После долгого забытья, когда реальность уже постепенно отделялась от бреда, после колдовства чьих-то легких, резиной и йодом пахнущих рук, наркотической дурноты и многодневного неподвижного лежания, снаружи стали проступать первые, словно сквозь вату пропущенные звуки, а потом, уже под нарастающий гомон, нахлынула такая боль, которая казалось, вот-вот прожжет шершавый марлевый кокон…

 

Уже значительно позже, когда физические страдания слегка притупились, а может быть просто стали привычными, Котя снова принялся тормошить свою память, что неохотно и лениво выдавала листок за листком, ворочая слежавшийся альбом давно прожитых дней. А он кропотливо перебирал, взвешивал, оценивал и старался заново осмыслить каждый свой прожитый шаг, чтобы все же понять, а затем, и простить тех, кто на протяжении долгих лет презирал его, гнушался да и откровенно ненавидел; простить предательство и тех убогих мальчишек, что с каким-то животным наслаждением причиняли ему нестерпимую боль и искусственно так гоготали, наблюдая страдания и беспомощное копошение в луже из мутной грязи, собственной крови и слез. Котя не хотел помнить тех слов, что выплевывались подобно зловонным харчкам прямо ему в лицо, хотя и раньше приходилось слышать такое, только произнесенное за спиной, вполголоса, с оглядкой и скабрезным хихиканьем вслед…

 

Тут, на больничной койке он пытался восстановить все с самого начала, а если и не вспомнить, то увидеть во сне, и сны его были связными, в чем-то тоскливо томительными, порою нескладными, а чаще желанными и счастливыми. Однако, в любом сне, как и на яву Котя был извечно одинок…

 

Первые его воспоминания относились к той поре, когда их семья, состоящая кроме самого Коти из одних только женщин, уютно обитала в бельэтаже деревянного окраинного домишки, как-то по провинциальному увитому плющом.

 

Мать - неуверенные движения, вечно растерянные девчачьи глаза, мелкие шажки и шелковые рюши. Наивна до глупости, смущается по пустякам и курит втихаря, но нет человека, который бы не застукал ее с сигаретой. Бабушка – тихая, неприметная. Он даже не мог припомнить, чтобы она когда ни будь, говорила вслух, а не только беспрерывно перебирала губами, может быть молясь, а скорее всего, считая петли. Бабушка зарабатывала на жизнь вязанием "на людей". Может быть, она была глуховата, а возможно всю жизнь стеснялась собственной некрасивости. А данное обстоятельство при каждом удобном (и неудобном) случае подчеркивалось прабабкой, которая считала себя главой семьи, и возможно благодаря ее стараниям мужчины в этом доме не удерживались.

 

Ох уж эта Зинаида Дмитриевна, Зиночка, Зизи… Изящная кокетка, капризница, взбалмошная фемина с ялтинской дачи, привередливая ровесница века. Поверьте, только она (в те уже давно уплывшие времена) умела так надувать губки и закатывать эмалевые глаза, что каждый, ну или почти каждый мужчина бросался, чуть ли не на подвиг, во имя какого-нибудь очередного сумасбродного "Хочу-у-у". Но согласитесь, ведь и в самом деле это было так мило. И пенный водопад брюссельских кружев, и плеяда достойных поклонников, и изобилие прелестных причуд.

 

А как часто она изменяла свои решения. Когда-то это умиляло родителей и интриговало поклонников, и только уже после, стало раздражать сослуживцев и доводить до удушливой ярости соседей по коммуналке, что из последних сил уже терпели Зизишин нафталиновый дух и ждали, ждали, ждали…

 

И вот, Зинаида Дмитриевна вдруг взяла да передумала умирать, и даже более того, она взбодрилась, вся будто бы расправилась, обильно запорошила лицо рассыпчатой пудрой "Кармен" и возобновила свои прогулки, записав маленького Котю в хореографическую студию. Вот здесь то она, наконец, нашла достойную компанию, которую можно будет трижды в неделю окунать в вязкий омут бесконечных мармеладных рассказов о ялтинской даче, музыкальных салонах и романе с почти итальянском тенором. Ведь так хочется напоследок удивить, да только что-то некого. Дома все уже сотню раз переговорено, дочь так же глупа, как и некрасива, да и внучка, как это ни досадно, повзрослев, стала отнюдь не comme il faut. Котенька еще дитя, а во дворе, всяк, завидев Зизи бежит прочь. И остается ей облезлая скамейка, жиденький клен и резвый, чей то пуделек – неважная аудитория для неутомимой рассказчицы и беспечной вруши. Истории Зинаиды Дмитриевны уходят в такую даль, что кажется, будто сама Зизи бессмертна и нетленны ее ватные букли, пыльное от пудры лицо и бордовое сердечко губ, кривовато нарисованное дрожащей старческой рукою. Давно ветха и неуместна ее вуалька, из под которой раз, да и покажется сусальным ангелком Зизишина душа. И всего то там, на копеечку: чуток папиросной бумаги, горсть конфетти и потертых каких-то блестюшек. Кажется, дунь посильнее – рассыплется в прах, а ведь нет, живет этакая ненадежная конструкция, да еще и с усмешечкой: «Мол, где же вы-то, чугунной скобою сбитые избы?»

 

Но что могли вообще видеть в жизни эти несчастные, кроме кошмарной скуки, оттиражированной миллионами экземпляров. Совсем другое дело истории Зизи, с обязательным приложением иллюстраций – стопки жестких негнущихся фотографий, скрепленных дряблой резинкой. Вот это настоящая жизнь. И окрыленная Зизи картаво щебетала, погружаясь в карнавальные миры своего прошлого, кое-что, привирая, о чем-то умалчивая, но в целом повествуя довольно правдиво, а публика слушала молча, а может и не слушала вовсе и просто коротала время на низенькой банкетке по соседству с полоумной словоохотливой старухой. Никуда не денешься, если крошечные Саши и Насти по два часа тянут носочек у балетного станка.

 

…Из детства Зинаида Дмитриевна лучше всего помнила бесконечную череду праздников, черный концертный фрак отца и все гости, гости, гости… Тут и известные музыканты, и актеры и, конечно же, художники. Необъятная квартира на Остоженке, белый рояль и рыдает, читая стихи, один весьма признанный поэт.

- Кто? Ах, ну какая разница, вы же все равно не знаете!

Мама, тоже чуточку decadence, и грассирует очень уместно, а вокруг все бледные ирисы на лиловом. Зиночкой, кстати, тоже назвали не просто так (как не просто было все в этом утонченном, но безалаберном доме). Мама не сомневалась, что имя известной поэтессы, словно дар феи, наделит крошку каким ни будь прелестным талантом. Это уже после, когда имя Зинаида будто пропахло подсолнечным маслом, она поспешила укоротиться до Зизи. Впрочем, в то время все эти Коки, Бубы и Жюли все еще были в большой чести…

 

А пожилой хореограф не мог налюбоваться на нового своего ученика. После занятий он приглашал Зизи в пропахший гимнастикой зал и пылко шептал о том, что у Кости глубокий, дивный, терпкий какой-то талант. И будет непростительно так вот, просто пустить ребенка на самотек, чтобы вместо большой сцены скис он возле токарного станка или пыльных бухгалтерских бумаг. Ангельской красоты и неординарной одаренности мальчик должен посвятить себя балету, и когда понадобятся индивидуальные занятия по подготовке в Училище при Большом театре, все хлопоты он готов взять на себя совершенно бесплатно. Хореограф почему то считал Котю сиротой, но Зизи это вполне устраивало. Все-таки взрастить в одиночку чуть ли не гения, ноша не для каждого, а Зизи была непомерно тщеславна.

 

Когда Котя пошел в школу, провожать его ринулась все та же неугомонная прабабка.. Котя до спазмов стеснялся ее шляпы, размерами превосходящей автомобильное колесо и мечтал поскорее затеряться в толпе одинаковых синих пиджачков, однако Зинаида Дмитриевна пошла на такой выдающийся шаг, что даже внук (знакомый с ее фокусами не понаслышке) содрогнулся и оцепенел. Призвав на помощь весь великосветский свой багаж и снисходительно-барственную манеру, Зизи сперва томно протянула учительнице кончики, облаченных в гипюр пальцев, а уж после объяснила, что Котя, pardon, Константин Зазвонский, гений и будущая знаменитость. Нечто вроде Анны Павловой, только мальчик, конечно. Потому, семья уже заранее признательна школе, которая (Зинаида Дмитриевна не сомневается) отнесется к ситуации с пониманием, учтет некоторые личностные особенности необычного ребенка и не возложит на алтарь чистописания и арифметики его уникальный дар…

 

Одним словом, Зизи сделала все, чтобы школьная жизнь Коти превратилась в кошмар. Учительница – достаточно тертый системой среднего образования калач, использовала максимум изобретательности, чтобы выставить мальчика всеобщим посмешищем и, подобно кропотливейшему из садовников культивировала в детских сердцах глумливую зависть и неприязнь. Неизменно хорошо к Зазвонскому относились только девочки. Они не затевали драк, которые для Коти навсегда остались чем-то гнусным, были аккуратны в одежде и вполне искренне интересовались балетом. Он мог часами рассказывать о партерной гимнастике и упражнениях у станка и, не подозревая, что даже самая бесперспективная толстуха, в такой момент мечтает о пуантах и белой воздушной пачке. Словом с девочками было проще, как-то понятнее, и свободнее. И вообще, Котя иногда и сам хотел превратиться в девочку, но только так, будто бы это было всегда, то есть с рождения. Тогда были бы уместны его светлые локоны, пушистые ресницы и молочно-ванильный запах, который наверняка не свойственен нормальным мальчикам.

 

Товарища для мальчишеских игр он так и не приобрел. Возможно, постаралась учительница, а вероятнее всего Коте, воспитанному на античной эстетике, просто было скучно с шумными сверстниками. Он чувствовал себя персонажем из совсем других миров, но ни высокомерием, ни надменностью не отличался, а скорее был печален и одинок.

 

По окончании начальной школы предстояли вступительные экзамены в Хореографическое Училище. Получив документы (исключительно с одними тройками), Котя не вылезал из балетного класса. И не до седьмого, а наверно до семидесятого пота, трудился этот маленький танцор, а после упражнений тот самый пожилой хореограф лично делал ему расслабляющий массаж. От усталости и пахучих масел Котина голова кружилась, а когда учитель легкими пальцами проводил то вверх, то вниз по выпирающей плети его позвоночника, или когда вдруг задерживал теплые ладони на тощем крестце, мальчик замирал от смешанного и неопределенного чувства. Он и не смел, да и не хотел останавливать учителя, но это нехотение, спаянное с неведанным раньше тягучим и безотчетно прекрасным ощущением порождало в нем робкий и смутный стыд…

 

Экзамены прошли гладко. Котя, немного ощущая себя ярмарочной лошадью, продемонстрировал идеальную "растяжку, вывороченность и фактуру", а уже на следующем туре он показал прелестный этюд, поставленный пожилым хореографом на музыку Ровеля. Этюд был до того хорош и оригинален, что членам приемной комиссии стало даже чуть-чуть не по себе, от того, сколько страсти и боли вложил этот десятилетний мальчишка в коротенький танец. Зизи была безмерно признательна Котиному учителю, который вдруг неожиданно захандрил, и вместо триумфа почувствовал опустошение и близость разлуки. Он закрыл танцкласс, прекратил занятия и заперся в одиноком своем доме, где и умер вскоре, то ли от обширного инфаркта, а, скорее всего, от безграничной, но постыдной любви.

 

Тем летом и в доме Зазвонских происходили перемены. Сперва в семью вошел мужчина. Это был отставной капитан, ныне служивший в отделе кадров при скучной маминой конторе. Он был бодр, бестактен, равномерно толст, но энергичен и подвижен, как кабан. Его попытки привлечь изнеженного Котю, которого он, противно похохатывая, называл "Кинстиньтин", к футболу и другим "мужским" делам не увенчались успехом. Котя демонстративно зевал, был вял, безынициативен и глядел сквозь отчима стеклянными глазами. Мама ласково и кротко пыталась что-то обсудить с сыном, ведь с одной стороны она дала капитану слово повлиять на ребенка, но Костя так надежно отгородился от матери, что любые, не касающиеся музыки и балета беседы, отскакивали от его сознания, с легкостью пластикового мяча. А отчима он люто ненавидел, но не грубил, а просто избегал. Так имейте совесть, чего же еще можно от мальчика требовать? И когда на защиту внука поднялась Зизи, то стало ясно, что капитан проиграл и, единственным достойным ответом он почел исход из квартиры вместе с "молодой" женой, которая, мелко перебирая ногами, поминутно оглядывалась и виновато улыбалась, то Коте, то капитану…

 

Некрасивую, но незаменимую в хозяйстве бабушку было позволено взять с собой, и растерянный Котя остался вдвоем с торжествующей Зизи.

 

Новая школьная жизнь, в корне отличалась от предыдущей, и Коте на первых порах, было удивительно и странно то, что талант - это вовсе не ругательное слово и повод для ехидства. А одаренность, вообще достаточно редкое и счастливое благо. И чем больше педагоги его хвалили и выделяли из общей массы, тем усерднее мальчик трудился, словно стараясь отработать каждую похвалу…

 

Зизи была кичливо горда и на каждом шагу превозносила собственные заслуги в формировании Котиного дарования, подчеркивая, что именно ее наследственность в сочетании с искрой Божьей, явила миру нового гения. Вместе с тем, с внуком она была предельно суха, одевала его еще беднее, чем могла бы, почитая любое баловство за купеческий стиль воспитания. Котя же, в свою очередь дома бывать не любил, в выходные дни тяготился прабабкиным обществом и тайно скучал о маме, которая, по словам Зинаиды Дмитриевны, совершило воистину "каренинский" поступок, "выбросив из жизни сына, во имя мужчины". В зизишиных глазах поступок книжной героини хотя бы отчасти оправдывался тем, что Вронский был красавец и блистательный офицер, а не служил пыльным кадровиком, маскирующим залысины.

 

Словом, посещать Котю было запрещено, а ослушаться Зизи - крамола, которую даже представить себе страшно. Мать осмелилась лишь на то, чтобы пару раз крадучись прийти и прильнуть к кованой ограде Училища, но после уроков на крыльцо высыпало такое количество белокурых худющих мальчишек, что выделить из толпы сына оказалось ей не по силам. Она никому не рассказывала о своих вылазках, после которых, плакала навзрыд и курила одну за другой, притаившись в парадном дома напротив. Так горько она рыдала, пожалуй, только трижды: два раза возле училища и через год в родильном доме, когда безразличный ко всему педиатр сухо оповестил ее о полнейшей умственной несостоятельности новорожденного…

 

Капитан, наслышанный о прожорливости идиотов, а также, представив весь тот бедлам, что может воцариться в квартире, настоял на том, чтобы младенца оставили в родильном доме. Он, казалось бы толково разъяснил жене тот факт, что это существо, которое даже нельзя назвать ребенком, будет требовать постоянных финансовых затрат (одежда, доктора, питание в конце концов), а отдача будет от него нулевая. Налаженный быт будет навсегда разрушен неряшливым и мало управляемым созданием, которого он никогда не назовет своим сыном. Педантичному и воспитанному на образцах казарменной дисциплины и аккуратности капитану даже сама мысль о бытовой неопрятности причиняла, чуть ли не физическую боль. Разговор как-то комкался, потому что жена беспрерывно плакала и слушать разумных и доводов не желала. Дошло даже до того, что капитан пригрозил ей разводом, или не пригрозил, а просто намекнул на самую, так сказать, крайнюю меру. Только тогда она перестала артачиться и, осушив слезы, подписала отказной документ, после чего с легким сердцем вернулась в стерильную мужнину квартиру, где и повесилась на третий день между кухней и санузлом.

 

Смерть матери Котя пережил на удивление спокойно. И хотя Зизи очень тревожилась за тонко скроенную психику мальчика, ее опасения были напрасны. Красивый и холодный – так расценили подросшего Котю давно не видевшие родственники и мамины подруги. А Зинаида Дмитриевна считала, что Костя просто пребывает в неком ступоре и мальчика, теперь уже настоящего сироту, можно только посочувствовать…

 

Нет, мать он, безусловно, жалел, но события? произошедшие с ним накануне до такой степени перевернули все его внутренние представления и о жизни, и о себе, что Котя не знал, как он будет жить дальше, и сможет ли осилить ту ношу, что нежданно-негаданно опустилась на его неокрепшие еще плечи.

 

Все началось с обыкновенной вечеринки, которые частенько устраивались учащимися выпускных классов и редко обходились без Коти, привлекавшего, снежной своей красотой даже старших девочек. К своим четырнадцати годам он был достаточно высок (что, кстати, весьма беспокоило педагогов, и притягивало девчонок), а на точеный его профиль уже приходили взглянуть с киностудии. Правда, сниматься в роли то ли Орфея, то ли Аполлона он отказался, потому, как превыше всего ценил занятия и боялся пропустить даже самый малозначимый урок или факультатив…

 

На сей раз, вечеринка была приурочена к майским праздникам, и в бескрайней квартире на Котельнической, принадлежащей то ли академику, то ли директору ЦУМа (неважно), собралась уйма народу. Девочки были преимущественно балетными.

 

Они жеманничали, не притрагивались к еде, но активно налегали на коллекционные вина. Противоположную же половину составляли веселые фарцовщики, томные будущие дипломаты, а также пара малоинтересных скульпторов и один молодой, но очень перспективный преподаватель из Училища.

 

Алкоголь Котю никогда особенно не привлекал, но, оказавшись непонятно как, по соседству с тем самым преподавателем, не выпить, было просто нереально. Во- первых Станислав Адамович (ой, да зовите меня просто Стасик) был в какой-то степени Котиным кумиром, ведь он видел на сцене его Спартака, а во-вторых Стасик очень бдительно следил за котиной рюмкой и, как на дегустационном мероприятии подливал ему какие-то особой выдержки коньяки, заморский джин и грузинские вина. Котя быстро проскочил сквозь фазу веселья и сидел, бледный и неподвижный. Он, то открывал, то закрывал один глаз, позволяя, таким образом, разъезжаться или опять сходиться воедино окружающим предметам. Наупражнявшись с глазами, он тяжело поднялся и, опрокинув что-то из еды, с трудом добрался до балкона, надеясь на чудодейственные силы свежего воздуха. Он впервые оказался в таком плачевном состоянии, и больше всего мечтал о тишине, прохладном душе, собственной свежей постели и отсутствии посторонних запахов, от которых мутило неимоверно.

 

Балкон, как назло был оккупирован академическо-торговой дочерью, крупной девицей лет двадцати. Она томно курила и принимала максимально соблазнительные позы. О чем шла речь, Котя в последствие вспомнить не мог. В голову лез лишь ее смех и запах. Девица властно притянула Котю к себе и стала целовать его прямо в открытый рот. Котя как умел деликатно выкручивался из липких ее объятий, но она упорно прижимала его руки то к мягкой груди, то к бедрам. От нее устойчиво несло шпротами, чем-то мучительно копченым, смешанным со сладким ароматом духов "Opium", который Котя и в лучшие времена переносил с трудом, ассоциируя этот запах с больничным отделением гнойной хирургии. Именно там Коте, когда –то вскрывали панариций, и терпкий шлейф докторициных духов мешался со зловонием пролежней, влажной гангрены и немытых старческих тел, что и создавало сочный гнилостный букет.

 

Сообразив, что мальчику нехорошо дама ослабила хватку, а Станислав Адамович вызвался доставить бедняжку домой.

 

Видимо они долго шли по затихающим вечерним улицам и, наверно Стасик говорил о чем-то забавном и интересном, но Котя лишь обрел возможность ровно идти, но никак не поддерживать беседу, да еще и запоминать сказанное. Последнее, что слегка припоминалось – это уютный двор, парадное и старинная какая-то квартира, пропахшая дубовым паркетом и цветом черемухи, что просилась прямо в окно, которое стоило лишь приоткрыть, чтобы нарядные ветки сами проникли в комнату…

 

Станислав Адамович напоил своего подопечного душистым чаем, отзвонил и успокоил Зизи, а уже после наполнил ванну и снабдил Котю полотенцем.

 

Вода пахла лавандой, и запах этот мешался с черемуховым и застенчиво плыл по квартире. После ванной ласковые руки укутали мальчика и отнесли его, будто маленького, в кровать и Коте казалось, что он переполнен нежностью к этому взрослому человеку, который подобно виртуозному скрипачу, взял именно те ноты, что позволят и обычному инструменту звучать не хуже творения Страдивари. Станислав же, с трудом сдерживая страсть, чувствовал, что дождался того необычайного инструмента, который отзовется дивной музыкой не только на прикосновения смычка, но и на настроение музыканта. В ту ночь они думали и жили в унисон, а на утро Котя осознал, что значит любовь, и пусть даже не такая, "как положено", а гонимая, судимая толпой, но необходимая как воздух, вода и звезды…

 

После той, черемуховой ночи они стали неразлучны. Конечно, в Училище Котя соблюдал необходимую субординацию. Больше всего он боялся хоть чем-то навредить своему Учителю, ведь подобные сплетни, как он знал от учеников, распространяются молниеносно, и уж тогда… Он даже не мог представить, какой вред могут причинить Станиславу Адамовичу слухи о "связи" с учащимся. Ведь они, как большинство обывателей называли чувства, глубине и филигранности которых не было подходящего, адекватного имени, техническим словом "связь".

 

Котя переехал в квартиру Станислава, пробуркотав нечто бессвязное Зизи, которой в принципе было уже все равно. То ли у нее закончилась пудра, то ли легонькая Зизишина душа, подзадержавшись на Земле, собралась в долгий путь, но решению правнука она не препятствовала. Да и многие другие перемены, произошедшие в Котином облике, были ей глубоко безразличны. Она без умолку болтала о мужчинах, Ялте, почти итальянском теноре, и в то же самое время забывала выключать газ, смывать в уборной, могла заблудиться в собственном дворе и напрочь позабыла имена соседей. Такими вот этапами Зизи отходила в лучший мир, а когда соседи обнаружили Зинаиду Дмитриевну мертвой, убогие похороны устраивала ее некрасивая дочь, приплатившая кладбищенским алкашам за несение гроба, потому как никого из близких, и даже Коти ей найти не удалось.

 

Прекрасный май в очередной раз сменился удушливым летом, а потом уже позади остались совместные безмятежные каникулы. Млея на теплом песке, Котя ощущал лишь нежное прикосновение кончиков пальцев и струйку легкого песка, что ниспадала из любимых, сложенных по-детски лодочкой рук, ему на спину, заполняя впадины красивого рельефа. В такие моменты Коте казалось, что вместе с песком убегает их время, ведь счастье не может быть вечным. И сам Станислав всегда говорил, что счастье это миг, мгновение, тающее на глазах, оставляя лишь дымку приятных воспоминаний…

 

К концу октября возле их окна облетела последняя листва и, когда-то роскошные ветви, превратились в черные паучьи лапы. Коте казалось, что с каждым порывом ветра, они готовы раздавить стекло, проникнуть в темную комнату и задушить его, так же как душит его сейчас ощущение заброшенности и собственной никчемности, потому что уже ясно, что Учитель больше им не заинтересуется, а в старой его квартире Котя только путается под ногами. Станислав даже не считал нужным сдерживать собственную досаду и раздражение и не опускался до того чтобы оправдываться перед мальчишкой, а Коте оставалось только одиночество - забытый на время, но верный товарищ.

 

Уйти было некуда. Дома его не ждали. Более того, при виде Коти некрасивая бабка, наверно впервые в жизни, подняла такой визг, что повторять эксперимент он не решался. И повод-то был копеечный: неброский маникюр, легкомысленный шарфик и чуть перламутра на губах. В Училище на общежитие рассчитывать было совершенно нелепо, друзей, а тем более подруг, Котя естественно не завел, снять угол не позволяла студенческая нищета, а совершить самоубийство, по образу и подобию mаman, помешал страх. Страх вообще, будто приклеенный, преследовал Котю повсюду. Он поднимал его с утренней постели, наступал на пятки по дороге в Училище, пойманной рыбой колотился в груди на занятиях, а вечерами гнал из дома и часами таскал по улицам, пока не вывел в один из московских скверов, где с оглядкой собирались те, кому на роду было написано изгнание и тоска. Кто-то надеялся найти себе здесь постоянного друга, но Котя знал, что в этот сквер приходят лишь от отчаяния, чтобы скоротать одинокий вечер. Под уничижительными и любопытными взглядами ухмыляющихся прохожих делал он круг за кругом, понуро опустив голову. Когда же его неожиданно окликнули, Котя даже вздрогнул. Обратившийся к нему парень был патлат, довольно смазлив, но неуловимые его глаза были чем-то неизъяснимо неприятны. Котя как мог успокаивал себя, пытался унять неожиданно накатившую тревогу, бормоча про себя, словно молитву, что в незнакомце этом нет ничего дурного, он так же одинок, как сам Котя и просто прячет за внешней бравадой свою печаль. После короткого разговора, парень пригласил его к себе, где они, наконец, отогреются и, за чашечкой кофе он покажет гостю свою занятную коллекцию старых открыток. Путь был, якобы, не долог и пролегал через темные закоулки Солянки и подворотни бывшей Хитровки. На улице стояла осенняя темень, Котя совсем перестал ориентироваться и хотел спросить о чем-то нового знакомого, но не успел…

 

Первый же внезапный удар повалил Котю на землю, но ему позволили подняться и с очевидным удовольствием наносили поочередно свинцовые глухие тычки. Он никак не мог понять, сколько же народу навалилось на него. Все они были какие-то одинаковые в круглых шапочках и приспущенных спортивных штанах. Лица их были схожи, как у близнецов, и от всех одинаково пахло водкой. Котя весь перемазался в осенней грязи и собственной крови, и подняться он уже не мог. Казалось бы, хватит, все, но они вошли в какой то звериный раж и, очевидно забили бы его до смерти, если бы не короткая команда смазливого парня, что на протяжении всей этой бойни покуривал на лавочке и непринужденно болтал с каким-то человеком. Удары прекратились и последнее, что увидел Котя в том темном дворе - это брезгливое лицо Учителя, который, наблюдая за дракой, спокойно и как-то лениво курил.… Оглянувшись, последний раз, он пошел прочь, чуть приобняв за плечи патлатого своего собеседника.

 

А Котя, наконец, вспомнил все и сумел простить. Быть может, в этом и состоял его маленький подвиг, высокий поступок, о котором никто никогда не узнает, потому что для большинства людей он навсегда останется отбросом извращенцем и изгоем …