Глава первая

 

Всё началось с моего падения. В буквальном смысле этого слова. Я собиралась спуститься по узкой винтовой лестнице в уборную, как тут увидела его портрет. Он висел с самого края в череде портретов остальных актёров этого славного театра, и глянул на меня, как живой. Пристальные ласковые глаза, тонковатый, нервный рот в полуулыбке… Рот, который полгода назад жадно поглощал мои губы, зацеловывая меня до изнеможения среди звуков и запахов ранней мартовской весны. Ласковый взгляд, от которого я бежала, бежала в ночную дождливую слякоть, заглушая душевную сумятицу сумятицей весны...

Воспоминание мягким толчком отозвалось где-то внизу живота, нахлынув внезапно и оттого особенно остро. Я шагнула на лестницу… Каблук соскочил со ступеньки, нога поехала куда-то вперёд, и я растянулась прямо под портретом своего vis--vis, пребольно ударившись левым предплечьем. Судорожно расстегнув сумочку, я шарила среди того барахла, которое почему-то всегда составляло содержимое моих сумок, и пыталась найти мобильник. Только бы его телефон сохранился… А… Б… В… Ванда… Какая ещё ванда…Г… Га… Ге… Ага, Губин. Губин Георгий Васильевич.

Как он тогда бежал ко мне через три ступеньки - даром, что полтинник уже… Я нервно курила на служебке, расхаживая взад-вперёд под носом вахтёрши, рыскающей по мне любопытными крысиными глазками. Каждые полторы минуты я смотрела на часы и порывалась уйти. И тут сверху раздался топот – это он, Георгий Васильевич Губин, народный артист Российской Федерации, собственной персоной, нёсся ко мне по служебной лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, как школьник. «Детка, умоляю, ещё пять минут…» Глаза блестят, тонкие пальцы до боли сжимают мои руки. «Детка, понимаешь, там делегация из Бурятии… Я им уже всё рассказал, всё показал, сфотографировался – а им всё мало… Теперь хотят по одному фотографироваться, а их – двадцать человек… Детка, сейчас, я их спроважу… Подождёшь?» И, воровато оглянувшись, неожиданным рывком привлёк меня к себе и властно утянул мои губы в горячий вакуум своего рта…

Спустя несколько минут мы уже мчались, взявшись за руки, по гулкому пустому театру в заветную триста седьмую утолять первый животный голод внезапно навалившейся страсти.

И так бы всё оно и кончилось, продлившись весьма незначительное время и составив весьма незначительный, хотя и приятный эпизод в моей жизни, если бы…

 

Соединилось. Длинные гудки. Ну, подойди, подойди, пожалуйста… Я знаю, я виновата перед тобой. Я ушла на полгода без объяснений и причин. Всё было так славно между нами – твоя ласка, нежность, ненасытность… Я счастливая от тебя ушла в ночь, и это счастье действительно трепетало в груди. Это не метафора. Оно трепетало, как… как крылья бабочки.

С трудом отняв своё лицо у вихря первых поцелуев, перебежав, почти танцуя, через Садовое кольцо, я так счастливо улыбалась среди весеннего дождя…

…Оп-паньки, это что ещё такое… Да мы, никак, влюбимшись… И в кого – в Жорку Губина, которого знаем тыщу лет, который на гастролях всех вокзальных блядей в свой номер тащит… Даже тот Великий, Кумир наш – на что бабник был, и тот возмущался… Остановись! Ты с кем связалась?

И я... остановилась. Тогда. Казалось, что ещё можно.

 

Он... звонил. Примерно с месяц тихо и грустно постанывал периодически мой автоответчик сексуальным тембром героя-любовника Жорки Губина: « Алло, детка, это я… Куда ты пропала? Перезвони мне…» Детка! Что за пошлятина – придумай что-нибудь пооригинальней. Любовничек…

А счастье себе трепетало тихонько, порхая крыльями бабочки у меня в груди, почти незаметно, изредка, исподтишка - и так хорошо было от этого...

 

- Да?

- Привет. Ты где?

- Я… На съёмке... А ты?

- А я в театре. Представляешь, разговариваю с тобой, а сама сижу на полу под твоим портретом... Приезжай сейчас.

- Не могу, детка, сейчас никак не могу.

- Ну… Ты хочешь встретиться? Всё-таки полгода прошло...

- Конечно хочу. Давай завтра, после спектакля. Придёшь?

- Да...

 

Глава вторая

 

Тик… Тик… Тик…

Чёрные стрелки на белом циферблате. Красная – секундная – мерно отсчитывает единицы времени.

 

Тик… Тик… Тик…

Без четверти девять утра. Ребёнок в школе. Чёрт, опять забыли учебник по ОБЖ положить…

- Детка, ну что ты надела? – Растрёпанная голова вынырнула из-под вороха кружев, которым в последнее время стало моё постельное бельё. - У тебя же были гладкие чулки. Дай мне гладкие… Давай, солнышко, переодевайся…

 

Тик… Тик… Тик…

Без четверти десять.

Фокус зрения возвращается медленно, так же медленно я выплываю из оргазмического обморока. Он лежит на спине, закрыв глаза, лицо его спокойно, как во сне. И только сердце его бешено колотится о мою грудь, да по виску стекают капли пота. Шумно выдохнув, он поворачивается ко мне, обвивает руками мой затылок и вжимает, вжимает меня – моё лицо, тело, всю – меня - в своё – лицо, тело, в – себя, всего …

- Детка, детка, детёныш мой…

 

- Я так больше не могу. – Кто-то другой изнутри меня заговорил чужим голосом, грубо выталкивая слова из онемевшего горла. Он поднял свою красивую голову от чашки с крепким ароматным чаем, который я всегда заваривала для него, когда мы завтракали вместе, как сейчас, на моей крошечной кухне в съёмной квартире.

- Ну что опять случилось? Всё ведь хорошо. Мне с тобой хорошо. Что ты себе придумала?

- Тебя. Тебя я себе придумала.

На мгновение его красивое лицо стало растерянным, по-детски беспомощным, но – лишь на мгновение. Тут же подобралось, заострилось, жестокая складка легла возле губ, и сразу сквозь резко огрубевшие черты проступил возраст. «Ишь, сидит, желваками играет. В кино такого не увидишь, в кино он сладкий да пригожий…»

- Наши отношения нужны для радости. Это – отдушина, согласна? Ну, ты же знаешь, малыш, как я занят. У меня пятнадцать спектаклей в месяц, ещё сериал этот, будь он неладен… У меня студенты и, в конце концов, у меня есть обязательства перед семьёй.Давай без претензий, ладно? О-о-о, всё, малыш, я побежал. Опаздываю на репетицию.

Ну, пока, я позвоню.

 

Тик… Тик… Тик…

Без четверти одиннадцать. Отдушина ему нужна – что, всё остальное душит, что ли? Вспомнил про обязательства...

Надо наволочку поменять сейчас – потом жалко будет, одеколоном ведь пахнет… Нет, только не реветь, только не реветь…

 

Тик… Тик… Тик…

Без четверти двенадцать. Всё, душ, лёд на лицо, быстро на работу. Ещё кассету к эфиру готовить… Хоть бы там джинсы не было, перемонтировать уже не успеваю… Скажу, у врача была. Ведь главного сегодня всё равно нет…

 

Тик… Тик… Тик…

Без четверти двенадцать.

- Котенька, ты что не спишь до сих пор, закрывай глазки, завтра в школу рано вставать. Алло?

- Привет. Не спишь?

- Ложусь уже.

- Детёныш, не сердись на меня, ладно?

- Я не сержусь. Просто мне кажется, что я тебе не нужна.

- Нужна.

- Правда?

- Да.

- Ну, ладно. Когда увидимся?

- Не знаю. Через неделю премьера, столько работы… Я завтра позвоню, ладно?

- Ладно.

- Целую, котёнок.

- Целую.

 

Тик… Тик… Тик…

 

Глава третья

 

Воскресное утро. Солнце уже светит совсем по-весеннему, и я, сидя в кресле, наслаждаюсь праздностью и бессчётной чашкой крепкого кофе. Затем лениво беру какой-то журнал из тех, которые пишут обо всём и ни о чём, а раскупаются исключительно благодаря наличию подробной телепрограммы. Так, светская хроника… Фотоотчёт об открытии музыкального фестиваля в Кремле. Интересно, и что я пропустила... Машинально нахожу взглядом пригласительный, который так и пылится на полке. Затем перевожу глаза на страницу, натыкаюсь на фотографию, сердце сразу как-то нехорошо ухает... Ну конечно, «Георгий Губин с супругой». Разряженная барыня, по-хозяйски держащая его под руку, улыбается какой-то неестественной улыбкой, словно наклеенной на кукольном лице, игриво запрокинув головку стареющей актёрки ... И он рядом, как примёрзшая сосулька, с выражением лица таким, будто по голове пыльным мешком ударили… «Ушёл раньше всех, не задержавшись на фуршет, потому что с утра генеральная репетиция в театре…» С треском отшвыриваю журнал.

 

Вот это была бы встреча! Из-за него ведь не пошла, ждала его с утра на следующий день, решила пораньше лечь, выспаться…

-Детка, я приеду в десять – десять тридцать, годится? Во сколько тебе, к трём? Ну и мне в театр к трём, у нас прогон… Ничего, успеем… Ага, ну до завтра, целую, котёнок. Соскучился ужасно. Давай…

 

Зная его обыкновение приезжать раньше назначенного срока, я встала пораньше, приняла душ, заварила чай. Странно, уже десять тридцать, а он даже не сообщил, что выезжает…

Одиннадцать… Набираю его номер.

- Алло, ну ты где, тебя ждать? Как уже здесь… Как час у подъезда стоишь?! Телефон у меня не работает? Ну а что ты стоишь-то, поднимайся… Домофон не работает, примёрз, но входная дверь открыта… Как номер квартиры не помнишь, а номер домофона – это что, по-твоему?! Давай, четвёртый этаж…

 

Смотрю на термометр – за окном минус двадцать два. Вот, дурень… Мобильный и правда глючит – даёт переадресацию на голосовую почту. «Здравствуйте, у вас девятнадцать новых сообщений… Получено сегодня…» Ух, ё… Ладно, потом послушаю.

 

Входит – лицо белое с мороза, глаза несчастные и злые.

- Я тут уже час, как кот вокруг масла… Уже к метро ушёл, потом снова вернулся…

- Ну так если ты не помнишь, куда ты едешь… Я у тебя один раз была, и то номер твоей квартиры помню, а ты у меня был уже раз двадцать… Иди в ванну, прогрейся, я тебе аспирин пока разведу. А ноги-то синие… Ты что, кальсоны принципиально не носишь? Ну и напрасно, в такой-то холод…

- Ладно, «кальсоны», пойдём в постельку, времени мало… Пойдём, пойдём, потом, потом аспирин, всё потом, давай, давай, детёныш…

 

- Ты аспирин всё-таки выпил бы.

- Выпью. И чайку сделай, солнышко.

- Жалко, целый час по глупости потеряли.

- Да уж… Ерунда какая-то получилась…

- Хочешь, давай в воскресенье повторим.

- Не знаю, малыш, боюсь, не раньше следующего месяца сможем повторить.

 

Чайник с кипятком замирает в воздухе.

- Как, ведь сегодня только пятое… Ты считаешь что не встречаться месяц – это нормально?!

- Так, всё, закончили!

- Да, вообще-то, ещё не начали…

- Так всё, я ушёл. Пока. Телефон чини. Пока.

 

Входная дверь громыхнула всем своим металлическим существом. Чашки звякнули и пролились.

 

С тех пор прошёл месяц, а от него - ни слуху, ни духу. Испугался... Я невольно улыбнулась, вспомнив его растерянное, несчастное, злое лицо, когда он поднялся ко мне с мороза. Так тебе и надо. Ценить больше будешь.

Потянувшись, я встала с кресла, взяла брошенный в угол журнал, расправила помятую фотографию. Ну и что, можно подумать, существование его жены - это очень большая новость. Ради Бога. У, мегера... Будешь тут у юной возлюбленной под дверью кое-что морозить...

Выражение «юная возлюбленная» мне так понравилось, что я подошла к зеркалу и не без удовольствия на себя уставилась. Посмотрим ещё, чья возьмёт… Как говорят итальянцы, время – самый мудрый человек…

Настроение улучшилось окончательно, и я решила снова попить кофейку. О, выходной, о, праздношатание по квартире и блаженное ничегонеделание…

- Алло?

- Привет, это я.

- Да неужели! А я уже начала забывать твой ласковый голос…

- А я на кинофестивале был, потом на гастролях в Брюсселе… Подарочек тебе привёз. Солнышко, можно, я заеду, я тут рядом… Соскучился ужасно…

 

Чайник с кипятком замер в воздухе.

- Номер квартиры, надеюсь, помнишь?

- Да уж теперь не забуду… Так через полчаса я у тебя, договорились?

 

Сердце подпрыгнуло, перевернулось и замерло от счастья. В животе запорхали крылья бабочки.

 

Глава четвёртая

 

Зал постепенно заполнялся. Нарядная публика, шурша букетами, конфетами и одеждами, хихикая и переговариваясь, рассаживалась по местам. Я любила этот театр и этот зал – с детства. Возможно, потому и бросилась в Жоркины объятия. Я обожала прийти в театр пораньше, пройтись по тихим коридорам и лестницам, поглаживая ладонями прохладные мраморные перила; а теперь ещё и заглянуть к нему – он всегда радостно оборачивался на мой стук – наполовину в гриме, каждый раз взволнованный, как будто первый раз на сцену… А ведь уже без малого тридцать лет в театре…

Когда случилась та ужасная авария, в которой погиб Тихомиров, а Губина еле откачали, ему было тридцать три, а Тихомирову меньше, чем ему сейчас. Гибель Тихомирова – весельчака, балагура, всеобщего любимца и кумира миллионов - была катастрофой. Театр оказался просто обезглавлен. Поэтому Жорка не удивился, когда, в первый же день после выхода из больницы, главреж вызвал его к себе и предложил ему все роли Тихомирова. Он ждал этого и… боялся. Боялся, как огня. Он с самого начала знал, что берут его в театр «под Тихомирова» и втайне мечтал сыграть все его роли. Но чтобы вот так – сразу, как снег на голову…

Жорка был к этому не готов. «Как под танк без гранаты», - думал он про себя, слушая нудную и помпезно-торжественную речь худрука о его, Жоркиной, миссии по спасению театра в сложившихся обстоятельствах. Он прекрасно понимал, что ни зрители, ни критики ему этого не простят и ничего героического в этом не увидят. С перепугу он не мог вымолвить ни слова, но и перспектива заменить Тихомирова казалась ему страшнее конца света. В итоге он самым банальным образом грохнулся в обморок (да и последствия аварии ещё давали о себе знать), и снова загремел в больницу – на этот раз с нервным срывом.

 

С тех пор прошло почти двадцать лет. Сегодня он – Георгий Васильевич Губин – ведущий актёр театра, без пяти минут художественный руководитель.

Сидя в зале во время спектакля, я любила слышать восхищённые вздохи: «Ах, Губин… Смотри, смотри…» Он действительно был немного похож на Тихомирова. Тихомиров был кумиром моей ранней юности. Возможно, это ещё одна причина, предопределившая наш с Губиным роман. По крайней мере, когда, во время первого свидания в гримёрке, я покосилась на фотографию Тихомирова, и Жорка сказал со смехом: «Уж с тобой-то он точно сделал бы то же самое», - мне, кажется, это было приятно. "А что бы тогда делал ты?" - спросила я его. Он внезапно стал серьёзным, посмотрел мна меня своими тёмными гипнотическими глазами, провёл ладонью по моей щеке... И сказал тихо: "Сплелись бы рогами..." Губин с Тихомировым сплелись бы рогами из-за меня... Представляю... Небось, отдал бы без боя. Хотя сейчас я сомневаюсь, что я согласилась бы. Неужели с того разговора прошло только два года… Я и не предполагала тогда, что так полюблю... Жорку Губина...

- Алло, это я. Ну что, сидишь? Выйди на лестницу, пока антракт.

Пробираюсь сквозь нарядную толпу, ныряю в крошечную дверь в фойе с надписью «Служебный вход»… Он уже здесь, я прижимаюсь к нему в полумраке, вдыхаю его запах, вижу, как блестят глаза… Он меня целует – осторожно, чтобы не смазать грим. Да ещё усы эти накладные…

- Как тебе форма гусарская идёт! Настоящий Давыдов.

- Военная форма, детка, идёт всем нормальным мужикам. Поднимешься потом ко мне? Да, давай… Ха-ха, в зеркало на себя посмотри! Я побежал, уже третий звонок. Жду тебя потом. Да, на вахте не светись, иди через галёрку. Я там встречу.

Выскальзываю обратно в фойе, подхожу к зеркалу… Тьфу, ты, всё лицо, как в саже – от усов его, что ли…

 

Спектакль закончился. Как всегда, под шумные овации вставших со своих мест восторженных зрителей. Смешной, найдя меня в зале, подмигнул краем глаза – мол, жду… Пробираюсь сквозь людей, смотрю в улыбающиеся лица – для них праздник кончился, они понесут сейчас домой впечатления и будут делиться друг с другом и с домашними за вечерним чаем… А мои впечатления – ещё впереди. Сердце сжалось, в животе запорхали крылья бабочки – те самые, с которых всё началось здесь же, но два с лишним года назад…

На галёрке темно и тихо. Ощупью пробираюсь между пушек и софитов. Можно сказать, уже привычной тропой. Подо мной – полутёмный зал. Будто бы моя душа в восторге от спектакля воспарила к потолку, и я взираю отсюда, свысока, как настоящая Муза. Нервно хихикнув, я добралась, наконец-то, до заветной дверцы и тут же оказалась в его объятиях.

- Ну, где ты, солнышко, ходишь? Пойдём скорей, там уже дежурные в коридоре ключами звенят…

 

Весна гнала ручьи по Садовому кольцу, и мы, держась за руки, прыгали через лужи.

- Ой, спина опять болит… Старость – не радость…

- Не придумывай, старость… Скачешь по сцене каждый день, будто тебе двадцать лет, вот и болит.

- Нет, детка, просто я спиной думаю – напрягаюсь много.

-А головой что ты делаешь?

- А в голову я ем. Ха-ха…

- Ха-ха… Жорка…

- Что?

- Да ничего. Люблю тебя просто.

-Так, ни слова об этом.

- Почему это? Стала бы я сюда к тебе ездить да по галёркам от вахтёрш прятаться, если бы я тебя не любила… Какой был бы смысл во всём этом? Ты что, правда, считаешь, что отношения могут держаться только на сексе?

- Да нет, конечно.

- Ну, так что тогда? Я же ничего не требую - живи, как живёшь…

- Ты меня любишь, а я должен жить, как живу?

- Ну, да…

- Как?!

 

Эпилог.

 

Воздух был чист и уже по-зимнему резок. Огромные кленовые листья жёлто-зелёным ковром усыпали узкую асфальтовую тропинку, ведущую вдоль дворов. Вот и снова осень. Я срывала зубами защитную плёнку с двустороннего скотча, лепя объявления на двери подъездов и прижимая к уху свою новенькую «Моторолу» цвета «фуксии». «Требуется няня к мальчику 8 лет…»

После внезапного и стремительного разрыва с мужем приходилось решать новые и новые проблемы, которых в моей жизни теперь было в избытке.

- Алло, детка, ты меня слушаешь? Давай поговорим, как взрослые люди. Тебе нужно налаживать свою жизнь. Я не смогу тебе дать то, что ты хочешь.

Голос в трубке звучал устало и отчуждённо. Чужой усталый мужской голос в трубке телефона, неуклюже зажатого между щекой и плечом, который вот-вот выскочит и брякнется на асфальт. Вж-ж-жик – ещё один белый прямоугольник ловко вписался между «Семья москвичей снимет квартиру» и «Доход от 1000у.е.».

- Алло, ты меня слушаешь?

- Откуда ты знаешь?

- Не понял…

- Откуда ты знаешь, чего я хочу?

Нелепица какая-то, бессмыслица… о чём вообще мы говорим?

- Ты пойми, дело даже не в этом… Я не могу продолжать отношения без чувств.

Его голос изменился, он стал глухим и каким-то придушенным. Голос человека, который совершает предательство. Вот оно – то, чего я так боялась все эти два с половиной года.

- И давно у тебя нет ко мне чувств?

- У меня их никогда и не было. Я никогда тебя не любил. Я люблю только свою жену, а всё остальное – это так, мужские шалости… Я думал, ты это понимаешь.

Теперь он ещё и улыбался. Я кожей чувствовала, как его тонкие губы кривились в усмешке. Да, жестоко… Вот она - та самая ледяная ненависть, которая всегда угадывалась за его – слишком обаятельной – улыбкой… Как я боялась оказаться под её прицелом,– а вот ничего, дышу… Даже как-то весело стало.

- Бедный, два года спать с женщиной, к которой у тебя нет чувств… Да тебе памятник надо поставить… По бесчувственности…

Явное замешательство на той стороне.

Вж-ж-жик! Объявление прилипло к фонарному столбу возле трамвайной остановки. Три дня у меня есть, чтобы найти няню. Все выходные, значит, будем проводить «кастинг». С понедельника придётся впрягаться – свой формат, не шутки… Да ещё с нуля. Съёмки-монтаж-озвучка-съёмки… А впрочем, я всегда этого хотела. «Съёмки-монтаж-озвучка-съёмки», - повторила я про себя и почувствовала глубочайшее удовлетворение. А в следующем октябре можно, наконец, и во ВГИК попробовать.

- Это всё оттого, что она на даче. Долго.

- Кто?

- Жена.

- Два года она у тебя на даче, что ли?

- Да. Ладно, я сказал всё, что хотел. Пока.

 

Я села на разноцветную лавку на детской площадке. Два малыша возились под деревьями, насыпая охапки листьев друг другу на головы. Небо было голубым и прозрачным, а высоко-высоко летел, сверкая в вышине, белый самолёт. Чувство какой-то тихой радости охватило меня – словно я была этим самолётом, и этими жёлтыми листьями, и этим прозрачным небом. Как-то особенно легко дышалось этим осенним обжигающим воздухом. Как будто меня ждал подарок или сюрприз – как в детстве перед Новым Годом или Днём Рождения. Как будто крылья бабочки трепетали у меня в груди.

 

ЧАСТЬ II

 

ГЛАВА 1

Губин влетел в театр в отличном настроении. До спектакля оставалось чуть меньше часа. В организме было свежо от зимнего воздуха, лицо покалывало, как в детстве после лыжной прогулки. Выросший в Новосибирске, здесь, в слякотной Москве, он просто обожал первые настоящие морозы в середине ноября, накануне дня рождения.

Два месяца прошло с того дня, когда он силой воли прекратил затянувшиеся отношения с Женькой. «Всё равно это заведёт в тупик, - думал он. – Днём раньше, днём позже…» У него всегда были бабы, которых он легко брал и легко бросал. Жена закрывала на это глаза, но держала руку на пульсе. И в театре у неё были осведомители, да и вырастила она его, можно сказать, «с пелёнок» - взяла без боя двадцатитрёхлетнего мальчишку, когда ей было под сорок, и воспитала «под себя». Она, умная женщина, всегда знала, что у него на душе и на уме. В последнее время ей стало тяжелее его контролировать, пару раз ей даже казалось, что он готов уйти. Но многолетний опыт приручения собственного мужа, который всегда напоминал ей дикого жеребца, сделал своё дело. Губин успокоился, угомонился, перестал запираться в ванной с телефоном и глядеть на неё с таким смешным вызовом в глазах, словно взбунтовавшийся подросток. Жизнь вошла в привычное русло. Тем более, ещё к пятидесятилетию Жорке дали новую квартиру в престижном доме, и вот наконец-то они переехали, сделав дорогой ремонт, который затянулся на два года.

 

Губин снял в гардеробе пальто и вошёл в лифт. Рука ощупала карман пиджака. Его содержимое дружелюбно хрустнуло в ответ. Две серии в модном сериале - две тысячи долларов – и это за пару дней. Он вспомнил, как Женька, человек, искушённый в телеиндустрии, говорила ему, щуря свои кошачьи глаза: «Полторы тысячи за серию. Артист твоего уровня стоит никак не меньше». Да, продешевил… «Тысячу долларов за серию», - торопливо пробормотал он на вопрос о гонораре, стыдливо пряча глаза. Губину почему-то всегда было тяжело говорить о деньгах и особенно оценивать себя. Он вечно занижал цену, боялся, что отдадут роль другому артисту, который попросит меньше. Но ассистент режиссёра, белокурая ухоженная дама лет сорока пяти с красной помадой и красными же огромными ногтями, дружелюбно и даже радостно улыбнулась: «Договорились». «Небось, тыщу положит себе в карман», - непременно прокомментировала бы Женька её радость.

Было это на прошлой неделе, когда он заезжал на площадку за сценарием к приятелю, занятому в этом сериале, который и предложил неожиданно его, Жоркину, кандидатуру на эпизодическую роль. Да, сериалы, действительно, с голоду помереть не дадут народному артисту, жизнь которого, как известно, тяжела и неказиста.

 

Женька… Как она его доставала с этой темой…

- Почему ты не снимаешься в сериалах?

- Детка, это непрофессионально.

-Это деньги. И популярность. Причём это не занимает много времени, если роль не основная. Профессионализм оставь для театра. Артисту твоего масштаба достаточно войти в кадр, произнести текст и выйти.

Губин злился, эти разговоры действовали ему на нервы едва ли не больше, чем вечный её вопрос, когда они увидятся в следующий раз.

- Я занят в театре, ты же знаешь…

- Вводите второй состав. Вон Щеглова – всё успевает. Трёхэтажный дом достраивает в Малаховке. А ты чем хуже?

 

Женька… Сердце тоскливо дёрнулось, Губин быстро переключился на… неважно, на что, переключаться он умел.

Бодрым шагом войдя в гримёрку, он сел перед зеркалом. Пятьдесят два через четырнадцать дней, пятьдесят два. Губин пристально вгляделся в своё отражение, вообразив, что разглядывает совершенно незнакомого человека. Высокий бледный лоб, прямой нос. Губы тонковаты, но их линия изящна. Крепкая шея, широкие плечи, брови вразлёт. Прирождённый актёр, настоящий романтический герой. Не зря с первой попытки поступил в лучший театральный ВУЗ Советского Союза при конкурсе почти в триста человек на место. Глаза, пожалуй, стали даже интереснее, чем были в молодости, появился в них с возрастом какой-то магнетизм, что ли… Да, Женька права, время ему к лицу… Тьфу ты, чёрт…

- Можно? – в дверь робко заглянула гримёрша Лёличка.

- Да, давно жду-с, - сверкнул на неё из кресла Губин своей фирменной улыбкой.

Лёля тихо вошла, разложила на столе свои гримёрские причиндалы и стала творить из него бравого усача Давыдова.

Спонжик мягко скользил по лицу. У Лёли было свежее дыхание, нежные пальцы, длинные ноги и пшеничный хвост на затылке. Ей бы на подиум, а она тут в театре счастья ищет… Нашла, где…Да, хорошо ему тут как-то было пару раз с Лёличкой, года два тому, до появления… Женька свалилась ему на голову как раз перед юбилеем, подарочек, бля… Губин поморщился, как от зубной боли. Хорошо ему было – а Лёличка молодец, никому, и в глазки на другой день не заглядывала - ну, было и было, знает своё место, не то, что некоторые…Шейка тоненькая, и жилка на ней бьётся… Сдави – и нет Лёлички, как курёнок… Загорелые ключицы – видно, успела под осеннее турецкое солнышко… Хотя, кто ж её из театра в разгар сезона выпустит, наверное, всё-таки солярий…Лёличка колдовала над его лицом, приоткрыв пухлые губки, и бежевые грудки почти полностью выскальзывали из-за розовой окаёмки лифчика, когда она старательно наклонялась, нанося грим. Специально, наверное, кофточку с таким вырезом надела… Губин почувствовал, как горячая волна приятно прилила к причинному месту. Сексуальное возбуждение всегда настигало его резко и захватывало целиком. Ну что, старик, пора возрождать традиции, побегал по чужим койкам и хватит, зачем, когда под рукой всё имеется… Губин неспеша, но с силой прошёлся сверху вниз по Лёличкиной упругой попке, скользнул под короткую юбчонку… Она оставалась невозмутима, только слегка покраснела и стала чаще дышать. «Ишь, задышала, задышала», - Губин любил наблюдать за бабами, как они реагируют на его безошибочные, отточенные десятилетиями, движения. Колготки были гладкие, приятные на ощупь, под ними прощупывалась тонкая верёвочка трусиков. Губина просто распирало. «Ща засажу», - с наслаждением и каким-то остервенением подумал он и проворковал особым, задушевным голосом:

- Запри-ка, деточка, дверь…

- Георгий Васильевич, как же, десять минут до выхода…

- Успеем, солнышко, если ты поторопишься…

Лёличка покорно, как овца, поцокала к двери. Губин расстегнул штаны и выпустил рвущееся наружу достоинство. Тут дверь с тихим скрипом медленно отворилась навстречу смутившейся Лёличке, и на пороге, как призрак, возник Геша.

«Вот, чёрт, как некстати», - скрипнул зубами Губин и стал застёгиваться. Несмотря на то, что неловкости он не испытывал, Геша деликатно отвернулся, косясь на Лёличкины ноги. « Старый кот, уже за восемьдесят, а туда же, бля…»

В конце концов, дело житейское, бывало и не такое. Как-то в Перми они, помнится, с Гешей напару так зажгли с Тихомировской поклонницей... Правда, было это лет тридцать назад… Девчонки толпой вились у служебки после спектакля. Некоторые, самые пронырливые, пробирались и в гостиницу. Попадались среди них и хорошенькие. И вот тогда, под настроение, конечно, Жорку всем театром и кто во что горазд посвящали в искусство общения с благодарным зрителем. Даже, помнится, пару раз девственниц присылали на обработку – он так и не понял, зачем.

Губин встал, с улыбкой приобнял Гешу и усадил на диван. Чёрный кожаный диван с драной обшивкой, сохранивший память об утехах самого Тихомирова, был под стать Геше – такой же видавший виды. Геша был непривычно хмур и задумчив. Генеральская треуголка сидела на нём как-то криво, впрочем, как и весь генеральский костюм.

«Страшила – оно и есть Страшила», - Губин с трудом подавлял в себе чувство злобного раздражения. Лёличка невозмутимо клеила ему усы.

- Знаешь новость? – Геша пожевал старческими губами. Жора неопределённо пожал плечами. Для старика любая сущая безделка, произошедшая в театре, была событием.

- Ты Валерку Нечаева давно видел?

Губин вновь ощутил подступающую ярость. Какая, на хрен, разница Геше, когда он видел Валерку Нечаева… Шёл бы себе, видит же, что не до него…

- На той неделе. Сидел у нас на читке. А что?

- Э, милый… - Геша поник. – На той неделе он уже лежал. С метастазами в мозг. Я же тебе говорил. А ты, вишь, так и не попрощался. Эхе-хе…

- Да съезжу я, съезжу. Тут съёмки эти, да из театра не вылезаю, ты же знаешь, скоро премьера…- Губин всегда, чуть что, начинал суетливо и трусливо оправдываться, и от этого ему каждый раз становилось жутко противно, но избавиться от этой своей ненавистной манеры он не мог. Геша посмотрел на него какими-то щенячьими глазами.

- Да теперь уж поздно. Представился друг Нечаев два часа тому. Эхе-хе, жизнь наша…Ладно, пойду. Третий звонок… Пока доползу… Это вам, молодым, можно ещё не торопиться… - Геша грустно покосился на Лёличкины ноги, тяжело поднялся и вышел, кряхтя и по-стариковски шаркая. Штаны у него на заднице висели мешком.

«Внимание, третий звонок, - раздалось из динамика, - просим на сцену Щеглову, Бирюлёву, Куклина. Внимание, третий звонок…»

- Георгий Васильевич, а вы что, не знали? – Лёличка, как корова, хлопала ресницами, - весь театр в курсе… Там...

Губин метнул на неё испепеляющий взгляд. Ему хотелось запустить в неё чем-нибудь потяжелее. Лёличка осеклась на полуслове, испуганно ойкнула и выпрыгнула за дверь. За окном пушистыми мухами вокруг фонаря вились снежинки, а из зеркала на него совершенно бессмысленно взирал бравый гусар Денис Давыдов.

 

ГЛАВА 2

 

Губин вернулся спустя три месяца, на европейское Рождество. Вошёл в комнату, кинул пальто на стул и рухнул на диван лицом вниз. Я знала причину его горя и не удивилась, когда мобильный вдруг запел «Strangers in the night» - это была Жоркина мелодия на входящих. Присев рядом, я перебирала пальцами его отросшие и, кажется, поседевшие волосы. Он повернул ко мне бледное лицо и протянул руки, как ребёнок. Я вытянулась вдоль его тела, он стал вжимать, вжимать меня в себя, как раньше, в прежней, беспечной, далёкой жизни, как будто бы не было этой мучительной разлуки и тех жестоких слов в грустной осени.

Мы долго так лежали, казалось, целую вечность. В полусне, не в силах пошевелиться, чтобы не нарушить что-то, что было важнее всего, что только и бывает важным в любви. Я не люблю выражения про две половинки – сразу представляются два калеки, которые цепляются друг за друга, потому что у них две ноги на двоих. Но определённая целостность, полнота, безусловно, обретается при таком соединении душ. Совокуплении душ.

- Мне страшно, - проговорил он внезапно хриплым шёпотом. Открыл глаза, и я увидела в них животный ужас.

- Мне страшно – он облизнул пересохшие губы. – В театре мор. Месяц назад – Валерка Нечаев, теперь – Геша…Кто следующий?

Приподнявшись на локте, я водила пальцами по высокому лбу и смотрела в испуганные глаза.

- У Нечаева был рак, ты же знаешь, - осторожно проговорила я. – А Геше, если не ошибаюсь, было за восемьдесят? Какой мор, о чём ты говоришь…

- Говорил, нельзя гроб на сцену… Тогда, с Тихомировым, было то же самое… Гроб на сцене – жди беды…

От ужаса он был похож на помешанного, бормотал скороговоркой, слова наползали друг на друга, голос сипел. Я хотела встать и сделать чай, он не пустил.

- Детка, нет, нет… Не уходи сейчас, прости, я виноват… Только не уходи…

Его губы ползали по моему лицу, жевали его, мяли. Горячие руки сошлись на спине. Истосковавшееся тело заныло, напряглось и подалось навстречу. Он взял меня жадно, нетерпеливо, пытаясь утопить, растворить в любовном наслаждении свой страх, ужас и смертную тоску. Моё тело плавилось и растекалось под напором бешеной мужской силы, и раскрывалось, и принимало, задыхаясь от любви и страсти. Я видела его глаза – близко-близко. Огромные, чёрные, жадные, гипнотические. Они поглощали меня, всасывали, подчиняли, сжирали – и требовали ещё, ещё, ещё…

 

Потом он лежал, уткнувшись в моё плечо – обмякший, обессиленный, тяжёлый.

«Талантливое животное», - называл его старый покойный худрук. И в этом оскорбительном, как мне казалось, названии была доля истины. Он действительно напоминал животное – крупного, матёрого, великолепного волка. Я взяла в ладони его лицо и медленно повела по нему губами. На губах была соль. Сильный, красивый, мощный мужчина беззвучно рыдал у меня на плече.

 

ГЛАВА 3

 

Через четыре дня были похороны. Губин вышагивал по Ваганьковской аллее с Гешиным портретом в руках, и что-то комичное было в том, как он пытался чеканить шаг своими длинными балетными ногами. «Георгий Долговязый», - совсем некстати пронеслось у меня в голове.

Народу было море. Казалось, вся Москва пришла проститься со своим любимым Страшилой. Тридцать лет Геша играл эту роль в «Волшебнике». Культовый спектакль советских октябрят. Я посмотрела его впервые в пять лет. И мой сын посмотрел его впервые в пять лет. С тем же Гешей-Страшилой, нежным, грустным, с мудрыми и добрыми глазами.

Мы с Жоркой любили сажать Андрюшку в первый ряд и бежать в гримёрку. Страшила стучал нам в антракте азбукой Морзе из соседней гримуборной – мол, всё хорошо, смотрит, открыв рот. Мы в отличие от Геши, прошедшего радистом Отечественную войну, азбуку Морзе не понимали, но было смешно. Мы давились от хохота, и я спускалась за сыном в зал, чтобы отвести в буфет. А когда Андрюшке исполнилось семь, Геша прямо во время спектакля спустился в зал и подарил ему себя – маленькую куклу, Страшилу-Гешу.

У него были и другие роли. Кинематограф не обошёл его стороной. Роли некрупные, но яркие, запоминающиеся, героические. Люди его знали и любили. И пришли проводить в последний путь.

Здесь были и маститые деятели культуры – актёры, писатели. Поклонницы грустной стайкой стояли в стороне. Поклонницы – вечные спутницы театральной жизни… Они помнят зрелого – не старого – Гешу, молодого, полного сил Тихомирова и юного Губина с тонкой шеей. Они любят – просто так, ни на что особо не рассчитывая. Они гордые и нежные, не требующие ничего за свою преданность. Они ревностно охраняют память о своих диалогах на бегу с кумиром, они холят и лелеют могилу, которая остаётся им потом. Не родственникам – им.

Жена выла над жёлтым лицом Геши. Он женился впервые в пятьдесят пять на женщине вдвое моложе. Двадцатипятилетняя дочь с его лицом стояла, замерев, скрестив руки. Жорка был зелен. Я протиснулась сквозь толпу и сжала его локоть. Мне было плевать на общественность. Перед лицом смерти условности отступают, жаль, что лишь на время. Губин посмотрел сквозь меня и сипло сказал: «Привет». В этом «привет» было что-то жуткое, интимное и потустороннее одновременно. Как будто вполне естественно, что я – рядом. Но его самого здесь нет.

- Сколько смертей, - еле слышно пробормотал стоявший рядом худрук. - Ваганьково – филиал нашего театра…

Смертей было много. Високосный год. Артисты уходили один за другим – старые, молодые, здоровые, больные… Кто от старости, кто от болезни или водки, кто от несчастного случая. И звёздные могилы на Ваганьково множились, как грибы после дождя.

 

ГЛАВА 4

 

- Когда я увижу тебя в следующий раз, - занудно повторяла я, в буквальном смысле слова стоя у него над душой. Он, пыхтя, натягивал ботинок, изогнувшись в неудобной позе. Обувная ложка куда-то запропастилась.

- Ну что ты хочешь, - поднял он красное от натуги лицо. Вена вздулась у него на лбу.

- Я хочу, - ещё более занудно начала я, прекрасно понимая, что действую ему на нервы, - я хочу, чтобы ты достал ежедневник и сказал, когда я увижу тебя в следующий раз. Я не намерена больше ждать месяцами и хочу упорядочить наши отношения. В конце концов, через три с половиной года свиданий я имею право…

В следующую секунду я оказалась прижатой к стене. Одной рукой Губин держал меня за горло, а другой, сжатой в кулак, размахивал перед моим носом. Я увидела перекошенное от ярости лицо и вытаращенные глаза.

- Нельзя упорядочить то, что упорядочить невозможно, - шипел он мне в лицо. – Тогда ничего не будет, поняла?! Ничего!!!

Он замахнулся, я зажмурилась. Стенка над моей головой содрогнулась от глухого удара, посыпалась штукатурка. Хлопнула входная дверь. Я сползла на пол и медленно открыла глаза. Обувная ложка тускло мерцала мне своим дюралевым телом из-под Жоркиных тапок.

 

Полгода о Жорке не было и слуху ни духу. Через полгода Москву украсили афиши: "Открытие театра Георгия Губина. Генеральный продюсер Оксана Померанец". Сердце ухнуло и остановилось. Я всё поняла. Дышать, только дышать сейчас. Вот так, умница... Дыши, дыши...Помню, я тогда всё бродила, бродила по бульварному кольцу, натыкалась изредка на Жоркины афиши, как на могильные камни, и не могла поверить тому, что уже поняла.

 

Ещё через полгода Жорка ушёл от жены, с которой прожил 33 года. Ушёл к директору своего собственного театра Оксане Померанец. Оксана Померанец была 48-летняя уроженка Беларуси, которая когда-то приехала на московский рынок торговать белорусским бельём и колготками. Дело пошло, Оксана Померанец постепенно в Москве обжилась, открыла пару магазинов, перетащила своих детей с мамашей из Гродно и даже купила хорошую трёшку недалеко от центра, так задалась торговля белорусским шмотьём в столице. Но потом Оксана Померанец захотела "чего-нибудь для души". И тут, уж не знаю, где, ей подвернулся Губин с его вечной занозой непризнанного гения в сердце. Оксана Померанец расстаралась. Создала Губину театр, а заодно новую счастливую жизнь. Правда, два жидких спектакля, поставленных Губиным, успехом у московской публики не пользовались, но Оксана Померанец бодренько гоняла труппу по России, а Губин ходил в лаковых ботинках от Гольяно с сумкой "Ив Сен Лоран" и выглядел, как окончательный мудак.