В последнее время я почему-то всё чаще и чаще думаю об Одессе, где провела множество летних дней, купаясь в солнце и в море, – и наливается печалью моя душа по самый край…

Говорят, что ностальгия это тоска не по местам, где ты когда-то обитал, а по времени. А точнее, по своему прошлому, в которое никогда не вернуться и где остались безмятежность, мечты и надежды и дорогие твоему сердцу люди.

Не знаю, не думаю, что это так.

Иначе, почему я не тоскую по другим городам и весям, где прошли мои детство и юность? Почему редко и со спокойным сердцем вспоминаю посёлок, в котором отзвенел мой последний школьный звонок, и шумный Ростов – город счастливого и короткого студенчества, и славный Киев-град и суетливую Москву, где жила не один месяц? И даже «родовое гнездо» своего дяди, местечко с озорным именем Крижополь, в коем я девчонкой впервые испытала первозданный восторг от верховой езды – пусть даже на основательно объезженной апатичной кобыле. Более того, помнится, я с удовольствием прощалась с этими поселениями, устремляясь в неизведанное.

И только Одесса вспоминается по-особому: с пронзительной грустью, теплом и благодарностью за то, что она была в моей жизни и что она есть. Где-то там, в пространстве и во временах…

 

…Во временах прошлых имела Одесса разные обличья и имена: Джинестра, Гаджибей, Кочибей… А ещё Ени-дунья и Ольвия. Крепость и вольный портовый город под небесами, хранящими крики и молитвы киммерийцев, скифов, сарматов, греков, золотоордынцев, турок и славян… Да разве упомнишь имена всех племён, утаптывавших эту жаркую рыжую степь и бороздивших ниву Чёрмного моря? А людей? Сколько выдающихся личностей взращивало своим сильным Духом ауру этого удивительного города? Таковых целая Плеяда…

Мне двадцать лет. Я бегу вниз по Потёмкинской лестнице, отбивая каблучками мелодию звонкой юности, а старый Дюк завистливо смотрит из своей вечности мне вослед и его взгляд холодком будоражит затылок. А может быть это ветерок забавляется, наполнив собой паруса моих волос? Тот самый ветерок, что остужал полную грандиозных планов голову основателя Одессы Иосифа де Рибаса и приводил в чувство молодого и горячего Пушкина, когда тот метался по городу в приступах жесточайшей ревности по вине коварной негоциантки Ризнич. После него подставлял лицо одесскому ветру Адам Мицкевич, вкушали его терпкий йодистый запах и многие наши писатели, декабристы, вои и генералы белых и красных армий…

Море надвигается на меня, расширяя свой окоём, и вот я уже на Приморском бульваре, утопающем в зелени и заслоняющем голубое полотнище воды – но ненадолго, ибо молодые ноги выносят меня к морскому вокзалу и скоро я забываю обо всём…

Быстрый катер летит по гребню волны, рассекая упругие струи ветра, а тот кружится вокруг меня играя волосами и подолом, поднимает ввысь чаек и, сорвавшись, меняет направление, чтобы догнать уходящий белый пароход…

 

…Белый пароход растаял за горизонтом черноморской акватории между мысами Большой Фонтан и Ланжерон, обрамлённой кручами, «скалками» и сероватым крупным песком, щедро сдобренным галькой и камнями.

Сюда притащил меня мой двоюродный брат, чтобы я развеяла свои печали после неудачной попытки поступить в Грековское художественное училище. Я понимаю, что среди отслуживших армию парней-абитуриентов четырнадцатилетняя девчонка с косичками в белых бантиках выглядит нелепо, но всё равно обидно: ведь я очень прилично сдала первые три экзамена по специальности, а на лепке меня откровенно прокатили, отсеяли…

Дикий пляж в Аркадии – одно из излюбленных мест моего двоюродного братца. Сам он зарылся в песок и выпал из бытия. Крик чаек тонет в дыхании моря, а мой взгляд в мареве, сглотнувшем пароход и все мои мечты. Море ворочается, ворчит и пытается лизнуть язычками волн мои ноги – как большой мокрый пёс с холодным носом.

– Вовка, а что там, по ту сторону моря?

Брат неожиданно резво вырывает своё худощавое, мальчишеское ещё, тело из комы и садится, разбросав измазанные влажным песком руки на острых коленках. Он смотрит вдаль, а я на него: курносый, белокурый и непривычно серьёзный. В глазах его отражается безоблачное небо и прыгают белые барашки волн… Я терпеливо, а по правде говоря, с ленцой жду не так уж и нужный мне ответ. Но он помнит о вопросе и, повернувшись ко мне замурзанным лицом, расплывается в широкой улыбке:

– Там всё чужое… – и хитровато щурится.

Я награждаю его лёгким подзатыльником и иду в море. Через несколько минут Вовка уже рассекает вокруг меня волны, осыпая брызгами и насмешками: мол, такая большая, а плавать толком не умеешь. Сам-то он в свои десять лет плавает как дельфин – и, вообще он настоящий одессит, чем безмерно горд и счастлив.

Злиться на него я не могу, потому что знаю насколько он ласковый и безобидный. И, в конце концов, он прав: там за горизонтом всё чужое, одним словом, туретчина. А здесь всё своё, родное: и это белесое от жары небо, и тёплое море и говорливые чайки, и затаившийся в дымке город на кручах – всё, куда ни кинь взгляд. И прежде всего этот самозабвенно плещущийся в море мальчишка – мой кудрявый братец Вовка – весёлый, задиристый и жизнерадостный одессит.

Он истинный патриот своей малой Родины и никогда не стремился уехать за пределы Одессы, заявляя на все мои подначки, что ему это незачем, потому что со всего мира едут сюда, в центр его вселенной, а он из Одессы никуда ни ногой.

Так и случилось: Вовка навсегда остался одесситом. И сорокалетним.

Но пока ещё он со мной: сидит рядом и вдохновенно рассказывает, как шустро босяки с Привозу сделали некого жлобеню Додика, а меня подмывает сообщить ему, что он форменный гонщик, в чём после каждого эпизода признаются его смеющиеся голубые глаза …

 

…Смеющиеся голубые глаза бабушки и шумный вокзал – первые мои осознанные впечатления от Одессы. Бабушка принимает от проводницы из рук в руки дорогую «посылочку». Посылочка – это я. Мне недавно исполнилось четыре года и родители в ожидании скорого появления второго ребёнка «сбагрили» меня бабушке. Я немного напугана и бабушка спешит увезти меня с привокзальной площади:

– Сейчас покатаемся на трамвайчике… Ты же никогда ещё не каталась на трамвае?

Конечно, нет! Откуда в Котовске, где я живу с родителями, трамвай? Там только длинная пыльная дорога, по которой мама водит меня в детсад или к себе на работу.

Трамвай, должно быть, меня не впечатлил, поскольку я уснула и спала до самого дома бабушки на улице Комсомольской, ставшего на несколько месяцев в этом году, и во многих последующих, моим летним домом. Странным таким домом из одной-единственной нелепой пятиугольной комнаты с двумя огромными окнами – как я потом узнала в ней некогда был магазин с подсобкой.

Едва мы вошли, я угодила в объятия тётушки и пришлось здорово потрудиться, чтобы вырваться из них. Но мне удалось сделать это, потому что очень уж хотелось рассмотреть человечка, лежащего поперёк кровати и внимательно глядящего на меня блестящими синими бусинами.

Под бдительными очами бабушки и тёти я осторожно обследовала пальчиком это спокойное и любопытное существо и выслушала комментарий, что это мой братик, что ему нет ещё и полгодика и что его нельзя тискать, царапать и шлёпать.

Таким образом состоялось моё знакомство с Вовкой, и мы с ним сразу подружились. И крестили нас в один день и в одной церкви. Так что крещение я приняла в Одессе – бабушка, заполучив меня, единовластно решила этот непростой по тем временам вопрос. Впрочем, родители мои не сильно-то и артачились. Моим крёстным отцом стал родной дядя – с охотой и премного сим статусом довольный…

 

…Довольный «потусторонней жизнью» каменный Дюк лоснится на солнце. Не менее довольна своей одесской жизнью и я. Надёжно спрятанные в животе пломбир и мороженное с крем-брюле в хрустящем вафельном рожке придают мне бодрости и я терпеливо слушаю рассказ тётушки о Дюке. Вообще-то, полное его имя Арманд Эммануил дю Плесси герцог де Ришелье и де Фронсак – но, согласитесь, произнести это всё без запинки, да ещё и семилетнему ребёнку немыслимо – я и сейчас, когда пишу это много лет спустя, подглядываю в шпаргалку – а тётушка проговаривает имя Дюка легко и наизусть.

Они, моя одесская родня, просто помешаны на любви к Одессе и старательно прививают этот вирус мне. Я не особо сопротивляюсь, однако, с вожделением смотрю на фуникулёр, катание на котором было обещано мне сразу после гуляния по Приморскому бульвару. А тут лекция про герцога Ришелье и первого градоначальника адмирала де Рибаса! Неужели не понятно, что мне надо поскорее нагуляться и спешить к Вовке, а то строгая бабушка замучает его своим воспитанием!

После фуникулёра следует потрясающая прогулка по морю и домой мы возвращаемся к сумеркам. Вовка, расталкивая всех, бросается ко мне и приходится идти с ним на прогулку в сквер напротив – под присмотром вернувшегося с футбольного матча дяди. Там мы с братишкой собираем каштаны и строим из них замки. Если честно, строю, в основном, я, а трёхлетний Вовка с боевым криком и по команде подвыпившего отца изображает де Рибаса, отвоёвывающего будущую Одессу у турок…

Спать в этот день я укладываюсь без препирательств и без сил. На подоконник. Мне часто стелют постель «по требованию» на подоконнике из-за кровожадных насекомых, изобиловавших в то время в Одессе и демонстрирующих особое пристрастие к детям.

Ночевать на подоконнике круто! Почти под окном трамвайная линия и совсем рядом остановка и потому я могу со всеми подробностями рассматривать загулявших дотемна одесситов. Они все такие пёстрые и разные и в огромных квадратных окнах вагонов выглядят как артисты в кино. А трамваи звенят и пускают скользящие зелёные фейерверки по проводам – будто праздник. И их так много… И они всё едут и едут куда-то… Нет! Они стоят – это я еду. На подоконнике… Вместе с домом… И мне почему-то жарко…

 

…Жарко, оглушающе жарко! Вдали виднеется полоска моря, но туда надо ещё спускаться, а мы уже настолько разомлели, что, кажется, не дойдём до спасительной прохлады. Мы – это я, моя второклашка дочка и пятилетний сынок. Подступы к пляжу Ланжерона напоминают восточный базар: шумно, пёстро и завлекательно – в смысле весёлого и напористого привлечения покупателей.

– Пшёнка! Пшёнка! – звонко выкликает быстроглазая пожилая одесситка, протягивая шарахающемуся от неё курортнику початок варёной кукурузы, щедро посыпанный солью. – Не визьмите, таки не узнаете, яка гарна у мине пшёнка! Усего дисять копиек, а смаку на рупь! – убеждает она нового прохожего.

Рядом, склонившись над рекламным подсолнухом и кулем семечек с торчащим в нём стаканом, расплывшаяся от жары и жира хохлушка в повязанном заячьими ушками платочке. Она смотрит на всех осоловевшими глазами и вяло талдычит: «Семачка… Семачка… Калёна, ядрёна… Самачка…»

Моя дочка замирает, как охотник перед добычей, и я обречённо лезу в портмоне за мелочью. Но нет, она несётся в противоположную от «пшёнки» и «семачек» сторону – зато сынок подскакивает к торговке и, схватив услужливо протянутую кукурузину, немедленно метит её всеми своими молодыми зубками. Я расплачиваюсь и выглядываю дочь.

Та стоит возле загорелой до черноты белозубой женщины и зачарованно смотрит на её импровизированный лоток. А хозяйка «сокровищ» зазывает поверх её головы:

– Рачки, рАчки! Хрустки, смачны!

Дочь умоляюще заглядывает мне в лицо, но меня охватывает брезгливость:

– Зайка, неужели тебе хочется есть этих жаренных тараканов?

– Они вкусные, я уже пробовала, меня дядя Вова угощал, – несмело возражает «зайка», – купи… Мам, пожалуйста…

Бормотанье дочери тонет в возмущённом возгласе аборигенки:

– Дама, ви таки миня удивляете! Што ви знаете за одеських тараканив? Прошу пардона, но вони у нас таки как слони! Ми тут не адьёты жарить вам тараканов! А рАчки малюпэсеньки, как семачка. Дитё просит, таки сделайте дитю хорошо! Не то она вам сделает истерику. Ви же не хочете скандалу?

– А кто хочет? – вяло соглашаюсь я, доставая деньги.

– Вот и я про то ж! Нема дурних! – поддакивает довольная торговка, насыпая в бумажный кулёк рачков. – На, диточка, полушпай! А можа ишо?..

Но «диточка», крепко зажав в руках вожделенное лакомство, уже умчалась к брату, управившемуся с пшёнкой. Когда я подошла к ним, она хрустела сомнительным лакомством и выглядела такой умиротворённой, что мой «будущий десантник» сунул нос в кулёк. И сморщился: «Фи!». Дочка, довольная тем, что ей не придётся делиться с братом одесским деликатесом, торопливо освобождает кулёк, а сын пристраивается рядом со мной и, глядя на море, глубокомысленно изрекает:

– Теперь я знаю, что такое море. Это Волга без другого берега.

«А что? В этом что-то есть…» – думаю я и соглашаюсь с ним, добавив, что берег этот бесконечный, потому что кольцевой.

К морю мы подбираемся нескоро и, как говорится, к шляпочному разбору: пляж забит так, что ступить негде. И в раздевалки очередь. Ребята, которым не нужны ни раздевалки, ни площадь для возлежания, прилипли к фонтанчику, а я сожалею о том, что не поехала с братцем в Аркадию или на Фонтан, на десятую линию, где не так людно. Но тётушка сказала, что дикие пляжи и Вовкины босяцкие друзья не для детей – и я послушалась её. А братец действительно сильно изменился…

– Мам, – тянет меня за руку дочка, – мы уже напились. Теперь нам нужно поскорей в море, подсолить его… – я пытаюсь вразумить своё дитятко и направить её в специально отведённое для этих дел место, но она перебивает меня: – Мам, а рачки там плавают? Они в море живут?

– Нет, – машинально отвечаю я, – рачки живут на Лиманах…

 

…На Лиманах жарко и пустынно. Мне двенадцать лет и мы с Вовкой гостим у старшей сестры нашей бабушки. Живёт та в каком-то совхозе между Куяльницким и Хаджибейским лиманами. Дом её, а точнее, два дома стоят на отшибе и, кажется, что кроме них и лимана ничего вокруг нет.

Баба Ксеня старая и неулыбчивая особа и в семье её витает какая-то особая напряжённость. Потому мы с Вовкой целыми днями торчим на солнце, на лимане. Вода в нём солоней морской и к концу дня мы покрываемся белёсыми веснушками, оттого, что без устали шлёпаем по водоёму, обдавая друг друга фонтанами брызг. Именно шлёпаем, то есть ходим, поскольку лиман до обидного мелкий и вода в нём едва покрывает колени.

Вовка-то иногда плюхается плашмя, а я – нет. Из-за рачков: их тут столько, что просвечивающееся сквозь голубизну воды дно кажется осыпанным чёрным горохом. И не только дно. Рачки благоденствуют по всему лиману. Просто кишмя кишат. Я частенько визжу от ужаса, но упрямо иду вглубь – а Вовка подгребает ко мне стайки и косячки рачков и заливается счастливым смехом. Ему хоть бы хны, он всем рачкам земляк и дрессировщик. И морской волк – так он мне заявляет, сообщив, что обязательно станет моряком – и высыпает на мои плечи свой улов.

Агрессивные атаки братца вводят меня в истерику и гонят на берег. И уже оттуда я ору ему во всё горло:

– Вовка!!! Ты одесский жлоб, а не морской волк!!! Жлобов во флот не берут! И ты никогда не будешь моряком!..

 

…Моряком Вовка не стал – я оказалась права. К горькому моему сожалению.

В последний свой приезд я застаю его в постели: в верхней одежде, с серым, отрешённым лицом и пустыми глазами.

– А… Лорка приехала!.. – немного испуганно восклицает он, тяжело садится и обращает на меня по-детски беспомощный взгляд. – Видишь, а я тут валяюсь… печёнка достала. Ты надолго приехала?

– На месяц. В политех на повышение квалификации. Я теперь на заводе маркетингом занимаюсь, вот меня и послали на бизнес-курсы. По разнарядке.

– Тогда мы ещё погуляем, – тускло блестит взглядом Вовка и снова ложится, – вот оклемаюсь немного…

Погулять нам с ним так и не удаётся – и не потому, что стоит на редкость дождливый и промозглый ноябрь. Нет. Просто Вовка почти на месяц «теряется», исчезает.

– Либо таки опять подженился… – виновато ворчит на моё недоумение тётушка, – с ним теперь такое часто. Надоело мои укоры слушать. А бабы его любят. Он же у нас как телок ласковый… Пропадает мой сыночек... – и голос её начинает дрожать. – А помнишь, каким он славным мальчуганом был? А всё бабушка. Разбаловала его, всё трёшки ему совала… Вот он и загулял. Ему уже почти сорок, а он всё ещё как пацан…

Я обнимаю тётушку и она утыкается в меня лицом.

– А хочешь, погуляем вместе, в театр сходим?

– В театр?! – и глаза её делаются по-детски светящимися и восторжёнными. И тут же гаснут: – Так там сейчас каникулы… Только детские спектакли идут…

– А мы и на детскую оперу сходим с удовольствием! – подбадриваю её я. – Я сто лет не была в вашем театре. Мне хочется просто в театре посидеть, посмотреть каким он стал после реставрации…

В театр мы идём и обе остаёмся довольными сим выходом в свет. В свою очередь тётушка «прогуливает» меня по Дерибасовской и Приморскому бульвару. Море серое, рябое и неприветливое – но это не портит светлой радости общения.

Затем она ведёт меня знакомиться с семейством МалОго – моего младшего братца – и всю церемонию светится от удовольствия, что сватья убедятся, какая «благородная» у неё родова, и перестанут намекать ей, что они облагодетельствовали её нищего сына. Я изо всех сил стараюсь «соответствовать», хотя от царящего за столом жеманства меня воротит. Малой сдержанно и как-то виновато усмехается и молчит весь обед, а шестилетний новоявленный племянник в бархатном костюмчике и с бантом толстощёк, чопорен и скучен. И абсолютно чужой.

– Ну как тебе, Лорочка, наша новая родня? – несмело интересуется тётушка по возвращению домой.

– Жлобы! – коротко резюмирую я и она тяжко вздыхает.

Почти весь месяц я провожу с сестрой: она на семь лет моложе меня и только сейчас мы «сравнялись» в возрасте – то есть не чувствуем разницы и болтаем как подруги. Она предлагает мне сходить в оперетту, но я отказываюсь: в оперетту без Папандопуло? Никогда! Тем более, чтобы лицезреть людей, которые, фактически, угробили человека, подарившего им прекрасный новый театр. Папандопуло – это Михаил Водяной, величайший артист своего времени и живой символ Одессы. Спектакли с его участием всегда были для меня праздником, а сожаление о его преждевременной кончине – глубоким и искренним.

Сестра соглашается с моим решением и мы гуляем по городу. И печаль, зародившаяся во мне после короткого общения с Вовкой, углубляется: Одесса катастрофически обветшала! Обезлюдевший, посеревший, как алкоголик, облупившийся и замусоренный город никак не вяжется ни с образом славной крепости русской, ни с вольной Одессой со статусом «порто-франко» – свободной для беспошлинной торговли – ни с той весёлой, несуетливой и мудрой Одессой, которая хранилась в моём сердце…

После каждой прогулки мы расходимся по своим жилищам, потому что я предпочла студенческое общежитие квартирам сестры и тётушки на Молдаванке – нищенски убогим, как и весь этот район с «весёлой» репутацией.

С Вовкой я встречаюсь лишь за день до отъезда, когда прихожу к ним на Лазарева прощаться – в дверях: он уже уходит.

– А, Лора... Хорошо, что ты зашла, – буднично констатирует он, словно мы только вчера с ним расстались. – Займи мне трёшку! – я в растерянности сую ему пятёрку и он спешит поскорей затолкать её в карман. – Я отдам! Обязательно! – я отрицательно качаю головой и он начинает часто-часто моргать: – А хочешь я тебе украшения принесу? Мы в артели цепочки делаем, брошки, брелки…

Перебив брата, я объясняю ему, что в моей семье никто блестяшками не увлекается и что всё равно он не успеет, потому что завтра я лечу домой. Вовка кивает, берётся за ручку двери и виновато прячет глаза:

– Прости, я не смогу тебя проводить… Дела…

Несмотря на чувство невосполнимой утраты, я нахожу в себе силы ответить:

– Ничего, меня есть кому проводить…

Провожает меня сестра. Мы тепло прощаемся, я обещаю приехать через год-два летом и иду на посадку. И губы сами по себе шепчут: «Прощай, Одесса…»

 

…Прощай, Одесса! Это я произношу уже осознанно в самолёте, глядя в иллюминатор на унылый пейзаж. В те минуты я ещё не ведаю насколько провидческим было это прощание.

Всё время полёта до Волгограда я перебираю в памяти события и детали этого визита и понимаю главное: Одесса неотвратимо теряет свой Дух, ибо каждое место имеет особый, неповторимый Дух, как и каждый человек имеет ему только присущую Душу. Осознав это остро, до колотья, я наливаюсь скорбью…

 

Должно быть, моя ностальгия по Одессе была зачата именно в те минуты и шевельнулась зародышем, когда я летела ещё над Украиной. Я уже тогда затосковала и по городу, где когда-то счастливо обитала, и по времени, в котором пребывала, и по времени, которое впереди и в котором милая моему сердцу Одесса по прихоти мировой закулисы станет для меня заграницей…

 

До распада СССР оставался ровно год.