Еще при рождении я подсознательно понимал, что ждет меня в этом мире, куда пришел я по воле желания, страсти или случая, но не собственного, а навязавшихся родственников. Я отчаянно плакал и кричал от безысходности, страха и беззащитности, но меня решительно отсекли от материнской плоти и, не спрашивая, отправили в мир таких же обреченных.

В садике и школе меня приучали к нормам жизни в окружающем обществе по чьим-то неукоснительным понятиям, насильно учили всему, опять-таки не спрашивая согласия.

Понятия менялись, из-за чего, по мере взросления, меня не раз переучивали. Позднее новые учителя подвергали сомнению нормы и догмы предыдущих. Я терпел и воспринимал все, как должное, пока не осознал абсурдности многих представлений и не захотел начать думать самостоятельно.

Самым первым прозрением стало осмысление учения Дарвина о происхождении и совершенствовании видов. Происхождения в нем я вообще не нашел, а совершенствование даже от самого близкого по внешности и манерам сородича – обезьяны вызвало недоумение. Когда я увидел, как грациозно обезьяны перемещаются в густых зарослях непроходимых джунглей и прочел, как без всяких средств цивилизации они успешно обитают там, сразу осознал, кто из нас более совершенен.

Конечно, обезьяна вряд ли успешно совладала бы с электромеханическим прибором или компьютером, но ведь мы сами их придумали и теперь не можем без них обойтись. А она может.

Мы совершенствуемся, угнетая и портя окружающее пространство, а она – нет. Мы – высшее интеллектуальное существо – убиваем среду своего обитания, а она живет в гармонии с ней.

И тогда я понял, что мир не нужно пояснять, а нужно чувствовать и жить по его нормам, а не по своим понятиям. Лишь тогда сохраняется безболезненная гармония двух сторон, которая не обременяет ни окружающий мир, ни временно пришедших в него.

Для этого нужно было вспомнить все то, что я ощущал, явившись на свет, не опутав себя жизненными нормами алчности, страсти наживы, тщеславия и жажды превосходства. В миру эти понятия сдабривают праведными: соревновательность и конкуренция. Однако от прелестных названий суть не становится краше.

Сначала я вспомнил недавнее.

Утро. Услышал: будильник, сопение жены. Увидел: посветлевшие шторы – признак утра, холм одеяла над телом жены; подойдя к окну – дождь, снег или ветер, температуру на наружном градуснике. Ощутил: надобность в туалете (во всех смыслах этого слова), потребность в легком завтраке (не осознав даже вкуса съеденного), беспокойство – как бы не опоздать на автобус и работу.

Вот и все. Трудностей в этих воспоминаниях не возникло.

Теперь предстояло вспомнить давнее и переучиться просыпаться, как недавно.

А кто в мои годы смог бы стать моим учителем? Ни папы, ни мамы, ни прежних педагогов уже нет. Не к психиатру ли обратиться? Однако, его распорядок дня вряд ли существенно отличается от моего.

Но такой учитель нашелся. Им оказался внук, обитающий с мамой в комнате за стенкой.

Пришлось подсматривать. И вот, что я увидел и услышал через проем двери.

Утро. Заиграла мелодия будильника сотового телефона. Мама забеспокоилась. Внук не реагирует. Этот звук ему безразличен. Послышался голос мамы, внук ощутил бережное прикосновение маминой руки. Без особой радости, но и беспокойства, вздохнул, осмотрел комнату, взглянул в окно, задумчиво посмотрел на ясный восход.

Я следил за его глазами, но вдруг вместе с ним ощутил легкость и чистоту утреннего ветерка, колыхающего тюль, услышал многоголосый звон трелей и пересвистов городских воробьев.

Мама приветливо улыбнулась ему, а он – маме.

Я перевел взгляд на свою посапывающую половинку и тоже улыбнулся. Но ответа не получил. - Видимо, воспоминания не скоро вернутся к ней, - с сожалением понял я.

Температура воздуха за окном, нужная одежда для этого внука тоже не беспокоила. Как и процедура трапезы. Да и к туалету его больше привлекло предложение матери, нежели собственный позыв.

А далее, наблюдая за парой мамы и ребенка через стекло окна, я понял, что внука не интересовал ни автобус, ни его садик или работа мамы, - а только окружающий мир со спешащими куда-то людьми, снующими машинами, одиноко идущей (интересно, куда и зачем?) собакой, важно вышагивающей вороной, которая вдруг что-то подцепила своим большим черным клювом (ах, так и не успел разглядеть что!), огромной коляской, из которой выглядывал малыш, тряся что-то в руке (что же там у него такое? вот бы потрясти!), огнями витрин магазина (как много там интересного!), зайчика на асфальте от отраженного луча восходящего солнца, красно-синей блестящей бумажки (наверное, там была вкусная конфета), пустой алюминиевой банки, до которой не дотянуться ногой, и многое, многое другое, половины которого я бы не заметил на столь коротком отрезке пути.

Можно только представить, насколько еще интересней и многообразней мог оказаться мир, если бы не поводок маминой руки.

Я взглянул на все вокруг через глаза внука и девственные ощущения, будто сказка, стали возвращаться ко мне: сознание, зрение, слух, обоняние и ощущения. Сколько же десятков лет они спали?!

В тот день мне никуда не нужно было торопиться, и я стал досматривать сказку.

Из-за горизонта неспешно выплыл желто-алый диск солнца. Все живое, кроме слепоглухих людей, возликовало: деревья расправили плечи своих крон, отряхнулись листьями ото сна; цветы приоткрыли бутоны, чтобы освежить слежавшиеся лепестки; приподнялась трава, освеженная искристыми каплями росы; во всю мочь защебетали птицы, приветствуя день и друг друга. Все радовалось новому дню и торопилось надышаться этой радостью и восторгом. И только самый совершенный из всех - человек - ничему не радовался. Новый день принес ему уйму забот и хлопот.

Ах, Дарвин, Дарвин, до какого совершенства докатился самый прогрессивный вид твоей теории! Как трудна и безрадостна его участь на этом свете. Кто же так обременил и тем самым закабалил его быт? Совершенство вида.

Впрочем, в нас еще жива память детства, и мы можем пробудить ее.

Начнем с утреннего пробуждения. Это так интересно!

Эх, подсмотреть бы, как у внука проходит день.