КЛАВА /ретро/

 

Пётр бросил Клаву в малиннике: измятую, истисканную, злую. Легко, как птичку, отпустил на волю — иди, не греши. Клава, всхлипывая, утирала слёзы рукавом перепачканной в малине нейлоновой кофточки. В надежде успокоиться спустилась к реке, от которой тянуло в этот поздний час едкой, погребной сыростью.

 

Клаве было плохо, холодно, неуютно. Ждала от Петра лёгкого прикосновения, ласкового взгляда, упоительного слова, а получила, что получают обычно, когда парень пьян или безразличен.

 

Она жила на селе второй год, но так и не сумела привыкнуть к небрежности деревенских кавалеров. Оттого и положение своё оценивала хуже, чем оно было на самом деле. В маленьком, без окон, закутке, выделенном ей в колхозной конторе и именовавшемся по-разному, то амбулаторией, то медицинским пунктом, она пережидала трёхлетнюю задолженность перед государством за полученное ею в медицинском училище образование.

 

Училась Клава неважно, практически не интересуясь медициной, но поскольку её обвиняли в отсутствии усердия, а не в профессиональной непригодности, считала, что ничего страшного не произойдёт, если упущенным в теории овладеет на практике. Ничем, конечно, она не овладела, но как человек, поставленный перед выбором, — пан или пропал — наловчилась выпутываться из сложных положений интуитивно найденным методом. Всякого заболевшего, кроме насморком, тотчас отправляла в районную больницу, а от сопротивлявшихся требовала расписку в осознанном своеволии, и пока капризный пациент составлял её при свете бледной электрической лампочки, пугала его ужасами, неизбежно связанными с возможным летальным исходом.

 

– А что это за хворость такая? – поинтересовался Пётр, когда расписка была написана.

 

– Смертью называется твоя хворость, – торжественно сообщила Клава. – Понял?

 

– Как не понять, – осторожно сказал Пётр.

 

Никогда прежде не жалела Клава, что не стала настоящей медсестрой, как в этот момент. Тогда, может быть, не глядел бы на неё так насмешливо «золотушный», как прозвала она Петра из-за густой, покрывающей лицо и руки, а, может, и всё тело, ржавчины. «Его бы в «Союз рыжих», как у Шерлок Холмса», подумала Клава. Книжка об обаятельном английском детективе лежала перед нею на амбулаторном столике, а чтобы не потерять нужную страницу, перекладывала её пинцетом, используемым в других случаях для выдёргивания бровей. Из всего оборудования медпункта — это был единственный пригодный хоть к какому-то делу инструмент.

 

– Хорошая книга? – поинтересовался Пётр.

 

– Хорошая, – ответила Клава, но такой короткий ответ показался ей недостаточным, и добавила: – Книги на то и книги, чтобы быть хорошими.

 

– Не скажи! – возразил Пётр.

 

По всей видимости, он не торопился уходить и Клаве это понравилось. Не то, чтобы другие обходили её вниманием. Напротив, приехавшая в деревню «погостить» горожанка вызывала повышенный интерес, вполне достаточный для удовлетворения её самолюбия, но, как вскоре поняла, намерения ухаживателей были короче их сиюминутных желаний, никоим образом не связанных с будущим.

 

Создавшуюся ситуацию охотно, хотя и не без злорадства, прояснила баба Рая, Клавина хозяйка. «Не нужна ты им вовсе, – сообщила баба Рая, шевеля морщинистым, похожим на паутину, лицом. Ни гроша за душой, прописку в городе и то не можешь обеспечить. Для этой цели рыщут. А то, что глаз у них намётан, не сомневайся». Клава не сомневалась. Ей об этом было известно из разговоров вокруг. Сплошь и рядом устраивались фиктивные браки, а те, у кого денег было побольше, покупали прописку вместе с какой-нибудь старушкой, надеявшейся хоть перед смертью поесть досыта.

 

Пётр не показался Клаве похожим на других, но она не стала разбираться, чем это вызвано, обманом чувств, приходящих по поводу и без такового в смятение, или ожиданием чего-то, что рассеет, скопившуюся вокруг мглу. Он пришёл один раз... другой... третий... В этот последний и впрямь выглядел прозябшим, несмотря на жару. Потирал руки и постанывал. А у Клавы, словно назло, треснул термометр, и ртуть блохой высочила из стеклянного колпачка. Потому и посоветовала Петру податься в район. Тот отмахнулся, даже требуемое заявление написал, но Клаву не отпускала догадка, что «золотушный» её разыгрывает и в душе подсмеивается над её глупостью.

 

Внешне, по крайней мере, Пётр соблюдал приличия, выказывая уважение к её должности и полу. Большее, что он себе позволил, поинтересоваться, есть ли у неё жених, а на вопрос, зачем ему такие подробности, отвечал: «Кто знает, может и присватаюсь». Но разобрать, серьёзно или шутил, Клава не умела.

 

Встречались они в основном на танцах. Провожая, Пётр старался увести её в сторону от единственной дороги, пересекающей село, занятой в это время не транспортом, а шумной молодёжью, вырывающейся в выходные дни из тесноты городских общежитий в надежде подышать воздухом детства и заодно запастись продуктами на долгую рабочую пятидневку. Идя за ним следом, Клава держалась настороженно и не подпускала его к себе, опасаясь сплетен и собственной нестойкости.

 

– Боишься? – ухмылялся Пётр.

 

– Боюсь да не очень.

 

– Тогда чего держишь дистанцию?

 

– Хочу и держу! – отвечала Клава, сожалея, что не умеет скрыть раздражение собственной глупостью и нерешительностью Петра.

 

– Раз хочешь... – Пётр поглядел на неё серьёзно, – тогда конечно...

 

Он исчез недели на две. Клава по нескольку раз на дню находила предлог побывать на ферме, где Пётр состоял в механиках, но встретить его не сумела. Доярки, дурно хихикая, на её расспросы пожимали плечами. Униженная Клава дала себе слово не отталкивать Петра, если тому заблагорассудится вновь проявить к ней благосклонность.

 

Нежданно-негаданно объявилась пропажа. Пётр сам пришёл к ней, когда бабы Раи не было дома, а скучающая Клава в который раз разгрызала очередную историю неугомонного доктора Ватсона. Подсознательно используя дедуктивный метод, она вычислила намерения гостя, знавшего, что застанет её одну. На поддельное Клавино удивление, ответил просто:

 

– Соскучился!

 

– Много же понадобилось тебе времени, – выдавила из себя Клава.

 

– Верно, – кивнул Пётр, – гордость, вишь ты, сильнее желания.

 

– А сейчас что же?

 

– Видать, наоборот.

 

– Врешь! – неизвестно чему и зачем сопротивлялась Клава.

 

Пётр сидел на стуле посреди комнаты, беспрерывно вертя головой, словно стараясь запомнить расположение вещей и мебели.

 

– Нравишься ты мне, Клавка... Честно!

 

– А дальше что? – у Клавы перехватило дыхание.

 

– Пока неизвестно.

 

– Понятно. Знаешь, чего хочешь, да не ведаешь, как заполучить.

 

– Угадала. Медицинская, видать, наука сказывается.

 

– Дура я дура! – всхлипнула Клава.

 

– Чего так?

 

– Того, что сюда приехала. Скукота, глядеть не на что. Ни кола, ни двора. На зарплату курицу не прокормить. А дам дёру, отдадут под суд, как не выдержавшую условия договора. Была б я у матери одна, может быть что-то для меня и придумала. Да ведь на руках семь ртов, рада, что хоть от одного избавилась.

 

– А что тебе мешает обзавестись хозяйством?

 

Клава поглядела на Петра, как на лунатика.

 

– Хозяйство — семья, прежде всего, а где её взять? Нет, ворочаться надо. В родные места. Неухоженные да тёплые. Всё надёжней. Добровольно не отпустят, но, может, кто-то помрёт ненароком, так выгонят.

 

– Хочешь, помру ради тебя?

 

– Гуляй, кобылий хвост!

 

– Прикажи, а нам исполнять.

 

Пётр поглядел на часы, новомодные не со стрелками, а с цифирками, и, важничая, сказал:

 

– Прошвырнёмся, что ли?

 

– Поздно...

 

– Скажешь такое, двенадцати ещё нет. Баба Рая вернётся с посиделок, в рот будет заглядывать, поговорить не даст.

 

Они вышли на ночную улицу. Вдали светились огни клуба, гордо именуемом Домом Культуры, но привычного шума не доносилось, наверное, ветер относил его в другую сторону. Тепло шло не с неба, уже остывшего, а от земли, а потому казалось тяжёлым, пряным. Воздух был наполнен шумом реки. Комариным писком, стрекотнёй летающей мелюзги — гомоном неуснувшей жизни. Пётр шёл впереди, похожий на большое чёрное пятно. Клава подумала о том, что всего через несколько часов, не поспав, пойдёт на ферму. Она почувствовала к нему жалость и нежность. Не потому ли, когда он свернул с тропинки в неразбериху малинника, притворилась не заметившей его хитрый манёвр.

 

– Где мы? – спросила она, прячась за глупость, как за стену.

 

– Цыц! – Пётр взял её за руку, сдавливая запястье, и потянул за собой.

 

Она почувствовала, как его рука, точно змейка, проскользнула в незащищённое материей пространство на груди и ловко освободила от сковывающего движение лифчика.

 

– Петя, не надо... – попросила Клава, не рассчитывая на исполнение просьбы и не желая этого.

 

Он не ответил, завозившись с молнией на юбке. Рука, задевшая обнажённое тело, была горяча, Клава вздрогнула от неожиданности ощущения и, сама того не желая, оттолкнула его руку. Рука вдруг ослабела, явно теряя напор, а, значит, интерес к происходящему.

 

– Ты чего? – испугалась Клава.

 

– Ничего! – отрубил Пётр и тут же передразнил: – Не надо... Не надо... Наладила, как сорока дятела! Всем можно, а мне нельзя?

 

– Всем? – удивилась Клава, удивляясь про себя своему удивлению. Надев снятое, застегнув расстегнутое, суетливо переступая через невидимые пеньки и коряги, побежала к реке. Прежде, чем успокоится, долго стояла в обтекающей ноги воде, не обращая внимания на комариные заеды. «Уеду, – думала она, – непременно уеду. Им бы, гадам, своё получить не мытьём, так катаньем. Ославят на весь колхоз-миллионер, не отмоешься.

 

Утром, не заходя к себе, пошла в амбулаторию, застав, уже ждавшую её, бабу Раю.

 

– Где была? – удивилась баба Рая.

 

– Гуляла.

 

– Гляди, Клавка, догуляешься! – баба Рая погрозила Клаве кулачком. – А я, эвон, сопли на посиделках схватила. Мучат окаянные. Может, дашь чего... противоестественного?

 

– Нету у меня. В райбольницу едь. Пусть там лечат.

 

И Клава хлопнула по столу с такой силой, что баночки и скляночки, звеня, попрыгали на пол.

 

Борис Иоселевич