Елену за глаза, как одноименный персонаж «Илиады», называли Троянской, так как, несмотря на весьма юные годы, она была воплощением женственности и сложена, как богиня. Да что там, она просто до жути была хороша! Ее можно было сравнить с греческой амфорой, у которой было в отдельности все чересчур, а в целом – от завитков волос на изящной головке до перламутровых ноготков на точеной ножке – гармонично прекрасно.

Легким, чуть заметным движением проводя по высокой груди и округлым бедрам, она смотрела на свое отражение в зеркале, не замечая никого вокруг, а вокруг, то есть в фойе, было много народу. Женщины, глядя на нее, многозначительно поджимали губы, мужчины обменивались красноречивыми взглядами, а Виталий откровенно ею любовался, не лелея даже возможности какой-либо к ней сопричастности.

Яркой помадой подведя карминово-красные губы, которые были бы чересчур капризны и чувственны, не будь столь строго очерчены, она повернулась и прошествовала мимо него, как прекрасное, но смертоносное божество, спешащее на роковое свидание.

– Послушай, ты Валерку не видела? – не найдя, что сказать, спросил он.

Она взглянула на него так, будто увидела впервые. Уголки ее полных, чувственных губ дрогнули и слегка приподнялись, обнажив безупречные зубы, однако глубокие, как омут, изумрудно-зеленые глаза не изменили выражения.

– Кажется, его будут сейчас бить, – улыбнулась она, сделав вид, что только сейчас его и узнала.

Виталий пулей вылетел из фойе и неподалеку узрел своего приятеля. Тот стоял перед тремя мужиками и привычным жестом задирал штанину на правой ноге: – «Сссщас по лицу дам!» – должно было вот-вот прозвучать, а ситуация, как говорится, выйти из-под контроля. (Что ж, дать-то он вполне мог, ведь не зря его звали Мастером, если бы не был вдрызг пьян.)

Подлетев к мужикам, он извинился, оторвал от них Валерку и буквально силой увлек обратно в фойе.

– Напрасно. Напрасно, – пробормотал тот. – С тобой мы бы их всех положили…

– Что случилось? – попытался разобраться Виталий.

– Козлы, – отозвался Мастер, – они к ней приставать стали, а кто-то из них ее шлюхой назвал!

– Ты сам слышал?

– Мне показалось…

– Показалось, показалось… – передразнил его Виталий. – Да, может быть, они просто познакомиться с ней хотели!

Мастер даже протрезвел сразу. (К ее воздыхателям он себя, конечно, не причислял, но считался ее покровителем, что ли, против чего сама Елена вроде бы и не возражала.)

– Познакомиться? – переспросил он. – Все хотят с ней «познакомиться», и… она почти никому не отказывает!

– В самом деле? Такая красивая деваха, и… гм, такая свободная!

– Да, такая… роковая… – проворчал Мастер и с укоризной какой-то добавил: – Она, говорят, таким образом «познакомилась» уже с половиной района, а с другой еще «познакомиться», дай срок.

– Ты это наверняка знаешь? – осведомился Виталий.

– А почему ты об этом спрашиваешь? – Валерка насторожился. – Нет, я лично, конечно, не знаю, – со скрытой обидой ответствовал он, – но знаю кое-кого, кто на сей счет врать не станет, – и, внезапно разглядев что-то в глазах приятеля, предупредил: – Держись-ка ты от нее подальше. Лучше будет. Несчастье она приносит, вот что…

Виталий только плечами пожал…

Елена вернулась в компании вальяжных молодых людей, которые вели себя весьма вызывающе. Они вошли, громко разговаривая и непрерывно смеясь, однако она ощущала себя среди них, как рыба в воде.

Оглянувшись и увидев Валерку, Елена подошла к ним.

– Привет! – красиво так сказала она.

– Привет, Троянская, – ответствовал тот и осведомился с иронией: – Ты сегодня не пьяная?

– Мне завтра в рейс, – пояснила она и внезапно спросила: – Ну, чем займемся? – Взгляд ее выражал требовательное ожидание.

В течение последовавшей томительной паузы мозг Виталия пытался решить непростую задачу: чем заняться? С чего бы вдруг? С ней-то!

– Слушай, милочка, – решил грубо пошутить он, – давай, что ли, виски «нарежемся»!

Сказал и… пожалел. Ленка вперила в него долгий, как сама вечность, взгляд и медленно, словно нехотя, улыбнулась.

– Ну, давай, что ли.

Парни, сопровождавшие ее, выдохнули. Подруги захихикали. А для них после все происходило, как во сне…

До виски дело, разумеется, не дошло и до рейса на следующий день – тоже. Виталий отвез ее на Нерль. И рассчитал верно: храм Покрова, безусловно, произвел на нее сильное впечатление. А он в качестве гида долго рассказывал ей о загадочных мотивах в архитектуре церквей, присущих зодчеству Северо-Восточной Руси. Потом пошел дождь, и Елена попросила набросить ей куртку на плечи. Виталий как бы нечаянно коснулся ее волос губами, и холодок пробежал по его коже – никогда в жизни он не испытывал такого чувства.

Начало следующей ночи, когда они возвратились в Москву, показалось ему вообще какой-то феерией…

– Я тебе нравлюсь? – ничуть не смутившись, но лишь неторопливо передернув плечами, так что платье само стекло на пол, спросила она. Оставшись нагой, она долго разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые.

Он даже не пытался сказать что-либо – у него просто слов не было. А она, положившись на волю внезапно обуявших ее чувств, уже носилась по их бушующим волнам, подобно кораблю без кормчего, а когда легла рядом, пришло Неожиданное…

– Я буду любить тебя, как ты хочешь, – тихо сказала она. – Я никому не принадлежала до сих пор…

Сердце замерло. Такого просто быть не могло! Это было подобно смерти – образ этакой прекрасной и своенравной гетеры, который он создал в себе, а заодно и весь мир… рухнул!

Он посмотрел на ее освещенное луной лицо, и ясное понимание, что любить ее он не сможет, внезапным холодом вдруг наполнило сердце.

– Уже ночь, – пробормотал он, – завтра мне рано вставать. Пора спать. – И даже не вспомнил, что завтра был выходной…

Едва рассвело, он быстро собрался. Ленка, почувствовав, что произошло что-то не так, притворилась спящей, а он, пересилив себя, поцеловал ее в щеку и, не сказав ничего более, вышел вон. Ни на следующий день, ни потом он, конечно, не встретился с ней, а через месяц надолго, на несколько лет, уехал из Москвы…

 

Едва сойдя с самолета, Елена арендовала машину и прямо из аэропорта, на свой страх и риск, отправилась в Пафос…

Кипр, пока она мчалась по горному серпантину, представал перед ней от края до края, во всей красе. От живописных долин до вершин Троодоса, от моря до облаков, с сонными деревушками и руинами храмов на крутых горных склонах, изумрудными лесами и кварталами небольших, будто игрушечных, городков, спускавшихся террасами к маленьким бухточкам, и, наконец, самим воздухом, проникнутым густым ароматом цветущих цикламентов, гиацинтов, гвоздик и миндаля… он представал перед ней тем самым местом, где только и могла родиться самая замечательная сказка всех времен и народов – легенда об Афродите, богине Любви и Красоты, которая чудесным образом именно здесь явила себя миру. В самом деле, сложно придумать что-либо более вдохновенное – быть рожденной из пены, оплодотворенной светом звезд…

Морское побережье близ Пафоса с его пляжами из мелкой гальки и причудливой формы скалами, словно взявшимися ниоткуда, действительно, было вполне подходящим местом, где могло развернуться действие столь прекрасного мифа. И неудивительно поэтому, что именно здесь находилось множество дорогих отелей и… одно из самых почитаемых святилищ, связанных с ее культом, которое, впрочем, было до основания разрушено еще в древности.

В тот же день она посетила эти развалины, но… ожидания не оправдались, и богиня не ответила на горячий призыв ее сердца. Казалось, исчезла последняя надежда, и оставалось лишь одно средство – явиться к заветному камню, поднимавшемуся из воды неподалеку от берега, где богиня вышла из моря и где, по слухам, до сих пор можно было встретить ее, купающуюся или терпеливо собирающую разноцветные камешки, чтобы проплыть вокруг него семь раз подряд, чтобы исполнилось заветное желание…

Ночь Алена почти не спала, и едва розоперстая Эос раскрасила дорийские колонны пятизвездочного отеля нежным багрянцем, она поднялась и, ориентируясь на шум прибоя, прошла мимо Царских гробниц, зарослей столетних олив и миртовых деревьев, кроны которых сплетались над ее головой, образуя тенистый полог, и, сделав еще несколько десятков шагов, приблизилась к песчаной бухте с очень-очень прозрачной изумрудной водой, которая с косогора просматривалась, как на ладони.

Огромная скала из серого песчаника с островками стелящегося зеленовато-коричневого мха была, казалось, насквозь проникнута розовым светом, берег сплошь покрывала идеально гладкая разноцветная галька, среди которой попадались даже кусочки янтаря, а бесконечные волны, накатываясь на отмель, обдавали ее мириадами брызг и белоснежной морской пеной.

– «Жив Аттис, жив! Радуйся, Жених, Свет Новый, радуйся!» – нашептывали, казалось, они.

– Нет, он умер! Он умер! – возражал ее разум, откликаясь на состояние души…

Ступив в воду, она некоторое время оставалась неподвижной, будто в молитве. Только в эти минуты, вдали от чужих глаз и ушей, она позволила себе расслабиться и… разрыдаться…

Оставив на песке свое легкое платье, она, как сомнамбула, вошла дальше, по пояс. Дно было ровное, ласковое – без каких-либо кораллов или обломков скал. Но далее, за пенной полосой прибоя, море быстро темнело, становясь густо-синим, а в сотне стадиев – уже почти черным. Ветер гнал оттуда волну, и никто поблизости не купался: в конце сентября на побережье Кипра было тепло, но избалованные киприоты предпочитали не рисковать и дожидались летней жары и штилей. Алене же после осеннего российского ненастья погода казалась по-летнему жаркой, а ветер – дыханием младенца.

Море, теплое, прозрачное, подхватило ее, и, поддерживаемая его могучим плечом, она внезапно ощутила себя легко и свободно, будто тяготение в одночасье утратило власть над ней, будто море забрало ее боль и печаль… Преодолев полосу прибоя, она перевернулась на спину и долго смотрела на синее-синее небо и на вершины Троодоса, на которых уже лежал снег, а течение само тихо несло ее. Нежась на волнах, она впервые за несколько месяцев думала о пустяках, вроде таких: – «С чем рифмуется море? Mare – amore, что может быть прекрасней?»…

Она не задумывалась, сколько прошло времени, а когда оглянулась и повернула назад, до берега было, как ей показалось, недалеко. Так что поначалу причин для волнения не было; и она плыла и плыла… однако берег почему-то не приближался, и она поняла, что течение относит ее в открытое море. Несмотря на предпринимаемые ею усилия, море пенилось и отбрасывало ее с шумом и грохотом, не подпуская к берегу ближе, чем метров на двадцать…

Еще попытка, еще и… еще – все напрасно; и тогда пришел страх – внезапный, непостижимый, как сама смерть!

Она начала уставать, но продолжала держаться, пока не хлебнула воды – и тогда все исчезло, а ее самой будто не стало – не стало ни моря, ни неба… А когда пришла в себя под грохот прибоя, под прежним нежно-голубым, с быстрыми облаками небом, то не сразу и поняла, что произошло. По правую руку по-прежнему возвышался уступами крутой зеленый берег, а по левую простиралась бухта. Она была цела и невредима и лежала за камнем, через который ее, наверное, перебросило волной. Только воздух кругом был каким-то зеленоватым…

Она попыталась осторожно привстать на колени и наконец поднялась, ощущая легкую тошноту и слабость.

Сквозь рокот прибоя ей послышался короткий смешок. Она повернула голову и увидела, что подле камня, нежась в ласковых лучах кипрского солнца, женщина какая-то сидит. Спиной к ней, но если по косам судить – молодая. Косы эти были иссиня-черные, а в них ленты разноцветные заплетены, как у незамужних таджичек. Ленты красные и лиловые. Одеяние же ее, успела заметить Алена, было странное, какое теперь на земле не сыскать. Это был пеплос из тончайшего египетского виссона. Его правые боковые срезы оставались несшитыми и были украшены каймой из затейливого орнамента; был он обильно драпирован, а на плечах скреплен драгоценными фибулами и подпоясан с напуском – колпосом, так что казалось, что ткань струится, облегая скульптурные формы, так, что даже хотелось руками погладить.

Ростом незнакомка была невысокая, но вся из себя ладная такая, крутобокая, с кожей золотисто-бронзового оттенка, и слышно было – говорит что-то, но только не разобрать, что. И похохатывает вроде.

Ленку внезапно так и осенило: – «Господи, да ведь это сама Афродита! Как я сразу не догадалась?» И лишь подумала об этом, как та оглянулась. Весело так на нее посмотрела, хотя в глазах бушевало багряное пламя, и спросила, словно шутя:

– Что ты на меня так глядишь, или не признала? Может, попросить о чем хочешь? Подойди-ка поближе. Поговорим по душам…

Ей бы впору испугаться, но Алена взирала на богиню без страха. Все-таки как-то небожественно она выглядела – женщина как женщина, одним словом.

– Ты зачем, – спрашивает, – в мою бухту явилась? Жениха что ли хочешь? Могу подыскать подходящего…

– Не надо мне никаких женихов, – отвечала она. – Сама себе найду, если нужно!

Смело так, конечно, сказала, но… безрассудно – это Богине-то! – а та… ничего так себе, даже не рассердилась:

– Еще что скажешь?

– А то и скажу, что все вы, боги, завистливы!

Афродита расхохоталась да и говорит:

– Да знаешь ли ты, с кем говоришь?

– Не слепая, – говорит Ленка, – вижу. Только мне все равно. Могущественна ты, конечно, но не всесильна. Все равно он будет мой. Потому что я хочу этого…

Первым делом богиня, как женщина женщину, ее осмотрела, временами касаясь своими тонкими изящными пальчиками. По-видимому, оставшись довольной, улыбнулась.

– Ты очень недурна собой, милочка, – ласково так сказала она, – прямо как Елена Прекрасная, дочь Тиндарея, и, наверное, образована…

– Умею танцевать и свободно владею тремя языками, – прикинувшись простушкой, подтвердила Алена. – А еще знаю толк в истории искусства…

– Да ты просто находка! – продолжая смеяться, воскликнула Афродита. А после, внезапно прервав смех свой, спросила: – Полагаешь, если недурна собой, так это заменяет все прочее? Полагаешь, этого достаточно, чтобы быть любимой? – и принялась объяснять: – Дело в том, что такой вещи как ЛЮБОВЬ нет в природе, а есть процесс, продуктивная деятельность, суть которой – «обновляться, расти, изливаться… испытывать глубокий интерес… отдавать»… Иного смысла в любви быть не может.

– Я готова была отдать всю себя, – призналась Елена, – но, видно, ему нужно было другое… – И предположила: – Наверное, есть какая-то, которая меня превзошла. (Впрочем, сказала не очень уверенно, ибо, привыкшая к безусловному успеху у мужчин, не могла допустить самой возможности существования достойной соперницы.)

– Ты знаешь, что это не так, – спокойно возразила богиня, – и никакой «другой» нет. А между тем, все очень просто, – объяснила она. – Возомнив себя неотразимой, ты преподнесла себя как подарок, как ларец, полный счастья…

– А как я должна была поступить?

– Если бы обратилась ко мне раньше, я бы научила, а так… придется долго страдать. Впрочем, страдание ведет к пониманию, а понимание – к любви. И так замыкается круг.

– Что я должна понять?

– Что, если любишь, обязана проявлять себя как любимая…

Троянской были далеки подобные тонкости – она внимала вполуха, а под конец, не вытерпев, перебила богиню вопросом:

– Как все-таки вернуть его любовь?

– Да пойми же ты, – взорвалась богиня, – любовь – не вещь: ее нельзя ни отдать, ни вернуть… Что такое любовь, я сказала, а иное – всего лишь иллюзия, жертвой которой стал твой. Представь, он вообразил тебя этакой… искушенной, прекрасной и… одаряющей своей любовью направо и налево по собственной прихоти и по собственной же прихоти способной одарить и его… Но, увы, иллюзии не живут долго. От них, в конце концов, устают…

– Это неправда!

– Тем не менее он полюбил не тебя – такой вот образ всего лишь, ну, и… пал жертвой самообмана. Вот и все. В его возрасте многие склонны идеализировать объект своей любви, если это не просто половое влечение. Ум женщины, если она по-настоящему любит, состоит в том, чтобы соответствовать этому образу… Когда же ты открылась, иллюзия рассеялась и он утратил точку опоры.

– Как же быть?

– Мужской путь всегда прям, если он есть, – изрекла Афродита, – и настоящий мужчина никогда не свернет с него ради женщины. Именно такие как раз не поддаются легко нашим чарам. Необходимо, чтобы совпали пути. Хотя бы направления…

– Я его не прощу. Он пожалеет… – Голос Ленки внезапно сорвался на крик.

– Почему так? – тихо удивилась богиня. – Я же сказала, что он своими руками воздвиг алтарь лжекумиру и… будет страдать, потому что любовь – не кумир и поклоняться ей нельзя. Он будет продолжать создавать образы и… всякий раз ошибаться, пока, в конце концов, не поймет это.

Алена представила танталовы муки Виталия, и сердце ее смягчилось.

– Можно ли что-то исправить?

– Увы!

– Но ты ведь – богиня, и все можешь! – с тайной надеждой произнесла она.

– Это обычная нелепость, которую я всегда слышу из уст женщин, – отозвалась та. – Что касается любви, мы здесь на равных…

– Ты хочешь сказать, что способна быть несчастной?

– Увы, иначе не прожила бы в вашем фольклоре столько веков! – был ответ.

Ленка только голову вздернула под насмешливым, совсем не божественным взглядом богини. Она могла бы ответить ей нечто вроде: – «Я так и думала, что ты это скажешь», «Я чувствовала, что это случится», «Может быть, я с тобой соглашусь, но все равно будет по-моему». Но… ничего не ответила, лишь поклонилась ей, как бы признавая ее правоту.

– Ладно, – произнесла Афродита, – что мне бессмертной-то сделается. Возьми вот, – и протянула ей простенький такой амулет из необработанного янтаря на тонкой изящной цепочке, – пригодится! И запомни, что любовь нужно творить…

 

А когда, по прошествии нескольких лет, он встретился с Мастером, который к этому времени стал Заслуженным, то просто не мог не спросить о Троянской.

– Помнишь, когда она проходила, на всех вас словно столбняк нападал, – сказал он и усмехнулся, – зеленые глазищи, словно в изумлении широко распахнутые под слегка приподнятыми черными бровями, сияют, как море под солнцем, «груди рвут платье, ноги, ах, какие ноги!..» Интересно, где она? Что с ней сталось?

Валерка помолчал и вдруг выпалил:

– А нехорошо у тебя с ней тогда получилось.

– Так ведь ничего не было!

– Может, было бы лучше, если бы было?

– Брось!

– Наверное, ты был виноват, я так мыслю…

– Тогда и ты тоже. Ведь именно ты поклялся, что-де она такая раз такая.

На аскетичном, в шрамах лице Мастера отразилось непонимание. Прямо-таки искренняя обида какая-то.

– Но ведь я предупреждал, что сам не знаю, а говорили так те, которые врать не станут.

– Ну, и кому теперь за то, что не сложилось, прикажешь счета предъявить, тебе или тем, кто «врать не станет»? – зло осведомился Виталий.

Валерке стало неловко.

– Да в чем, собственно, дело, если у нее как раз все сложилось? – наконец, спросил он. – Ведь я с ней недавно встречался. И где, думаешь? В Виборге. Она там какой-то помощник комиссара ЮНЕСКО, а еще вице-мисс в тамошнем секретариате. Она мне и фотку свою подарила… Вот, взгляни!

Мастер пошарил за пазухой, достал бумажник, извлек фото и передал собеседнику.

Несмотря на годы, на Виталия открыто смотрела узнаваемо красивая, правда, чуть постаревшая женщина, столь же подчеркнуто независимая, что поразила его с первой встречи. Во внутреннем мире ее, судя по всему, господствовали равновесие и умение быстро его восстанавливать. Она улыбалась, но на ее гладкой коже близ уголков глаз можно было разглядеть тонкие морщинки, выдававшие, что ей, наверное, немало пришлось испытать в этой жизни…

– Можешь оставить себе, – сказал он. – Уверен, она была бы не против.

– Обо мне спрашивала?

Валерка в усмешке прикрыл рот.

– Что о тебе спрашивать – все ж и так ясно! Она лишь сказала, но это так, между прочим, – сообщил он, – что любовь – это, скорее, пожизненный патогенез, одним из симптомов которого, в конце концов, является одиночество. Тем не менее, влияние ее на судьбы людей не изучено с допотопных времен…