Не зарекайся. Не зарекайся… От чего? Да все от той же сумы пресловутой, и все от той же… Да и много от чего – не зарекайся. Но выстраданные и вымученные давние слова, впитавшие в себя мудрость людскую, тоску, обреченность, отлетают легко и пружинисто, как теннисный мячик, от молодо-самоуверенных, добротно-обустроенных, прилично-обеспеченных. Да и кому нужны такие тягостные и унылые слова, как «сума», а тем паче «тюрьма»? И подруге моей они тоже оказались очень уж не по нраву. Да и не говорила я их вовсе, одного только «не зарекайся» оказалось достаточным, чтобы подпортить давние дружеские отношения. А пару минут назад вольготно и привольно гулялось нам по городским улочкам. Мысли подруги становились все возвышеннее, а речи – восторженнее. Но вдруг она резко так поперхнулась на полуслове: «Ужас-то какой, и куда только власти смотрят…»

 

«Ужасом» оказалась женщина, молодая, наверное… Но многочисленные кровоподтеки на одутловатом лице, гноящиеся раны на теле, синюшность кожи никак не позволяли более точно определить возраст. Да и кому из прохаживающихся по аллеям он нужен был – этот возраст? Летнее солнце освещало вымытый и ухоженный бульвар, горячие яркие лучи большую часть публики отправляли в тень. Вот и гражданочка эта нашла себе пристанище под раскидистой лапой громадной ели, украшающей бульвар. Жизнерадостные брызги фонтана освежали гуляющих, долетали они и до женщины, сидящей под елкой. Она временами обнажала оставшиеся несколько зубов, видимо, это был ее миг радости и счастья. Грязные обноски на бесформенном теле и мужские ботинки значительно большего размера повергали эстетов, проходящих мимо, в состояние шока и ужаса. Моя подруга тоже назвала именно это слово «ужас», после чего у меня следом непроизвольно вырвалось – «не зарекайся».

 

- Не зарекайся?! Что значит – не зарекайся? Ты думаешь, что говоришь? Ты что, можешь допустить, что я могу быть в таком виде? Могу я быть в таком гнусном виде?! Или ты мне желаешь этого? Так это похоже на проклятие! Почему ты мне сказала такие слова? Вот ты, ты могла бы быть в подобном виде?!

 

Я неопределенно пожала плечами. Откуда мне знать Господни пути? С подругой уже начиналась истерика, в голосе появились высокие нотки, которые я, ох как, не любила! И не собиралась я ей ничего подобного желать, предостеречь только от осуждения и самоуверенности хотела, но, видно, не удачно. Ничего не получилось. Подруга еще брезгливее сморщила нос, зачем-то вытащила белоснежный кружевной платочек, периодически закрывая им лицо. Видимо, сработал инстинкт на воздух, которым мы все одинаково дышали тут на бульваре. Душевного и восторженного разговора уже почему-то не получалось. Нам ничего не оставалось, как попрощаться. Изящная фигурка моей подруги в стильном брючном костюме цвета морской волны скрылась из виду. Завернув за угол, я больше не видела и обосновавшейся на тротуарной плитке женщины, в стоптанных мужских ботинках.

 

И вдруг через годы, многие годы, в одиноко сидящей на кафельном вокзальном полу особе, я неожиданно увидела знакомые черты подруги. Да что же это такое? Не может быть, как же такое могло случиться? Быстрей прислониться к холодной вокзальной стене, ощутить бы хоть какую опору! И быстрее, быстрее уходить отсюда! Уходить поспешно и стремительно, уходить так, как уходят все от своих бывших друзей, бесповоротно сбившихся с пути. Уходят незамеченными, делая вид, что не узнали. И я так уйду, сейчас, быстрей! Но, как вкопанная в этот ледяной кафельный пол, продолжала стоять. На полу, в лохмотьях, сидела Анна, моя подруга, та, что так любила и моду, и красоту. Опухшее лицо все равно не может сделать неузнаваемыми янтарные глаза с поволокой, вздернутый капризный носик, посадку головы. И много еще знакомых черточек отыскал мой взгляд. Ноги у меня наконец-то отклеились от вокзального пола, сделали шаг. Но, вопреки мне, не в сторону выхода, а к … Анне.

 

Подошла вплотную, выдавила охрипшим голосом:

- Аня…

Реакции не последовало. Взяла за плечо, потрусила:

-Анна!

- Тебе чего, дамочка? Люськой меня мамка нарекла, но если хочешь Анной звать, то зови. Какая мне разница. Вон Петька, с которым мы вместе по вокзалам кантуемся, Динкой меня зовет. Полюбовница Динка у него была, померла зимой, замерзла. А он ее жутко любил. Вот и меня теперь так кличет. Пускай, мне без разницы!

-Люся?!

Я присела, и вдруг вскочила! Ну, конечно же, это не Анна! Как такое только могло привидеться?! Это же не моя подруга! Не Анна! И … пока не я.

 

Но это … одна из нас, сошедшая с дистанции, с непрерывной, никогда не останавливающейся беговой дорожки. Мы еще бежим. Я бегу и, наверно, бежит Анна. А Люська вот уже сошла с дистанции, она уже не бежит. И давно нет на дистанции незнакомой мне Динки.

И вдруг вспомнила, как пятилетним ребенком вместе со взрослыми попала я в зоопарк. Там в маленькой клетке рыжая белка безостановочно бегала по колесу, крутила его и крутила. А я заливисто хохотала, и рядом хохотали такие же счастливые ребятишки. Почему никто из взрослых мне тогда не сказал, что это – не весело, что это – безысходно? И мне стыдно сейчас за тот детский беззаботный смех… Смотрю на Люську, но образ Анны с глазами цвета янтаря, с поволокой, затмевает сидящую на вокзале женщину. И я уже ничего не говорю Анне, я молчу. Теперь молю только, отчаянно душой молю: «Не зарекайся…»