Я познакомилась с ним в больнице, в этой ужасной больнице, в травматологии, где умирала от неподвижности и сознания собственной беспомощности. Да, я могла махать руками, швырять посуду и орать во всю глотку. Но к чему протестующие жесты, когда моя несчастная нога приковала меня к постели и заставляла лежать, лежать почти без движения, а самое лучшее, что можно было сделать, требовало стремительности и скорости – идти, бежать, может даже, лететь? Я с ненавистью замечала свои костыли и еле сдерживала слезы, когда, проснувшись утром, понимала, что все еще нахожусь в больнице, хотя солнечный луч, бесшумно крадущийся по моей подушке рассказывал о зелени, свежести, движении беспокойного мира за окном и родном уюте дома. Меня уже начали раздражать сочувствующие взгляды родителей, аккуратно посещавших меня в дозволенные часы и приносящих отборные фрукты своему пострадавшему чаду.

Словно по какой-то нелепой договоренности они старались не упоминать о причине моего несчастья. Какая глупость! А причина резво бегала на четырех лапах, лаяла и, наверное, жутко скучала. Она имела точное и довольно звучное имя – Арнис фон Плюш. Плюха. Плюхантий.

Кто бы мог подумать, что в небольшом, игривом фоксике скрываются такие невероятные силы! Маленький забияка, не терпевший могучих псов, всегда встречал их звонким лаем и щелканьем зубов, и я должна была таскать на поводке это милое создание, чтобы оно не ввязалось в драку с каким-нибудь волкодавом. И однажды, когда Плюхантий рванулся, как обычно, с отчаянным воплем в сторону очередного невозмутимого великана, я прыгнула вслед за ним, стараясь удержаться на ногах, скатилась в какую-то совсем не предвиденную мною яму и... Но разве я могла обижаться и в чем-то винить глупого Плюхантия. Больше всех он наказал сам себя: у родителей нет времени болтаться с ним по улицам часами. Так что бедный фон Плюш оказался приблизительно в том же положении, как и я. Правда, никто не накладывал на его лапы тяжелый гипс и не заставлял прыгать, как раненного воробья, на одной ножке.

Жалко, что в больницы не пускают собак! Славный фон Плюш за несколько секунд слизал бы своим мокрым языком всю мою раздражительность и злобу. Здесь, в травматологии, видно не ведают, что перелом ноги может вымотать всю душу, и больному быстрее потребуется психиатр, чем ортопед.

Я начинала сходить с ума, хотя врачи говорили, что я иду на поправку невероятно скорыми темпами, и шутили, будто на мне все заживает, как на кошке. То, что они называли быстрым, казалось мне мучительно долгим, и я уже не верила в наступление счастливого дня, когда с меня, наконец, снимут гипс, когда я смогу отбросить костыли и пройти по земле ровно и твердо, ощущая уверенную силу своих здоровых ног.

Чтобы окончательно не свихнуться, я стала ходить в зал с тренажерами. Нет лучшего средства спустить пары, чем перевести их в напряженную работу мышц! Конечно, велосипед и “бегущая дорожка” предназначались не для меня, но вот покачать руки я вполне могла, к тому же, не скрою, это было давним моим желанием.

И вот я вполне грациозно доскакала, опираясь о костыли, до зала, миновала дверь. Кроме меня здесь никого не было. Во вполне сносном расположении духа я двинулась дальше, но зацепилась за что-то костылем, потеряла равновесие и... ткнулась носом в пол.

То был самый ужасный момент во всей моей жизни. Никогда еще я не чувствовала себя так униженно, так гадко. Даже неподвижно лежащая в постели я не была столь беспомощна, как сейчас.

Я сидела посреди зала, орала, ругалась, ревела, проклинала себя, весь свет, стучала кулаками по полу и по белой невозмутимости гипса. Я пыталась сломать костыль, я запустила им в какой-то из тренажеров. И вдруг услышала за спиной совершенно спокойный голос.

- Тебе помочь?

- Катись отсюда! – заорала я, не глядя, но за моей спиной опять раздалось:

- Ну, что ты! Так бывает. Ничего страшного!

- Ничего страшного? – взревела я. – Откуда ты знаешь: страшно или не страшно? - и я все-таки развернулась.

Передо мной стоял парень. Точнее, он вовсе не стоял, он сидел в инвалидной коляске и совсем чуть-чуть улыбался.

К моей злобе примешалось немного удивления, немного смущения и невероятно опасное количество стыда. Получилась ужасная гремучая смесь. И я ненавидяще посмотрела на парня, мне показалось, он смеется надо мной. Конечно, это являлось невероятной глупостью, учитывая его еще более отчаянное положение, но тогда я не задумывалась.

- Чему ты радуешься? – угрожающе начала я.

Он успел ответить раньше, чем я продолжила свое наступление.

- Тому, что встретил тебя, - и успел добавить: - Ты очень симпатичная.

Что за сила заставила его сказать именно эти слова, полные неописуемого вранья? Уж я представляю, какая была хорошенькая тогда: злая, растрепанная, зареванная, метающая костыли в пустом тренажерном зале!

- Отвернись! – резко велела я и потом кое-как поднялась с пола. – Спасибо!

- За что? – удивился он.

- За то, что не дал мне умереть в одиночестве, - прорычала я в ответ.

Не очень-то приятно, когда кто-то застает твою истерику, твое унижение. И потом... какое нелепое, безжалостно-безумное сочетание – инвалидная коляска, неподвижные, ничего не чувствующие ноги и крепкие плечи, сильные руки, привлекательное лицо, стремительный, рвущийся куда-то взгляд!

Он всегда оставался веселым, насмешливым, любил дурачиться, и иногда казалось, будто к самому себе, ко всему, что с ним произошло и происходило, он относится несерьезно, с усмешкой. А мне больше не хотелось махать руками, бить посуду и орать, и день моего счастливого освобождения стал реальным, ну просто до невероятности.

 

- Ты почему на меня так смотришь? – спросил он.

Я, действительно, уже довольно долго рассматривала его лицо.

- Как?

- Пристально.

- Хочу тебя хорошенько разглядеть.

Я не могла рассказать ему, о чем думала на самом деле. А думала я о том, что, без сомнений, он мне очень нравится, и что было бы просто замечательно, если бы он поправился, и что лично я на его месте давно бы сдохла от тоски и безнадежности. Но он улыбался, поэтому я тоже старалась казаться беззаботной.

- Я же никогда раньше тебя не видела.

Он повернул голову.

- А в профиль?

- Лучше со спины, - заметила я серьезно. – У тебя очень одухотворенный затылок.

Тут по асфальтовой дорожке парка зацокали каблучки, и появилась моя распрекрасная подружка Вера.

- Привет! – воскликнула она подозрительно вдохновенно.

- Привет! – ответила я. – Знакомься, это Ваня.

- Вера, - почти пропела она и одарила обалдевшего Ваньку улыбкой супермодели - она умела. – Ты долго еще собираешься здесь валяться? – обратилась уже ко мне. – Проходу не дают – все беспокоятся о твоем здоровье.

У Веры всегда имелась в запасе куча новостей и тем для разговоров, но она сдерживала рвущийся с языка поток слов, боясь ляпнуть что-нибудь неподходящее. Собственно, она никогда не пасовала перед мальчиками, скорее даже наоборот, чувствовала себя весьма уверенно. Но необычные обстоятельства знакомства немного смущали ее. Ванька как-то догадался об этом и поспешил откланяться. И как только он скрылся из вида, Веркину рекламную улыбку словно водой смыло.

- Что с ним? – невесело поинтересовалась она, глядя Ваньке вслед.

- Разбился. На мотоцикле.

- Жалко. Такой чудесный мальчик, - она вздохнула. – Да вообще, жалко. Хотя он, вроде, такой веселый.

- А что остается делать? - вызывающе воскликнула я. - Не плакать же?

 

Наконец настал великий день – меня выписали. Казалось бы, кричи “ура”, пой, пляши и радуйся жизни. Да! Только гипс пока не сняли, а попробуй – попляши в гипсе. Конечно, со временем я все-таки рассталась с ним, но и тогда у меня не появилось возможности бегать, прыгать и даже, просто, твердо ходить по земле. Счастье растянулось, как резиновый шнур, и стало тоненьким-тоненьким, почти незаметным. Но как только мне удалось избавиться от надоевшего гипса, я, прихрамывая, словно подстреленная птичка, полетела в больницу. Зачем? Неужели трудно догадаться!

- Привет, красавчик! – воскликнула я и плюхнулась на стул, обленившаяся нога еще не была готова к подобным полетам.

- Красавчик? – переспросил Ванька. – Что-то новенькое.

- Чистая правда, - поклялась я. – Все говорят: “Какой симпатичный мальчик!”

- И..? – сурово потребовал безжалостного продолжения Ванька.

Но я же не ставила многоточия! Я сказала все, что хотела сказать.

“И...” Что ты желаешь услышать? То, что другие обычно добавляют к произнесенным мною словам? “Такой симпатичный, а калека! Такой симпатичный, но несчастный!”

Я первый раз увидела в твоих глазах то, что совсем недавно все могли без труда прочесть в моих. Я сходила с ума, злилась и впадала в отчаяние из-за одной несчастной ноги, хотя прекрасно понимала, что обязательно поправлюсь, никуда я от своего выздоровления не денусь. А каково было ему, когда он узнал, что больше не сможет ходить?

Я представить себя не могу на его месте. Да и не хочу. Мне становится страшно. Но, Ванька, погоди же! К черту “и...”!

- А у нас в саду клубника созрела. Держи. Это тебе.

Я вынула из пакета лоток с ягодами. Я сама их выбирала, из целого ведра. Ровные, крупные, краснобокие, одуряюще ароматные.

- О-о-о! – протянул Ванька.

- Ешь!

В жизни всегда найдется что-то упоительно сладкое.

Но тут появилась медсестра.

- Ваня, тебя врач ждет.

- Сейчас.

Он глянул на меня вопросительно, а я, беззаботно улыбаясь, проговорила:

- Чтобы все съел. Завтра приду и проверю.

Он тоже улыбнулся, но вовсе не беззаботно.

- А меня завтра здесь не будет. Выписывают.

Я только что встала со стула и тут же опять села.

- И ничего нельзя сделать?

- Не знаю, - пожал он плечами, стараясь показаться спокойным.

- Но ведь другие же вылечивались! Есть же какие-то способы! Все, что угодно, можно вылечить, - наверное, я увлеклась. – Нужно только захотеть!

- Я хочу, - совсем тихо произнес Ванька и посмотрел так, так... не знаю я, как выразить это словами.

- Я тоже хочу, - мой голос почему-то задрожал, а к горлу подступил комок.

Мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чем думал Ванька, а я ни о чем не думала, не могла, еле сдерживала слезы.

Пожалуй, это тревожное мгновение слишком уж затянулось. Оно не было приятным, оно было пустым и безнадежным и могло тянуться бесконечно и бессмысленно.

- Ну, я полетела!

Я улыбнулась своим же словам. “Полетела” звучало слишком громко для моей прихрамывающей походки.

- Жду тебя в гости. Мама с папой будут очень рады.

Мы уже давно выяснили, что живем чуть ли не в соседних домах. Почему нас не угораздило познакомиться до того, как попасть в больницу?

- Я постараюсь, - пообещал Ванька.

- Не “постараюсь”, а “обязательно”. Не завтра, так послезавтра. А не то я сама к тебе припрусь. Пока!

Я растрепала его волосы, а он поймал мою руку, сжал пальцы.

- Ты приходи. Ладно?

- Приду, - Ванька усмехнулся.

И он действительно пришел, то есть приехал. Я бы, если честно, не решилась ехать одной на коляске, а он...

Плюхантий настороженно косился и невинно зевал, а у моих родителей не было печальных и жалостливых глаз. И все-таки вечером, когда мы остались одни, мама не выдержала и с вздохом произнесла:

- Как жалко мальчишку!

 

Постепенно хромота проходила, и я с радостью замечала, что уже хожу по земле легко и твердо.

Угораздило же меня сломать ногу в летние каникулы! Где бы, лежа в больнице, утешалась сознанием того, что пропускаю школу. И зря Вера нагородила, будто ей прохода не дают с расспросами о моем здоровье. Как ни странно, летом я своих одноклассников встречаю крайне редко. Может, поэтому я обрадовалась, услышав знакомый голос.

- Санька! – окликнул меня Глеб. – Жива-здорова! А мне уж наговорили.

Он с восторгом облапил меня и поцеловал.

Если вас обнимает и целует мой одноклассник Глеб, это абсолютно ничего не значит кроме того, что у него хорошее настроение. А хорошее настроение у него почти всегда, особенно в каникулы, и все свои чувства он выражает приблизительно одинаково. Поздравления, благодарность, радость встречи и печаль разлуки он воплощает в поцелуе. Даже по отношению к той девчонке, которая ему откровенно не нравится.

В обнимку мы дошли до подъезда, у дверей еще поболтали немножко, и, конечно же, Глеб поцеловал меня на прощание. Закрывая за собой дверь, я заметила, как среди домов мелькнула коляска. Ванька!

Лифт не работал, но я, словно ветер, домчалась до своей квартиры, только слегка запыхавшись, бросила сумку, потом сбежала по лестнице вниз. У подъезда никого не было.

Я подождала, но он не ехал. Может, я перепутала, не разглядела издалека? Я ждала целый вечер, я ждала весь следующий день.

- Сходи сама к нему. Тебе же гораздо легче, - посоветовали родители, и я пошла.

Дверь мне открыла его мама.

- Здравствуйте! – сказала я. – Я к Ване.

- Ты Саша? – уточнила она, и мне стало приятно оттого, что она обо мне уже наслышана.

- Он обо мне рассказывал? – на всякий случай поинтересовалась я.

- Да! – Ванькина мама улыбнулась в ответ. – Проходи! – А потом крикнула уже для него: - Ваня, к тебе Саша пришла!

Ванька встретил меня довольно прохладно, одарил мрачным взглядом.

- Ты куда пропал? – невинно спросила я.

И что услышала в ответ?

- Наверное, у тебя есть другие заботы, помимо меня.

Ванька презрительно усмехался, а голос его... голос его звучал резко и даже зло.

Да! Таким я его еще не видела. Поэтому в первые мгновенья опешила и возмутилась.

- Ты, мой милый, не заболел случаем?

Я положила руку ему на плечо, так, по-приятельски, ища примирения, но...

От “моего милого”, сказанного в шутку, Ванька брезгливо поморщился и жестко произнес:

- Убери руки.

Вот это да! Парень говорит девушке: “Убери руки!” Умеет же он сказать все парой слов.

- Значит, я не ошиблась. Это был ты, - наконец догадалась я. – Ты видел меня с Глебом. Ну!

И тут, конечно же, наступает самое подходящее время для старой истории, о которой никто не решается говорить вслух. Но, чудный мой Ванечка, я и без чужой подсказки прекрасно представляю, о чем ты подумал, когда увидел меня с этим любителем поцелуев. Все выглядело приблизительно так: “Она теперь здоровая, нормальная. Что ей теперь делать со мной, с таким ущербным, с калекой, который шагу не может ступить? Возить колясочку? Ахать заботливо? Смотреть, как бы чего ни случилось с бедненьким, беспомощным? Зачем я ей, когда кругом много нормальных, сильных, здоровых? Она мне кто? Мать? Сестра? Бабушка? Что за смысл ей возиться со мной? И не надо делать вид, будто я ей нужен, будто ее беспокоило мое отсутствие. И вообще ничего не надо делать исключительно из жалости к несчастному мальчику и чувства неудобства оттого, что непорядочно вот так просто все бросить и порвать. И ни к чему эта поддельная забота. И... убери руки!”

Ох, какая же я дура! Нужно было сходить к нему в тот же день. Или позвонить. Нет, именно сходить! Вот ведь чучело беззаботное! И что мне теперь делать?

Ванька прятал глаза.

Господи! Почему он-то это делал? Почему не я? Это мне должно быть стыдно и неловко. Но я, наоборот, приблизилась к нему.

Что там говорят? Главное в таких случаях – напор и неожиданность.

- Вань, ты что, ревнуешь?

Мой милый, мой замечательный Ванька! Он понял меня, понял, что в моем вопросе не было насмешки, не было презрения, не было недоумения. Он понял, и отвернулся. Но я заметила, как шевельнулись его губы.

Он сказал “да”! Он сказал “да”! Правда, правда! Я думаю, я не ошиблась. Потому и отвернулся.

- Вань! Давай я все объясню! – я почувствовала облегчение. – Ты будешь слушать? Ты мне поверишь? – и я рассказала ему про Глеба.

Он молчал. Я прошлась по комнате и наткнулась в углу на какие-то осколки.

- Это что? – спросила я, и он сразу догадался, о чем идет речь, и равнодушно разъяснил:

- Кубок.

- За что? За мотоцикл?

Наверное, мне следовало быть менее любопытной, но это позже легко представлять, как следовало себя вести.

- За велосипед, - невесело усмехнулся Ванька.

Вот ненормальный!

- Я серьезно.

- Я тоже. Слышала о таком – трековые гонки?

Так-так! Еще одна вещичка на моем счету. Конечно, не совсем на моем. Но, не будь меня, она бы, может, еще постояла какое-то время. Правда, боюсь, что недолго. Лично я, наверное, на его месте запустила бы ей в стену в первый же день, как только она попалась бы мне на глаза. После такого спорта, после таких скоростей, достигаемых исключительно невероятным усилием собственных ног, неподвижность и инвалидная коляска. Как страшно! Как страшно, Ванька!

- Сядь на диван!

- Зачем? – Ванька удивился.

- Хочу сесть рядом с тобой.

Ванька состроил рожу, но все-таки перебрался на диван. Я присела рядом, на ковер, положила руки ему на колени.

- Зря, - он посмотрел невесело, то ли на меня, то ли на свои ноги. – Они все равно ничего не чувствуют.

- Они-то, может, и не чувствуют, - я не собиралась смиряться. – Но ты-то чувствуешь!

Не могла я больше видеть его печальных и каких-то обреченных глаз. Я сделала бы что угодно, лишь бы он не оставался дольше таким. А он провел рукой по моим волосам, словно погладил собачку, и совсем странно проговорил:

- Ты похожа на кошку.

Ну, вот! Я ошиблась. Оказывается, он гладил кошку, а не собачку.

- На кошку, которая гуляет сама по себе. И ни за что заранее не определишь, куда она в следующую секунду приткнется.

Как началось! И как закончилось!

Я вскочила.

- Вот интересно! Ну, ты и завернул!

Ванька открыл было рот, но я опередила его.

- Не волнуйся. Я прекрасно поняла, что ты хотел сказать. Я хитрая, я притворщица, я капризная и люблю, чтобы все мои капризы выполнялись. А ты - очередной мой каприз.

Ты трус, Ванька! Ты хочешь сделать вид, будто между нами ничего не может быть? Но совсем не трудно угадать твое истинное желание.

Ты хочешь, чтобы я любила тебя, потому что сам втрескался в меня по самые ушки, но ты боишься: моя любовь продлится недолго, в конце концов мне надоест строить из себя благородную героиню, ты мне наскучишь, и я тихонько удалюсь в неизвестном направлении, и тогда будет гораздо хуже, гораздо больнее пережить очередное подтверждение своей неполноценности. Поэтому, самое лучшее – прекратить все отношения прямо сейчас. Ты так думаешь?

Но ты ведь позволил себе маленькое удовольствие – коснуться моих волос!

- Мне уйти? – спросила я и в поисках ответа заглянула ему прямо в лицо.

Я вовсе не собиралась уходить и, тем более, пугать Ваньку. Он понял. И теперь он должен был решить, сам, для себя, именно для себя, потому как я давно уже все решила. И он решил.

- Нет.

Я ничего не видящим взором рассматривала корешки книг за стеклом.

- Саша.

Я повернулась, я подошла, я забралась с коленями на диван. Я хотела близко видеть его. Но это оказалось не так-то просто - находиться близко и говорить то, что неудержимо рвалось с моего языка. И я зажмурилась.

- Вань, я люблю тебя.

Мои глаза распахнулись сами собой. Наверное, от решительности и удивления.

- Ты думай, что хочешь, но это так и есть. Это правда.

Я ни капли не смущалась и не боялась. Я села прямо, чтобы не видеть потрясенного Ванькиного лица. Я старалась вести себя тактично и воспитанно. А он взял меня за плечо и развернул к себе.

А потом... ну, потом... в общем, потом мы... поцеловались. И, немного придя в себя, я, набравшись наглости, спросила:

- Ты больше не будешь на меня дуться?

- От тебя зависит, - сумел сложить Ванька вполне умную и не слишком короткую фразу, хотя сейчас с трудом ориентировался в пространстве и в мыслях. Уж я-то знаю, потому что у меня самой кружилась голова.

- Нет, от тебя! – не согласилась я. – Если ты будешь меня любить, куда я денусь?

Мой Ванька! Мой замечательный, славный Ванька! Я сделаю все, что в моих силах. Я очень хочу, чтобы ты снова стал ходить. Господи! Почему же на нашей планете не растут сказочные цветики-семицветики? Ну, хотя бы с одним лепестком! Я бы весь мир обошла, только бы найти его. “Лети, лети, лепесток, через запад на восток, через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели”. Хочу, чтобы...

Так не бывает.

Я не давала покоя родителям, я расспрашивала их о знакомых, я даже к Верке приставала. Я боялась разговаривать только с Ваниной матерью. И однажды отец предложил съездить в больницу, поговорить с лечившим его врачом и узнать обо всем подробно.

Врач, конечно же, начал с того, что надежда есть – а когда ее не было! – что он не исключает такой возможности, и прочее, и прочее. Наверное, каждого врача учат говорить эти слова еще во время учебы в институте. От них вера в чудо разгорается с невероятной силой, но...

Ваньке необходимы какие-то жутко специальные, высокопрофессиональные операции, а их в нашем городе - увы! и еще раз, увы! – не делают. Конечно, в Москве есть специализированная клиника, есть Центр при госпитале Бурденко, и реабилитационное отделение. Но еще там есть огромные очереди, длинною в несколько лет. А, главное, на это требуются немалые деньги. Так что, дорогие родственники (хи-хи, “родственники”!), все в ваших руках.

А Ванькина мама боится, вдруг что-нибудь случится. Я ловлю ее встревоженный, умоляющий взгляд и чувствую, как вот-вот сорвутся с ее губ слова: “Сашенька, миленькая, только не бросай его! Ради всего святого. Ради его и моей жизни. А иначе он...” Ванька, до чего ты довел свою мать!

Я долго готовилась к этому разговору, я не представляла, как его начать, и начала неожиданно для самой себя, прямо, без вступлений.

- Вань! Ты можешь мне сказать честно? Ты думал когда-нибудь что-нибудь сотворить с собой?

Он сделал вид, что ни капли не удивлен и не потрясен, он равнодушно пожал плечами.

- Дурак! – с досадой произнесла я. – Но почему?

И зачем я спрашивала! Разве мне приходилось долго мучиться, размышляя над тем, что происходит с Ванькой? Об этом уже сто раз рассказано, раскрашено, расписано в книгах, газетах, журналах, по телевизору, и каждый делает вид, будто знает, о чем он думает, что он чувствует, что он скажет, сейчас, сегодня, завтра. Ситуация, разобранная вдоль и поперек, изученная глубоко и досконально, проанализированная врачами, психологами и еще множеством всяких посторонних людей. И до сих пор существующая?

Отчего птицу, не умеющую летать, перестают считать птицей? Отчего пристреливают лошадь, сломавшую ноги? Отчего человеческая жизнь становится невыносимым грузом? Оттого, что жизнь – это не только сознание, это еще и чувства, еще и движение? Оттого, что нельзя быть только наполовину живым.

Мой вопрос вряд ли требовал ответа, все и так казалось явным, но Ванька твердо посмотрел мне в глаза и спокойно произнес:

- А зачем? И себе, и другим в тягость.

- Скажи еще: “Кому я нужен?” Скотина бессердечная! О ком ты думаешь? О себе? А о родителях? Что станет с твоей матерью? А обо мне? Или я ничего не значу? Ну, поплачет девочка, потом успокоится, найдет себе другого, еще и рада будет. Да?

Он отказывался меня слушать, его даже раздражали мои благочестивые вопли, и я перестала восклицать.

- Ванька, глупый! – я вдруг представила, что его больше нет. – Если с тобой что-нибудь случится, если только случится... я не знаю, что с собой сделаю.

Он снисходительно смотрел на меня и молчал.

- Ты мне не веришь? Ты мне не веришь?

Я скользнула взглядом по комнате. Холодный металлический блеск резанул мне глаза.

Я схватила со стола скальпель, которым недавно беззаботно точила карандаши, и с размаху провела по напряженной руке.

Я не почувствовала боли, я не услышала протестующего Ванькиного крика. Я испугалась. Кровь темным, горячим потоком хлынула из раны, и я не могла оторвать взгляда от закипающей краской руки. А я не выношу вида крови.

Красный туман начал застилать мои глаза, и я тихо опустилась на пол.

 

Я очнулась от мерзкого запаха нашатыря. Он разрывал ноздри и жгучей волной проникал внутрь меня. Я хотела оттолкнуть его, но мою руку удерживали.

О, этот ужасный запах! Он, наверное, мог бы поднять меня с предсмертного ложа. Он вернул сознание, и тут же рука загорелась от резкой, пульсирующей боли. Боль текла по моим жилам вместе с кровью, пыталась вырваться наружу, и, еще ничего не понимая, я попыталась сорвать повязку, туго стягивающую предплечье, но опять кто-то удержал мою руку.

Красный туман постепенно рассеялся, и я увидела бледные, испуганные лица родителей, вытаращенные глаза Плюхантия и сидящего рядом Ваньку в рубашке, залитой моей кровью.

- Дура, - прошептал он мне очень тихо, так, чтобы не слышали родители, а им успокаивающим голоском объявил: - Все в порядке. Не надо никакой “скорой помощи”. От случайных царапин еще никто не умирал.

Он уже успел натрепать моим родителям, что я неудачно убирала скальпель в стакан и обрезалась. Но кровищи налилось предостаточно, и это до смерти напугало моих отца и мать.

- Съездит в травмопункт. Там наложат шов. И никаких проблем!

Все-таки ужасно неблагодарное и свинское занятие – самоубийство. Я совершенно не хотела умирать, а наделала столько переполоху.

- Ну? – резко произнес Ванька, улучив момент, когда мы остались одни. – Показала мне, что будет происходить над моим несчастным трупом?

Я постаралась улыбнуться. Ванька кивнул на свое кресло.

- Думаешь, мне легко скакать по комнате!

А говорил, что больше не сможет ходить! Скакал же, ради меня!

- Теперь я обязана тебе жизнью, - радостно произнесла я и вздохнула. – Ваня, прости меня!

- Проси прощения у своих родителей.

Ох, как он осуждал меня!

- Но они же думают, что я случайно обрезалась.

У меня кружилась голова, и, если не считать тупой боли в руке, я чувствовала себя легкой и свободной. Кровь притягивает человека к земле. А стало ее немного меньше, и уже кажется, что можешь взлететь. А если бы ее совсем не было?

- Ты ненормальная! – вернул меня к действительности Ванька.

Я недовольно отмахнулась от его слов. Как хорошо быть легкой! И дышится по-особенному, и сердце стучит как-то не так. Ах, если бы еще не слабость! Я блаженно улыбнулась.

Ванька усмехнулся и сунул мне под нос нашатырь.

Ну разве так можно!

- Какая гадость! – я оттолкнула его руку.

А потом мне жутко захотелось есть, и мы все вместе сели ужинать.

- Вань, останься у нас сегодня! – попросила я.

Папа подавился и закашлялся, Ванька критически качнул головой и ехидно заметил:

- Тебе вредны кровопускания.

- Ну, пожалуйста! – взмолилась я. - Устроишься на диване. Там все равно никого нет.

- Так пусть хоть что-то будет. Да?

Он кого угодно из терпения выведет.

- Мам! Ну, скажи ему!

Мама, естественно, не ожидала подобных оборотов, а уж тем более того, что за поддержкой я обращусь к ней, но с самого начала держала себя в руках.

- А что, Ваня, - улыбнулась она, - уже поздно, да и рубашка твоя еще не просохла.

- Ну, нет! – упрямо сопротивлялся Ванька. – А как же дома?

До чего же человек любит ломаться. Уж если моя мама согласна, ему-то зачем возражать? Его что-то пугает? Я могу пообещать, что обижать его не стану, даже близко не подойду. А домой очень легко позвонить.

- Пожалуйста!

- Сашка, перестань!

Ах, так!

Я, недолго думая, взяла со стола нож, демонстративно проверила остроту лезвия. В насмешливых глазах мелькнул испуг.

- Ты ведь останешься, правда? – я победно посмотрела на Ваньку и потянулась за батоном.

Он звонил матери и рассказывал ей, что я себя плохо чувствую, и в таком состоянии со мной трудно поладить, а, тем более, договориться, и тому подобную ерунду. Я, между прочим, не обижалась.

Потом я долго ворочалась с боку на бок, никак не могла уснуть. Наверное, от сознания того, что Ванька находится совсем близко, за стеной, и я могу подойти к нему в любую минуту. А еще было интересно, о чем он сейчас думает, и зачем я уговорила его остаться, и почему он все-таки согласился, он ведь не поверил, что я опять начну вскрывать вены. Я не выдержала и тихонько прокралась в соседнюю комнату.

Я вошла и сразу встретила взгляд его ясных глаз.

- Не спится? – поинтересовался он шепотом.

- Конечно, нет.

- И мне, - признался он. – Эти твои бредовые идеи! А я, дубина, поддался. Чувствую себя... как не знаю кто. Еще ты тут бродишь! – Ванька сел. – Ты чего пришла?

- На тебя посмотреть, - сердито пробормотала я. – Можно?

- Можно.

Я скромно присела на краешек дивана.

- Посмотрела?

- Угу.

Поперек его груди тянулся широкий темный шрам.

- Что это?

Рука сама потянулась к нему. Я только осторожно дотронулась, а Ванька подскочил, как ужаленный. И вовсе не от боли.

- Это все то же, - он отодвинул мою ладонь, но не отпустил ее, тихо стиснул пальцами. – Меня собирали по частям, не надеялись, что выживу. А я зачем-то выжил, - и вдруг улыбнулся уголком рта. – Наверное потому, что еще должен был встретить тебя.