Три женщины

 

С Екатериной Сергеевной я познакомилась на концерте в Филармонии в Свердловске. У нас места оказались рядом в двадцатом пятом ряду. Далеконько от сцены, но и понятно почему. В мои студенческие годы стипендии мне ни на что не хватало, однако я умудрялась покупать самые дешевые билеты в театр и в филармонию. И чаще всего ходила одна или с подругой.

На сей раз я оказалась одна. Девчонки из общежития готовились к очередному зачёту, а у меня билет уже был куплен – не пропадать же ему. Да и музыки хотелось. Пятая симфония Чайковского – моя любимая.

Рядом сидевшая пожилая женщина, судя по моим наблюдениям, вся погрузилась в мир звуков. Одета она была, можно сказать, бедновато, но для двадцатого пятого ряда вполне приемлемо. Однако я чувствовала, что эта женщина не так проста, как может показаться с первого взгляда. Какая-то особенная стать, прямая спина, «горделивая» посадка головы, аккуратно причёсанные чуть подсиненные седые волосы, наконец, узкие кисти рук и пальцы с ухоженными ногтями – выдавали в ней женщину иного круга, в который я, выросшая в рабочей среде и советского воспитания девица, пока ещё не вписывалась.

Я не ошиблась в моих наблюдениях. Во время антракта женщина обратилась ко мне:

- Не соблаговолите мне передать Вашу программку?

Я смешалась от необычного обращения к моей скромной персоне, а когда я бывала в смущении, то могла и брякнуть что-то вроде: «Нате!» или в лучшем случае «Возьмите!». К счастью, не брякнула. Молча протянула ей программу.

Женщина полистала программку, что-то отметила для себя и вернула её мне, сказав: «Благодарю Вас!»

После концерта, стоя за одеждой в гардеробе, мы опять оказались рядом, а потом ехали на трамвае довольно долгий путь. Я – до общежития, а женщине надо было ехать ещё дальше. Во время дороги разговорились. Сейчас смутно припоминаю, что говорили не о музыке, а о книгах. Какую-то книгу мне хотелось прочитать, но не удавалось взять в библиотеке. И женщина – я уже знала , что её зовут Екатерина Сергеевна - вдруг предложила приехать к ней домой, и она даст мне желанную книгу. Я записала на клочке бумаге номер её телефона и домашний адрес.

В одно из свободных воскресений я поехала к ней. Жила она далеко, почти на окраине Свердловска. Я основательно промёрзла в медленно тащившемся трамвае. Екатерина Сергеевна усадила меня за стол и стала поить чаем с печеньями и кексами.

Во время чаепития я осмотрелась, увидела, что обстановка комнаты такая же скромная, как и сама Екатерина Сергеевна. Ничего лишнего, всяких там салфеточек и фарфоровых слоников, но много книг на полках и какие-то фотографии в рамках на стенах.

Любопытствуя, я встала, чтобы посмотреть фотографии, а Екатерина Сергеевна кратко комментировала, кто изображен на снимках. С этих фотографий началось моё более тесное знакомство с семьёй и жизнью Екатерины Сергеевны.

По сути дела настоящая полноценная и большая семья у неё была лишь до революции. Родители – дворяне вместе с воспитанием передали ей дворянский титул, о котором в советское время – ни Боже мой! – нельзя было упоминать. А ещё больше надо было помалкивать о муже–офицере; в годы гражданской войны в армии Колчака он воевал с большевиками и погиб где-то под Омском, когда большевики начали наседать со всех сторон, а у белых в то время силы были уже на исходе: ощущалась нехватка вооружения, закончились патроны, был большой падёж лошадей из-за отсутствия кормов, холод, болезни. Чудом выживший сослуживец мужа Екатерины Сергеевны рассказывал через много лет, как погиб её муж. Красные захватили его с одной шашкой в руках, разоружили, отрубили ему обе руки этой же шашкой, потом привязали к дереву раздетого до белья и оставили замерзать и умирать в лесу. Совсем окоченевшего и обглоданного зверьём нашли его прятавшиеся по лесам отступающие белые, в числе которых оказался и сослуживец. Они и похоронили бравого офицера в мёрзлой земле в безвестной теперь могиле.

В начале тридцатых Екатерина Сергеевна переехала вместе с сыном-подростком жить в Свердловск; сочинив себе приемлемую для совслужащих биографию, (документы её пропали вместе с похищенной на вокзале сумочкой) устроилась работать библиотекарем, больше замуж не выходила, растила единственного сыночка Павлика. Жили впроголодь – на зарплату библиотекаря в достатке не проживёшь, подрастающего сына Павлика Екатерина Сергеевна, хоть и одевала в чиненую – перешитую одежду, но приучала к чистоте и опрятности и заботилась о его душе, передавала правила своего дворянского воспитания: благородство, честность, верность слову, любовь к литературе и искусству. Мальчишке трудно было среди сверстников из рабочих семей, особенно в уличных играх, да и в школе его частенько обзывали чистоплюем или ещё как-то подобно этому. Потом парень поступил в медицинский институт и стал врачом-терапевтом. И тут – война. После ускоренной переподготовки на хирурга зимой сорок второго он отправился на фронт. В это время ему исполнилось всего 25 лет, женой не успел ещё обзавестись. Екатерина Сергеевна получала весточки от сына, знала, что он оперирует раненых в полевом госпитале чуть ли не на самой передовой. Писал он коротко, ссылаясь на недостаток времени, но Екатерине Сергеевне было и этого достаточно. Главное, знать, что сын жив. Вскоре писать он перестал. Пришла похоронка. Остались от сына лишь фотография на стене да мучительная материнская боль в сердце, которая не давала спать по ночам. Но что же делать? Наступало утро, и Екатерина Сергеевна шла в библиотеку выдавать и принимать книги, с внешне приветливым лицом, но если внимательно вглядеться в её глаза, в них видна была приглушённая не проходящая печаль-тоска… Эту тоску я заметила и теперь, через много лет, когда мы стояли у фотографии её сына.

…Прочитав книгу, я поехала к Екатерине Сергеевне вторично, с кулёчком конфет «Белочка», купленных в этот же день, благо накануне я получила свою стипендию.

Она опять усадила меня пить чай, и мы сидели, разговаривали о прочитанной мной книге. В это время в комнату вошла грузная женщина лет 45-50, со следами былой красоты на лице, неряшливо одетая, шумная и бесцеремонная в разговоре. Не поздоровавшись со мной, она отодвинула меня от стола вместе со стулом и полезла под стол. Оказывается, под столом находилась корзинка с мотками пряжи, которая вдруг срочно понадобилась этой тётке. Затем она сказала, словно меня и не было в комнате:

- Екатерина Сергеевна, мне надо убираться. Девочка скоро уйдёт?

- Шура! Ну как ты можешь? Девушка ехала такую даль ко мне по делу…Пожалуй, я пойду провожу её к трамвайной остановке, заодно и погуляю. Как там на улице? Не очень холодно?

- С утра было студен'о и ветер, а сейчас вроде тихо. Конечно идите. А я тут приберусь.

И, демонстрируя свою готовность «прибираться», Шура ладонью смахнула со стола несколько хлебных крошек прямо мне на колени.

Я смущённо забормотала о том, что мне и в самом деле пора уходить, завтра у меня в университете семинар по истории партии, и мне надо к нему законспектировать очередную работу Ленина. Наш преподаватель на каждом семинаре проверял, кто из студентов успел или не успел приготовить конспект и делал отметку в своей записной книжке, а мы уже знали, что во время зачёта он обязательно заглянет в свою книжечку и спросит именно об этой работе. Лучше уж заранее «подстелить соломки», настрочить этот конспект, иной раз просто сдуть у кого-то из более старательных студентов, успевших покорпеть над книгой в университетской библиотеке…

Погода и в самом деле разгулялась и располагала к неспешной прогулке. Я не могла отделаться от мысли, что где-то видела лицо бесцеремонной тётки, которую я приняла за домработницу или добровольную помощницу по хозяйству. Екатерина Сергеевна, словно прочитав мои мысли, извиняющимся тоном сказала:

- Уж эта моя невестка! Сколько лет вместе живём, никак не научится вести себя вежливо с гостями.

- Это Ваша невестка? – удивилась я. - Разве Ваш сын был женат?

- Ну это целая история. У меня и внучка есть примерно Ваших лет. Настёнкой зовут. Шура - её мама.

- Вот как? А где же эта внучка?

- В Сысерть поехала в гости к подруге. Они обе – студентки-первокурсницы мединститута. В понедельник у них какое-то «окно» в занятиях, и они обещали вернуться сегодня вечером.

Я молчала, переваривая про себя эту информацию. Уж больно не подходила деревенского вида Шура в родню «аристократке» (так я окрестила Екатерину Сергеевну с первой нашей встречи). Что-что, а деревенских женщин я повидала достаточно в моём послевоенном детстве, которое проходило в деревне.

Подошёл мой трамвай, и я, простившись с Екатериной Сергеевной, уехала с очередной взятой у неё книжкой, и у меня опять был повод, чтобы навестить Екатерину Сергеевну в следующий раз. Мои девы в общежитской комнате даже заинтриговались этим моим новым знакомством, пытались уличить меня в том, что на самом деле я бегаю на свиданку с очередным моим молодым человеком, которого я «подцепила на танцах». А я всё это время вспоминала, где я видела лицо Шуры. И вспомнила. Ну конечно же, на фотографии в комнате Екатерины Сергеевны! Только Шура на снимке была молодая, с кустодиевскими лицом и пышной фигурой, и этой фигуре было тесно в военной гимнастёрке. И она красива: чёрные соболиные брови в разлёт, губы «бантиком» - этакая русская красавица купеческого склада. И надо же! Армейская гимнастёрка как будто свидетельствовала о военном лихолетье, и, значит, обладательница такой гимнастёрки должна быть худенькой, а на снимке такая пышечка. И с огорчением я подумала, что из пышечки Шура превратилась в грубую бабищу, которая предстала передо мной.

С течением времени я узнала, откуда взялась Шура и как ей удалось породниться с «аристократкой» Екатериной Сергеевной. Дело было так.

В конце сорок второго года, поздно вечером, в дверь комнаты Екатерины Сергеевны властно постучали. Открыв дверь, Екатерина Сергеевна увидела молодую, плотного сложения деваху в сильно «интересном положении».

- Я – Шура, - представилась она, - Не примете ли меня жить? Мне скоро рожать, а жить негде.

Екатерина Сергеевна удивилась такому бесцеремонному вторжению, брови её непроизвольно поползли вверх и, смешавшись, она спросила:

- Собственно говоря, почему Вы решили жить у меня? Комната у меня одна, Вам будет неудобно, когда у Вас появится ребёнок.

- Так ведь ребёнок у меня от Вашего сына Павла! Разве он ничего обо мне не написал? Я была у него в госпитале санитаркой, ну и случился у нас с ним грех, а потом его убило, а я не успела ему сказать, что затяжелела. После его смерти я продолжала работать в госпитале, пока начальство не списало меня и не отправило в тыл.

- Ну что ж! – неуверенно пробормотала Екатерина Сергеевна – заходите. Не выпроваживать же Вас в ночь. Как-нибудь устроимся, а завтра поговорим. Где Вас положить – не знаю. Разве у соседки раскладушку попросить?

- Да Вы не беспокойтесь. Я могу и на полу спать. Киньте мне какую-нито дерюжку или старую шубейку в углу, я и устроюсь. Я привыкшая. Мне и на голой земле приходилось спать.

Вскоре гостья с фронта уснула, чуть похрапывая во сне, а Екатерина Сергеевна уснуть не могла. Всё думала, не самозванка ли какая заявилась к ней, и как ей с нею жить теперь – уж очень девица грубая и бесцеремонная. И совсем кошмарно думать, что будет, когда она разродится ребёнком.

Наутро беременная девица шустро засновала по комнате, сбегала на кухню (квартира была коммунальной) и на электроплитке спроворила завтрак; внесла в комнату сковородку с яичницей и плюющийся паром чайник, и как полноправная хозяйка, пригласила Екатерину Сергеевну к столу.

Екатерина Сергеевна двинулась было к буфету за тарелками, но Шура её остановила, сказала:

- Тарелок не надо! Зачем их марать, а потом мыть? Будем есть по-деревенски со сковородки. Достала из буфета, две вилки, две чашки и две рюмки, потом залезла в свой «сидор» и достала из его недр чекушку с водкой.

Екатерина Сергеевна запротестовала:

- Как можно? Ребёнку ведь вредно!

- А где тут ребёнок? Тут мы с Вами. Выпьем по рюмашке за встречу и за счастливое наше житьё!

Выпили, закусили яичницей. Шура достала из рюкзака кисет с табаком, не спросив разрешения, оторвала уголок газеты, лежащей на тумбочке перед кроватью Екатерины Сергеевны, умело свернула «козью ножку» и задымила.

Екатерина Сергеевна с ужасом посмотрела на Шуру. Заметив этот ужас в глазах, Шура миролюбиво произнесла:

- Приучилась вот курить. Дым хорошо комаров и трупный запах отгоняет. Но я брошу курить. Чего же дымом копить стены в комнате?

Прокашлявшись от едкого махорочного дыма, Екатерина Сергеевна с трудом просипела:

- Как же Вы собираетесь у меня жить? Ведь нужна прописка.

- Ну Вы и проп'ишете! Скажете, что я сноха Ваша. А я с фронта, у меня бумага есть с печатью.

И Шура поселилась в комнате Екатерины Сергеевны, у которой не хватило характера выпроводить её. Соседки, между прочим, гудели и протестовали на общей коммунальной кухне против вселения ещё одной жилички, которая к тому же скоро родит. Но Шура, уперев мощные руки в мощные свои бока, прикрикнула на соседок, обозвав их тыловыми крысами, пока она вот, Шура, родину защищала, и соседки прикусили языки, только одна, кивнув на вздыбившийся живот Шуры, пробормотала:

- Видим, как ты защищала. Нагуляла от кого-то пузо и явилась. Здрасьте вам, я ваша тётя!

- Ах, ты б… такая! Я тебе покажу – нагуляла. Пожалела я доктора. Он – молоденький, вроде и баб ещё не знал, а тут стреляют, живём в постоянном страхе, что нас разбомбят. Так и вышло. Доктор погиб, но хоть следочек на земле от себя оставил. А ты - доска бесплодная, ничего-то от тебя, кроме г...а, не останется!

Шура стала жить полноправной квартиранткой. Вскоре родила девочку. Соседки вынуждены были смириться, и поскольку некоторые были без семьи и без детей, то привыкли и к поначалу беспокойной, плачущей по ночам девчушке, предлагали Шуре свою помощь – посидеть с ребёнком, пока она на работе в ближайшей от дома «полуклинике». Ведь декретных отпусков тогда не давали. Надо сказать, Шура всё успевала делать: убрать не только комнату, но и «места общего пользования» - никакую очередь из жильцов коммунальной квартиры она не признавала, ежедневно мыла толчок и коридор добровольно. Успевала перестирать, перегладить, перечинить своё и чужое бельё, между делами потетёшкать свою дочку. Молока у Шуры было столько, что могла бы выкормить ещё не одно дитё, и дочка с каждым днём росла, наливалась и вскоре превратилась в пухленького ангелочка, к удовольствию всех жиличек этой квартиры. Словно живой лучик завёлся у них, и женщины радовались чужому ребёнку и счастью. Радовалась и Екатерина Сергеевна. Правда, в глубине души она по-прежнему не верила Шуре, что она родила дочурку от Павлика, но однажды, качая кроватку с не засыпающей внучкой, она усмотрела в личике Настеньки знакомые черты своего сына: тот же сосредоточенный взгляд исподлобья, та же мимика при чихании или смехе. Именно это примирило её с Шурой и грубоватостью невестки- самозванки.

Ребёнок-ангелочек прекратил кухонные свары, все обитатели коммуналки стали жить дружнее, и чуть ли не каждая женщина ощутила себя иной раз матерью или, смотря по возрасту, бабушкой. Настенька была для всех обитательниц, так сказать, дочерью коммуналки.

Екатерина Сергеевна почти не ревновала свою внучку к другим, гася уколы ревности в самом начале их возникновения. Она – Бабушка! Когда Настенька подросла, Екатерина Сергеевна взялась за воспитание и образование внучки. Ей вовсе не хотелось, чтобы внучка была такая же необразованная, как мать. Рано начала читать ей детские книжки с картинками из библиотеки, где работала. И рада была бы бросить работать и сидеть дома с ненаглядной внучкой, да деньги на житьё нужны.

Настенька отличалась природной смышлёностью, читать и писать научилась тоже рано и даже, как ни протестовали соседки и Шура- зачем это? – бабушка стала обучать её французскому языку. Ведь Екатерина Сергеевна смолоду училась в гимназии, знала несколько иностранных языков, но до поры до времени скрывала это от всех.

Когда пришло время идти в школу, Настенька знала уже многое из школьной программы. Училась она легко, из класса в класс переходила с отличными отметками. Малограмотная Шура безмерно загордилась успехами дочки и только всплёскивала руками и изумлённо таращила глаза, когда дочка приходила домой в конце учебного года с очередной похвальной грамотой. А Екатерина Сергеевна, выпрямив, несмотря на преклонные свои годы, и без того свой прямой стан, изрекала:

- В нашей семье так и должно быть! Настёнка такая умница, потому что есть в кого. Я тоже была отличницей, и мой Павлик отлично учился и в школе, и в институте.

Но как ни баловали и ни хвалили Настю дома и в школе, к счастью, она не возгордилась, росла прилежной и послушной скромницей. И что интересно, в поведении она не взяла от матери ничего простонародного, была даже несколько утончённой, с ладненькой худощавой фигуркой, что огорчало её полнокровную мать, считавшую, что ни один мужик не позарится на такую худобу. К десятому классу Настя стала первой красавицей школы – тут уж материнская кровь сказалась: те же соболиные бровки, чуть вьющиеся на висках волосы и толстая косища на спине, яркие полные губки – полкласса мальчишек втайне вздыхало, и уже киношники подбирались к Насте: надо, мол, такую девицу-красавицу в кино снимать.

Однако Настя отказывалась от киношной перспективы, и в десятом классе заявила всем: буду врачом! После выпускного вечера, откружив в вальсе и всю ночь проведя с одноклассниками «на плотинке» в центре города, она подала документы в медицинский институт. Как медалистку, её приняли без проблем, и теперь она училась. И почему-то верилось, что Настя вырастет и станет хорошим врачом. Но главное – откуда что взялось? – с возрастом она стала походить осанкой и всем складом своей фигуры на бабушку Екатерину Сергеевну, и это окончательно сроднило «аристократку»-бабушку с неотёсанной и по-прежнему грубоватой невесткой. Более того, Екатерина Сергеевна уже на склоне лет благодарила свою невестку за бесценный подарок – внучку, в характере которой она видела своего сына. И немного – себя.

А что касается меня, то совсем недавно я встретилась с Анастасией Павловной. Была она моим лечащим врачом в одном подмосковном санатории…

 

Февраль 2012 г.