Эксперимент.

 

Электрофизиологическая лаборатория, как и положено лаборатории была не просто заставлена – завалена электронной аппаратурой. На железных стеллажах разлеглись осцилоскопы, импульсные генераторы, в низу на коляске разлегся самописец энцефалографа, а у самого входа, на сварных углах стояла железная клетка, для подопытного кролика. По левой стенке тянулся узкий шкаф с книгами, по правой еще один железный стеллаж с неиспользуемой, но очень ценной аппаратурой. А у самого окна стояли два письменных стола.

На писменных столах сидели мы. Студенты третьего курса мединститута, а в узком пролете между шкафами, стеллажами и столами на крутящемся кресле с колесиками, мотался от клетки к столу аспирант – Гадов Алексей. Аспирант лепил нетленку. А мы – члены СНО – студенческого научного общества, в меру сил мешали ему этим заниматься, давая «дельные» советы. Аспирант изучал боль.

Как ее можно изучать? Да очень просто. Вызываешь боль импульсами, и регистрируешь так называемый ВП – вызванный потенциал, который отражается на энцефалограмме. Животному при этом дается какой-нибудь препарат, либо усиливающий чувство боли, либо наоборот, притупляющий. Аспирант использовал зубную боль, для чего подтачивал кролику резцы, цеплял на них электроды и шарашил по зубам электрическими импульсами. Даст серию из 20 импульсов, поменяет напряжение и еще серию. И так от минимума к максимуму. Кролы бесились, а ничего сделать не могли, тушка зажата крепко, и голова – не дернешься. Только глаза от муки вылезали на лоб, да уши стригли воздух.

Серия кончалась, кролу давали передохнуть. А мы кипятили в колбе воду и заваривали чай. Аспирант в нашей компании чувствовал себя нормально. Разница в возрасте год-два. Мы ж не со школьной скамьи, мы воробьи стреляные, кто после армии, а кто и после училища, так что аспиранту –23, а нам 20-21.

Гера «Афганец», хрумкал сушками, и сказал:

- Вчера по телеку Розу Кулешову показывали, как она силой мысли спички двигает и стакан… Интересно, а как?

- Кто б знал, - ответил Гадов. – Загадка. Я не могу судить. Но вообще, мало верится, что это правда. Особенно с чтением мыслей.

- Ну почему? Она ведь точно угадывала фигуры. - Сказал я, – а у меня что случайность что ли?

- А что?

- Я служил в Голицине, так мне командирский жеребец копытом по голени препаял, сломал обе кости. Меня сразу в Смоленск, в окружной госпиталь. А на следующий день в часть мать приехала. Спрашивает «Что с сыном?». Она меня почувствовала, встревожилась, приехала. И должен сказать, это не впервой.

- И моя мать точно определила, когда меня ранило, – сказал Гера. - Она даже мне дату и время назвала.

- Ну, это что, не телепатия?

- А это не может быть совпадением?

- Леш, вот отрицать, говорить про совпадения, проще, чем допустить существование телепатии? – сказал я.

Гадов пожал плечами. Его экспериментаторская натура, говорила: критерий истины – опыт.

- А то что в толпе люди ощущают настроение окружающих, подъем, или агрессию… - я продолжал развивать теорию, - может, все-таки, мы излучаем какую-то информацию в пространство, которую другие улавливают. Только понять не могут. А?

- Может быть, может быть, - Гадов потирал подбородок. – Глаза его беспорядочно блуждали. – Серега, есть идея. Сейчас… сейчас… я ее скажу. – Аспирант, откатился на кресле к регистратору, осмотрел блоки измерения. – А! Отлично! Значит так, слушайте! Хватит шуметь, - сказал, он захрустевшему очередной сушкой Афганцу. – Значит так. У нас все есть. Вот – блок измерения кожно-гальванической реакции, вот – датчик частоты дыхания, вот – электрокардиограмма, вот – энцефалограф.

Мы следили за его суетными движениями. Что он задумал? Гадов продолжал: - Идея такая: Если человек излучает, то скорее всего он может и принять. Так?

- Так, - сказали мы.

- Но принимая, он не понимает, что он принимает. Так?

- Так, - снова согласились мы.

- Но даже не понимая, его организм все равно отреагирует – бессознательно на уровне вегетатики! Понимаете?

Мы поняли, но не все.

- А откуда источник?

- А вот, он – источник, - показал на кролика Гадов. – Я как бил, так и буду бить ему током по зубам, а с вас будем снимать показания изменения вегетатики: кожного сопротивления, частоты дыхания, частоты сердечного ритма. Въезжаете?

Тут мы въехали полностью. Да. Гадов прав. Кролик естественно выбрасывает в пространство океан отрицательных эмоций в ответ на боль. Если человек будет сидеть спиной к кролу, и ничего не знать о сути эксперимента, например, будет решать кроссворд. То мы сможем определить - принимает он эмоции кролика или нет.

- Нет, - сказал я, - с нас снимать нельзя, мы знаем, что с кроликом происходит, и эксперимент не выйдет чистым.

- А кого, тогда? – спросил аспирант, - видно было что его распирало от азарта.

- А вон студенток можно брать с семинаров, как раз на час. – предложил Гера. – сейчас вечерники пришли. Пойдем, пригласим?

- Давайте, ребята, - сказал Гадов, - а я пока соберу все и подключусь.

 

***

 

Каждый вечер мы успевали провести два эксперимента. Брали четко одного парня и одну девушку. Пока те решали задачки на компьютере, и трижды отвечали тест на тревожность по Спилбергеру, кролик честно мучился в клетке. Гадов сразу дал ему пиковые параметры, чтоб без сомнений. Мы с афганцем переносили графики с бумаги на прозрачные пленки, и накладывали друг на друга. Кривая упрямо доказывала, Да – наши ничего не подозревающие студенты, определенно чувствовали себя неуютно, начиная с десятой – двенадцатой минуты. Когда в тесте они отвечали «Да я себя чувствую неуютно» на следующий вопрос «В чем, по-вашему, причина?» дружно отвечали – «не знаю». Гадов потирал ручки. Вот вам – телепатия. Только эмоциональная информация излучается и принимается. А человек невольно обращает принимаемую информацию на себя. Однажды он огорчился « А к диссертации, я это никак пристегнуть не смогу»…

Тем не менее, хотя часть кролов по-прежнему подвергалась обычным Гадовым экспериментам, один – был наш. Ему не вводились никакие лекарства. Он регулярно заменял своих ушастых собратьев в клетке, с четырех вечера до шести. И излучал, излучал… О чем думают кролики во время эксперимента? Кто б знал? Но одно можно сказать уверенно. Они нас не любят. Очень не любят. И насколько сильно они нас не любят, мне довелось однажды убедиться.

Как обычно, я закреплял корола Ваську в станке, цеплял ему на подточенные резцы электроды. Васька в этот момент пытался скинуть их, мотал башкой, дергал носом и свирепо смотрел на меня, а афганец Гера шел выбирать подопытного студента по аудиториям.

Когда они вошли у меня защипало в глазах. Такой огненно рыжей копны волос я еще не видел. Худенькая, в пятнистом ручной вязки свитере и джинсках. Лет ей наверное, как нам – двадцать, двадцать два. Довольно миловидное, немного детское личико сплошь усыпано веснушками… Как в мультике «Рыжий, рыжий – конопатый…» . Глаза ее оказались такой невероятной синевы, что поначалу они мне показались черными. Девица оказалась недотрогой. Афганец, хотел ее придержав за плечики, развернуть к столу с компьютером, она отпрыгнула в сторону, чуть не сбив осцилограф.

- Не надо!

- Что не надо? – не понял Гера, - садись за компьютер, сейчас подключим тебя к энцефалографу, и будем измерять твои потенциалы.

В отличие от прежних, довольно покладистых девиц, покорно разоблачающихся до бюстгалтера, чтобы приклеить электроды для кардиографа, эта уперлась.

- Я сама прикреплю!

- Ты ж не знаешь, куда – уговаривал Гера. – ну, чего ты стесняешься, мы ж тут все свои – медики.

- Ты покажи, я прикреплю, - упорствовала девица.

Но когда Гера пальцем попытался указать на ее груди точки, к которым надо под свитером укрепить лепешки электродов, она отпрянула так резво, что засадила правым локтем по монитору, при этом ее левый кулачок целил Афганцу точно в глаз. Гера отпрянул.

- С ума сошла?!

- А я говорю, я – сама.

- Ну, на! – Гера бросил перед ней на стол три самоклеящихся лепешки с металлической кнопочкой, - приклеивай!

- А вы – отвернитесь! – сказала рыжая.

Мы отвернулись. В экране осциллоскопа я видел, как она быстро подняла до шеи свитер, под которым ничего не было, ловко прилепила электроды и опустила свитер. – Давайте ваши провода, - сказала она. – Какой куда?

Гера издалека, стараясь, не прикасаьться к ней, показал какие - куда. Рыжая запустила руку под свтер и прицепила контакты. С энцефалографом, и КГР все было просто, а когда Гера начал «типа обнимать» ее, пропуская под мышками датчик частоты и глубины дыхания, я заметил, как она напряглась. Но, глаза его остались целы. Рыжая винимательно слушала, пока я ей объяснял, как надо отвечать на вопросы теста…

Наконец мы начали. Каждые три секунды Васька получал по зубам шестьдесят вольт. На третьей минуте рыжая перестала отвечать на вопросы. Она оттянула воротник свитера, и сказала:

- Мне плохо! Здесь душно.

Гера не успел ей протянуть стакан воды, как она рванула провода, сбрасывая с себя датчики, и закричала: - Мне больно! Больно!

Мы бросились к ней. Рыжая каталась по полу, в какой-то момент ее глаза оставились на мне, и молниеносно выбросив руку, она длинно полосонула меня когтями по щеке. – Гад! Мне же больно! Прекратите! – Гера совал ей под нос нашатырь. А она била его руками и ногами, выгибалась, затылком и пятками упираясь в пол. Я боялся, что она сейчас ахнет по аппаратуре. Как будем объяснять Гадову? А он как объяснит завкафедрой? Приступ у нее не проходил. И уже явно наметилась тенденция ее достать меня, во чтобы то ни стало! Именно - меня! Я на всякий случай выключил всю аппаратуру, и пошел помогать афганцу, державшему рыжую за руки, и стойко переносящему удары ногами в живот, защищая коленями пах.

Девушка успокоилась. То ли устала, то ли поняла, что с двумя уже не справится.

Она села на полу и обняв себя за коленки, щеки засунула между ними и сидела покачиваясь а слезы катились по ее щекам. Я отлил на вату спиртику, и стал дкезинфицировать щеку. Щека горела, я шипел. Рыжая ладонями размазывала слезы по щекам. Гера молча смотрел на нее. Я вообще не знал, что сказать? Пауза затягивалась. Наконец Гера первым спросил:

- Что случилось то? У тебя что, эпилепсия?

Рыжая молчала. Сопела, вытирала слезы. Наконец, не принимая ничьей помощи, села опять в кресло. Из стакана отпила воды.

- Рот высох, - сказала она.

- Продолжать будем? – спросил я в пространство.

- Нет – сказала Рыжая, - я не знаю, что вы тут делаете, но мне это не нравится!

- Да ничего мы с тобой не делаем! – заорал Гера. – Ты тут вообще…

- Что вообще? – также громко спросила рыжая. – Ты не представляешь, как мне было больно! Что вы тут ко мне подключали? У меня голова до сих пор болит!

- Мы ничего к тебе не подключали, - спокойно сказал я, - обычные электрофизиологические показатели. Ты ж сама видела все сначала. Мы только измеряли твои потенциалы.

Рыжая допила воду, и поднялась.

- Я пойду. Ну вас, с вашими экспериментами.

Я понимал, что уговоры тут бесполезны. Эксперимент пошел псу под хвост из-за этой истерической дуры. Щеку мне порвала.

Рыжая пошла к выходу и только тут увидела кролика, о существовании которого раньше не догадывалась. Она откнула крышку, и погладила его по ушам, по спине.

- Зайчик, - сказала она и тут заметила провода электродов свисающие изо рта кролика. Проследила взглядом их до импульсного генератора. Глаза ее почернели. Она смотрела нас, продолжая держать нежно уши кролика, и сказала: - вот почему у меня болит голова… Какие же вы сволочи, - прошептала она тихо, и вышла.

Гера смотрел ее вслед.

- Вот ты мне скажи, зачем с такой чувствительностью идти в медицинский?

Я пожал плечами. Действительно, зачем?