долго не отрываясь, смотреть и думать одно и

то же, дурманяще-тягучее. Как не хочется никуда идти! Так бы и оставаться

тут, пока эта холодная ночь и эта зима сами собой не кончатся... Чуть выше

и правее месяца, может быть, на ладонь, сквозь прозрачную черноту неба

проступило матовое красное пятнышко, маленькое, с обгрызанный пятак.

Откуда оно взялось? Неужели оно и раньше тут выныривало? Не может

быть, иначе Андрюха заметил бы, у него глаз ухватчивый...

Мысли возвращались к видимой глазом полосе деревьев по ту сторону

дороги. Если привстать, то можно было увидеть поле до края и найти

глазами то место на границе поля и посадки, где сегодня утром, как

рассвело, Забияка увидел парочку жирующих диких свиней. Введенные в

заблуждение ночной светомаскировкой, они глодали кору и побеги в

опасной близости от людей, время от времени углубляясь рылами в

издалека неразличимый перемешанный со снегом травяной подстил. О

своем открытии Забияка сообщил разбуженному для этого сержанту

Чеботаеву, командиру ружейного расчета.

- Кабан?! - изумился со сна Чеботаев, как будто Забияка должен был иметь

очень веские причины для появления кабана вблизи расположения.

Чеботаев отер рукавом ватника стальные части вверенного ему грозного

ружья. Не покидая траншеи, он установил сохи ружья в снегу по одну ее

сторону, а приклад, подложив под него оставшуюся от строительства жердь,

- в земляной насыпи по другую сторону. Затвор глотнул огромную оливку

патрона и чавкнул, Чеботаев заученно прицелил ружье на нужный угол.

- Под нижний срез, долбать их, на дальности триста-четыреста... и менее...

Выстрелом жертву отбросило и перевернуло в воздухе. Место ее падения

обозначилось снежным туманом и шевелением высоких сухих трав.

Неопытный Забияка тогда не понял, сделано ли дело. Ему показалось, что

хитрые животные мгновенно убежали.

- Есть, - крякнул Чеботаев.- Тащи сюда, но мимо кпп не наследи. Пойдет ли

еще снег...

В исполнение чеботаевского замысла, Муравейко и Забияка далеко в обход

сторожки доставили добытого секача в расположение расчета. Мощным

зарядом кабану снесло полголовы, и волокомая пахнущая зверем и кровью

туша оставляла неприятный грязно-розовый след. Невдалеке от

пересечения траншейных рвов она была разделана на снегу лично

Чеботаевым и его военным другом Андрюхой Горилым, который нюхал

свежую гильзу и строго скашивал в ее дымные недра мутный и пухлый от

сна глаз.

- Надо, Чиба, горлянку вскрыть. Чим бы заткнуть чи завьязать... Стий!

Кишки не поруш. Треба через зад вынять... - то и дело лез Горилый с

советом.

- Через зад?! - оскорбленно не понимал Чиба. - Сам вынимай через зад!

Андрюха споро взрезал утробу, покопался в ней, отделяя кабаньи органы

пищеварения, и выкинул их, "не порушив". Затем он свежевал тушу

сильными точными взмахами, лихо кулаком отслаивал шкуру, как настоящий

мясник, и Забияка не поручился бы, нету ли на нем в эту минуту широкого

белого немного испачканного кровью фартука.

- Десь би до дерева пидвисыть? Чиба! - забеспокоился Горилый,

управившись. - Нехай оно Муравей з Забиякою пидуть... Муравей! - повис в

воздухе капризный призыв. "Муравей! Забияка!" - вторил, странно соединяя

имена, Чеботаев. "Муравей! Забияка!" - застыло в ушах звучное эхо.

- Забияка! Забияка, черт! - металлический голос Чибы истерично

надорвался на втором окрике.

Инстинктивное существо Забияки выпрямилось и предстало перед

Чеботаевым.

- Спишь?! Резче шевелись, - постановил Чеботаев. И вдруг взбеленился: -

Как стоишь, военный? Смирно! Отставить! Кругом! Отставить! Живее!

Кругом-отставить! Куда отступаешь?! Не отступать! Что позади, товарищ

солдат?

- Москва, - догадался Забияка.

- Черная Грязь у тебя позади. Деревня... - ухмыльнулся Чеботаев, и опять

без видимой связи: - Так, бегишь сейчас к соседям слева и берешь у них

соль. Скажешь, я послал. Винтовку давай.

Забияка опасливо медлил.

- Давай, не в карауле, - в тоне Чеботаева слышалась насмешка над

неделовой ревностью к уставу.

А, будь что будет, - Забияка отдал оружие и полез из траншеи. Преодолев

подъем со второй попытки, он пошел к соседям. Чиба с Андрюхой тем

временем завешивали укрытие куском брезента, готовясь разжечь печку и

изжарить утреннюю добычу.

Последние за день пятьсот метров дались Забияке труднее ожидаемого. По

возвращении он оступился в темноте мимо края рва и ухнул со всего маху на

дно, больно разбив при этом лицо и рассыпав ведро с углем. В себя он

пришел от нытья в переносице и от крика Чибы.

- Зачем я тебя взял в расчет? - зычно поражался Чеботаев. - Вместо

политрука на передовой линии?

- Так точно, приняли в расчет, - зачем-то подтвердил непослушным

деревянным ртом Забияка.

- Что-о?! Ясный день, принял. А не принял, так ушел бы ты с головорезами.

Поля пахать! А не санитаром в санчасть. Там вас таких умных один на трое

остается. И жратву возят не до приказа, - Чеботаев театрально выделил

слово "до", - а после. Понятно? После выполнения приказа.

Забияка вспомнил о съеденном в присест суточном пайке и уловил запах

дичины, донесшийся из-за брезента. Ответить было нечего, да и не хотелось

никак отвечать. По-своему, Чиба был в чем-то прав. Хорош цапаться,

пойдем-ка лучше жрать свинью, а, Чиба?

- Ладно, идем жрать, - смягчился Чиба.

Куски мяса жарили прямо на чугунной раскаленной крышке и сразу ели

пресно-упругими, в горячем, сочащемся сквозь пригар янтарном жире с

прожилками. Ели без соли: у соседей соли не оказалось, но Чиба отнесся

снисходительно к этому обстоятельству.

Из укрытия Забияка вышел легко, забыв про тоску. Ему показалось, даже

воздух потеплел, и боль в переносице отступила. Впереди снова была

лунная ночь.

Забияка ходил и смотрел поверх навала земли в сторону волнистого

приснеженного поля. На дальнем краю поля отраженное белой

поверхностью лунное освещение терялось в темноте, и там угадывался

пласт леса, массивный и протяженный, а не тощая посадка, как позади, за

дорогой. Там, что ли, залегла неприкасаемая Черная Грязь? Чужая и

застывшая, бесформенная, обходимая десятой дорогой. Так ли страшно на

нее наступить? Какую опасность она таит? Забияка пытался вообразить

холодное нутро занятой врагом деревни, холод стальной сжатой пружины,

готовой распрямиться в сантиметре от лица.

Да, захваченная деревня, километрах в десяти. Забияка не знал, но десять

ему казалось достаточно, чтобы неумолимый выщелк вражеского

наступления был направлен не в точности на их окоп, а куда-то в

неопределенное восточное направление. Вот почему так страшно наступить

на нее: она сама таит наступление, накатит катком, лоб в лоб, уклониться

бы от этого катка... Забияку снова охватила тревога.

За волнистым полем, воображал он, за едва различимой полосой леса и

погасшей деревней сидит во втором этаже сельской школы генерал

вермахта, командир полусотни танков и трех тысяч солдат, одной из

многочисленных дивизий, неотвратимо надвигающихся на Столицу. Он

отчетливо видел перед собой этого генерала, его пожилое лицо, погоны, как

если бы стоял рядом. С высоты второго этажа генерал смотрел на серые в

снегу обмежеванные поля, на яркий диск Луны и на блеклое пятнышко

Марса, которое виднелось теперь над деревьями значительно правее. Юго-

восточнее. Оно уже шло на спад, уступив гору огромной луне, и делало вид,

что не имеет к ней ровно никакого отношения. "А все-таки в одной стороне

горизонта...", - думал генерал. - "Неточное соединение, плохой знак.

Страшный знак, а мы идем ему навстречу, этому смутному приближению...

Мы будем гнаться за этим слепым призраком, пока сами не погибнем."

- Вот что. Мы должны хорошенько подумать над загадкой русской души, -

произнес он задумчиво. Тут Забияка заметил у двери молодого лейтенанта в

полевой форме, который стоял навытяжку, подчеркнуто уязвимый без

погон, и отдавал честь. Без сомнения, разжалованный лейтенант и загадка

души находились в тесной связи. Забияке всё это было странно, хотелось

дать им очевидные пояснения.

Наконец, генерал вышел из задумчивости и спросил:

- Так почему вы вопреки приказу и здравому смыслу отступили с

назначенной вам высоты?

- Я не трус, господин генерал. Я не очень опытный солдат, но, по-моему,

всякий приказ предполагает наличие соображений высшего порядка.

- Объяснение неудовлетворительно. Ваш взвод занимал выгодную высоту и

мог долго держаться. Почему вы отступили? Почему ты оставил высоту?

Признайся, что ты испугался и убежал. Я это пойму, и ты сможешь умереть

достойно, искупив вину, как подобает офицеру.

- Как я уже пояснял, - тускло повторял арестованный, - мои подчиненные

были деморализованы. Еще несколько минут такого боя, как нам пришлось

пережить, и выжившие сами пустили бы себе пулю в лоб. Я сохранил

половину взвода и, хотя сожалею о погибших, но...

- Ты потерял половину взвода!

- Господин генерал! Они лезли, как саранча. У нас не было и трех метров

земли, свободных от трупа. От крови расплавился снег. Мерзлый грунт

развезло, как при оттепели. У них не было никакого оружия. Они лезли и

лезли... Я своими глазами видел мертвецов. Господи, они окружили нас со

всех сторон! Оба пулемета раскалились, на них пришлось вылить запас

воды... И, прошу прощения, не только воды... Я дважды менял расчеты, у

пулеметчиков от непрерывной стрельбы развилась контузия. И я... В целом,

я счел эту высоту не столь важной в масштабах сражения, и...

- "Развилась контузия". Хватит, лейтенант. Мне об этом уже доложили. На

языке войны это называется трусостью.

- Я не трус, господин генерал! Позвольте мне... Дайте мне... - торопливо

проговорил он. Его мозг лихорадочно выдумывал дерзкий сказочный подвиг,

но видя, что уже легкие генерала наполнились и с его губ слетит роковое

слово, он вдруг помимо собственной воли выкрикнул: - Проклятие! Дорого

бы я заплатил, чтобы узнать, что же все-таки случилось!

Генерал точно ждал этого. Он посмотрел с деланным удивлением:

- Разве вы верите, лейтенант, в россказни о загадочной русской душе?

- Мне наплевать на русскую душу и наплевать на мою собственную. Но...

мне необходимо поговорить с одним из этих людей!

Генерал горько усмехнулся, глядя в окно. Несчастный юноша,

прозакладывавший за мифическую тайну души карьеру, жизнь и честь

офицера.

- Поговорить? Ну что ж. Давай поговорим, сынок, с одним из этих людей. Я

надеюсь на тебя. Пусть это случится сегодня ночью.

В расположение расчета Васи Чеботаева лейтенант пробрался уже под утро.

На сером заиндевевшем фоне рассвета было легко ориентироваться по

жидким дымкам, струящимся от траншейных укрытий. Он выбрал близкое,

лежащее против излучины дороги, рядом с пустой караульной будкой.

Бесшумно, с силой и расчетливостью волка или гимнаста, укрываясь за

бруствером, лазутчик подобрался ко рву и заглянул в него. На дне он увидел

зеленое стеганое пятно бушлата и переполосованные грязью голенища

сапог солдата Забияки, который съежился от холода и сна в двух шагах от

брезентового полога. Для полной уверенности он решил приблизиться к

спящему скрытно, со стороны дороги.

Он тихонько спрыгнул в окоп. Всего несколько метров расстояния и

забранный жердями земляной угол отделяли смельчака от загадочной души.

Но едва он приблизился, как жесточайший удар винтовочным прикладом

наискосок лица свалил его с ног.

Лейтенант пришел в себя от страшной пульсирующей боли. Свет пасмурного

дня остро проникал в сотрясенный мозг ломотой в уцелевшем глазу. Этим

глазом он увидел над собой Чеботаева и Забияку. Чеботаев метал молнии

ненависти и орал:

- Черт! Урою! Где бросил винтарь?!

Он потрясал умело использованной винтовкой Забияки, подвернувшейся, по

счастью, ему под руку.

- Кому из нас вменяется бдительность?! ...Пока способен держать оружие?

Почему я должен врага по хлебалу охаживать? До ветру нельзя выйти! А

если бы я сегодня вообще лить не захотел?! - к гневу сержанта

примешивалось легкое хвастовство, известный прилив гордости за

невозможность предполагаемого хода событий. - А часовой спит на дне

канавы! - Чиба состроил омерзительную гримасу и причмокнул, изображая,

как, по его мнению, выглядит во сне Забияка. Сгоряча он и его двинул

прикладом, хотя уже, конечно, не с такой силой.

Забияка неловко взмахнул руками - то ли заслониться, то ли поймать

летящий "винтарь". Но ему предназначался только тумак, а не предмет.

"Инвентарь! Инвентарь!" - вязко били колокола в закоченелом сознании.

- Муравей! Муравей, черт! - подпустил Чиба металла с оттяжкой в истерику.

Он швырнул винтовку вынырнувшему из-за его спины заспанному

Муравейке. - Отведи ползуна... в штаб, - и кивнул на немца.

Немец, очевидно, разобрал слово "штаб". На изуродованном расплющенном

лице слабо блеснула надежда.

Он с трудом поднялся. Муравейко с Забиякой кое-как вытолкали его наверх.

Следом вылез и Муравейко и повел пленного тем же маршрутом, каким они

вчера тащили кабана. Скорбный путь снова отметился розовыми пятнами.

Несколько минут они двигались по дороге, затем свернули и скрылись за

деревьями.

Все ждали выстрела. Вскоре показался взбудораженный Муравейко с парой

сапог через шею. Он быстрым шагом приблизился и впрыгнул к ожидавшим,

шумно дыша.

- Почему не стрелял? - вытаращился Чиба.

- Да я так... - отозвался Муравей.

- Ладно, котлы давай. - жестко сказал Чиба. - Медальон был?

- Был... - с небольшой паузой ответил Муравей и протянул пузатые

железные "бритлинги" на кожаном ремешке и продолговатый овальный

жетон, потемневший от пота, с тремя пунктирными прорезями вдоль оси.

Часы, остро скользнув взглядом, Чиба упрятал в карман, а жетон в оспинах

непонятных цифр повертел, взвесил в руке: - Железо, - и вернул Муравью.

- Оружие?

- Не было. Нож только, - легко произнес Муравей, передавая штурмовой

номерной тесак без ножен.

- К осмотру, - хмуро распорядился Чиба. - Андрон!

Горилый споро ощупал ватные брюки и бушлат Муравья.

- Вроде чисто. А ну, - он принял тяжелый нож и с уважением оценил его в

обхвате рукоятки. - Хык, - Андрон сделал притворный выпад против

Муравья, выбрасывая руку с ножом будто бы прямо ему в живот. Тот

проворно, насколько позволяло пространство траншеи, чуть отступил в

сторону, цепко перехватил винтовку и отвел угрожающее острие. Горилому,

чтобы сохранить равновесие, пришлось ухватиться за Муравья другой рукой.

Мнимо держа его за горло, Андрюха с добродушной ленцой выговорил: -

Урыю. Шалава, - и оставил посягательства.

- Так, становись, бойцы красной армии, - обратился Чиба к подчиненным.

Полужестом, не глядя, он протянул ладонь, и нож с готовностью был туда

отдан. Эффектно поигрывая тесаком и качаясь на каблуках, Чиба веско

продолжал: - Фриц даром не приползет. Значит, готовится заваруха!

Мерзота прибудет приказ отдавать. - он удовлетворенно крякнул. - Кто про

фрица заикнется - заикой останется! Урою, сыны чертовы. Потом сапоги на

тушенку поменяем. - И, мельком взглянув на Забияку, добавил: - А кто

решил политруком заделаться, живо отправлю к головорезам.