Музыка:

 

Мыс темнел перед ним, выдаваясь в море выброшенной вперед рукой. Словно на берегу лежал кто-то, рухнул плашмя и плевался теперь забившимся в рот песком – огромный, страшный, великан из сказки. Только не детской веселой сказочки, а той, что приходит сама, всю жизнь рассказывается, плетется, ловит в липучие сети, в которой теряешь кровь и остаешься болтаться высохшей мухой до новой весны…

Черная, скалистая рука, которую лизали приливы, вытянулась и указывала перстом прямо перед собой, в море. Он глядел на нее и гадал, куда зовут, откуда гонят, на что гневно указуют – не мог понять, как ни старался.

Как он попал сюда, в это мрачное и страшное место, в неуютный дом на семи ветрах, где гуляют свирепые сквозняки – он так боялся простуды, воевал с ней всю жизнь, и вот теперь здравствуйте–пожалуйста. Один, совсем один. Никогда не жил, даже не оставался в одиночестве, всегда лишь стремился к нему, искал уединения… Его окружали женщины. Жена, дочь, теща. И у брата так же сложилось, еще хуже: мать, жена, две дочери… Вера еще с малышом, его, Алика, сыном…

А им ведь надо было работать, обоим. Делать науку, черт ее дери, любимую науку. Вот и старались поболтать со всеми по-быстрому – и за стол, уютный письменный столик с компьютером. А сначала – без всякого компьютера, с пачкой плохой, дешевой бумаги и стопками книг. И анекдот всегда был популярен: скажу, дескать, жене, что пошел к любовнице, любовнице – что к жене, а сам – в библиотеку… Домечтался.

Бухта и мыс – все почему-то было темным, почти черным, и небо нависало тяжелыми тучами, как матрасы, промоченные матрасы. Где-то он видел такие, в какой-то еще одной жизни, которою умудрялся жить наравне с этой, никогда не смешивая их содержимого, не позволяя себе таких вольностей – зачем? к чему? Дана тебе жизнь – живи, думай, старайся проникнуть туда, куда перст указует… Дана еще одна – живи и там, больше шансов, что додумаешься. Сколько раз так бывало: есть проблема, но нет решения, никак не дается, проклятое. А ты не ложись спать. Часам к трем ночи… Ни разу не было, чтоб не решил…

Брат умер раньше его. Младший брат Алик. Тоже доктор наук, профессор. А как в детский сад не хотел идти и придумал, хитрец, план…- Есть ли у вас план, мистер Фикс? – Есть ли у меня план? Есть ли у меня план? Конечно, у меня есть план! - у него всегда был план…

Он придумал отсиживаться весь день под лодкой, на берегу. А старший вел его туда и вечером забирал домой, как положено. И не было для Алика лучшего времени, чем это безмятежное прозябание, размышление, пересыпание песка из пустого в порожнее… Мать выследила их, как Эркюль Пуаро, заподозрив неладное в связи с резко возросшим аппетитом... Котлеты и куски хлеба утаскивались из-за стола с невероятной прытью – под лодкой ведь не кормили, и нянька не являлась туда с ненавистной молочной лапшой в кастрюле…

Но как же, как же? Вон она, лодка. Перевернутая, на берегу. Он постоянно видит ее из окна. Да что это за дом, наконец? Нужно выяснить… Может быть, тот, где родились и выросли? Уехали потом учиться, да так и остались в своих институтах на всю жизнь…

Мыс называется Перст. И дом на берегу маячит, как перст одинокий… Почему? За что?

 

* * *

 

Перед глазами – большой белый лист. На нем написано маркером: «Папа, не вставай!» Он смотрит – и не понимает, думает, думает… Засыпает снова…

После обеда – опять тот же лист. А был обед? И кто его приносил? Нянька с кастрюлей молочной лапши? Нет, не она. Дочь? Дочь. Да, дочь. Слава богу. Господи, ну почему все так, так… за что, господи…

Вечер. Он открывает глаза и в наступившей темноте не видит белого листа. Садится, ищет под кроватью тапки, медленно поднимается. Стоит, качаясь, потом идет в темноте по коридору, натыкаясь на стены… Кухня? Чай. Надо согреть чай. Четыре конфорки – это еще что за ребус… И четыре крана. Какой из них какую конфорку зажигает? Какой? Какой? Этот. Нет, не этот… тот. Или нет? Какая сложная задача – главное, не ложиться спать, часа в три ночи придет решение. Где дочь? На работе. Ах, да, она же просила не вставать, дождаться. А чай? А это еще что за объявление над плитой? «Не включай!» Забыл. Забыл. Надо идти ложиться. Что за дом – вечно пахнет газом. Надо вызвать газовщицу… Но по этому аппарату никуда не дозвонишься… Пытался вчера позвонить из комнаты в кухню… Занято. А где жена? Ксюша? Ксюша!

В дверях скребется ключ, кто-то входит. Кто там? Ой… эээ… Ксюша? Не Ксюша.

- Я – Оля…

- Оля…

- Сиделка. Вы забыли.

- Здравствуйте, Оля. Вы, наверное, на зачет.

- Да нет, я уже все свои зачеты сдала.

- Ну, давайте зачетку.

- Вот зачетка. Пишите.

- Какая у вас зачетка мятая, простой листочек… дубликат, наверное? А почему тут уже написано… раз, два, три, четыре, пять раз… Вы что, уже приходили? не могли сдать?

- Не могла.

- Ай-яй-яй… Но теперь-то вы подготовились?

- Конечно.

- Давайте. Ставлю вам «хорошо». Хе-хе-хе…

- Ы-ы-ы-ы… спасибо. Ой, Виктор Иванович! А почему у вас так газом пахнет?

 

* * *

 

В этом черном-пречерном доме… жил черный-пречерный человек… Он – черный человек? Конечно, он – черный человек. Всю жизнь был мрачным, нахмуренным… Или нет, не всю? Почему он перестал смеяться? Недавно на юбилее… Два месяца назад… Он работал до семидесяти пяти лет. Читал свой спецкурс, принимал зачеты. Трудно было подниматься на пятый этаж – их кафедра была там, на самой верхотуре. В молодости бегом взбегал, а теперь вот…

-Преподаватель от бога…

-Добрейший человек…

-Талантливый ученый…

-Первый заведующий нашей кафедрой…

 

О ком это? Неужели… Ну да, о нем, вроде. И что, никто не знает, что он сидит тут, на берегу, тяжко наказанный одиночеством – полным, безграничным, ни за что ни про что рухнувшим одиночеством – и не может догадаться, почему, зачем, о чем эта жизнь?

А может, он уже умер? Может, мыс Перст – это чистилище, или что там… Да в сущности, какая разница, умер или нет? Не умер еще, так вот-вот умрет. Ну, встретится с Ксюшей. Наконец-то. И с мамой, с отцом. С Аликом. Интересно, что здесь, на берегу, он все помнит. А там, в той жизни, где дочь – ничего. Почему-то сознание вдруг взяло и переместилось в другой пласт реальности. Он слышал, что по трубе все летят к свету… А там, дескать, уже ждут их. Our nearest and dearest. Ксюша, Ксюша, ну где же ты…

Нет, пока не поймет, не отпустят его. Пока не осилит какую-то истину… Главное, не ложиться спать… Он не заснет, ни за что не заснет…

 

* * *

 

Дочь возвращается поздно, сразу заглядывает в комнату. Видит отца спящим – тревога слегка отпускает. Она механически разогревает ужин, вспоминая сказку о двадцати семи медведях в зеленых шляпах. Отец рассказывал ей в детстве, придумывал все новые и новые серии. «Жил-был в лесу ежик. С папой-ежом и мамой-ежихой. Вот пришла ему пора идти в школу. Приходит, а там работают учителями двадцать семь медведей в зеленых шляпах…» Сказки начинались незатейливо, текли потихоньку, и вдруг – бэмц! – в какой-то момент обязательно появлялась эта странная банда медведей. Почему в шляпах? Да еще в зеленых? Она могла только промелькнуть на горизонте, но с ее появлением начинался такой гомерический хохот отца и дочери, что вздрагивал весь подъезд…

Она достает фотографии. Каждый вечер их пересматривает, улыбается, плачет. Вот отец на демонстрации. В неуклюжем пальто с широченными плечами. А вот на симпозиуме в Германии. С космонавтом Гречко. На работе, у доски, с мелом… Вот двое пацанов в спущенных чулочках – отец и дядя Алик. А вот они с Ленкой. Лежат на диване в пеленках и пялятся в потолок. На лысых головах – банты. И как их умудрились прицепить?.. Мать, тетка, две бабушки, дед… Огромная семья была… Остались… раз, два, и обчелся, кто остались.

 

А завтра она найдет его на полу. Он пойдет греть чай и запнется о ножку стула. А послезавтра, в ванной, умудрится упасть под умывальник и раскроить лоб. Пойдут в ход бинты и повязки. Потом…

 

Почему всякая жизнь так паршиво заканчивается? «Достойный конец – это не про нас», - говорит она себе. И он говорит то же самое, там, на мысе Перст. А здесь, в темной квартире, он почти не разговаривает.

-Как ты себя чувствуешь?

-Хорошо.

-Что болит?

-Ничего…

Он не помнит, что у него болят руки и ноги, а ночами бьют судороги, что давление зашкаливает и начинаются страшные головные боли…

Они всегда были с юмором, вся семейка. Раньше. Особенно дядя Алик отличался. На его поминках ржали, как помешанные, потому что вспомнились все происходившие с ним потрясающие истории… Довеселились.

 

* * *

 

Море шумит, бьется о мыс Перст. Куда, куда указует он? Что упущено, когда, в какой момент занесла нелегкая на чужие галеры? Заставила потерять свой путь, тропку, хвостик нити, которая раньше не подводила…

Что держит, не дает уйти?

В три часа ночи приходит вопрос: а когда ты был счастлив? По-настоящему, безумно и безоглядно счастлив? Вслед за вопросом приходит ответ, решение головоломки: перст указывает в открытое море, туда, где рвется и носится вольный ветер, где встают неистовые зеленые волны, двадцать семь волн… двадцать семь… в зеленых шляпах… Он указывает туда, где свобода и радость…

-Медведи, - шепчет он дочери, - в зеленых шляпах, - и смеется.

Они оба смеются , совсем как раньше - что за семейка. Смеются в такой момент.

 

Приезжает специальная машина. Санитары заворачивают его в брезентовый мешок и выносят, а дочь стоит в дверях, остолбенев, потому что они ставят его в лифте вертикально, и она замечает, что ставят вверх-ногами. Им все равно.

Его хоронят первого апреля. Собирается весь университет… Ректор, факультет, кафедра… друзья и коллеги…

-Когда ты был счастлив? – каменный мыс Перст поднимает свою тяжелую руку, манит пальцем. – И был ли?

-Давно не был, - сознается он. – Очень давно.

-То-то и оно, - великан машет рукой. – А оказывается, требовалось только это. Быть счастливым и смеяться. Ну, что теперь поделаешь, иди, отпускаю. Скажи спасибо медведям...

-Куда мне? – облегченно вздыхает он.

-Да встретят, не волнуйся…

-Кто встретит?

-Кто? – смех мыса Перст поистине страшен, - не догадываешься?

-Двадцать семь…

-Они самые…